Осенью жизнь моя круто изменилась: сестра пошла в первый класс, и мать тут же вышла на работу. Она была бухгалтером и, имея практичный ум, свойственный людям ее профессии, всегда переживала по поводу своего стажа, такого нужного для пенсии. И хотя до пенсии было еще очень и очень далеко, она смотрела на много лет вперед, поэтому удержать ее было невозможно.
Родители, вопреки моему сопротивлению, решили определить меня в детский сад, что было для меня в то время самой настоящей трагедией. Я всегда очень трудно сходился с людьми, даже став взрослым, а в детские годы и подавно; когда оказывался в незнакомом коллективе, чувствовал себя одиноким, жалким и всеми заброшенным страдальцем. Моя связь с родителями в то время была так сильна, что я ощущал ее почти физиологически – так плод связан пуповиной с организмом матери. Вероятно, все началось с Кызыла, когда я тяжело болел, можно сказать, находился между жизнью и смертью, именно тогда весь мир поделился для меня на «своих» и «чужих». К «своим» относились, конечно же, родители, их любовь и заботу я ощущал всегда и во всем, к «чужим» тогда в больнице – врачи и медсестры, причинявшие своими действиями боль и невыносимые страдания. Видно, такое представление о мире совершенно спонтанно, глубоко и крепко укоренилось в моем сознании, и со временем круг «чужих» так же спонтанно, без моего ведома, расширялся и расширялся, и очень скоро там оказалось практически все остальное человечество. Наверное, этому способствовали мои природные склонности к одиночеству, созерцанию и мечтам. Вот почему мне было невероятно трудно среди незнакомых ребят, особенно в первое время.
В садик отводила меня по утрам мама. Я плелся по булыжной мостовой, понурив голову, словно приговоренный к смертной казни. По желобку вдоль дороги, которая шла все вверх и вверх, текла вонючая жижа темно-зеленого цвета. Это были отходы кожзавода, находившегося рядом. Зловонная жижа еще больше усугубляла мое и без того угнетенное состояние.
В принципе в садике было совсем неплохо: много игрушек, прогулки во дворе, разнообразные занятия (рисование, лепка из глины, пение), а кроме того, добропорядочные воспитательницы. Наверное, я был бы вполне доволен и счастлив, если бы не особенности моего характера, и не те обстоятельства, связанные с болезнью, о которых я поведал ранее. Вот почему я чувствовал себя там самым несчастным человеком на свете.
Но кое-что в садике мне все-таки нравилось. Это рисование. Отец, видя, с каким увлечением я рисовал дома, часто говорил: «Молодец! Но ты знаешь, ведь лучший учитель — это натура. Попробуй нарисовать что-нибудь с натуры». Рисовать вазу или чайник мне не хотелось, составить же натюрморт – не хватало знаний. А здесь, в садике, мы рисовали с натуры чучела животных и птиц. Мне это очень нравилось. Одна из воспитательниц – полная интеллигентная дама, – сама хорошо рисовавшая, обратила внимание на мои способности. Творения мои висели на выставке у центрального входа, а родителям она так расхваливала мои работы, что мать сияла от счастья.
Но, кроме того, в садике я на все 100% реализовал наконец-то свои безудержные фантазии и мечты, которые постоянно рождались в моем воображении. Можно сказать, что это был театр одного актера, где я был сценаристом, режиссёром и актером одновременно и в единственном числе. К сожалению, мой звездный час продлился совсем недолго и завершился печально.
Тогда, в 1958 г., на экраны страны вышел фильм «ЧП» (чрезвычайное происшествие) с В. Тихоновым, М. Кузнецовым, который повествовал о захвате чанкайшистами советского танкера «Полтава» вблизи острова Тайвань. Всех членов экипажа отправили в тюрьму или концлагерь. Дальше в фильме следовали захватывающие приключения. В Китае я слышал от отца кое-что о чанкайшистах… поэтому, как говорится, был в теме. Находясь под сильным впечатлением от этого фильма, а также имея пылкое воображение, я решил поделиться с ребятами из садика собственной историей, где главным героем, конечно же, был я. За основу взял сюжет фильма «ЧП», по ходу рассказа добавлял эпизоды из книг, которые читал нам отец, или других фильмов, при этом видоизменяя их, придумывая совершенно новые сюжетные линии и положения. Рассказывал как заправский артист: делал в нужных местах паузы, жестикулировал, там где надо, повышал или понижал голос, временами переходя на шепот. Ребятишки, окружив плотным кольцом, слушали меня, раскрыв рот, ни секунды не сомневаясь в правдивости моей истории. Я так увлекся, что сам искренне верил в то, что говорил. Несколько раз подходили воспитательницы, но увидев, что я замолкаю, тут же отходили. Думаю, их устраивало происходящее: все малыши находятся в одном месте, никто из них не шалит и не балуется, а они (воспитательницы) могут спокойно расслабиться. Так продолжалось несколько дней, я рассказывал все новые и новые приключения… а потом случилось неожиданное.
Только один мальчуган из всей группы не слушал меня. Это был Витька Орлов, он был выше всех ростом, всегда серьезный и, по всему видно, неглупый парень. Он сидел в отдалении от нашего кружка и что-то сооружал из конструктора. Но однажды он подошел к нам, послушал несколько минут, а потом решительно заявил: «Брехня!» Наступила гробовая тишина. Я смотрел на него снизу вверх с некоторым удивлением и молчал. На него тут же зашушукали со всех сторон. Шушуканье было явно в мою пользу, и инцидент можно было считать исчерпанным, но тут я для чего-то вдруг сказал (и кто меня за язык дернул?): «Если не веришь, спроси у моего папы!» После этого ребятишки и вовсе на него набросились, так что ему срочно пришлось удалиться восвояси.
Каково же было мое удивление, когда через пару часов я увидел Витьку Орлова, беседующего с моим отцом у входной двери. Я оцепенел, так как не предполагал, что он осмелится на такое. Отец качал головой, и время от времени поглядывал на меня с самым серьезным видом. Я понимал, что этот взгляд не сулит мне ничего хорошего. Когда мы вышли на улицу, отец сказал: «Ну, выкладывай, что ты там нагородил своим друзьям?» Я молчал. «Тогда так, – сказал отец, – завтра ты признаешься ребятам, что все выдумал…» Для меня такое признание было равносильно смерти. Даже не так… совсем не так… мне было легче умереть, чем сказать моим слушателям, что я все выдумал, соврал, наплел с три короба, обманул их всех, набрехал. Мне стало стыдно, обидно, и я заплакал: «Нет… Я не могу!» Да, я понимал, что придумал историю, можно сказать – наврал. Но разве это такое же вранье, как в Пекине, когда я уверял Нинку Кулькову, что моему отцу пятьдесят миллиардов лет? Здесь, в своей истории, я спас родителей от смерти: помог отцу, которого на следующий день должны были расстрелять, бежать из тюрьмы, а маму вызволил из концлагеря. И сделал это, потому что безумно люблю родителей! И если бы это случилось в реальности, я поступил бы точно так же. А теперь я должен сказать, что это вранье? Нет, не вранье! Я шел и плакал. Отец молчал, и время от времени внимательно смотрел на меня. Он был человеком проницательным, наверное, в конце концов, он понял, что творится в моей душе, и сказал: «Хорошо, тогда давай договоримся. Дай мне честное слово, что никогда… слышишь, никогда в жизни ты больше не будешь выдумывать такие небылицы». Для меня это было спасением, у меня словно появились крылья, и я вздохнул полной грудью: «Даю честное-пречестное слово, что никогда… никогда в жизни не буду ничего придумывать!»
Я сдержал слово, данное отцу, и никогда больше не озвучивал фантазий, которые, конечно же, продолжали бушевать в моем воображении…
продолжение: http://www.proza.ru/2015/12/19/1600