...И бывает такое, что ты возвращаешься.
Ты возвращаешься в свой город осенью, когда деревья влажны и тяжелы на рассвете. Хоть и дрожат еще живые листья, но подбитое и зябкое сквозит в них, словно острее человека чуют они шаг зимы, веский, тяжелый. Шаг по уже созревшим зимовьям, по стылым следам ледников. Так же тяжелы и птицы. Не верьте кажущейся легкости. Круги, что чертят они над холодеющей землей перед большим перелетом через океан — тяжелы.
Но есть в этом времени и прелесть хрупкая. Она и в темной косточке ягоды на нагом кусте, и в просвете апрельской и ликующей лазури; вдруг, среди низких туч, что миг назад казались вечными. Так что думаешь: "Знаю, что будет возрождение весной, будет жизнь новая и новая листва, зачем же сейчас такой щедрый дар? такое предвествование?"
Ты возвращаешься из милой страны, где мило все для сердца. И где среди пустынных долин одиноко стоит часовня. Тропа змеится к ней по гладким склонам, а над ней — все те же холмы и долины, бурые и темно-зеленые. И лишь два тополя рядком, в отдалении от часовни, оживляют это завораживающее однообразие пространств.
Тополя пирамидальны. Темны и мохнаты. Аккуратнейшие они. Словно их каждый день подстригает по сучку, по веточке, по побегу на веточке, выписанный из Мекленбурга садовник в напудренном парике. Потомственный садовник и потомственный педант.
Я обожаю открытые пространства. Именно так, смотреть сверху на завораживающую бесконечность. Где за холмами открываются долины, и снова долины, и снова холмы. И еще долина...
И еще один тополь.
Такой же прямой, темный, горный. Он один столько жизни, таинственной и древесной, дарит долине. Как если бы целая роща...
И вот, ты возвращаешься.
Дворы осенние, бурые, лиственные. Дома обнажаются каждым прутиком в решетке балкона, каждой рамой, трещинкой каждой. Но для тебя сквозят в серой мерещи северного города те долины, не южные и не знойные, но просто милые. И узкие тропы эти. И вдруг — ослепительно-белое в тусклой зелени далеких гор. Белое и открытое, словно монументальный лозунг хотят здесь высечь на века, и для этого сняли слои почвы.
И вернувшись, ты долго смотришь на две кипарисовые шишечки. Когда ты их спрятал — не помнишь даже. А потом находишь у себя дома шкатулку. Странно, но раньше ты ее не замечал.
Что в ней? Несколько старых фотографий, обрывки писем с расплывшимися буквами, словно смытыми водой. Одно, кажется, даже и не кириллицей, и не латиницей, такой странный шрифт... Еще в ней куколка маленькая со сморщенным личиком. Вот и наперсток. И ниток моток. Нитки истлевшие. Выцветшие. Рвутся в пальцах, топорщатся пушком. И деревянное колечко.
Шкатулка из старых поздравительных открыток. Открытки сшиты красными нитками по две. И образуют вполне даже прочную коробочку с крышечкой, которая уверенно держит в себе весь хлам. Открытки старые. Краски поблекли, блестки стерлись. Только если потрогаешь — ага, шершавость. Блестки были здесь на крыльях ангелочков. Ландыши, розы, свечи.
И удивительно, но эта старая шкатулка вдруг портит тебе настроение. Словно не было ни грандиозных чистых долин, ни осеннего и ясного возвращения. Так что все мрачнеет вдруг, и ты не видишь ничего, кроме этой шкатулки.
И казалось бы, что может быть проще, чем просто взять и выкинуть ее...
Но ты почему-то прячешь ее в самом темном месте, под сломанными часами. Не выкидываешь, прячешь бережно. В ней нет ничего, чем людям завещано дорожить. В ней нет ничего, что среди людей принято хранить.
В ней нет ничего, чем бы ты дорожил. Ни твоей памяти, ни памяти о дорогих тебе. Но ты хранишь ее и думаешь о ней, так что она представляется тебе дышащей надсадно и важно, приседающей на пушистых лапках. Всем брюшком и порами нитенных швов впитывая сырость осени поздней.
Но ты хранишь ее. Эту маленькую, некрасивую и бесполезную вещицу.
Хотя даже две кипарисовые шишечки, привезенные из долин, ты никогда в нее не положишь. Дабы не быть живому в мёртвом.