Под конец срока Денис измаялся лежать на кровати без движения. И вот ночью ему приснился освободительный сон. Будто он негр, бегун на короткую дистанцию, выступает на Олимпийских играх в штате Алабама, где негров до сих пор линчуют куклусклановцы. Он негр и Анька на трибуне негритянкой сидит, за него болеет, и кругом очень темно, практически ночь.
Почему соревнования проводятся ночью, его особенно не удивило: заграница она и есть заграница. У них свои порядки. Ладно, мы и ночью победим. Какая заграница – ясно, вон куклусклановцы в своих колпаках с прорезями и белых медицинских халатах на трибунах сидят.
И вот стрельнул стартовый пистолет. Ноги Дениса совершили первый огромный скачок, столько энергии в них накопилось за время лежания – ужас, и в эту же секунду чертовы куклусклановцы набросили на него ковбойское лассо, прямо на глаза, и ему стало не видно, куда бежать, кругом сплошная чернота! Проклятые расисты! Нет от них бедному негру нигде спасения, даже на Олимпийских играх!
Обеими руками Денис начал стягивать петлю с глаз, а она туго зацепилась, но поднатужился и сорвал. И тут же понял, что не лассо это и он не лежит, как полагается, а стоит, причём не в палате даже, а в ярко освещённом коридоре, а глаз его прооперированный видит даже хуже, чем прежде. Раньше пространство искривлялось, а солнечный свет проходил, теперь большое чёрное пятно свет застит.
И тут кто-то начал его в живот пихать.
Анька откуда-то взялась, обняла и заталкивает обратно в палату, пыхтит: «Что ты? Зачем вскочил? Пойдём обратно, ложись давай, ложись, я новую повязку сделаю. Вот Трупичкина узнает, так уж не сносить нам обоим головы». Окончательно проснулся Денис, тяжелея сердцем, совершил неуверенные шаги обратно в палату, лёг в постельную рекомендованную позу. Анька перевязала, посидела рядом некоторое время, затем ушла, а он безрадостно смотрел на огненное пятно перед глазами, в коридоре бывшее черным, а теперь, напитавшись светом, оно и в темноте полыхало почти как солнце. Смотреть больно с закрытыми глазами.
– Мужики, – уcлышал Денис утром голос Володьки уже после Нонны Викторовны, – к нам негра привезли! В коридоре на стуле сидит, с завязанными глазами.
– Какого негра, спортсмена? – страшно удивился Денис.
– На счёт спорта ничего не знаю, но говорят, что из тайги привезли. Ночью.
– Негра из тайги? А что он там делал? Ночью?
Все, кто мог ходить пошли срочно в коридор на осмотр таёжного негра, что даже позабористее снежного человека будет. Конечно, Саня уже лазал на ощупь вокруг того негра, который действительно пребывал на стуле возле окна в коридоре, с выпрямленной спиной и крепко-накрепко забинтованными глазами.
– Не негр, – шепнул Елизар Елисеич Машинисту, – глянь, руки обычные, красные и губы… обыкновенные.
– Скорее, на шахтёра смахивает, – согласился Машинист, – наверное в шахте где-нибудь авария, вот срочно и привезли неумытого.
Пожилой седоватый мужик с абсолютно чёрным лицом, в клетчатой рубахе и потасканных брюках сидел молча. Кроме Сани, вокруг него хороводилось много слабовидящего, но любопытного народа.
– Шахтёр, дядя? – спросил Володька.
– Охотник, – ответил негр.
– Я уже провёл дознание, – буркнул Саня, – не приставайте зря к человеку, пойдёмте в палату, там расскажу.
Оказалось, худощавый мужичок с чёрным лицом, действительно, профессиональный охотник, доставленный из таежного поселка, где и проживает.
– Патроны подготавливал к осеннему сезону, – рассказал Саня, – необходимые причиндалы на столе разложил перед собой: дроби свинцовой на сковороде накатал, потом гильзы, пыжи, порох и сидит себе, набивает потихоньку. А куча пороха располагалась посередь стола.
– Закурил, небось?
– Да ты что, нет, конечно. Серьёзный человек, но всего не предусмотришь. Над столом висела лампочка электрическая, вот она-то возьми и взорвись ни с того ни с сего. Порох рванул. Представляете? Вот надо ей было ни раньше ни позже, а когда патроны делал. Теперь у мужика морда чёрная надолго.
– Да, не скоро отмоется. А с глазами как?
– Глаза сейчас врачи смотреть будут, повязку снимать. Его прямо в деревне забинтовали.
Через полчаса по коридору ходил черномазый охотник, сверкая негритянскими весёлыми белками. Он стал много разговорчивее против прежнего, с удовольствием повторял всем встречным–поперечным, даже тем, кто и не спрашивал ни о чем:
– Успел закрыть, к ядрёной фене! Веки, ресницы, всё спалило, но сто процентов зрения сохранил, а то б что я без зрения сейчас делал?
Слабовидящие согласно кивали головами. Повезло. А то бы и делал, что все они делают здесь месяцами и годами. Мечтал бы край чашки увидать, чтоб жену лишний раз не просить подавать.
– Вот что значит охотничья реакция, – тоже позавидовал Машинист, – а я не успел закрыть. Так ведь нам, машинистам, правилами запрещено глаза закрывать – на пути смотреть обязаны во что бы то не стало. А тебе в это время бац кирпичом в стекло! Вчера Трупичкина сообщила весть: помутнение роговицы на левом глазу началось. Вот ещё педагоги говорят, что детей наказывать физически нельзя! Пороть их нужно!!! Детей этих, пока поперек лавки лежат, а то вырастут во всю длину и давай кирпичами поезда обстреливать.
В положенное время блатной больной, присланный с обкомовской запиской - Елизар Елисеич потопал на операцию. Но все же волновался про себя, хотя другим старался не показывать, несколько раз повторил, что ему будет делать сама Франц, а не какая – нибудь там Трупичкина – Тряпичкина. Франц дело знает туго, уж анестезировать во всяком случае не забудет.
Ему поддакивали: «Конечно, Елизар Елисеевич, само собой, какой разговор? Франц она и есть – Франц. К плохому хирургу не направят, раз от самого второго секретаря обкома коммунистической партии идете».
После длительной операции привезли тихого на кресле, он сразу с каталки слег в кровать, сестра заботливо накрыла болезного одеялом, после чего пролежал Елизар Елисеевич до самой ночи молчком. Его не трогали, ни о чем не расспрашивали, предложили после ужина чайку с бутербродиком, он не ответил, ну нет и нет, чего теперь?
Послеоперационника грех тревожить, хоть он и блатной, по бумажке оперировался, может у самого лучшего спеца, а все одно человек, и глаз у него разрезан не меньше, чем у прочих обычных смертных, и после анестезии так болит, что жизнь кажется излишней и ненужной роскошью, а не формой существования материи в рамках развитого социализма.
Молчал Елизар Елисеич весь вечер, ночь промолчал, а утром рано, еще до Флоры, часов около шести случилось происшествие: раздался в палате непонятный звук. Будто что маленькое, но тяжелое упало на пол и покатилось, покатилось, покатилось … куда-то, непонятно куда. Денис проснулся от этого звука и не мог понять, что там катается по полу туда – потом сюда, и снова туда, а главное, кто хнычет сопливо пошмыгивая. Неужто Саня опять девчонку какую в коридоре изловил и в палату притащил на перевоспитание?
Однако Саня был совершенно не причем: то не по-мужски ныл и хныкал Елизар Елисеич. А шарик металлический выпал из его глаза, точнее сказать не из самого глаза, а из места, где раньше был глаз, а теперь нет – удалили. И вот, чтобы ямка не заросла мясом, до тех пор, пока не сделают подходящий протез, нужного размера и цвета зрачков, на то место вставили бедняге металлический шарик. К утру шарик вывернулся из-под повязки, упал на пол и покатился по палате людей пугать: то под одну кровать забежит, то под другую путешествует сам по себе без посторонней помощи. Как живое существо из будущего.
–Уж она меня резала – резала, оперировала–оперировала, – начал слезно пошмыгивая плакаться Елизар Елисевич, – Франц эта, чтоб ей ни дна не покрышки, что-то там у нее никак не получалось, сосуд какой-то лопнул некстати, только два раза уколы новые анестезирующие втыкала, а рожа сердитая такая, мне аж страшно делалось, как она шприцом в глаз замахивалась. Взмолился: «Не надо мне никакого хрусталика искусственного, ладно, так проживу, видел же еще немного глазом, да пусть тускнеет к старости, раз положено природой, спасибо, не надо больше … отпустите меня, я домой уйду …». Молчи! – рявкнула, – не мешай под руку, и без тебя тошно!
Это ей, бабе накрашенной, размалевавнной меня резать тошно! А мне каково, разрезанному терпеть ее художества? Резала – резала, всеми недовольная, а в конце говорит: «Придется глаз удалить». И удалила. После чего совсем рассердилась: «Столько время на тебя извела, целых два часа и все без толку!». Она целых два часа потеряла! А я? Я глаз потерял навсегда, это как называется? По великому блату, от самого Овчинникова к ним приперся, дурак-дураком, думал уж по бумажке все сделают как надо! Сделали! И что, на кого жаловаться теперь? На Франц, или на Овчинникова, и кому? А может сразу на себя самого жалобу прикажете катать?
Подписку перед операцией дал, думал для проформы, что если что – глаз удалят, так что у них все по закону, а я по блату без глаза остался. Нет, прогнил социализм насквозь до самого донышка! Все халтурят кругом, только считается, что работают, все норовят утащить, что плохо лежит с работы, взять тех же медиков, разве спирт они казенный с работы не тащат, не хлещут? Разве подарки от больных не получают? Разве не везде в нашей проклятой жизни блат и дефицит? Везде, от родильного дома до похоронного бюро: все по блату, ничего нет и все в дефиците. Нет, надо взять большую пушку и всю эту хреновую банду расстрелять, которая жить нормально народу не дает!
После обеда к Гуркину пришла врач Франц. Седая полная врачиха с грубо отесанным лицом.
– Болит глаз? – спросила сурово, разглядывая дело рук своих.
– Нет уже, – ответил Елизар Елисеич несколько подобострастно, – после операции поныл маленько, теперь успокоился.
–Да, заставил ты меня поволноваться. Ладно, дело прошлое. Завтра с утра мерку снимем, будь готов! – сказала врач тоном лагерного пионервожатого.
– Всегда готов! – отозвался Гуркин почти весело, страшась рук Франц, которая еще не раз будет ему глаз щупать.
А когда врач авторитетно вышла, сказал: «Я ее заставил поволноваться, слышали?» и с новой страстью обрушился на недостатки социализма, проклятую жизнь в стране Советов, а также на ее организаторов: Ленин – сволочь, Сталин – азиатский тиран из уголовников, Хрущев – хряк, Брежнев вместе со всей своей семейкой – мафиозная параша.
–Ты хоть Ленина не трогай, – пытался возражать Машинист, – он жизнь отдал за счастье народное. А что такое хреновое оно получится, не догадывался из своего семнадцатого года, из Швейцарии ж не видно.
– Вот он то и был главной подлюкой, которая заварила всю эту коммунистическую кашу в стране, – взорвался Елизар Елисееич, – да чтоб ему на том свете в аду сгореть, трупу вечно-живому, как мой глаз вырезанный внутри головы горит, хоть и валяется где-то на помойке!
Все молчали, когда Елизар раззорялся. Понимали – плохо человеку, очень плохо.
Часов около шести, когда больница почти опустела от врачебного персонала, Володька засобирался сбегать домой.
– Если будут спрашивать, то скажешь, что я где-то здесь поблизости хожу, ладно? – попросил он Дениса.
– Никто не будет спрашивать, кому ты нужен, анализы в воскресенье не берут, я бы на твоем месте ещё в субботу слинял.
– Учти, с ночевой ухожу, завтра с утра пораньше прибегу, если немного опоздаю, говори, что в туалете нахожусь.
– Скажем, как полагается, иди, не бойся, привет жене.
Утром в понедельник Володьки в палате не обнаружилось. Вот и Флора уже прокапалась, Нонна Викторовна отшлёпала всех мужчин по мягкому месту.
Завтрак прошел. Обход скоро! Нет Володьки! На обходе Трупичкина устроила всем разнос, что в мужской палате номер восемь никогда порядка нет, больные в бегах, разнесла в пух и прах больных, медсестер и санитарок. Нижний персонал очень распереживался, санитарки мечтали успеть написать заявление об увольнении по собственному желанию и мыть полы далее, имея заявление в кармане, чтобы если что, сразу шлёпнуть его на стол со всего размаха.
Володька объявился около двенадцати. Дениса второй день как подняли, он караулил приятеля на лестнице при входе в отделение, чтобы поведать сложившуюся ситуацию.
– Ты где был? Трупичкина чуть всех не истребила на корню. Сейчас пока её нет, беги, сдавайся Панацее, может, и пронесёт. Да где ты был-то?
Странен Володька, тускл. Казалось, его ни мало не интересует разгон, устроенный палате, да и собственная дальнейшая судьба абсолютно не занимает. Стоит потупившись всклоченной головой, вот глянул на Дениса, хотел что-то сказать, но запнулся, отвёл глаза в сторону и быстро произнес:
– В милиции.
– В вытрезвитель попал?
– Нет, жену зарезал.
Напряжение, владевшее Денисом всё утро после обхода, вдруг пропало. Он тоже потупился. Что значат угрозы Трупичкиной по сравнению с тем, что только что сказал этот несчастный человек? Денис не знал, о чём ещё можно спрашивать.
Взъерошенной шевелюрой (ночь провёл в милицейском КПЗ) Володька ни с какого угла зрения не походил на человека, могущего зарезать собственную жену, даже обладающую сверх-противным надсадным голосом. Ни вчера не походил, ни сейчас не походит. И в то же время по бесконечной усталости произнесённых слов, невозможности что-либо изменить и вернуть, Денис понял: правда зарезал. А теперь стоит и ждёт каких-то слов от приятеля, у которого все вопросы колом застряли в глотке.
– Как? – только и смог удивиться.
Будто жалуясь на кого, Володька начал объяснять:
– Пришел из больницы в воскресенье домой, Алки нет, сел в комнате на подоконник, жду. Смотрю, такси подъехало. Алка выходит, за ней высокий здоровенный жлоб вылез, и пошли они к подъезду. Алка впереди, мужик с сумкой следом. Она всю жизнь смеясь, шутила, что любит высоких, здоровенных, а ещё меня, в виде исключения. А этот очень здоровенный. Взял я тогда на кухне нож, подошёл к двери, встал. Алка дверь открывает своим ключом, входит развеселая, лыбится во всю морду, за ней мужик лезет в дверь, тоже радостный.
Я стою, руки за спиной спрятал. Как меня увидела, так с лица спала, аж башкой тряхнула, наваждение убрать. Тут я её и ударил. Прямо в живот.
– Живая?
– В больницу увезли, сказали, что вроде не должна помереть. К ней тёща ездила в больницу, а потом ко мне в КПЗ. Теща сказала, что меня не винит.
– Так тебя совсем выпустили?
– Отпустили долечиться, потом заберут до суда в тюрьме сидеть. Знаешь, я бы её не зарезал, если б на кухне нож не взял.
– А зачем взял?
– Не знаю. Ждал-ждал, сидел. Вдруг вижу: она с мужиком здоровенным прётся… ладно куда-нибудь, а то к нам домой. Пошёл, взял нож. Теща у меня нормальная тетка, да же?