Заклание-Шарко

ЗАКЛАНИЕ-ШАРКО.
Роман-пьеса.

Идет-бредет по свету мой любимый Бог,
Идет-бредет и песенки поет,
Но если кого встретит – то сразу убьет,
А так – вполне приличный Бог.

И я ходил по свету, и я песни пел,
Смотрю – навстречу кто-то идет,
Последнее, что я подумать успел:
«Оле, оле, Россия – вперед!»

Соль фа ми (бемоль) ре до си ля си до соль до,
Соль фа ми (бемоль) ре до си ля си до,
Соль фа ми (бемоль) ре до си ля си до соль до,
Соль фа ми (бемоль) ре до си ля си до.


Солнце садится над сибирскими просторами. Петр сидит на балконе своего дома. Он щурится, смотрит на солнце сквозь ресницы. Ему хорошо. Осень. Сентябрь. Рай. Он сидит, ни о чем не думает. Мысли исчезли. Он вспоминает детство. Вся гадость мира, которую он день ото дня употреблял через отверстия своего тела, ушла куда-то, испарилась, улетучилась, да и мир сам изменился до неузнаваемости. «Ушло всё, улетучилось, легкость невообразимая в пространстве разлилась», — думает Петр невесело, и после этой мысли его странной все встало на место. Вспомнил — кто он, зовут его как. Сразу навалились дела, воспоминания разные погрузили его в пространство-время постоянное. Пот покатился по телу горячему. Нога заболела, локоть. Живот заурчал неутешительно. Любка сразу вспомнилась. Глаза-угольки её, ноги безумно-гладко-красивые, грудь, плечи, взгляд детский беззащитно-бл.дский. «Ведьма, сука, ненавижу», — привычная мантра, вот уже четыре года повторяемая, опять всплыла. Начал гнать Любкин святой образ. «Давай лучше об Ольке-Жанне-Вике-Зое», — соломинка начала спасать все отчетливее. Грудь Оли, живот Жанны, крик Вики, стон Зои. «Надо выпить портвейна». Встал, вошел в комнату, наклонился, с удовольствием достал бутылку. Откупорил дорогущей штуковиной, подаренной на день рождения братом-миллионером. «Да, братишка, денег наворовал народных, а мать с днем рождения забываешь поздравить». Бутылка прохладная в руку легла привычно, стакан, дешевенький такой, — сок из него обычно пьют, наполнился прекрасно пьянящей злой жидкостью. Залп. Горячее в кровь, в мозг, в живот. «Ха…» Портвейн обычным своим невесело щемящим, плачущим пламенем пополз. «Только, пожалуйста, ну не звони сегодня Любке, не звони, не звони, не звони! Очень тебя прошу! Я понимаю, прятать телефон бесполезно, даже разбирать на части его, а потом эти части прятать под ковер, под телевизор, даже в шкаф — бесполезно. Все равно потом все находишь, собираешь и звонишь, звонишь, звонишь. И нет, чтобы сказать, люблю мол, жить без тебя не могу — только молчишь в трубочку, сопишь, а то и трубку эту самую бросишь еще до того, как она ответить успела. И вот ведь, идиот, мобильный номер твой определяется, знает она, что это ты, безмозглый истукан, звонишь… Черт, черт, черт! А-а-а-а-а-а». Второй стакан быстро, без эмоций. Взял графин с водой, запил. Водичка холодная оживила сразу, но ненадолго. Третий. «Не любит, не любит, не любит. А зачем она вот тогда…» Половинка стакана. Бутылка летит на пол. «Меня, между прочим, Петр зовут. – Очень приятно. Люба». Две минуты с трудом отжимался на двух руках. Вроде отпустило. «Так, на день рожденья к Василичу ехать надо». Быстро нашел взглядом подарок, купленный вчера и заботливо завернутый в зеленую веселенькую бумажку. Взял его, вышел из комнаты, из подъезда вышел, подошел к машине, открыл дверь и кинул подарок на заднее сиденье, вернулся в дом. Потом побрил очень невеселую, с недобрым взглядом физиономию, одеколончиком с очень неприятным запахом побрызгал на свое тело. Мобильник звонит. «Не Любка. Сто процентов. Вот когда вместе работали — Петр Валентинович, вы сейчас можете говорить, я вас не отвлекаю? … Когда все бросил и в Сибирь уехал – х.й! Ни звонков, ни узнать, как дела, ни поздравлений с днем рожденья. Я, правда, тоже ее с днем рождения как уехал — ни разу не поздравил. Фотографий ее только с десяток на стены налепил. Фотографии — слов нет! Какая же она красивая… каждую ночь снится, уже на протяжении четырех лет. Писем ей с признаниями в любви написал с десяток, наверное. И ни одно не отправил… У-у-у-у-у-у». 


ЗОЯ. Привет, Петенька!
ПЕТЯ. Привет, заинька!
ЗОЯ. Я должна тебя сегодня увидеть, зайчик мой!
ПЕТЯ. (Тихо себе под нос). Зайчик прыгает по полянке, ищет морковь. (Громко). Зой, извини, сегодня не получится. Я к родителям обещал заехать. Я у них уже два месяца не был. Мать обижается. Поужинаю у них, и спать там останусь. А до этого загляну минут на тридцать к Василичу, с днем рождения его поздравлю. Не грусти, зайчик мой, на следующей неделе обязательно встретимся.
ЗОЯ. Тогда мы сегодня обязательно увидимся. Я тоже буду на дне рождения.
ПЕТЯ. Одна или с кавалером?
ЗОЯ. С кавалером.
ПЕТЯ. Во как. Слушай, у меня вторая линия бьется. Вечером тогда увидимся, поговорим.
ЗОЯ. Я тебя целую. Зайчик мой.
ПЕТЯ. Я тебя тоже, пока.


«Вот если бы Любка мне позвонила и сказала: «Я хочу к тебе приехать, мальчик мой!» Что бы я ответил? Я бы ответил: «Да, приезжай ко мне, любовь моя, я так долго ждал…»
Опять НеЛюбка.


БЛЭК. Привет. Ты к Василичу на День Рождения едешь?
ПЕТЯ. Хороший вопрос. Как ты думаешь, что должно случиться, чтобы я не поехал?
БЛЭК. А где он его праздновать будет?
ПЕТЯ. В центре Евразии. (Смеется). На заводе закрытом мистическом. Да. Который он так опрометчиво купил.  Он там собрался как-то все очень модно устроить. Молодежи будет много, ди-джеи какие-то немецкие, «Айн, цвай полицай» там… вообще, все как он любит — с размахом… ну там, Ленка с подругами ….
БЛЭК. Понял…  Адрес дай!
ПЕТЯ. Какой адрес? Едешь до поворота на «Золотые ключи», только не поворачиваешь, а едешь прямо и упираешься в завод. Ты как будто не здесь родился.
БЛЭК. ОК! Слушай, а ты позавчера Вику-то эту трахнул?
ПЕТЯ. Да.
БЛЭК. Ну, и как она?
ПЕТЯ. Все как обычно. Ничего выдающегося.
БЛЭК. Ты с ней или с Зоей приедешь?
ПЕТЯ. Нет, я один. Там новая подружка Ленкина будет — очень перспективная дамочка. Зоя и Вика сами приедут.
БЛЭК. Ладно, до встречи. Рад был слышать.
ПЕТЯ. Пока.

 
Солнце багряно-страшное садится уже над страной любимой. Петр сел на пол, глаза прикрыл. «Люблю это время года, больше всего на свете люблю быть в это время года в этом месте, несказанно страшно-сладко мне становится в это время, энергии невероятные, дрожь по всему телу с утра до ночи, сладко мне, Любочка, золотой мой человечек любименький, пусть у тебя все хорошо в жизни будет, счастье мое ненаглядное».  Красно-желто-зеленые деревья мрачные погружались в теплую синь. Не видно солнца, уже последние лучики цепляющиеся от него исходят. Петр начал засыпать.


«Папа, папа, слышишь, гудит так у-у-у-у-у». – «Нет, доченька, не слышу». – «Это смерть».



АНАТОЛИЙ. На самом деле разницы между «Пепси-колой» и «Кока-колой» никакой нет. Вот если тебе глаза завязать и поставить две банки — одну с «Пепси», другую с «Кокой» — хрен ты различишь где «пепси», где «не-пепси». Это, на самом деле, и есть знаменитый англо-американский развод. У них там один хрен тори-мори, демократы-республиканцы, — разницы никакой, названия разные, а ничего не меняется. Всегда одно и то же. Однако, гандоны, мотаются по всему миру и рассказывают, суки, как всем жить надо. К нам, бл.дь, лезут со своими советами: тота … тоталитаризм возвращается, свертывание демократии, свободы нарушаются. Да пошли они на х.й, козлы! Сидите там, в Америке своей гребаной, в Англии, а к нам в Россию не суйтесь! Мы без вас, ослов, разберемся, как нам здесь жить, кого выбирать и как свои бабки здесь распределять! Мы еще Америке этой покажем — как к нам лезть, как подводные лодки наши топить! Не учите нас жить. Ну, вот так как-то все.
АЛЕКСЕЙ. Ладно, Вась. Не заводись. Вроде не пил.
АНАТОЛИЙ.  Да обидно, Вась. Ну, чего они до нас докопались — президент им наш не нравится. Мне нравится — самое главное. Я за него голосовать ходил, мне Россия нравится, а америкосы на х.й пошли! Вот так как-то…
АЛЕКСЕЙ. Ладно, Вась, давай о деле.
АНАТОЛИЙ. (Тяжело вздыхает). Боюсь я, Вась. Там в итоге пятнадцать–двадцать трупов будет. Бойня прям, и — не самых последних людей в городе. Замять нереально. Из Москвы сто процентов следственная группа приедет, копать будут, каждый миллиметр под лупой рассмотрят. Нас с тобой закроют сразу. Вот так как-то.
АЛЕКСЕЙ. Уан миллион долларс.
АНАТОЛИЙ. Чего?
АЛЕКСЕЙ. Миллион долларов.
АНАТОЛИЙ. Ну да. Ну да.
АЛЕКСЕЙ. Мы потом америкосов этих застрелим. Не ссы. Скажем, что мы за бухлом поехали. А потом вернулись, а эти идиоты людей режут, на нас прыгнули, ну мы их и…
АНАТОЛИЙ. Ладно, Вась. Расскажи снова. Только медленно.
АЛЕКСЕЙ. Ну, чего. Это два на всю голову отмороженных американца, батя у одного миллиардер, у другого — сенатор. Они короче свихнулись на тему третьего рейха. Типа гестапо, СС. Хрен разберешь. И ездят они по странам третьего мира и типа холокост устраивают. Валят там из автоматов немецких как в кино, из парабеллумов. При этом одеваются в эсэсовскую форму. А потом всем бошки отрезают — скальпы, кожу снимают. Ну, в итоге черепушки одни остаются, а они их потом как-то через таможню провозят… за бабки, естественно. И звать они себя велят Ганс и Отто, хотя по паспортам их по-другому зовут… я уж не помню. Вообще, Ганс хвастался, что у него там шестьсот с чем-то черепушек на ранчо валяются.
АНАТОЛИЙ. Слушай, Вась, может, начальника моего в долю возьмем? Он типа как крыша. Как-то все вообще…
АЛЕКСЕЙ. А зачем делиться? Он, может, скажет лимон. А у нас всего лимон. С Гансами не поторгуешься.
АНАТОЛИЙ. Ладно. Только деньги по любому вперед. Вот так как-то.
АЛЕКСЕЙ. Уже взял.
АНАТОЛИЙ. Куда положил?
АЛЕКСЕЙ. В ячейку нашу.
АНАТОЛИЙ. Слушай. Вась, может, кинем их или завалим? Два трупа как-то вообще лучше, чем там пятнадцать–двадцать.
АЛЕКСЕЙ. Нельзя. Люди серьезные за этим смотрят. Если дело не сделаем — самих завалят.
АНАТОЛИЙ. А кто это?
АЛЕКСЕЙ. Ну, серьезные пассажиры. Я им денег много должен…  Вот они и сказали: если все сделаю, как надо — и долг простят, и лимон можно забирать.
АНАТОЛИЙ. Ну, а как мы их застрелим, Гансов твоих, если как-то люди серьезные, говоришь, смотрят?
АЛЕКСЕЙ. Ладно, черт внимательный, слушай… Люди эти мои серьезные не хотят, чтоб Гансы наши из страны уехали. Ну, мистика там какая-то… Мне, когда рассказали, не поверил сразу, крыша чуть не поехала. (Понижая голос). Ганс с Отто не простые пассажиры… короче, миссия у них там какая-то атлантическая. Будто Евразия с Америкой какую-то битву ведут уже тысячу лет, и все с переменным успехом. И вот для того, чтобы Америка выиграла, Ганс с Отто должны в определенном месте секретном, в Америке, выложить пирамиду из шестисот шестидесяти шести черепушек и заклинание особое сказать. Тогда все, пипец, Америка как бы войнушку эту выиграет и будет миром править до страшного суда. А самое главное, что у них до числа зверя этого пятнадцати черепушек не хватает, и они, черепушки эти, обязательно должны из России быть. Тогда все у Ганса с Отто получится.
АНАТОЛИЙ. Красиво. Как-то я одного не понимаю. Если Америка с нами воюет, причем здесь Отто, Ганс, гестапо, СС, форма немецкая? Это ж все как-то из Германии пошло.
АЛЕКСЕЙ. Вась, я смотрю, ты мужик умный, а все в милиции работаешь. Я тоже у моих этих спросил. А они говорят, что вся эта фашистская хреновина в Америке придумалась, чтоб Гитлера со Сталиным стравить, обесточить, короче, Евразию, ну, и Америка в фаворе. Так что самые истинные изначальные фашисты-нацисты на самом деле в Америке. Атлантисты переодетые.
АНАТОЛИЙ. Пидорасы они, Вась. Вот я и говорю, что американцы — это самые поганые твари на земле. К нам еще лезут, суки.
АЛЕКСЕЙ. Ладно, Вась, хорош. Давай о деле. На вечеринке у олигарха нашего должно быть пятнадцать человек — ни больше, ни меньше. А он девятнадцать пригласил — это, правда, вместе с охраной… ну, точнее, двадцать один человек — если нас с тобой считать. На эту тему у меня есть один план…
АНАТОЛИЙ. Вась, чего-то ты темнишь. Да и глазки у тебя бегают. А ну, правду говори.
АЛЕКСЕЙ.  (Преувеличенно дружелюбно улыбаясь). Вась, я же не договорил. Слушай до конца. Ну  вот. Из этих моих людей серьезных как бы один отдельно вышел, с отдельной просьбой. И просил, чтобы никто об этом не знал, ни одна живая душа.
АНАТОЛИЙ. Ну.
АЛЕКСЕЙ. Он дает сто тысяч долларов, чтобы Антона и его банды на дне рождения не было. Странная просьба, да?
АНАТОЛИЙ. Так. Какая разница, за что нам денег заплатят? Насколько я тебя знаю, ты деньги уже взял? (Улыбается).
АЛЕКСЕЙ.  (Улыбается). Да, взял и в ячейку положил. А теперь слушай мой план.


Разговор этот уединенный происходит за столом деревянным неотесанным. На столе стоят две банки с «Колой» и на краешке стола одиноко белеет блюдечко с орешками арахисами солеными, посредине стола обматывает всю картину паутиной энергетической и не дает миру рассыпаться пепельница, до краев наполненная окурками. Рядом сидят на двух табуретах деревянных, родственных столу неотесанному, два человека — Анатолий и Алексей. Анатолий — брюнет-черт-дьявол черноглазый, Алексей — блондин-ангел-полубог голубоглазый. Дальше выплывают из небытия четыре пустых брата-стола с родственниками стульями хороводящими. Вся танцевальная группа упирается-умирает в барную стойку и бармена, описывать которого не хочется, а попросту даже лень. Но самые главные символы как обычно висят на стенах в виде картин, на которых происходят сцены зимней охоты. Картины эти силком затягивают в детство, в блаженство, во что-то очень хорошее, родное и теплое, в фильм «Солярис», в Баха, в старую дореволюционную Москву, в первую любовь.


«Петьку, конечно, жалко очень, но он все равно при таких темпах бухания долго не протянет…»


На Ленку смотрело очень красивое свежее молочное девичье лицо. Небесно-голубые глаза, в которых сосредоточилась вся любовь этого мира и посреди этого океана любви безбрежной — два зрачка-гвоздика черных, где сосредоточилась вся нелюбовь мира. Как всегда, после долгой медитации перед зеркалом очень трудно возвращаться обратно, снова ощущать кожей этот неблагополучно-серый мир, где ей приходится периодически вытаскивать себя рукой за чубчик ослепительно-соломенных короткостриженых волос, за одно прикосновение к которым некоторые обитатели мира сего готовы были отдать все, что у них было за довольно хлипенькой и никому не интересной душой, страшной своим безверием во что-то хорошее и невидимое. Подбежала страшная минута прозрения, когда Ленка всем телом своим понимала, что лицо это никакого отношения не имеет к ней настоящей, истиной, светящейся неземным светом… «Интересно, удастся мне сегодня Петеньку затащить к себе домой и нежно и ласково так полюбить ненавязчиво, всем телом своим языческим, развратным, благоухающим?» Раздался стук в дверь набатно — мама.
– Лен ты долго еще?
– Сейчас выхожу.
Последний взгляд в чужое, но безмерно родное лицо. Выстрелила дверь в мир, и вот уже и следа не осталось от той Ленки, которая летала привередливо-красиво в отражении своих глаз.


ЛЕНА.  Мам, я сегодня с Петей приду домой.
МАМА ЛЕНЫ. Ты так каждый раз говоришь.
ЛЕНА. Сейчас точно.
МАМА ЛЕНЫ. Мне все равно… Ты бы не ходила, Леночка, сегодня на день рожденья этот. Дрянные люди собираются там. Нехорошо у меня на душе. Беспокоюсь я.
ЛЕНА. Мам, все нормально, ты же знаешь, что со мной ничего плохого случиться просто не может. Побегу я, скоро Анатолий приедет на машине, а нам за девчонками заехать надо.
МАМА ЛЕНЫ. Послушай, Лен, сядь. Я хочу историю одну рассказать. Все равно Анатолий как приедет, начнет в свою бибикалку бибкать — всех старушек около подъезда распугает.


Лена садиться на уютно-домашний ласковый родной диванчик, расслабляется и понимает, что сейчас услышит она от матери что-то по-настоящему важное, может, даже самое главное за промелькнувшую ненароком жизнь её звенящую единственную. Она смотрит на картину на стене, где мать убаюкивает маленького сына, и вдруг нахлынуло, налетело какое-то непередаваемое чувство, невыразимое словами, дрожь-волнение сладкое, как будто из самого раннего детства невинного. Мамин голос тихо начал рассказ.


МАМА ЛЕНЫ. Эта история про дедушку твоего, царствие небесное. Ты, наверное, знаешь, что он воевал, в окружении был. Вот про окружение это, как он там оказался, а главное — как оттуда выбрался, я тебе, дочка, и расскажу. В сорок первом году летом попал наш дедушка с еще десятью солдатами в окружение, и решили они к нашим на восток пробираться. Долго шли они лесами, полями, иногда заходили в деревни и у местных жителей просили попить-поесть. Все, конечно, нашим солдатам помогали, кормили-поили. И вот один раз заночевали они в одной деревне, а часовых не выставили. Кто-то из деревни предал наших солдат и ночью их сонных захватили приехавшие фашисты. Посадили пленных в амбар пустой. Чует дедушка наш, что дело плохо закончится — расстреляют их фашисты в скором времени. Грустит, с жизнью прощается. И вот просится он у часового выйти из амбара по малой нужде, часовой еще одного фашиста вызвал, и тот повел нашего деда до ветру. Ну, сделал свои дела. Оборачивается, а перед ним старик стоит древний, борода седая, сам весь седой, глаза только не как у стариков всех — мутные, а светом небесным светятся. И говорит ему старик тот: «Что, сынок, плохи твои дела?» — «Да, плохо, батя, похоже, расстреляют нас сейчас немцы, меня и товарищей моих». — «А хочешь, я тебя сейчас из деревни этой выведу и в лес провожу?» — «Да как же ты меня, батя, выведешь? Я в форме советской, немцев полная деревня». — «А ты не бойся, иди за мной, я тебя и выведу». Ну вот, пошли они по деревне, глядит наш дед, что на него и на старика этого немцы никакого внимания не обращают. Вышли они из деревни той и в лес зашли. Дедушка наш оглянулся, хотел старика поблагодарить за то, что от смерти его спас, а старика нет — исчез, хотя стояли они на большой открытой поляне. А потом дед Антон благополучно к нашим вернулся и воевал до сорок пятого года, пока его не ранили и из-за раны этой комиссовали. Так он до самой смерти был уверен, что спас его Николай-Угодник.


«Зачем она мне все это рассказала?»


АНАТОЛИЙ. И все-таки, Вась, я все равно как-то понять не могу. Нафига пятнадцать человек-то мочить? Ну, завалить Гансов прямо в гостинице. И как-то все.
АЛЕКСЕЙ. Тут, Вась, геополитика подключается. Надо чтоб шум был, чтоб по телевизору все показали, статейки аналитические и все такое. Ну и атлантистам месидж — типа, парни, мы все про ваши дела знаем.
АНАТОЛИЙ. Месидж это чего такое?
АЛЕКСЕЙ. Послание.
АНАТОЛИЙ. Понятно. Но все равно, Вась. Как эти люди твои такое ответственное дело нам с тобой поручили? Мы ж не спецназовцы какие. Я — мент, ты — полупокер вообще.
АЛЕКСЕЙ. Сам ты, Вась, полупокер. Как мне главный их объяснил — там сложно все получилось, там наши евразийцы через астрологов, ясновидящих все вычислили: место, время, жертвы кто. Чтоб не бомжи какие были, а известные относительно люди.
АНАТОЛИЙ. Кто там на дне рождения известный?
АЛЕКСЕЙ. Василича одного достаточно. Его пол-России хоронить приедет. Короче, по каким-то там звездам мы с тобой лучше всего для этого дела подходим. Плюс там они мне про защитников незримых чего-то плели…


Картины на стене злобно поменялись. Глаза у собак кровью багряно-красной налились нечеловечески. И неприятно так внимательно, даже очень, смотреть на тайно разговаривающих людей стали, остро так, со смертью лютой во взглядах их собачьих. Охотники с ружьями неприятно-гадко тоже взглядами недобрыми стали в сторону Анатолия и Алексея зыркать. А самое страшно-нереальное случилось с всадниками. Метаморфоза такая жутковатая. Всадники как бы непричинно-следственные со всеми остальными. Нездешние чужеродные мы, случайно мы здесь на картине объявились резонно-пармезанно. Только у одного всадника лицо очень метафизически напоминает  Ганса. А у другого всадника философскую параллель можно было бы выстроить с лицом Отто.


АНАТОЛИЙ. Ладно, Вась. Про план твой я как-то все понял, одобряю. Когда за Гансами поедем?
АЛЕКСЕЙ. За Гансами я поеду. Ты за Ленкой с девчонками езжай. Они тебя ждут, небось, не дождутся.
АНАТОЛИЙ. Эх, вот как бы Ленке вдуть до того, как ей Гансы башку отрежут…
АЛЕКСЕЙ. Вась, ты за пол-лимона сотню таких Ленок трахать будешь. В день.
АНАТОЛИЙ. В час. Ха-Ха.
АЛЕКСЕЙ. Ладно, поехали.
АНАТОЛИЙ. Я только в сервис заеду в рыло одному там дам. Вот так как-то.
АЛЕКСЕЙ. Вась, ты ох.ел совсем? Какой сервис, какое рыло! У нас дело серьезное. На лимон баксов. Плюс люди какие, и какое дело нам доверили. Судьбу мира, понимаешь, решать нам доверили. Они Гансов чтоб к нам сюда заманить и чтоб те ничего не заподозрили, целую операцию закулисную провернули, тысячу человек задействовали. А ты — в сервис, в рыло…
АНАТОЛИЙ. Вась, да я все понимаю. Но ты послушай. Ты же помнишь, мне вторую машину, мерин глазастый разбили, газелист, придурок, в жопу въехал.
АЛЕКСЕЙ. Ну, помню, я потом газель эту на стоянке сжег.
АНАТОЛИЙ. Ну, так вот. Авария была два месяца назад. Я приехал в страховую, мне все бумаги оформили. Я по направлению страховой в сервис поехал. Меня там осмотрели, записали какие детали надо заказать и типа заказали. Ну, как-то месяц жду. Звоню в сервис. Говорят, не пришли еще детали. Ладно. Последний раз звоню два дня назад. Говорят, все детали пришли, кроме одной — крышки багажника. Крышка позже придет. Ну, ладно, собрался уже трубку класть, и тут черт этот говорит: «Подождите, пожалуйста. Вы мне перезвоните через двадцать минут. Я свяжусь с нашим складом, — может быть, крышка на складе, просто её это, в компьютер не внесли. Перезвоните, спросите Александра». Ну, ладно, перезваниваю через двадцать минут, прошу подозвать к трубке Александра. Подходит, я его спрашиваю, типа, ну, чего на складе — крышки нет или есть? Он говорит, давайте я вас сейчас со складом соединю, вы у них как-то спросите. Я ему напоминаю так вежливо, что двадцать минут назад он мне сказал, что сам позвонит на склад по поводу крышки, и чтобы я ему перезвонил. Он — мне: «Я вам так сказал? Я вам ничего такого не говорил. Давайте я вас со складом соединю». Я ему говорю, мол, со складом соединять не надо, но чтобы, как только крышка придет, мне сразу на мобильный перезвонили, и спрашиваю так вежливо: помнит ли он как-то там мой номер телефона. И тут слышу, голос какой-то там говорит: «Сань, да посылай ты его. Разлили уже». И тут у меня башню и снесло. Я не помню, что я ему говорил, но я орал так, что у меня у самого голова заболела. Я думаю, от слов моих Саша этот обделался по полной программе. Но в рожу дать надо, как-то так…
АЛЕКСЕЙ. Вась, хорош дурить. Езжай за Ленкой, времени мало.
АНАТОЛИЙ. Ладно, Вась. Поехал я.


«Плохо, когда твой напарник — идиот».


ЛЕНА. Мам, а зачем ты мне эту историю-то рассказала?
МАМА ЛЕНЫ. А затем Аленка, чтоб ты помнила, что Николай Угодник на самом деле существует, и защищает он Россию нашу и людей наших русских от врагов разных, от недругов. И если есть у тебя такая возможность, не ленись, сходи в церковь, помолись Николаю Угоднику. Он и тебя, если что случится, всегда защитит и спасет, как деда твоего… О, приехал твой Анатолий, сейчас точно бибикалку сломает. Ну, беги…
ЛЕНА. Мам, он не мой. Побегу я…


Картина на стене, как тень Большого взрыва, начала потихоньку, деликатно даже так, томно-паутинно создавать реальность комнаты, в которой двумя светящимися шарами плавали Ленка и ее мать. Паутина потянулась по бледно-желтым обоям с яркими, нереально враждебного красного цвета розами, в темноте просто преображающихся в страшных дымящихся чудовищ, немедленно готовых прыгнуть в комнату и устроить грозный пир. Дальше побежала она к черному, лакированному столу, который неуместно стоял в центре комнаты, как Черная дыра, засасывающая безвозвратно внутрь себя все, что рядом находится, проплывает, пролетает. Летящими прикосновениями-мазками оживляет она маленький старенький телевизор, накрытый небольшой ослепительно белой скатерочкой, отчего ранними утром и глубокой ночью походит он видом своим на ослепительно-юную невесту, идущую под венец. И, как бы ей этого ни не хотелось, приходится оживлять-реанимировать кособокий и страшный в своей кривобокости и неухоженности шкаф совершенно непонятного предназначения. Мазок — доска гладильная с утюгом, стаканом воды и грудой беспорядочно лежащего белья. Мазок — белый-белый потолок, люстра старомодная, пол деревянный, входная дверь железная. А в действительности на полу лежит изумительно сделанный ковер, на котором мастерски изображен бог Один. Но этого ковра никто из присутствующих в комнате не видит.


«Ты собак покормил?» — «Они умерли». — «Сдохли, что ли, собаки? — «Мои — умерли».


ЛЕНА. Привет, Толик.
АНАТОЛИЙ. Привет, прекрасная, изумительная, восхитительная, обворожительная Елена. (Хочет ее поцеловать).
ЛЕНА. Толь, мы, по-моему, этап ухаживаний давно прошли, сейчас у нас этап следующий, называется — просто очень хорошие друзья. (Улыбается).
АНАТОЛИЙ. Ах, Ленка, как говорили в одном фильме — такая баба, и не моя. Ладно, проехали.
ЛЕНА. Толь, нам на улицу Мира 18. Знаешь, где это? Они там, в кафе около дома будут сидеть.
АНАТОЛИЙ. Знаю, знаю я этот кабак. И чего они туда поперлись? Сейчас придется отбивать их от стаи лысых уродов, ксивой махать, рожи бить…
ЛЕНА. Да знают нас там, кто мы…  Не пристают уже давно… Поехали, Толь.
АНАТОЛИЙ. Поехали… Слушай, Лен, не ездила бы ты на день рожденье это. Ну, чего тебе там делать-то? Нахрюкаются все, песни орать начнут. Ну, чего за удовольствие так как-то…
ЛЕНА. Толь, ты же знаешь, я к Василичу не могу не пойти. Он мне как отец родной. Так помог, как отец-мать мне ни разу в жизни не помогали. Все для меня сделал. И ничего взамен не просит. Я знаю, все говорят, мол, трахает он меня, потому и помогает… Не было этого ни разу, Толь… Ни разу… А потом, там Петенька будет.
АНАТОЛИЙ. Ну чего вы, бл.дь, в этом Петеньке, бл.дь, нашли?! Ну, что у него там, медом что ли намазано?!
ЛЕНА. Толь, ты чего ругаешься?
АНАТОЛИЙ. Прости, Лен. Жирный, очкастый урод. К тому же бухает так, что мама родная… Я тут к нему по делам приезжал, так он за 20 минут при мне две бутылки портвейна выжрал. И это притом, что уже готовый был…
ЛЕНА. Это какие у тебя с Петей дела?
АНАТОЛИЙ. Не важно, Лен, не об этом я сейчас. Поэт, мать его. Читал я его писанину — не понятно ни хрена. Да и если б Василич денег не дал, хрен бы книжку его напечатали. Да и не продается эта хрень… вот гадом буду! Ну, кто это покупать будет? Ну, как-то все это… ну, как-то… Аленка, слушай. Выходи за меня замуж! Стой, не перебивай! Я понимаю там любовь, не любовь у тебя. Я, может, тебе и не сильно нравлюсь. Но я же нормальный мужик. Давай, поехали в Монако, тебе же город этот нравится. Бабки у меня есть, на всю жизнь тебя обеспечу, на руках носить буду. Только прямо сейчас. Уезжаем — и точка, я все сделаю, документы нам новые, завтра уже в раю будем на море Средиземном, на солнышке. Я сейчас билеты куплю и собираться не надо — там все купим…
ЛЕНА. (Перебивает). Толь, Толь… Все, хватит. Уже сто раз эту тему обсуждали. Закрыли раз и навсегда. (После паузы). Толенька.  Ты… Да, хороший мужик, правильный… Непьющий, богатый. Но не люблю я тебя. Мы же договорились — как сестра и брат, помнишь? Пожалуйста. (Гладит его по плечу).
АНАТОЛИЙ. Да, да. Прости, прости, Лен… Но вот как-то последняя попытка. Монако ведь, знаешь, город этот… Я, когда его первый раз увидел рано утром, он мне напомнил…  Не поверишь!  Вот как будто я оказался в игре такой компьютерной — «Дюк–2». Ты играла ведь тоже когда-то раньше? Да? Я не знаю… Галлюцинация такая как-то… И ведь не пил… Народу на улице никого, только я. И вот мне кажется, что сейчас вылезут черти эти, бегемоты эти с ружьями, а мне их убить нечем. Без оружия я. И, тем не менее, не страшно ничуть. Хожу себе спокойно, по лифтам этим разъезжаю. Ну, ты была, знаешь. Петя твой ведь опять…  А, ладно.
ЛЕНА. Нет, Толь. Сегодня все хорошо будет. Мне сон сегодня приснился. Хороший очень, пожалуй, даже лучший за всю мою жизнь. Будто идем мы с Петей по огромному-огромному полю. А оно поросло все одуванчиками золотыми такими. И солнце светит яркое-яркое. И не видно конца-края этому полю. А на душе такое счастье, такое …  В общем, словами я это передать не могу. Все сегодня хорошо будет.
АНАТОЛИЙ. (Зло улыбается). Ну, если ты так считаешь, если уверена — тебе виднее. Надо же, такое счастье твоему Пете, такая женщина его любит. Только он-то, он-то — нет! Всех подруг твоих перетрахал! Знаешь ведь ты, да? Как ты такое можешь…
ЛЕНА. (Перебивает) Послушай! Он сам еще не догадывается, что любит меня, что я — его вторая половинка. Несчастная любовь у Пети трагическая в Москве случилась, сломала его, на дно опустила, душу всю вымотала. Видела я фотографию Любы этой. Красива… причем так, что даже я, девушка, понимаю, как за ней все мужики без исключения бегать должны. А Петя до этого случая отказа не знал.
АНАТОЛИЙ. Ты-то откуда знаешь?
ЛЕНА. Я с Петей много раз на эту тему разговаривала. Когда он сюда вернулся, я ведь практически выходила его…
АНАТОЛИЙ. Выходила? Он чего, еще хуже был, по ящику в день жрал что ли?
ЛЕНА. Да прекрати, не в этом дело… Он, понимаешь, жить совсем не хотел, сил у него не было дальше жить. Я вывела его из того состояния… Мертвого что ли, упаднического, безжизненного…
АНАТОЛИЙ. Сейчас живее всех живых, как Ленин, бл.! Портвейн, бабы, стихи издает, и еще работать не работает, и не хочет…
ЛЕНА. Стой, Толя! Приехали.


Внешний каркас серо-бездонного кафе с тихим названием «Приют» выглядел идеальной черной дырой, и не в цвете было дело, цвета, это банально-грязное заведение, было что ни на есть серого. Только как необъяснимо-грозная черная дыра засасывало оно всю энергию пятиэтажно-убогого окружающего места, вампирно так убивая все цветущее живое рядом, насколько могло дотянуться в злобе своей кровожадной. Все существа, живущие и бледнеющие по соседству с этой пропастью в нижние миры, всем сердцем хотели убежать отсюда без оглядки, но сил, энергии у них уже не было, и жили они в сладко-дрожащей истоме постоянного ежесекундного умирания. Посетителей же эта необъяснимая темная сущность тянула к себе невидимыми привязными нитями, тянущимися из центра дыры той щупально-паутинно по всему городу в поисках все новых и новых жертв. Посетители, однако, в отличие от живущих рядом людей, от посещения кафе этого наливались какой-то неестественно-пугающей красотой страшной и силой прямолинейно-строгой, хотя отличить их от обычного человека не представлялось никакой возможности. Внутри кафе-дыра «Приют» выглядело вызывающе-деревянным от пола до потолка, при этом столы и стулья были почему-то пластиковыми. Официанты пожилые, лысые, шествовали не торопясь и важно, медленно обслуживая гостей. Центральной же фигурой всего этого мистического места был неестественно-огромный бармен с бицепсами, готовыми в любую секунду разорвать футболку, нескладно одетую на него, на которой по совершенно непонятной причине было написано - «Сдвиг». Ленкины подруги сидели втроем за круглым столиком, не разговаривая и даже не глядя друг на друга, все с одинаково-красивым бессмысленным выражением лица, пили бесцветные, но очень вкусные и пьянящие коктейли, изготовленные барменом по ему одному ведомым рецептам. В кафе больше никого не было, что надо признать, показалось вошедшему в зал Анатолию очень странным, так как в это время народу должно уже набиться битком. Он подошел и что-то тихо сказал девушкам. Одна из них позвала официанта и неторопливо расплатилась по счету. Потом они все втроем автоматно-роботно поднялись и джинсово-футболочно гуськом пошли за Анатолием к выходу. Бармен злобной всё понимающей улыбкой проводил их до двери.


АНАТОЛИЙ. Давайте, девчонки, рассаживайтесь там, сзади. Поместитесь?
ЛЕНА. Они же худенькие девушки, спортсменки.
АНАТОЛИЙ. Кстати, Кать, Вик познакомили бы с подружкой вашей. Эх … как-то не дождешься. Тогда я сам. Как вас зовут? Почему я вас раньше в городе не видел?
ТАНЯ. Меня зовут Таня.
АНАТОЛИЙ. Очень приятно, Анатолий.
ТАНЯ. Мы с родителями из Кирова недавно в город приехали. Мой отец сейчас на заводе у Дворянского Игоря Васильевича главным технологом работает.
АНАТОЛИЙ.  А. Понятно. Ну, бате твоему повезло. Всем известно, что Василич хорошо сотрудникам платит.
ВИКА.  Толь! Какая у тебя новая машина классная! Давно купил?
АНАТОЛИЙ. Да нет, недавно… а чего — Гелентваген знаешь, по дешевке, трехлетний… чего не купить как-то…
КАТЯ. Анатолий Александрович! Возьми меня замуж, а? Я хорошая, красивая, любить тебя буду. А то такой богатый крупный мужчина пропадает в холостяках.
АНАТОЛИЙ.  (Смущенно). Как-то…  Не все это понимают. Хм…
ЛЕНА. Толенька. Все всё понимают, только сказать не могут красиво, как Катя. И вообще, девушки — они же все глупенькие (улыбается)… ну, кроме Кати, конечно.
ВИКА. Лен. А кто на дне рожденья будет?
ЛЕНА. А кто тебя конкретно интересует?
АНАТОЛИЙ. Петр Валентинович будет, Вик, в первых рядах. Ты ведь про него запойненького узнать хотела, да?
ВИКА. Нет, ну, я вообще… состав гостей. Там ребята, по-моему, из компьютерной фирмы…
АНАТОЛИЙ. Нет, я не понимаю. У нас, похоже, на весь город один жених. Девки, я не понимаю, чего за дела? Вик, ты-то чего в нем нашла?
ВИКА. Да я ничего. Он, не такой уж и жених… Чего ты…
КАТЯ. Анатолий Александрович. Есть у нас в городе еще один жених. Это ты. Я вот тебя люблю, прям со школы. А ты меня — нет…
КАТЯ, ЛЕНА, ВИКА. (Поют). «Не лю-бит. Не-хо-чет смот-ре-еть. О, как он кра-сив, про-кля-тый…»
АНАТОЛИЙ. Вы чего сдурели? Чего так громко орете? Я чуть в столб не врезался.
ЛЕНА. (Смеется). Толь, прости. Мы просто с девчонками одну песню уже двое суток поем.
АНАТОЛИЙ. Эту что ли?
ЛЕНА. Да. Я на комоде проигрыватель старый нашла и пластинок целую кучу. Они мамины оказались. Пугачева, Магомаев, Поющие Гитары. И я от нечего делать всю эту древность слушала у себя в комнате. Была среди них одна — По волнам… чего-то там. Она играла, когда девчонки ко мне зашли. На пластинке на этой все песни так себе, а это нам прямо в душу запала. Мы её выучили, и вот теперь поем к месту и не к месту.
АНАТОЛИЙ. Да. Вот у меня, к примеру, случай тоже один был. Это произошло, когда я только начинал здесь как-то работать. Вызвал меня мой начальник и приказывает найти двух перцев, чтоб я с ними встретился, потом сел к ним в машину, они меня к одному черту еще отвозят, я ему кое-что отдаю, кое-что забираю. Ну и все. Потом те двое меня отвозят. Я еду к начальнику и ему это кое-что как-то отдаю.
КАТЯ. Кое-что — это оружие, наркотики?  (Смеется).
АНАТОЛИЙ. Да какая разница…
ЛЕНА. Нет Кать — это секс, наркотики, рок-н-ролл.  (Смеется).
АНАТОЛИЙ. Я могу и не рассказывать…
ЛЕНА. Толь, всё прости, прости… Мы сейчас в каком-то перевозбужденном, веселом состоянии…
АНАТОЛИЙ. Ну и вот. Перезвонил я перцам. Они — черту. Встречаемся. Выходят два быка таких серьезных. Я им так и так. Все объяснил. Они говорят, типа, проблем нет, только мы тебе глаза завяжем, пока в машине ехать будем. Я говорю, что не было такого договора, и начальнику перезваниваю. Начальник говорит, мол, все ОК, не бойся, езжай с ними, все будет хорошо. Я как-то сажусь с ними в машину, они мне глаза завязали. И мы поехали. Беззвучно так едем. Они даже музыку не включили и сами друг с другом не разговаривают. Едем — только шуршание резины слышно. Страшно, даже жутко мне так стало, я им и говорю, мол, парни, вы хоть музыку включите, а то ехать скучно. Они мне, типа, не велено музыку включать, мы быстро очень ехать должны, а местность нам не знакомая, так что один как штурман за картой смотрит, а другой очень быстро, на предельной скорости машину ведет, а ты молчи лучше, расслабляйся, не мешай нам — сейчас через 10 минут приедем. После этих слов мне совсем не по себе стало, думаю, типа, ну, если через 10 минут не приедем, сам повязку сниму, а там разберемся. И стал до шестисот считать. На счете пятьсот восемьдесят шесть смотрю — приехали. Снимают с меня повязку. Выводят из автомобиля. Я выхожу, ноги разминаю, осматриваюсь. Передо мной особняк двухэтажный, с колонами, со львами мраморными у входа. Один из этих говорит, мол, иди, хозяин тебя прямо в зале ждет. А надо сказать, что было это в ноябре… или в марте… я точно не помню. Смеркалось уже. И вижу я перед домом огромного такого котяру черного, с блестящими глазами, который ими пристально так на меня смотрит, у меня аж мороз по коже. А на крыше сова или филин, тоже черный весь. Я им: «Парни, со мной кто пойдет?» Они: «Нет, не бойся, один иди». Я иду даже не в страхе, а в ужасе полном. Дверь открываю, захожу внутрь. Сидит мужик на троне — бородатый, с тросточкой, ногти — длиннющие, ухоженные. Вот знаете, как в фильме, я его на видике смотрел раньше, «Сердце демона» — там еще черта Аль Пачино сыграл. Вообще одно лицо. И рядом с ним пес… черный тоже. У меня ноги подкосились, и я прям перед ним от страха падаю. Он мне говорит: «Что, твою мать, страшно?» Я встаю быстро, говорю: «Нет, споткнулся». Он спрашивает: «Чего шеф не пришел?» Я говорю: «Не смог, дел полно, сами знаете — у милицейских начальников…» И тут пес этот поднимается, смотрит на меня в упор и рычать начинает. Я в полном ауте. Черт тогда мне и говорит: «Ну, давай мне кое-что». Я ему отдал. Он тогда мне конвертик подает. Начальнику отдай, мол. Я, не поворачиваясь, бегом начинаю к двери задом перемещаться. Он кричит: «Стой!» Я встал. «Еще раз особняк этот увидишь, через час после этого умрешь». Не открывая рта сказал, честное слово!  В этот момент у меня сознание и выключилось, я плохо помню, как из зала выбежал, как в машину сел, как к начальнику пришел, передал конверт, а потом позвонил Васе, и мы с ним неделю бухали, я — от страха, он — за компанию. А за эту неделю мой начальник как раз помер от разрыва сердца как-то… Я потом, про этот особняк у всех спрашивал, искал, где он может находиться, описывал его — мне так никто ничего толком и не сказал — не знал никто о нем ничего.
ЛЕНА. Только не Аль Пачино, а Де Ниро.
АНАТОЛИЙ. Что?
ЛЕНА. В фильме «Сердце Ангела» Дьявола играет Роберт Де Ниро.
АНАТОЛИЙ. (После паузы). Подарок купили?
ЛЕНА. Нет. Василич сказал, что сегодня без подарков. Я ему, когда звонила, поздравляла, он еще раз напомнил об этом.
АНАТОЛИЙ. А я купил.
ЛЕНА. Толь, ну, навел тоску своим рассказом. Может, музыку поставишь?
АНАТОЛИЙ. Да нет проблем. Только у меня кроме Круга в машине ничего нет.
ЛЕНА. Давай, ставь Круга.


Машина все дальше и дальше по дороге в лес удалялась, концентрируясь на Круге, концентрическими кругами к месту-центру кругов жизненных смертью влекомая неодолимо. Тоскливо-черное вечное небо звездное, абсолютно безоблачно тем не менее, взирало на это, никакими чувствами не обремененное. Все пространство (земля, небо, звезды) пронизано было нитями дрожащими непостижимого мига вечности, птицами и прочими невидимыми сущностями разносимого в разные стороны. Лес темный сказочно-страшный принимал все эти тайны безмолвно и безразлично к судьбам людей, которые пропадали непонятно куда из-за тайн этих неизвестных никому с самого дня рождения этого тысячелетнего леса. Стояла абсолютная тишина, изредка прерываемая хлопаньем, уханьем и треском, звук от которых, похоже, приходил за десятки километров от центра тишины этой.


АРЧИ. (Телепатически Шону). Слишком просто.
ШОН.  (Телепатически Арчи). Что?
АРЧИ. (Дальше весь разговор до прихода Алексея происходит телепатически).  Я чувствую. Такого не может быть.
ШОН. Что случилось?
АРЧИ. Голос Паука постоянно в моем мозгу говорит, что это будет очень непросто!
ШОН. О чем ты говоришь? Мы еще ничего не сделали. Все впереди.
АРЧИ. Я очень беспокоюсь. Слишком легко. Нас ждет неприятный сюрприз.
ШОН. Прекрати паниковать. Все будет хорошо. Мы все сделаем так, как необходимо.
АРЧИ. Да, я знаю. Ничто не может остановить нас. Просто нет такой силы в мире. Но я не могу понять одного. Почему после убийства никчемных людишек изменится мир?


Телепатически разговаривающие Ганс (он же Шон по паспорту, и в дальнейшем мы будем называть его Шон) и Отто (он же Арчи по паспорту, и в дальнейшем мы будем называть его Арчи)  тюфячно лежали в идеально убранном гостиничном номере, вплотную подогнанном к их невероятно тренированным, убийство источающим телам, странно-пружинно при этом готовым мгновенно среагировать вневременно на любое, даже хрустально-невинное дуновение ветерка, если действие это по нечеловеческим алгоритмам их машинно-думающего мозга может показаться не опасным даже, а как либо выбивающимся из общего движения потока реальности, слепо подчиненного одной их великой Цели. Гостиничный номер, как эталон однообразия, предписанного всем никому не известным «богом однообразных гостиничных номеров», вяло сиял внутренней силой двух белых односпальных кроватей, разобранных Шоном и Арчи, шкафом белым же, встроенным непонятно как и непонятно куда, серо-стальных стульев и печеночного цвета столом с подружившимися с ним такого же цвета занавесками, но все же более легковесными, воздушно колышущимися под несильным напором подконтрольного полностью хрустального ветерка, сквознячно закрывшего недавно дверь  — сестру стола и занавесок печеночных. Абсолютно чужеродно, отдельно, никаким законам времени не подчиняющийся своим черным цветом повисал на стене телевизор-вещун, показывающий пронзительный документальный фильм про Тибет. И, конечно же, на противоположной стене висели две картины, изображающие сцены зимней охоты, последнее время как набеги саранчи увесившие собой все гостиничные номера, бары и частные коллекции. Все это было неожиданно убито всего лишь одним стуком в дверь.


АРЧИ. Кто там?
АЛЕКСЕЙ. Это я, Алексей.
АРЧИ. Заходите.
АЛЕКСЕЙ (входит). Здравствуйте, господин Отто и господин Ганс. Нам пора уже, время выезжать. А то опоздаем.
ШОН. Алексей. Мы же просили вас не называть нас нашими сценическими именами. Мы же говорили, как нас зовут. Меня — Шон. Моего товарища — Арчи. Мы же, когда списывались с помощницей вашего Игоря Васильевича все ей рассказали — что мы делаем лучшее в Америке лазерное танцевальное файер-шоу, у нас контракт официальный, деньги нам перевели…
АЛЕКСЕЙ. А как же Вы после всех дел…?
АРЧИ. А вот это, Алексей, не ваше дело. Это наши проблемы. Ваши проблемы — довезти нас до места. Обеспечить, чтобы в течение часа на территорию не попал ни один посторонний, особенно из силовых структур, и отвезти нас туда, куда мы скажем. За это мы заплатили деньги. Очень немаленькие деньги. Надеюсь, вы со своим напарником оправдаете доверие людей, которые нас познакомили. И которые очень вас порекомендовали.
АЛЕКСЕЙ. Это не проблема. Все сделаем как надо…
ШОН (подходит к Алексею и шепчет на ухо). А то, что мы должны будем одеться в фашистскую форму — это пожелание нашего клиента — Василича, как вы его все тут называете. И музыку немецкую, под которую мы танцевать должны — он всю отбирал. А я, как гражданин Америки, страны-победительницы, такой же, как Россия, между прочим, очень фашистскую Германию не люблю.
АЛЕКСЕЙ. А как же…?
ШОН. (Телепатически Арчи). Я убью их всех с большим удовольствием.
АРЧИ. (Улыбаясь Шону). Алексей. Вас когда Петр Валентинович инструктировал, наверное, очень много всего наговорил ненужного, чего он и сам не знает. И, наверное, еще пьяный был или с похмелья. К сожалению, нам с такими людьми приходится работать. Поймите одно — это сафари. Мы охотимся на живых существ, потом привозим домой трофеи. Так получилось, что эти живые существа — люди.
ШОН. (Телепатически Арчи). Алексей хочет убить нас. Ты знаешь об этом?
АРЧИ.  (Телепатически Шону).  Алексей хочет убить нас сейчас?
ШОН. (Телепатически Арчи). Нет. Алексей хочет убить нас через час.
АРЧИ. (Телепатически Шону). Кремлевский мечтатель. Все русские так похожи друг на друга?
ШОН. Так что, Алексей, воспринимайте все спокойно. Эта ваша работа — все равно, что работа егеря.
АЛЕКСЕЙ. Я понимаю господин Шон, господин Арчи, я действительно не должен так глубоко лезть в ваши дела. Мое дело маленькое — обеспечить безопасность периметра.
ШОН. ОК. Там на месте сейчас рабочие сцену небольшую собирают, аппаратуру настраивают, свет устанавливают. Вы проследите, чтобы они все уехали.
АЛЕКСЕЙ.  Яволь.
ШОН. (Смеется). Алексей. Возьмите вон те две большие сумки и отнесите в машину, только осторожно, пожалуйста, там много оружия, боеприпасов, взрывчатки. Рванет еще ненароком.
АРЧИ. (Телепатически Шону). Тогда всех придется убить голыми руками.
АЛЕКСЕЙ. (Открывая дверь). Вы, господа, пожалуйста, поторопитесь. А то времени совсем…
ШОН. Через минуту выйдем.
АРЧИ. (Телепатически Шону). Я не понимаю. Самый подготовленный человек в радиусе ста миль — это Алексей. Я могу убить его, как муху. Он даже не успеет понять, что произошло. Зачем убивать мух с помощью такой ужасающей силы, которая в нас с тобой?
ШОН. (Телепатически Арчи). Подожди. Мы все узнаем в течение нескольких часов. Помолимся.
ШОН, АРЧИ. Во имя Паука-отца, Паука-сына и Святой-паутины…


Шон закрыл дверь изнутри номера гостиничного, приютившего их неожиданно на пути, механически строго предначертанном, Арчи посмотрел твердо-многообещающе на Шона, и они, не сговариваясь, растворились в воздухе, чтобы тут же материализоваться в лифте, идущем на первый этаж. Выйдя из лифта, Шон направился к Алексею, нервно и нелепо обнявшему сумки, смерть источающие, а Арчи казенно по-иностранному начал расплачиваться с администратором, используя пластиковую карточку, зарегистрированную на фирму «ODIN GmbH». Огромный холл гостиницы пустынной, волнами проступающий в сумерках предзакатных, плохо очерченный, несмотря на свет яркий, лампочками разбросанный по всему пространству, давил на Алексея предчувствием беды страшной, необъяснимой приключенческой, на которую он так легкомысленно согласился. И совсем раздавило бы его это ощущение премерзкое, если бы рядом с ним не появился Шон, всем видом своим безупречно легким показывая уверенность в завтрашнем дне, спокойствие безумное и нечеловеческое обещание благополучия. Подошедший Арчи лишь усилил настроение нереального счастья, которое в считанные секунды обрушилось на Алексея, пронзив все его существо дрожью-уверенностью, что все будет хорошо. Схватив пушинно сумки неподъемные, он тихо побежал к машине народной «Гелентваген», которая правильно стояла у входа в гостиницу. Когда он открыл дверь переднюю правую, Шон и Арчи уже сидели в салоне, — к небывалому его удивлению. Спустя секунду машина мчалась по улицам тихим к месту будущей разыгравшейся трагедии нешуточной. И вот уже две машины по спирали неведомой мчались, фонтанами брызг орошая природу, застывшую в предвкушении чего-то невиданного всем своим предзакатным красно-желтым великолепием, облачавшим эту великую, страшную мистерию в просторные одежды бессмертия.


АНАТОЛИЙ. (Отвечает на звонок Алексея). Да, Вась, привет. Я девчонок забрал, едем на место. Ты как? Гансов забрал?
АЛЕКСЕЙ. Да, все нормально. Мы с Шоном и Арчи тоже едем.
АНАТОЛИЙ. Вас пятеро что ли? Кто это еще — Шон и Арчи?
АЛЕКСЕЙ. Нет нас трое.
АНАТОЛИЙ. А где Гансы-то, Вась? Я чего-то не понял как-то… Ты выражайся попонятнее. Ты же за Гансами ехал. Нафига ты еще каких-то пассажиров подсадил.
АЛЕКСЕЙ. (После длительной паузы). Вась, не волнуйся. Все в порядке.
АНАТОЛИЙ. (Орет). Все в порядке? Вась, у тебя проблемы? Быстро отвечай. Или я сейчас все брошу на хрен, телефон отключу и все. Разбирайся сам. Вась, у тебя три секунды.
АЛЕКСЕЙ. Толь. Толь. Ты чего. Я же тебе говорил, что Отто и Ганс — это сценические псевдонимы наших американских друзей, которые будут у Василича выступать, а по-настоящему их зовут Шон и Арчи. Я же тебе рассказывал. Не заводись из-за ерунды. Все в порядке? Толя, Толя отвечай.
АНАТОЛИЙ. Да. ОК. Конец связи.
АЛЕКСЕЙ. Нет, погоди. Я телефон бригадира этого, который там сцену собирает, посеял. Ты помнишь телефон?
АНАТОЛИЙ. Ну, да.
АЛЕКСЕЙ. Слушай. Позвони ему, чтоб все рабочие поторопились и свалили оттуда поскорее. Понял?
АНАТОЛИЙ. Да. Да. Сейчас позвоню. Пока, Вась.
АЛЕКСЕЙ. Давай, Вась.

ЛЕНА. Толь. Все в порядке?                АРЧИ. Алексей. Все хорошо?
АНАТОЛИЙ. АЛЕКСЕЙ. Да все нормально, напарничек мой нервничает немного.

ЛЕНА. А чего он нервничает?                ШОН. А чего он нервничает?
АНАТОЛИЙ. АЛЕКСЕЙ. Ой, да понты все. Считает, что вся ответственность на нем.

КАТЯ. Какая ответственность?                ШОН. Какая ответственность?
АНАТОЛИЙ. АЛЕКСЕЙ. Ну, за день рождения перед Василичем. Он же нам все организовать поручил. Чтоб прошло все хорошо. Ну, он из кожи вон и лезет.

ЛЕНА. Надеюсь, все будет хорошо.                АРЧИ. Надеюсь, все будет ОК?
АНАТОЛИЙ. АЛЕКСЕЙ. Я тоже надеюсь.


Шум резиновый от колес машин безупречных плавно превращается в шум работающего вентилятора.


ВАСЯ. Парни, ну, сколько можно работать на эту всемирную еврейскую мафию? Они там, в Нью-Йорке своем, устали уже деньги считать, которые в Пенсионные фонды вложили.
ФЕДЯ. Леха и так уже час на них не работает, порнуху рассматривает.
ЛЕША. Неправда ваша. Я уже час музыку скачиваю.
ВАСЯ. Какую?
ЛЕША. Цоя. Ленинград. Ну, заодно и порнуху, конечно, смотрю…
ВАСЯ. Ну, вот как ты можешь Ленинград слушать! Похабщина одна. Что ни песня — мат-перемат. Песни ни о чем. Цой вот — другое дело.
ЛЕША. Ты будто матом не ругаешься.
ВАСЯ. Я тихо, в своей компании, на сцену не лезу, книжки, где жрут говно, не печатаю. Общественную нравственность не понижаю. А эти все… Разрешили все это, и теперь я должен телевизор с этим смотреть, книжки с этим читать, радио с этим слушать. Достали.
ФЕДЯ. Вась. А ты не слушай. Ходи в консерваторию. Читай книги девятнадцатого века. Да, и не бухай, пожалуйста! К девкам в общагу каждый день не ходи….
ВАСЯ. Консерватории у нас в городе нет. Книги я почти не читаю. Бухаю я от безысходности и беспросветности русской провинциальной реальности. А к девкам меня влечет неумолимый зов плоти, с которым я ничего не могу поделать.
ЛЕША. Красиво сказал. Это что же за безысходная реальность такая у человека с твоим окладом. А? С поездками заграничными, горными лыжами, дайвингом.
ВАСЯ. Все, замяли. Я же сейчас не о себе, а о нравственности, о культуре…
ЛЕША. Скажи, пожалуйста, Василий, ты ведь считаешь, что если в каком-то литературном произведении есть хотя бы одно нецензурное слово, то, что бы там ни было написано, какой бы позитивный заряд оно не несло, какой бы мастер литературный его не написал, это уже не литература, а хлам. Да? На помойку это нести надо. Да?
ВАСЯ. Ну. Одно слово в контексте если написано, то почему —можно. Это еще литература. Шолохов, например.
ФЕДЯ. А два слова?
ЛЕША. А двадцать два слова?
ФЕДЯ. А триста четырнадцать слов, если в контексте?
ВАСЯ. Так, ладно. Накинулись. Нашли слабое место… я же в литературе не сильно разбираюсь! Я обдумаю это. В понедельник скажу свое мнение.
ЛЕША. ФЕДЯ. Браво, Маэстро! (аплодисменты).
ВАСЯ. (встает, кланяется). Спасибо, спасибо. (Садится). Но в песнях точно нельзя. Песни — святое.
ФЕДЯ. То есть, если твой любимый певец какой-нибудь исполнит матерную песню, его сразу на свалку истории? Совок ты, Вася.
ЛЕША. Не исполнит. Вася ж выбирает только морально устойчивых любимцев.
ФЕДЯ. А свобода творчества, Вась. Ты об этом слышал что-нибудь? Это вот представь: человека прёт, он песню сочинил такую небывалую, весь радостный. Написал её на бумаге. И тут внутренний цензор включается. Говорит — нельзя, дорогой. У тебя целых три матерных слова в песне. Убирай. Человек расстраивается, комкает бумагу и идет водку пить. А человечество лишилось еще одной великой песни. Причем, это только в России. Во всем остальном мире на это давно уже не обращают внимания.
ВАСЯ. У нас тоже уже никто не обращает.
ЛЕША. Зато разговоров много.


Пауза. Четыре стола. Четыре стула. На столах четыре монитора. За тремя столами сидят три молодых человека. Окно. Дверь. Вентилятор. Они сидят лицом к окну, спиной к двери. Мигает неисправная квадратная люстра на потолке. Внизу ковролин, наверху побелка, стены выкрашены в серый цвет.


А в это время кто-то сочиняет песню.


«О, страна рек, озер, лесов диких, зла венценосного приют,
Пою тебе песню особую ветреную, кошмаров ночных полную,
О том, что жить нам осталось час-полчаса, метр-два в сторону;
О том, что не вспомнит никто о телах наших брошенных, обезглавленных;
О том, что враги наши бесшумной походкой в ночь темную уйдут безнаказанно,
И что не отомстит никто им за тела-души наши поруганные;
О том, что зло вихрем черным пойдет по просторам страны моей заревой,
И что никто никогда не остановит его рукой твердой праведной;
О том, что погибель лютая придет в каждый дом во все комнаты,
И что на этом всем время-пространство земное закончится…
А ведь можно было оставить всех жить там по-прежнему —
Нужно было для этого в Бога Единого верить лишь».


«И ни одного нецензурного слова»


ВАСЯ. Я поэтому слушаю только «Машину времени», «Воскресение», советскую эстраду и русскую народную и симфоническую музыку.
ЛЕША. Вася у нас всегда умным был. Знает, как из любого неудобного положения выкрутиться. Ты, правда, кое-что забыл. Забыл, как тебя Ленка Цоя приучила слушать.
ВАСЯ. Да, приучила. Я помню. (Улыбается). Вообще, я музыку, написанную после девяносто первого года, не слушаю. С развалом СССР настоящая музыка в мире кончилась.
ФЕДЯ. Вася у нас не просто умный. Вася у нас — гениальный. Достойный ученик Блэка. Блэк тоже придумал, что после 75 года музыка кончилась. Последняя пластинка — Блэк Сабат «Саботаж». А после нее — всё. Музыка кончилась.
ВАСЯ. Ты меня с Блэком не сравнивай. Блэк иностранную только музыку слушает. А я вообще иностранщину на дух не переношу. Это из-за нее мы страну потеряли…
ЛЕША. Так! Парни, а чего мы под вечер с вами высокоинтеллектуальные беседы завели? Нам они никогда не удавались. Сейчас опять до драки дойдет.
ФЕДЯ. И ты предлагаешь…
ЛЕША. Вась! А чего мы так давно не ходим в общежитие? Может, ты один, без нас ходишь? А как же друзья?
ВАСЯ. Лех, ты чего? Каникулы же были.
ФЕДЯ. Так закончились. Все же приехали.
ВАСЯ. Никто не приехал. Зинка одна. И первокурсниц пол-этажа.
ЛЕША. Первокурсницами мы потом займемся. А к Зинке не пойдем — мы столько не выпьем. Значит, будем ждать остальных. Кстати, на дне рожденья кто будет из доступного прекрасного пола? Вась, ты у нас самый информированный.
ВАСЯ. Из доступного — никого.
ФЕДЯ. Как никого? А Ленка, Вика, Катя?
ВАСЯ. Ленка будет рядом с Василичем и Петей естественно. Вика и Катя с Васями. Остается одна девушка — Таня. Но около нее будут вообще все крутиться.
ЛЕША. Это почему?
ВАСЯ. Из-за выдающихся внешних данных.
ФЕДЯ. Девяносто–шестьдесят-девяносто. Метр восемьдесят. Я правильно все понял?
ВАСЯ. (Прищурившись как И. В. Сталин). Я даже думаю так — девяносто три–пятьдесят девять–девяносто один. И метр восемьдесят два.
ЛЕША. Да. Глаз — алмаз. Всё до сантиметра измерил. И откуда она.
ВАСЯ. Из Кирова с родителями переехала. Отец ее…
ГОЛОС ОХРАННИКА ИЗ ДИНАМИКА. Шеф приехал.


Все присутствующие персонажи замерли, пригнувшись, будто хлыстом невидимым воздух разогнали медленно. По комнате прусский дух растворился дисциплинированно послушно, в каждый уголок добрался пламенно. Все изменилось, и в окно стал поступать свет закатный солнечный неожиданно, преображая незаметно все на пути его прямом попадающееся. Люстра мигать перестала, лица стали улыбаться радоваться этой застывшей фотонной поэзии, всегда не вовремя прекращающей скуку-тоску обыденности происходящей. Окно стало прозрачно-свежим своей готовностью показать зрителям, смотрящим в него, удивительный умирающий мир, словами невыразимый и от того родной настолько, что сама мысль покинуть его в столь величественный миг была так больна и неестественна глазам, что из всех глаз покатились слезы. Затуманенное сознание выхватило дом на холме белый с одной дверью железной неприступной и окном, всегда направленным в сторону заката ежедневного среди сосен вековых и ведущую к нему дорогу асфальтовую из бесконечности. Вернувшись в сидящих в комнате людей, наваждение превратило их в пазлы-пары, недостающие для завершения картины мира окончательной. Так оказалось, что пазл-Вася как раз пришелся впору между пазлом-Викой и Шоном, пазл-Федя — между пазлом-Катей и Арчи. Для пазла-Леши пары для завершения картинки пока не нашлось. Будем искать.


«Слушай, ты этот фильм смотрел?» — «Да». — «Их всех убьют?» — «Да». — «Давай еще раз посмотрим, может быть, сейчас все по-другому будет». — «Давай».


В это время в комнату вошел Антон.


АНТОН. Привет, бездельники. Развлекаетесь?
ЛЕША. Видишь — работаем.
АНТОН. Хватит, хватит работать. Сейчас поедем уже. Сейчас полчаса поболтаем и в путь. Вы на чем разговор закончили? В смысле, о чем разговаривали: о музыке или о женщинах?
ВАСЯ. Мы? О высоком, конечно… о музыке.
АНТОН. (Зевает). Ясно. Музыка кончилась в 75 году. Ленинград — говно. Чего у вас там третьим пунктом?
ЛЕША. Какие женщины будут на дне рождения.
АНТОН. Доступных — не будет. Все занятые. Вообще надо расставаться с детством. В вашем возрасте уже наивно думать, что на каком-нибудь дне рождения, или на свадьбе, или просто на дружеской вечеринке можно встретить свободную девушку.
ВАСЯ. Я им говорил…
ЛЕША. А кто вообще будет?
АНТОН. Режиссер. Петя. Девчонки. Блэк с женой. Помощница Василича — Вика. Какой-то московский гость. Васи. Мы. Всё.
ЛЕША. Антоний. Вопрос можно?
АНТОН. Спрашивай.
ЛЕША. Мы-то чего туда поедем? Ну ладно ты, у тебя бизнес с Василичем. А мы трое зачем?
АНТОН. Для массовки. Я говорил уже. Из нынешних гостей на прошлом дне рождения был только я и Петя. А вообще, гостей было более ста. Губернатор …  Ну, и вся элита города. Отмечали в загородном доме… нет, наверное, лучше будет назвать — во дворце Василича. Гуляли три дня. Чего там только не было… Стриптизерши, балалаечники, цыгане, евреи. Даже группа какая-то западная очень известная. Сейчас не помню её названия.
ВАСЯ. Да, шеф. Вы тогда изволили целую неделю на работу не являться.
АНТОН. Выпил бы ты залпом две пивные кружки коньяка. Я бы посмотрел, когда ты на работу пришел бы. Ну, так вот. Сейчас, когда Василич со всеми в городе поссорился, к нему на день рожденья все испугались идти. И вы, милые мои, пойдете туда для того, чтобы совсем уж уныло этот праздник не прошел. Понятно?
ФЕДЯ. А почему он место такое странное выбрал?
АНТОН. Так из-за этого завода у Василича все неприятности и начались.
ФЕДЯ. Что за неприятности? Расскажи.
АНТОН. Вы что, про это место не в курсе?
ФЕДЯ. Я знаю, что вроде стремное очень что-то. Я, когда матери сказал, куда иду, она чего-то запричитала, начала какую-то ахинею про НЛО нести…
АНТОН. Придется просветить вас в этом вопросе. Ну, ладно, начну по порядку. Завод этот построили году в семьдесят седьмом. Был он очень секретный. Огорожен аж пятью рядами колючей проволоки. И охранял его целый взвод автоматчиков. В городе всем объяснили, что ходить туда и шляться там не надо, что будут стрелять без предупреждения. За первый год десяток алкашей, случайно туда забредших, пристрелили. Потом все всё поняли и ходить в это место никто даже и не думал. С самого начала был там директор. Обычный человек, только для такого поста уж больно молодой — ему еще и сорока не было. И еще одно. Был он как две капли воды похож на американского артиста— Роберта Де Ниро. Одно лицо — не отличишь. А в остальном — обычный советский директор на совершенно секретном объекте. И вот как-то секретарша приходит на работу к восьми утра, — а она всегда первая приходила, и видит: директор как-то неестественно на стол голову положил и не шевелится. Она к нему. Потрясла. Не шевелится. Она к начальнику охраны. Ну, выясняется, что директор помер. Увезли его и никому ничего не сказали. Отчего помер, к примеру. Сказали только, что скоро пришлют нового директора. Прислали нового. И вроде все наладилось. Но через месяц случилось вот что. Проходит новый директор с утра к своему кабинету, здоровается с секретаршей, открывает дверь и начинает орать: «Ирина Петровна! Почему посторонние в кабинете?» Она, испугавшись, подходит к двери, заглядывает в кабинет и падает в обморок. Короче, в кабинете сидит старый директор, — тот, который умер. Как ни в чем не бывало. Улыбается, песенки насвистывает. После этого завод весь эвакуировали. Пригнали туда полк… наверное, спецназовцев. В город начальства из Москвы немерено приехало. А через месяц завод этот просто оставили, без боя, как Кутузов Москву. Ушли, и всё. Народ туда начал наведываться, но ничего интересного там не нашел. Брошенный завод. Обычное дело для нашей необъятной Родины. И вот уже тридцать лет завод этот пустует. И тридцать лет его охраняет некий Кузмич — город обязали выставить на этот объект ночного сторожа. И ничего необычного вот уже тридцать лет не происходит.
ЛЕША. Антоний, по-моему, чушь это все собачья. Страшилка для подростков.
АНТОН. Ну, да… Только историю эту мне мать Лены рассказала…
ФЕДЯ. Ха. Ленкина мать таких историй штук сто знает. И рассказывает их непрерывно. И про город, и про родственников своих, и про себя. Причем, всем подряд. И знакомым, и незнакомым. Я как-то еще младшим школьником к Ленке зашел, ждал в гостиной, так мать её мне три такие истории рассказала. Я потом Ленку спросил: «На какой планете твоя мать живет?». Не верилось мне, мальцу, что такое на Земле может происходить.


«…и только русские люди относятся к смерти с легкомыслием, невиданным для западного цивилизованного мира. Сродни это отношение верованиям диким африканцев и азиатов некультурных, буддистов, язычников мусульманских и прочих народов, лишенных Слова Божьего. В то время как в просвещенной Европе, Америке Святой ценность человеческой жизни приравнена к Абсолюту, и выше ценности этой нет ничего в мире подлунном, русские относятся к жизни своей, как к мелочи досадной, ничего не значащей, и убивают почем зря окружающих людей и себя, в том числе нигилистическим отношением к здоровью. Манипулируя ничего не значащими для европейца понятиями, такими как честь, любовь, совесть, русские на сегодняшний день низвели ценность человеческой жизни к самому минимальному показателю за все время существования этой никчемной нации…»


АНТОН. Но самое главное не в этом. Самое главное, что Василичу кто-то сказал, что завод этот находится в Центре Евразии.
ЛЕША. Центр Евразии вроде в Семипалатинске. Там и знак памятный стоит. Вычислить же географически не сложно: где центр, где не центр.
АНТОН. Логически — да. Но Василичу кто-то сказал, что такое серьезное место, как Центр Евразии, никто напоказ выставлять не будет, что просто так его не вычислишь и все такое. Кто-то знакомит Василича с сильно продвинутым астрологом и тот ему эти вычисления делает. И подтверждает, что Центр Евразии как раз на территории этого завода находится. Василич узнает у Губернатора нашего, сколько это все стоит. Оказывается — копейки. Соответственно, все это сразу же и покупается вместе с прилегающим лесом. Вот тут-то начинается самое интересное. Через месяц Губернатор прибегает к Василичу, падает в ноги и говорит: «Верни мне обратно завод, а я тебе за это что хочешь сделаю». Выясняется, что на Губернатора кто-то так надавил, что тот со страху аж дар речи потерял, и все бубнил — отдай, мол, завод, и все. Игорь Василич наш непрост оказался, стал выяснять: что да как. Ему объяснили, что, если проблем не хочешь, отдай завод и зарабатывай дальше денег, сколько сможешь, а он им говорит, типа, пошли все на фиг, я крутой. После этого всё и завертелось. Отобрали и в городе, и в области всё. Уголовные дела. Статьи в прессе. Телепередачи по ТВ. Ну, вы знаете…  Потом все иностранные счета арестовали. Такого вообще никогда раньше не было. Иностранные фирмы вообще кристально белыми были. Тут он понял, что его какая-то запредельная сила мочит, и сдался. Говорит, отдам вам завод, только дайте там день рожденья справить. Там люди посоветовались и говорят: «ОК, справляй, отдавай завод — и все у тебя хорошо будет. Всё отдадим. Уголовные дела позакрываем, фирмы пооткрываем. Всё будет по-прежнему». Только мне кажется, Василич выкинет какой-то фортель напоследок.
ФЕДЯ. Так может, опасно ехать туда?
АНТОН. Нет. Не опасно. Всё уже договорено, обговорено. Сегодня Василич все бумаги по купле-продаже подписал. Тем более если бы опасно было — Васи на полкилометра не подошли бы. Они два месяца, пока проблемы были, носа на улицу не показывали. Толик в больнице, типа с язвой, лежал, Лёха вообще пропал, — думали, убили его. А как все закончилось, прибежали сразу: «Василич, чем помочь надо?». Козлы!
ЛЕША. А мы то что, в связи с вышесказанным, делать будем?
АНТОН. Я в Америку поеду. Вы со мной?
ВАСЯ. Антон, шутишь?
АНТОН. Нет, не шучу. Здесь делать через месяц будет нечего. Люди, которые на Василича наехали, ничего ему, естественно, не отдадут. Начнется серьезная буча. Так что нам валить надо.
ЛЕША. А чего в Америку? Давай в Ебург, снимем офис и вперед. Нам для нашей работы нужны компьютеры и ничего больше не нужно. Даже интернет не нужен. Я не поеду в Америку если серьезно. Зачем мне туда ехать? Не люблю я Америку. Народ там какой-то непонятный. Да мне ничего там не нравится. Фильмы, музыка, язык — всё не мое.
ФЕДЯ. Мне тоже Америка не нравится. Я Родину люблю.
ВАСЯ. (Внимательно смотрит на экран). Я тоже не поеду. Я бы поехал, если бы мне там что-нибудь поручили взорвать. Небоскреб, например. Или базу военную. Лучше ракетную часть с ядерными боеголовками. Враги там наши живут, Антон, их убивать надо, а не работать на них.
АНТОН. Жаль мне вас. Да и всех, кто здесь живет, жаль. Чего здесь может нравиться? Что в тюрьму могут посадить, что убить могут или избить в любую секунду? Что отобрать все могут? Выборов нет. Воруют все безбожно, бухают. Угрюмая, страшная страна. Вспомните, как в «Приюте» на бандюков нарвались. Ничего не делали, сидели спокойно. Просто пьяным ублюдкам развлечься захотелось. Если бы Толик случайно тогда не зашел, убили бы нас, как котят.
ЛЕША. В Америке что, лучше? Там всего того же самого хватает с избытком.
ФЕДЯ. И пристрелить могут, и в тюрьму.
АНТОН. Только я, в отличие от вас, пожил в Америке год. И я могу сказать, что более свободной страны я не видел. И, если ты не бандит, наркотиками не торгуешь, налоги платишь, то все хорошо будет. Живи — жизнью наслаждайся. Короче, вы как хотите, а я туда по рабочей визе через месяц-другой уеду. Если кто передумает, я готов помочь. Фирма одна есть «Один ГээМбэХа», у нее представительство в Штатах, работают по нашей теме, люди нужны. Так как я и немецкий, и английский в совершенстве знаю, а с владельцем компании Людвигом уже пять лет знаком, он меня туда зовет. Так что…
ЛЕША. Антоний, так ты чего, не шутишь?
АНТОН. Какие шутки. Все всерьез.
ФЕДЯ. А мы?
АНТОН. Так я же вас с собой зову. Вы чего!
ВАСЯ. У меня дружок один был, Глеб Федоткин. Обычный раздолбай. Вообще ни к чему не приспособленный пацан. Но была у него одна способность. Мог сказать, не открывая кошелька, сколько в нем денег. Неважно даже, где деньги лежат. В портфеле, в ящике стола. Все равно мог точную сумму назвать. Даже если, например, деньги в банке стеклянной, а банка в огороде зарыта. Так он точное место банки этой зарытой укажет и точную сумму назовет.
АНТОН. Он, наверное, в ночь на Ивана Купалу цветок папоротника в лесу нашел.
ВАСЯ. Наверное. Ну, так вот. Особенность эта его только на рубли распространялась… правда, потом уже выяснилось, что и на доллары. Золото там, бриллианты он рентгеном своим видеть не мог. И жил здесь припеваючи. По карманам шарил, сумочки резал, клады всякие в городе нашел, заначки все подчистую выгреб. Как-то бухал он с московскими бандитами и по пьяни рассказал им о своем таланте. Те не поверили, он им показал пару фокусов — определил, то есть, сколько денег у них с собой. А они тысяч сто долларов везли из Владика в Москву. По тем временам — сумасшедшие деньги. Предложили ему парни в Москву перебраться. Расписали роскошную жизнь, сколько в Москве денег крутится, как можно с помощью Глеба денег нажить. И пообещали ему десять процентов. Он, не думая даже, согласился и уехал. Через два года у него все было — мерин последний, дом в Подмосковье, квартира на Тверской. Один раз он мужика одного отследил, что тот с чемоданом полным денег в машину залез и поехал куда-то. В чемодане тысяч четыреста долларов было. Глеб в машину и за ним, а по дороге звонит своим подельникам и все рассказывает. Мужика, короче, где-то в тихом переулке отловили, деньги отняли, а самого застрелили. А через месяц всех, кто в деле этом участвовал, стали убивать, причем вместе с родственниками ближайшими. На фоне тех криминальных разборок на эту связь никто внимания даже не обратил, а пахан их обратил. Вызвал Глеба к себе и говорит, что сначала думал: кто-то на его банду наезжает; выяснять начал: кто бы это мог быть, но потом понял, за что убивают и по какому списку. И посоветовал Глебке уехать домой и затаиться, предупредил, что убийца — одиночка и с садистскими наклонностями. Короче, через месяц убили всю семью: Глеба, брата его и отца с матерью. Зверски убили. Вот так вот.
АНТОН. Вась, ты к чему это рассказал?
ВАСЯ. А к тому, Антоний, что слишком дорого себя продавать иногда себе дороже выходит.
АНТОН. Всё. Давайте собирайтесь. Поехали.


Все неохотно начали подниматься с тайными стонами, охами и с желанием хотя бы на миг продлить это волшебное состояние бездействия блаженного, которое гарантировало сиюминутное существование и полную неизменность будущего иллюзорного. Очень хотелось вечного продления этого мига, но колесо с усилием провернулось, и все пошло по проторенной дорожке бытия видимого, неизменного. И, хотя даже окружающий, абсолютно неподвижный воздух кричал об опасности лютой невидимой, никто не внял очевидным предостережениям и знакам в сотый раз, наверное, за сегодняшний день повторяющимся. Все почти одновременно поднялись со своих стульев и гуськом вслед за Антоном прошли к двери, спустились с лестницы и мимо охранника, преобразившегося мгновенно, вышли во входную волшебную дверь. Охранник смотрел на них закатившимися глазами, так, что в зеркале отражалось его исказившееся лицо, смотревшее на свое отражение в зеркале одними белками. Охранник спал.


АНТОН. Давайте, залезайте. Поехали. А то опоздаем, а опаздывать нехорошо.
ЛЕША. Да уже все внутри сидим.
АНТОН. Ну, тогда поехали с Богом, а я вам сейчас очень интересную музыку поставлю, сегодня дома скачал.
ФЕДЯ. Что, новый диск Радиохеда?
АНТОН. Нет, сегодня всем повезло. Сегодня Шостакович.
ЛЕША. Такого ди-джея я что-то не слышал.
АНТОН. И, тем не менее, плэй.


Музыка родилась из тишины. Сначала негромко, на грани беззвучия, потом все громче простой, но тревожной мелодией начала приводить с собой нечто механистически-безжалостное, грозное, непобедимое и оттого страшное до безумия, отчего все клеточки любого живого организма трепетали на максимальной амплитуде. Хотелось немедленно убежать, раствориться в пространстве, лишь бы не видеть, не слышать, не чувствовать этого кромешного ужаса. Появлялось желание неустанно просить Бога спасти, забрать отсюда в такое место, где мрачная тень грядущего не настигнет нигде и никогда. Но Бог не спешил выполнять эти коварные мольбы. А музыка все продолжалась. И, хотя она почти не изменилась, а стала всего лишь громче, настроение стало меняться на противоположное. Страх пропал, улетел, и в сознание постепенно начала приходить мысль безумная непропорциональная: уничтожить эту силу могучую. Изничтожить до последней вражеской клеточки, отомстить за все дела злобные, за погибель людей невинных. И только после этого пришла уверенность в правоте своей, в силах своих и неотвратимость победы над силами Зла несуществующего. А включившаяся в первой трети драм-машина и синтезаторы адские давали уверенность в том, что место подвигу есть и в наши дни. А изменяющийся за окнами пейзаж подтверждал, что время подвига вот-вот наступит.


АНТОН. Ну, что, посильнее будет, чем «Фауст» Гете?
ЛЕША. Не знаю, я Фауста не слышал.
ВАСЯ.  Что это такое?
АНТОН. Это ведь Ленинградская симфония Шостаковича. Он ее в сорок втором году в блокадном Ленинграде написал...
ВАСЯ. Странно, что я ее не слышал никогда. Я ведь симфоническую музыку неплохо знаю. Чайковского, например.
ЛЕША. Чайковский — это немного другое, Вась. Антоний, а кто ее сыграл сейчас?
АНТОН. Не знаю. Группа какая-то английская анонимная. По-моему, классно сыграли. Драйв такой нереальный.
ЛЕША. А чего этот Шостакович в блокадном Ленинграде свою симфонию писал? Не мог, что ли, вместе с другими деятелями культуры эвакуироваться?
ФЕДЯ. Потому что он нигде в другом месте не смог бы ее написать. А ему очень надо было. Вот он и остался. Неужели не понятно?
АНТОН. Федя — мужик... Только чего мрачный такой, а?


И вот уже три машины мчались настойчиво навстречу беде. Только машина Антона выехала раньше и будет на месте намеченном, по всем расчетам, раньше всех остальных.


БЛЭК. (Орет). Кость, выключи нахрен свой рэп! Мы сейчас с матерью уедем — да хоть обслушайся! Уши мои пожалей!
КОСТЯ. Пап, это не рэп — это скримо.
БЛЭК. Один хрен! Выключи!
КОСТЯ. (Выключает музыку). Пап, а тебя дед также гонял, когда ты свой Блэк Сабат слушал?
БЛЭК. Нет! Я при родителях громко музыку не слушал. Я или в наушниках, или к своему товарищу уходил. Там у него мы и отрывались. Отец у него на кухне водку пил, а матери было все равно, громко там музыка играет или тихо — она подглуховатая была. Соседи сверху, правда, нервные были. Постоянно скандалы устраивали. Один раз даже дрались с ними.
КОСТЯ. Так здесь у нас до соседей десять метров расстояние до любых. Да и звукоизоляция нормальная.
БЛЭК. Да здесь соседи не причем. Я сейчас про себя говорю.
МАРИНА.  (Из кухни). Блэк, кончай к ребенку приставать. Не так уж громко музыка играет. Ты, вот, на той неделе пьяный пришел, музыку поставил, так чуть все окна не вылетели.
КОСТЯ. Спасибо, мама.
БЛЭК. Ополчились демоны. Эх. Кость, да если бы ты хоть нормальную музыку слушал, а то все хрень какую-то.
КОСТЯ. Пап, да мне твоя музыка тоже не нравится. Блэк Сабат твой, к примеру. Тягучая, медленная музыка с козлиным вокалом… и не тяжелая вовсе.
БЛЭК. Сынок. Ты что, с ума сошел? Блэк Сабат не тяжелая музыка? Эх ты, столица Норвегии. Осло, понимаешь! (После паузы). Сейчас на самом деле всей стране надо начинать Блэк Сабат и Лед Зепелин слушать.
КОСТЯ. Это зачем?
БЛЭК. Времена такие.
КОСТЯ. Не понял я тебя.
БЛЭК. Вырастешь — поймешь.
КОСТЯ. Пап, давай в мою комнату, я тебе дам послушать запись нашей группы, ты ведь обещал заценить.
БЛЭК. Ну, ладно, пошли.


Блэк и Костя идут через огромный холл, увешанный сами понимаете какими картинами. Поднимаются по широкой деревянной лестнице на второй этаж и заходят в Костину комнату, где кроме кровати и внушительного вида горы аппаратуры ничего нет, даже плакатов на стене, — что очень удивительно, учитывая юный возраст Кости. Костя, как заправский шаман, колдует около катушечного, поражающего своим космическим видом магнитофона, размахивая руками, приседая и насвистывая очень необычную песню, предположительно — шведскую народную.


БЛЭК. Не свисти — денег не будет.
КОСТЯ. Ага. Ну, все готово, слушай.


Пошла песня.


«Нету денег, нету еды,
А все остальное — выпили жиды,
Вот ты, например, Арамис, ты — Атос, а ты — Портос,
А я всего лишь четырнадцатый матрос».


Под повторяющийся через равные промежутки речитатив, музыка, исполняемая громкими гитарами, медной духовой группой симфонического оркестра и волынкой, все расходилась и расходилась волнами по комнате, заполняя ее удивительно-завораживающей какофонией. Мелодия же, завывая скрипкой, напоминала ту самую шведскую или норвежскую народную песню, насвистываемую Костей. Все резко оборвалось, и наступила тишина, но скоро стало понятно, что она — звенящая. Звон этот почему-то напомнил Блэку его недавнюю поездку в Непал.


БЛЭК. Ну...(Пауза). Насчет музыки я ничего говорить не буду. Я все равно в вашей современной дребедени не разбираюсь. Но насчет слов... Кослик. Скажи. Причем здесь жиды? У тебя бабушка по маминой линии, между прочим, чистокровная еврейка. Кстати, я вторую часть понимаю абсолютно. Это крик, понимаешь, маленького человека, пронумерованного и обезличенного современной цивилизацией, который обращается за поддержкой к великим, пускай даже и литературным героям прошлого. Но первая часть! Ладно. «Нет денег. Нет еды». Это нормальное состояние подавляющего числа людей, замордованных современной реальностью. Но потом следует цитата, хоть и немного переделанная. Но она катастрофически не в тему. То, что евреи виноваты во всех смертных грехах, так сейчас думают, мне кажется, только бритоголовые. А у тебя вроде волосы длинные. (Пауза). Зато ум короткий. Так что или придумайте что-то по накалу близкое к первой, третьей и четвертой строфам. Или вставьте нейтральную цитату. Что-то типа «А мы слыхали, как поют дрозды». Тогда гарантия — через Василича вас на эМТиВи поставим. Это я тебе как выпускник филфака обещаю.
КОСТЯ. Причем здесь филфак? Пап. Текст нам, на самом деле, написал дядя Петя Шарко. Всем очень понравилось. Долго смеялись. Мы ничего такого, что ты сейчас сказал, даже в мыслях не держали. Ни про каких бедных землян ничего не думали. И не собирались моих родственников и неродственников евреев обижать. Просто спели песню, потом записали. И уже месяц нас от этого прет. Понимаешь? И убирать мы ничего из песни не собираемся. Да и не имеем право. Текст-то не наш.
БЛЭК. Послушай совета старого папки. Никогда не пой то, что сочинил Петя Шарко. Просто добрый совет. А так… Захотите пластинку издать — все уберете как миленькие. Так всегда было в подлунном мире. Правила диктует издатель. 
КОСТЯ. Не захотим. Мы реализовались уже. Все остальное — жесть.
БЛЭК. Сынок. Кослик… Чего я сказать-то хотел? Склероз. Вообще, если чего со мной и с мамой твоей случится, так дядя Слава все до твоего совершеннолетия делать будет. Ну, а после восемнадцати все твое будет.
КОСТЯ. Пап, ты чего? Ты чего такое говоришь? Что с вами случиться может?
БЛЭК. Ну ладно, ладно. Это я так сказал, на всякий случай. Мало ли что. Конечно же, с нами ничего не случится. Пошел я. Нам с мамой собираться надо и ехать уже.


«... типичной ошибкой любого мыслящего человека является естественная мысль, что с ним ничего плохого не может случиться. На самом деле может и, обычно, случается...»


ВЕРА. (Разговаривает по телефону). Меня не волнуют ваши проблемы. Вы обещали, что доставите билет еще час назад, вы говорили, что билеты уже на руках. Сейчас мне рассказывается какая-то непонятная сказка про заблудившегося курьера. Про то, что у него телефон отключен. Не вол-ну-ет. Понятно? Значит, так. Находите курьера. Забираете билет. И в течение часа он должен быть у Сережи, водителя Игоря Васильевича. Если этого не случится — пеняйте на себя. Отбой.


Верина комната маленькая, но пронзительным светом светлая. Инь-яневское равновесие всемирное здесь естественным образом сдвинулось в сторону Ян. И это, конечно, повлияло на жизнь Веры, живущей в квартире этой 29 лет, даже после внезапной смерти матери. Вера была прирожденной резко-сильной секретаршей-помощницей руководителя, стервой. От одного вида которой вся прежняя империя Игоря Васильевича Дворянского трепетала, как крылья колибри, к цветку медленно приближающейся. Отчего вся империя-колибри устойчиво двигалась в нужном направлении непреклонно устойчиво. И Игорь Васильевич до последнего момента это очень ценил. Внешне же Веру можно было описать фразой одного ее одноклассника, который был безумно в нее влюблен и один раз даже пытался вскрыть себе неумело вены (сказано это было в минуты острой ненависти к объекту своего обожания): «Самое красивое тело во Вселенной, очень некрасивое лицо и полное отсутствие души».


ВЕРА. (Сидит перед зеркалом). Вот так любишь-любишь одного человека... Ах…  А он еще одновременно и твой начальник. И ты с ним четыре года каждый день. С перерывом на его нечастые командировки. И в отпуск он почти не ходит. И еще мой отпуск — один месяц в году, разбитый на два раза. И Саша мой, необходимый лишь для того, чтобы заглушить эту боль. И остальные любовники, заполняющие пустоту, когда меня периодически бросает Саша. Вот жизнь. Никчемная, пустая жизнь. Когда его вижу — живу, когда не вижу — тоже вроде живу. Но какая-то ниточка, связывающая меня с чем-то важным, на это время обрывается. И ведь один раз он пригласил меня в ресторан. У меня сердце от радости оборвалось. И я не знаю, кто это сказал, но не я точно. Кто-то вместо меня. «Нет. Извините. Но мне сейчас надо в другое место. У меня встреча». Тогда он предложил подвезти меня. И опять мой враг моими губами сказал. «Нет, извините. Вам, наверное, неудобно. Я быстрее доберусь. А вы езжайте, пожалуйста, без меня». (Закрывает лицо руками, плачет). И все эти его любовницы. (Смеется). Для этого пришлось подружиться с платонически влюбленным в меня водителем Сережей. Хорошо хоть не переспать. Сережка-болтун рассказывал мне абсолютно все, что знал о его жизни, а ему абсолютно все, что знал о моей жизни. Такие вот перетекания. Хотел ли он со мной переспать? Мне кажется, да. Я даже абсолютно уверена, что научилась его провоцировать. Я чуть-чуть оголяла свой животик. Свитера, футболки всегда подбирала так, что они по длине были чуть-чуть ниже пупка. Всегда была видна полоска моего животика. И он всегда туда смотрел. Автоматически. Я знаю — он хотел меня. А я — его. И ничего не получилось. А сейчас я его единственный сотрудник, но ненадолго. Он сказал мне, что я ухожу работать к новым акционерам, те со мной уже провели беседу. Даже зарплату в полтора раза повысили. Боже, как мне его жалко. Неужели он завтра улетит из города, и я никогда его больше не увижу? А зачем тогда дальше жить? Зачем жить тогда?   


Верина комната была маленькой, старомодно, но с любовью обставленная мебелью середины прошлого века. Серванты, комод, стол, загромождавшие комнату, были заботливо накрыты скатерками и заполнены разного рода гжельской посудой. Со всем этим спокойствием интерьерным контрастно дорисовывалась кровать железная. На которую все гости Верины мужского пола на следующую же секунду после осмотра комнаты решали для себя железно схватить Веру и с размаху бросить на кровать эту железную, гипнотическую.  И телевизор плазменный, и ноутбук, и центр музыкальный, которые были похожи каким-то нездешним космическим дизайном друг на друга. И поцелуи, и стоны, и шепот. Лживое все...


Звонок.


ВЕРА. Да, пап, привет. (Трубка неразборчиво говорит на марсианском языке). Да, я буду дальше работать в компании. (Трубка...). Нет, Игорь Васильевич улетает завтра. (Трубка...). Зарплату повысили. (Трубка...). Наверное, хорошо. (Трубка...) В отпуск поеду. (Трубка...). Нет, не с Сашей. Саша женился. (Трубка...). Нет, я ее не знаю, и не видела ее никогда. (Трубка...). Нет, пап, я абсолютно не переживаю. (Трубка...). В отпуск поеду, я же говорила. (Трубка...). В Грецию. (Трубка...). С Ленкой. (Трубка, возомнив о себе что-то, выдала фразу на языке обитателей Юпитера). Не поняла тебя, пап. (Трубка еще раз на юпитерианском). Тебя не слышно. Давай попозже созвонимся.


«Вот вы, девушка, говорите, что, мол, не хочу ни с кем ссориться, — сказал бородатый геолог, подсаживаясь ближе к костру, — что причем здесь моя красота, я, мол, хочу со всеми быть в хороших отношениях. Только при такой позиции вы очень скоро познакомитесь с самым дружелюбным существом во Вселенной — с Сатаной».


Звонок


ВЕРА. Да, Игорь Васильевич.
ВАСИЛЬЕВИЧ. Вера. Спускайся. Я подъехал к твоему подъезду. Выходи.
ВЕРА. (Поправив свитер на животе). Да, Игорь Васильевич. Выхожу.
ВАСИЛЬЕВИЧ. (Кто-то в трубке громко поет пьяным голосом песню «По дону гуляет»). Жду.


«Пьяное застолье в домике моем,
Пьяное застолье – щас мы всех убьем,
Всех порежем ножичком, всех покрошим всласть,
Чтоб росла и крепла коммунистов власть».


ВАСИЛЬЕВИЧ. Вера, садись на переднее сидение. А то сзади сидит пьяное животное. Животное зовут Сергей. Оно из Москвы. Ты, по-моему, его знаешь. Это мой партнер.
СЕРГЕЙ. (Поет). О чем, дева, плачешь?..
ВЕРА. Игорь Васильевич. Вы же тоже выпили? Давайте я сяду за руль. Зачем вам ко всему еще и эти неприятности.
СЕРГЕЙ. (Поет). О чем, дева, плачешь?
ВАСИЛЬЕВИЧ.  Нет, Вера. Ты не понимаешь. У нас на Руси нищих и юродивых любят. Я сейчас как раз нищий и юродивый. Я за собой на этом джипе могу установку «Град» возить — все только стыдливо будут глаза отводить. А уж сесть мне пьяным за руль — самое милое дело. Наоборот. Если я буду трезвым по городу разъезжать — никто не поймет. Вот мы сейчас с Серегой в «Центральном» были...
СЕРГЕЙ. (Поет).
               О чем, дева, плачешь?
               О чем слезы льешь?
               О чем, дева, плачешь?
               О чем слезы льешь?
ВАСИЛЬЕВИЧ. Вот и я о том. Нас там с ним как родных приняли. Всех из зала выгнали. Оркестр только для нас играл. Серега два раза спел «Издалека долго течет река Волга...».
СЕРГЕЙ. (Поет). А мне тридцать восемь лет.
ВАСИЛЬЕВИЧ. Вот и я о том. Директор ресторана вышел. Подарков надарил. Выпил с нами. Да. Это мы с утра были. Потом в «Горку» поехали. Это в обед уже. В обед там битком. Приезжаем — пустой ресторан. Да и город как будто вымер весь. Заметила? (После паузы). Ты сегодня опять меня самая первая с днем рожденья поздравила.
ВЕРА. Игорь Васильевич. Вы же раньше в этот день всегда просили себя разбудить в шесть утра. А сегодня как-то по привычке.
ВАСИЛЬЕВИЧ. Спасибо.
СЕРГЕЙ.  Вера. Выходите за меня замуж.
ВАСИЛЬЕВИЧ. Сиди, жених.
СЕРГЕЙ. Игорек. Не мешай. Я личную жизнь устраиваю. Вера. Пересаживайся ко мне. Игорь, останови машину.
ВАСИЛЬЕВИЧ. Серег, будешь бузить — высажу. Пешком прогуляешься. Может, протрезвеешь.
СЕРГЕЙ. Злые завистливые люди. (Находит бутылку виски, пьет из бутылки, ложится на заднее сиденье, мычит неразборчиво какую-то песню).
ВАСИЛЬЕВИЧ. Кто в итоге будет?
ВЕРА. (Загибает пальцы). Значит, так. Петя, Васи, Блэк с Мариной, режиссер Могилянский, Лена, Катя, Вика, Таня, Антоний, Леша, Федя, Вася. Да, еще Павел с Зоей будут.
ВАСИЛЬЕВИЧ. Точно?
ВЕРА. Сегодня звонил лично. Подтвердил.
ВАСИЛЬЕВИЧ. Немцам заплатила?
ВЕРА. Американцам. Сполна. Еще вчера все счета оплатили. И официантам, и повару, и ди-джею уже заплатили. Там обслуживать будут два официанта, и повар горячее готовить будет. Аппаратурой и сценой Васи занимались. Я их напрямую с Шоном и Арчи соединила. Там вроде все нормально. Спиртное еще вчера завезли. Сережа... А где Сергей, где охранники?
ВАСИЛЬЕВИЧ. Серега заболел. Охрана сзади на «Мерседесе» едет.
ВЕРА. Ой. А билет же должны Сергею привезти!
ВАСИЛЬЕВИЧ. Да Бог с ними, с билетами. Я, может, и не полечу завтра.
ВЕРА. А как же…?
ВАСИЛЬЕВИЧ. Если наступит завтра... Завтра решим — лечу или не лечу. А вообще, Вера, ты же у меня с сегодняшнего дня уже не работаешь. Так что расслабься. Я тебя пригласил на день рожденья потому, что ты — Вера, просто Вера, а не моя помощница.
ВЕРА. (Посмотрев пристально внутрь себя). Хм.
СЕРГЕЙ. (Поет). Бывали дни веселые. (Кричит). Музыку включи. (После паузы). А давай к Петьке заедем?


Четыре уже машины едут навстречу смерти лютой ненавистной.


ПЕТЯ. (Отвечает на телефонный звонок). Привет, Павлик. Как дела?
ПАША. Ничего. Сам как?
ПЕТЯ. Не жалуюсь.
ПАША. Как жизнь в захолустье? Не устал еще?
ПЕТЯ. Москва — тоже захолустье, только в красивой упаковке.
ПАША. Так мы только ради упаковки там и живем. Нас упаковка только и привлекает. Как родители?
ПЕТЯ. Нормально. Только мать все переживает, что ты не звонишь. Ты бы, брат, позвонил бы ей...
ПАША. Петь, ты же знаешь — скрывался. Потом, когда все уладилось, бизнес восстанавливал.
ПЕТЯ. Не так это много времени занимает: набрать несколько цифр.
ПАША. Да. (Пауза). Вот и поговорили.
ПЕТЯ. Паш, повиси на телефоне. (Наливает стакан, выпивает). Ну, чего в Москве хорошего?
ПАША. Все бухаешь? Ну-ну. Ты о Любке, что ли, узнать хочешь?
ПЕТЯ. (Наливает стакан). Почему это?
ПАША. Да потому что я тебя лучше всех знаю. Лучше, чем отец и мать. Вот ты меня попрекаешь, а сам, брат, когда последний раз сыну звонил? Или жене своей бывшей? Как они живут? Все ли у них в порядке? Не голодают ли?
ПЕТЯ. (Выпивает стакан). Ты же у них есть.
ПАША. Да. Я у всех есть. У тебя, у родителей, у жены твоей с сыном. А вы все сидите на моей шее и деньги сосете.
ПЕТЯ. А чего ты? Не помогай.
ПАША. Какая же ты скотина, Петь.
ПЕТЯ. Ну ладно, ладно. Давай, про Любку рассказывай. С кем она сейчас трахается?
ПАША. Не пойму я тебя, брат. Вот стонешь, стонешь. Люблю, жить без нее не могу. Фотографии ее на всех стенах у тебя дома висят. И продолжаешь в то же время гадости про нее говорить.
ПЕТЯ. Я на самом деле для нее о… очень много сделал. Когда она к нам пришла — кем она была? Секретарем в стоптанных туфлях. А сейчас? Заместитель генерального директора по эротическим вопросам. Во как. Машина — БээМВэ. Загородный дом. И это за четыре года. Павлик, Павлик. (Наливает, выпивает стакан). Ты думаешь, мне нужна Любка? Мне нужна Дульсинея Тобосская. Прекрасная Дама. На которую надо молиться. И совершать ради нее подвиги. Недостижимый идеал. Так-то. Но вот если бы мы потрахались — вместо бесплотного идеального существа в моей кровати материализовалась бы обычная баба, со своими специфическими запахами, недобритыми колющимися волосками в разных местах, с глупыми разговорами. И все. Все, понимаешь, Павлик? Поэтому, если вдруг так случилось, что по извращенной кибернетической панковской логике нашего проклятого века Прекрасная Дульсинея — твоя подчиненная, надо как можно чаще с ней общаться. И любую сказанную ею фразу сразу логически переводить в гениальные. А любую улыбку — в улыбку Моны Лизы. Ты с ней о финансовом плане на следующий квартал, а она — богиня. Ты с ней о ликвидности, а она — богиня. Ты с ней о финансовых потоках, а она — богиня.  Так что, можно сказать, что испытание Дульсинеей выдержано, за исключением пары досадных проколов. За это надо выпить. (Наливает, выпивает стакан).
ПАША. После твоего позорного бегства из Москвы она через месяц чуть было за тобой не рванула. Тогда бы, я думаю, конец мифу о Дульсинее пришел. Я отговорил ее от глупости этой.
ПЕТЯ. Спасибо, брат родной. А ты знаешь, что она меня приворожила? В Египте есть каменное изваяние Паука одного. И есть поверье, что, если семь раз обойти по часовой стрелке это изваяние, то любое, предварительно загаданное желание, сбудется. Любка тогда очень злилась, что я на нее вообще внимания не обращаю. Загадала желание, чтобы я безумно влюбился в нее. Обошла семь раз Паука. И на следующий день обо всем забыла. А я уже четыре года на грани смерти мучаюсь.
ПАША. А ты откуда знаешь?
ПЕТЯ.  Во сне приснилось. (Пауза). Сейчас на самом деле светлый Любкин образ постепенно вытесняется Ленкой. Но с Ленкой вообще секс исключен. Ленка — сестра-подруга.
ПАША. Петь. А ты можешь со своими бабами по-простому разбираться? Без этой дешевой драматургии.
ПЕТЯ. А зачем ты мне вообще-то позвонил? Жизни поучить? Рассказать мне как я низко пал? Поддержать меня, так сказать, морально, на краю пропасти?
ПАША. Нет. Просто так. Мы же с тобой через полчаса-час увидимся.
ПЕТЯ. В смысле?
ПАША. На дне рождения.
ПЕТЯ. Прилетел? Специально на день рождения. Решил поддержать однокурсника в трудную минуту? Круто. С кем придешь?
ПАША. Почему ты решил, что я приду с кем-то?
ПЕТЯ. Потому что ты мой родной брат, и я тебя тоже очень хорошо знаю.
ПАША. С Зоей.
ПЕТЯ. С кем? Ха-ха-ха. Брат. Это стало уже доброй традицией. Ты после меня со всеми моими девушками спишь. А ведь ты меня на год старше. Несолидно.
ПАША. Один раз было исключение.
ПЕТЯ. Да. Одно из самых неприятных в жизни…
ПАША. Ладно, брат, давай, до встречи.


Во время всего телефонного разговора Зоя, сидя на корточках, не мигая, смотрела в глаза Павла, как будто не было ничего важнее этого разговора шутливого, происходящего в парке городском обычном, красиво облетающем умирающими желтыми с проседью листьями. Рядом с постаментом, где когда-то царствовал памятник Ленину, теперь явно чувствовалась дыра смысловая, готовая в любую минуту материализоваться в образе тех хулиганов, что сняли памятник вождю революции и выбросили его в реку. Но не случилось, ибо даже они, обычные безмозглые машины разрушения истории местной-всемирной, затаились в предвкушении развязки неоднозначной, теперь уже после телефонного разговора этого. Колесо истории, стоявшее неподвижно, скрипнуло вдруг, но… так и осталось стоять неподвижно.


ЗОЯ. Что он сказал?
ПАША. Какая разница? Пьяный он. Не пойми, что несет.
ЗОЯ. Как он отреагировал на то, что мы с тобой вместе будем?
ПАША. В свойственном ему юмористическом ключе.
ЗОЯ. (Закуривает сигарету). Тебе не жалко его? Убить ведь могут.
ПАША. (Нервно). Нас всех убить могут. Ты что, предлагаешь мне позвонить Пете и сказать, мол, Петя, не ходи к Василичу, там заварушка будет, могут подстрелить, а точнее — наверняка убьют… ты так предлагаешь? Чтобы Петя пьяный начал трезвонить всем или выдал все это на вечеринке?
ЗОЯ. Нет. (После паузы). Я ему перед встречей с тобой звонила, просто так поболтала.
ПАША. Любишь его?
ЗОЯ. Нет. Заниматься любовью с ним люблю.
ПАША. Видишь ли, Зоя. Я практически всех его женщин знаю. И вот ни одна из них, даже после того, как увидела его пьянство неистовое, грубость, измены, ни одна с ним до конца так и не рассталась. Можешь мне это объяснить?
ЗОЯ. Он трахается в десять раз лучше, чем любой известный мне мужчина. А я, поверь, многих знала.
ПАША. Ты вот спрашивала, не жалко ли мне его. Нет. Мне вообще никого не жалко. И я не понимаю, как тебе может быть кого-то жалко. Если ты восприняла основную идею нашего Братства, да еще являешься Верхней Жрицей.
ЗОЯ. Я сказала, что жалею его? Люблю заниматься с ним сексом — да. Но любовь нам, Верхним, не противопоказана. А в сексе, как ты знаешь, вообще происходит Раскрытие. Я спросила, не жалеешь ли ты его, потому что ты — брат. Хотя вам, Нижним Жрецам, человеческие чувства запрещены. Ответом я удовлетворена. А мне какая разница, какого его любить — мертвого или живого. Смерти же нет. Я это точно знаю. Это вам вдалбливают как аксиому, чтоб верили.
ПАША. Поехали. Времени мало.
ЗОЯ. Подожди. Ты знаешь, в чем преимущество Верхних жриц перед всеми остальными? Они могут жить абсолютно нормальной человеческой жизнью… Даже не так. Они могут жить счастливой жизнью. Им главное — не пропустить время Преображения. И во время Преображения они становятся непобедимыми и могут выполнить любую задачу Братства. Но Преображение нельзя вызвать или создать, его можно только принять. Поэтому основное искусство Главы Братства заключается в том, чтобы нанизать реальность этого мира на последовательность Преображений Верхних Жриц. И это единственное, что движет этот мир вперед.
ПАША. Да, теперь я понимаю, насколько важно для Братства это заклание, раз этим американцам в поддержку дали Верхнюю в момент Преображения. И это притом, что они могут вдвоем, шутя, уничтожить голыми руками целую дивизию.
ЗОЯ. А кто тебе сказал, что мы будем их поддерживать?
ПАША. Ты.
ЗОЯ. Послушай. Преображение будет направлено не на их защиту, а на их уничтожение. Теперь слушай, зачем нужен ты. Американцы эти знают, что, когда Братство защищает, оно посылает Верхнюю и Нижнего, как демонстрацию благих намерений. Они знают, что, по законам Братства, Верхняя не может никак навредить Нижнему. Поэтому, появившись там вдвоем, мы усыпим их бдительность. Теперь твоя задача. Там в зале будет висеть копия картины Малевича «Черный квадрат». За секунду до Преображения ты с разбегу прыгнешь в этот квадрат. Там портал. Там ты будешь недосягаем для моей разрушительной силы. Пересидишь, пока я все не закончу. Потом вернешься в зал. После всего мне необходимо Раскрытие, а единственным живым мужчиной в радиусе километра будешь ты.
ПАША. Объясни мне, что случилось.
ЗОЯ. Глава Братства случайно почувствовал злой умысел врагов. Они не те, за кого себя выдают. Никакие они не американцы. Они — воскресшие викинги. Эйрик и Хаук. Компаньоны Великого Одина. Вот так-то. А с викингами у нашего Братства давние счеты. (Пауза). Слушай, а ты не мог бы еще в картину и Петю втолкнуть, а то мне его тоже терять не хочется…


«Нам всем известна дата точной смерти,
Кто скажет Вам обратное — не верьте».


ПАША. Почему ты решил, что я с кем-то приду?
ПЕТЯ. Потому что ты — мой родной брат, и я тебя тоже очень хорошо знаю.
ПАША. С Зоей.
ПЕТЯ. С кем? Ха-ха-ха. Брат. Это стало уже доброй традицией. Ты после меня со всеми моими девушками спишь. А ведь ты меня на год старше. Несолидно.
ПАША. Один раз было исключение.
ПЕТЯ. Да. Одно из самых неприятных в жизни…
ПАША. Ладно, брат, давай, до встречи.


Солнце погасло за линией строгой горизонта, погрузив мир во мрак тайный. Деревья протяжно зашелестели опадающей листвой. Ветер стих. Петр выглянул в окно. Боль окончательно прошла, и Любка исчезла окончательно, теперь, видимо, надолго. «Из мыслей ушла, из памяти. Не пойму я никак, что это находит на меня болью беспамятной, что жжет, что выворачивает?» Звездное небо спокойной шарманкой затянуло мелодию извечную, повторяющуюся веками. Холодом относительным абсолютную осень вневременную стала пронизывать вызывающая дрожь луна полная.
– Светло на небе — светло на душе, — прокряхтел Петр. Посмотрел на пустую бутылку из-под портвейна. Поставил ее к двум быстро выпитым ранее. «Сопьюсь, сопьюсь. Потом умру, и на похороны никто не придет». Влажно глаза смотреть на мир начали и вывели его на улицу под небо искрящееся звездное, лес липко монолитный, притихший вдруг первый раз за весь странный день этот. «Люба. Ну, куда же ты ушла? Хочу помучиться еще болью сладкой безотказной. Поплакать-пожалеть жизнь свою никчемную стопудовую. Приди же, разорви душу вклочь. Дай помучиться хорошо-прихорошо так от невозможности быть рядом с тобой, смотреть на тебя, прикасаться к тебе. Ау-ууу?» Начали проступать из алкогольной безбрежности силовые нити звенящие, держащие-источающие мир бренный. Стало казаться, что источники нитей сих находятся в звездах-объятьях безукоризненных. И нити эти начали заменять собой мир видимый «на 45 процентов». Постепенно рассыпаться растворяться начал дом, лес, сам Петр. И на сей раз ничего не мешало отправиться навсегда в пьяную нирвану манящую и остановить время и пространство всего лишь еще одним стаканом портвейна, но одна мысль спасительная внезапно бесполезно вытащила из рая в круговерть. «Ленка. Вот еще задача для моей распадающейся души. Как приехал сюда, увидел ее, сразу про все забыл. Думал, вот, женюсь сейчас на ней, и будет мне счастье, будет радость. Но, видимо, предыдущая неудача на любовном фронте оставила свой изъян блеклый на мне... И я все испортил своими неуклюжими стенаниями-ухаживаниями. Послала она меня. А я как-то сразу успокоился, пустился в пыточный путь разговоров виртуальных с Любкой. И Ленка как-то от скуки приехала ко мне, и я ей рассказал в лицах весь мой роман, на самом деле на сто процентов мною придуманный, с Любкой. Зря я это сделал. После этого Ленка влюбилась в меня незадачливо, и начала преследовать меня на почве внезапно вспыхнувшей любви-жалости несносной. А я дурак». Комната ходить ходуном начала, раскачиваясь в такт волнам тектоническим, неощутимым в обычном заглушенном состоянии житейском, но страстно и зримо воспринимающимся в часы химического и словесного отравления вредоносной материей, специально приготовленной. Петр увидел телевизор. Потом повернул голову на сто восемьдесят градусов и увидел репродукцию своей любимой картины «Черный квадрат».
– Заберите меня отсюда, пожалуйста, — проплакал он, пристально взирая внутрь картины объемной. «И вот ведь дурак. Ночью мучаюсь картинами вожделенными соития с Ленкой. А утром встречаюсь с ней и веду себя как антисексуальный символ планеты... Не ехать нифига на этот день рождения. Чувствую ведь. Случится какая-нибудь гадость. Может быть даже, убьют кого-нибудь. Да и пьян я в дупель. Как за руль сяду?  Нет, ехать надо. Сейчас телевизор включу, посмотрю чего-нибудь, может, вырвет, полегчает. Тогда и за руль сяду». Петр, сильно качаясь и даже иногда падая, начал перемещаться к вжавшемуся в стену телевизору. И включил его по-дедовски — простым нажатием кнопки.


РЕЖИССЕР. ...на самом деле огромная разница между харчо, приготовленным из баранины, и харчо, приготовленным из говядины. Начнем с того, что харчо готовить из баранины категорически нельзя. Ну, это, например, все равно, что приготовить борщ из рыбы. Вы меня понимаете... По-грузински это звучит так — «дзрохис хорци харшот», что в переводе на русский означает суп из говядины.
ВЕДУЩАЯ. Но все-таки мы отвлеклись от темы нашего разговора. Вы все-таки… э-э… расскажите, как вы, в зените, так сказать, славы все бросили и на три года уехали в горный, так сказать, кишлак… я правильно это называю? (Режиссер кивает). И что вы там делали?
ПЕТЯ. Не ври, не был ты никогда в горах...
РЕЖИССЕР. Ну... В зените славы, как вы это точно подметили. Просто я понял: что-то важное уходит из меня, я не могу больше быть проводником тех великих сил, которые правят бал во Вселенной. Да, у меня было все — деньги, слава, великие фильмы, но я понял, что опустошен, совершенно опустошен и мне нечего, абсолютно нечего сказать людям. Я практически пустой кувшин, а притворяться, снимать кино дальше лишь на одном авторитете я не мог, совесть не позволяла. Вы меня понимаете… И вот я купил билет в один конец, взял с собой минимум денег, потом пришел в деревню, — кишлак, как вы изволили выразиться, нанялся на работу практически за еду.
ВЕДУЩАЯ. И что вы там делали?
РЕЖИССЕР. Пас баранов. Смотрел на небо. Собирал урожай. Считал звезды. Чистил хлев. Наслаждался видом гор. Так до бесконечности можно перечислять. Выучил язык. У меня там осталось много друзей…
ВЕДУЩАЯ. И больше вы ничего там не делали?
РЕЖИССЕР. Не было нужды. Вы понимаете, жить в единении с природой, жить простой, совсем простой жизнью — это самое, наверное, большое счастье, какое может быть на Земле.
ВЕДУЩАЯ. Тогда почему же вы, так сказать, вернулись?
РЕЖИССЕР. За три ночи мне приснилось три фильма от начала до конца, полностью смонтированные, причем сто процентов мною смонтированные, вообще — сто процентов мои фильмы: в моем стиле… я даже узнал, кто на каждой картине оператором будет. И я понял, что должен. Должен вернуться, снять эти фильмы. Это мой долг. И как ни тяжело мне было, как ни больно мне было, я вынужден был уехать… теперь я понимаю, что навсегда.
ВЕДУЩАЯ. У вас там, наверное, осталась любимая женщина… возможно, дети?
ПЕТЯ. Ну, ты и прогонщик, Могила. Честно расскажи, что три года лечился от алкоголизма с переменным успехом. А сейчас вроде бы завязал...
РЕЖИССЕР. (После паузы) Да, остались. Но я, если можно, не буду об этом говорить.
ВЕДУЩАЯ. Расскажите, пожалуйста, о фильмах, и подробнее о фильме, который вы сейчас снимаете. Ведь все в шоке. Фильм о Великой Отечественной Войне снимать за уральским хребтом...
РЕЖИССЕР. (Перебивая ее). Какая разница, где снимать. Вы же не знаете, о чем фильм. Никто не знает, о чем фильм, а уже появились эти гаденькие статьи в прессе, сальные комментарии на телевидении, о дебилах блогерах я вообще молчу. Так вот, господа завистники — специально для вас. Я могу рассказать о фильме все. Пожалуйста. Начнем с того, что в фильме снимаются только немецкие актеры. Наших нет. Все главные герои — немцы. Такие простые солдаты, которых гонят на бойню придурки офицеры. Вот начало фильма — бой страшный, огонь пулеметов, орудий, самолеты с воздуха бомбят — ад кромешный. Взвод некоего офицера штурмует высоту. Ценой неимоверных усилий, потеряв половину взвода, они, наконец, взяли высоту. И что они видят. Ни одного трупа, хотя пулемет еще горячий. Ни одного человека отступающего, никого. Странно им стало. Ну, ладно. Продвигаются они дальше, заходят в города, в деревни — ни одной живой души. Все как будто исчезли. И еще одну вещь они заметили: если раньше, когда они наступали, видели соседей справа, слева, танки, артиллеристская поддержка, самолеты летали. То сейчас ощущение их не покидало, что нет рядом ни одной души, что они одни во всем мире. Но для того, чтобы пресечь пораженческие настроения, после того, как они закреплялись на каком-либо рубеже, откуда не возьмись, появлялись два телефониста и устанавливали связь с неким Полковником, который доводил до них приказы командования. Успокаивал их. Говорил, что страна и фюрер с ними. И взвод шел дальше. Но картина не менялась. Ни одной живой души, ни одного трупа. Даже когда они кинули гранату в один дом, из которого строчил пулеметчик. Пулемет разворотило, рядом даже никакого намека на труп солдата, который из этого пулемета только что стрелял. И тут командира осеняет, и он начинает теорию излагать, что воюют они уже непосредственно с Русской Землей, которая сама уничтожает врагов, так как русские люди не справились с могучей тевтонской машиной. Опять телефонисты подходят. Командир берет трубку и выдает все Полковнику. Полковник орет на него, что его не волнует, с кем идет война — с этими русскими свиньями или с их грязной холодной Русской Землей. Они обязаны выполнить волю рейха. Вообще в итоге из всего взвода осталось всего два солдата — Отто и Ганс. (после паузы). А концовку я вам рассказывать не буду. Сходите в кинотеатр посмотрите.
ВЕДУЩАЯ. Мы вернемся к вам через минуту после рекламной паузы.
ПЕТЯ. В зените славы говоришь?  Ну-ну.

Идет реклама.

ВЕДУЩАЯ. Мы снова в студии. Напоминаю вам, что в гостях у нас находится известный режиссер — Могилянский Даниил Арнольдович. Он снял такие фильмы как «КаКа» и «Шмидт».
РЕЖИССЕР. Кстати, никто «КаКа» так и не оценил, а должен вам сказать, что при своем достаточно низком бюджете...
ВЕДУЩАЯ. Извините, Даниил Арнольдович. У нас до конца передачи остается меньше минуты. Не могли бы вы сказать несколько слов о двух других фильмах, к съемкам которых вы, мы надеемся, скоро приступите.
РЕЖИССЕР. Ну, раз у вас до конца передачи осталось меньше минуты, то я скажу вам вот что — фильмов будет два и называться они будут «Парашютисты» и «Смерть Бога». Спасибо за внимание.
ВЕДУЩАЯ. (Кокетливо наклонившись в сторону камеры). Спасибо вам большое, Даниил Арнольдович, что нашли время и пришли к нам на передачу. С вами была...


«... сажа бела
Черная душа
И нет ни шиша»


БЛЭК. (Кричит). Мать… Марин. Выходим, все. Времени совсем нет… Марин, я в машине, спускайся.
МАРИНА. Да, Блэкки. Я слышу. Я сейчас.


Блэк осторожно, но нехотя, будто раскачиваясь, подошел к двери, после раздумья резко раскрыл ее и нырнул в черную муть. Секунду спустя эхом взорвался ярчайший свет. Блэк, радостно купаясь, чертыхаясь в резко включившемся резью в глазах свете, шел на ощупь по ступенькам. Придя в гараж, он уверенно выбрал из двух машин нелюбимый «Лексус», пискнул сигнализацией и обрушился телом своим в уютный салон. Включился мотор, машина слегка попищала, приходя в себя после долгого сна. Блэк включил музыку. Заиграл, естественно, «Sabbath bloody sabbath». Дослушав до определенного места, Блэк закозлил заученным тонким голосом.


БЛЭК.     Суббота, бл.дь, суббота,
                И никаких забот,
                Суббота, бл.дь, суббота,
                Суббота круглый год.
                Е-ееееее.
МАРИНА. (Открывая дверь и усаживаясь). Блэкки. Вот ты же образованный, причем очень образованный чел. Даже читаешь Кортасара. Какого же хрена ты всю жизнь эту быдлятину слушаешь?
БЛЭК. (Делая музыку существенно тише). Маринушка, любимая, какая муха тебя укусила? Ты за двадцать лет не привыкла что ли? Я с удовольствием поставлю шансон… Шуфутинского изволите?
МАРИНА. Я была бы очень счастлива, если бы ты вообще музыку выключил. Я тишины хочу. А с вами, меломанами, этого счастья не получишь никогда, я чувствую. Нам поговорить надо.
БЛЭК. О чем? У тебя любовник?
МАРИНА. Знаешь, Блэкки, это было бы гораздо проще, если бы у меня был любовник. Гораздо проще.
БЛЭК. Тогда, о чем?
МАРИНА. Я ухожу.
БЛЭК. Куда?
МАРИНА. Никуда. Я от тебя ухожу.
БЛЭК. А где ты будешь жить?
МАРИНА. Это не имеет значения.
БЛЭК. А как же Кослик?
МАРИНА. Кослик уже большой. Он и без тебя, и без меня не пропадет. Гораздо важнее вопрос, который ты не задал. Почему.
БЛЭК. Почему?
МАРИНА. Да, почему. Почему женщина резко уходит из благополучной семьи, от любимого мужа, сына? Да, Блэкки, я по-прежнему люблю тебя и очень люблю Костю. Но я не могу уже больше жить бесцельно, по кругу, изо дня в день, изо дня в день… (Слезы текут у нее из глаз).
БЛЭК. (Гладит ее по голове). Маринка глупенькая. Все можно поменять, можно вообще хоть на полгода уехать путешествовать. Можно уехать отсюда навсегда в Москву, в Америку… да хоть куда. Я тебе обещаю, дорогая, что жизнь твоя будет настолько разнообразна, как никогда. Ты бы раньше сказала! Я же тебя спрашивал: все ли хорошо, все ли устраивает, мы всегда откровенно разговаривали. Сказала бы раньше...
МАРИНА. (Прижимается головой к плечу Блэка, плачет навзрыд). Ой, ой. Я не хочу, не хочу, не хочу...
БЛЭК. Ну. Ну. Успокойся.
МАРИНА. (Внезапно успокаивается, вытирает слезы). Слушай меня, Блэкки. Я тебе сейчас расскажу, только поверь, обязательно поверь и отнесись к этому серьезно. Воспринимай меня серьезно хоть раз в жизни...
БЛЭК. Марин, Марин...
МАРИНА. Ну, так вот. Случилось это за день до смерти моей матери. Я просыпаюсь как бы, но понимаю, что это сон, но воспринимаю так все отчетливо, так отчетливо, лучше, чем наяву. Вижу свою комнату, все в ней как будто бы нормально, но сидит в кресле мужчина… парень даже. Ничего особенного, смуглый, черноволосый, в джинсах и клетчатой рубашке. Я говорю, уходите, мол. Я сейчас кричать буду, а мой отец милиционер, он вас арестует. Он говорит: «Не кричи, я — Посланник. Тем более ты и крикнуть, и даже пошевелиться не можешь». Я чувствую — он прав. Он говорит: «Завтра твоя мать умрет». У меня все затрепетало, слезы, горечь в груди, жалость к себе. «Не может быть», — говорю. Он говорит: «Поверь и смирись, так должно было случиться, и так случится. Ничто не может помешать этому». Я говорю: «Кто так решил?» Он ответил: «Бог». Я ему кричу, что тогда я ненавижу этого Бога за то, что он у меня забирает самое дорогое, самое светлое, что Бог мерзкий, противный, что пусть и я тогда умру вместе с мамой. Посланник говорит, что, мол, не время тебе умирать, встает, прощается со мной и уходит. Я просыпаюсь в холодном поту. Бегу к матери, плачу, рассказываю ей сон, прошу ее не выходить из квартиры. Мать смеется, улыбается, называет меня глупой девочкой, успокаивает. Говорит, что не надо верить ночным кошмарам. Я и правда успокаиваюсь. Вот… Она ночью во сне умерла. Сердце остановилось. Врачи так и не смогли объяснить, почему у здоровой, молодой женщины вдруг остановилось сердце. Второй раз он пришел двадцать лет назад. Я готова была голыми руками его задушить. Но только говорю: «Поздно ты пришел. У меня отец уже умер. А бабушки-дедушки еще до рождения моего все умерли. Сирота я». Посланник как будто меня не слышит. Говорит: «Завтра ты встретишь парня, который тебе очень сильно не понравится, даже раздражать будет. Но этот человек станет единственной любовью в твоей жизни».
БЛЭК. Это еще кто?
МАРИНА. Посланник сказал: «Ты его просто узнаешь, у него очень прозвище смешное — Блэк». На следующий день я встретила тебя.
БЛЭК. Я тебе не нравился и даже раздражал?
МАРИНА. Ты мне очень не нравился и сильно раздражал. Меня бесило в тебе все. Волосы, усы, джинсы клеш. Ты стоял около открытого окна, курил, и я думала, что вот сейчас я разбегусь, толкну тебя, ты выпадешь из окна, разобьешься насмерть, и пророчество проклятого Посланника на этот раз не сбудется. Я напряглась и начала разбег. В это время в комнату ворвался пьяный Кабан, начал сразу приставать ко мне, лапать… вы подрались, помнишь?
БЛЭК (смеется). Кабан спас меня от смерти?
МАРИНА. Да, такие превратности судьбы.
БЛЭК. Посланник приходил сегодня?
МАРИНА. Да.
БЛЭК. Мне сегодня тоже очень странный сон приснился. Как будто мы с тобой на корабле космическом. И ты покончила жизнь самоубийством, выпила жидкий азот. И лежишь на полу. Я подхожу к тебе, беру на руки, жалею, и что-то во мне говорит: «Это не все, ничего не окончилось, она оживет». И ты начинаешь оживать, страшно так, с судорогами, со звуками машины какой-то странной, которая все никак завестись не может, со звоном остекленевших частей своего тела, а я держу тебя на руках, глажу… И на стенах, на каждой стене картины…
МАРИНА. Это фильм «Солярис».
БЛЭК. Что?
МАРИНА. Сцена из фильма «Солярис».
БЛЭК. Ты же знаешь, я кино вообще не смотрю. Не понимаю.
МАРИНА.  Посланник сказал, что этой ночью я умру. Он, правда, поправился и сказал: «Уйду». Но это смысла не меняет. Я спросила, зачем он ко мне приходил три раза. Он ответил, мол, чтобы оповестить о трех важнейших событиях моей жизни. Я спросила его: «В чем же смысл моей жизни?» Он промолчал. Я начала умолять его сжалиться надо мной, что я еще такая молодая, что у меня Блэк, Кослик, что я не хочу умирать, в конце концов. Он, гад, встал, повернулся и ушел…


Поляна, на которой только что происходили киносъемки, была загажена с особой тщательностью шизофреника в пике обострения болезни. Фигурно выложенные банки из-под пива хаотично дополнялись разнокалиберными бутылками из-под водки, коньяка, виски и портвейна. Режиссер Могилянский закатывал грандиозные попойки всей съемочной группе невеликой, творческой чуть ли не каждый рабочий день, и в пьянки эти по обыкновению через какое-то время начинали затягиваться даже совершенно посторонние люди, даже прохожие, а сегодня неуклонно напился водитель автобуса и, стекленея от чувства отделенности от жизни его прямой и понимая, каким образом дополняет он процесс творческий, вел он машину идеально автоматно, будучи при этом абсолютным автопилотом. Сам же режиссер употреблял что-то постоянно и до, и во время, и после съемок. Всем было очень интересно — что. Но он не говорил. Или почти не говорил, ограничиваясь лишь активным спортивным жестикулированием и одной единственной фразой, изменяющейся вязко лишь при перемене пола объекта, к которому сия фраза относилась. «Твою мать дура (дурак), куда ты пошла (пошел)». Однако все его понимали, несмотря на то, что актеры разговаривали только по-немецки, а переводчик, находясь в сильнейшей алкогольной прострации, закрывал лицо руками, плакал и повторял одну и ту же фразу — «Наташка, ну что же мы тогда не поженились?» Ни о каком русско-немецком переводе после ухода переводчика в своеобразную нирвану никто, конечно же, не помышлял. Однако съемочный процесс двигался с опережением графика, немцы, выпив «фронтовые» сто грамм с утра, прекрасно понимали все, даже малейшие желания режиссера, и играли просто гениально, непросыхающий оператор творил чудеса. А гримера режиссер выгнал еще на второй день съемок из-за того, что тот отказался пить, сославшись на плохое здоровье. В этот раз фильм просто обязан был получить хотя бы «Оскара» за лучший фильм на иностранном языке. Около костра, случайно разожженного местными жителями, сидели Надя и Кирилл. Наиболее часто употребляемое за глаза слово по отношению к Наде было «стерва». Наиболее употребляемое в глаза по отношению к Кириллу было слово «лох».


НАДЯ. Кир. Ну, почему тебя потянуло потрахаться именно сейчас, именно в лесу, в этих ужасных условиях. Самое главное — автобус уехал, мобильники здесь не берут. Солнце вот-вот сядет. А мы даже не знаем, в какую сторону идти. Я, по крайней мере, не знаю.
КИРИЛЛ. Да ладно, Надь. Вон там, в лесу, два аборигена местных из массовки, переодетые в фашистскую форму, играют то ли в прятки, то ли в салки. Сейчас нарезвятся и выведут нас отсюда.
НАДЯ. Эти двое? Да они тут при всех два огромных мухомора съели. А потом в унисон начали приговаривать, что это — пропуск в загробный мир. Могилянский очень заинтересовался и тоже съел. Потом начал говорить, что надо срочно сваливать, а то нас сейчас накроет Русская Земля. Не знаю насчет Русской Земли, но что-то его так накрыло, что он в лес на четвереньках как гончая убежал.
КИРИЛЛ. Да ладно, давай выпьем виски, у меня две ноль семь «Чиваса». И еще бутылка армянского коньяка.
НАДЯ. Знаешь. Коньяк я не буду — я все-таки на втором месяце беременности. А виски давай. (Закуривает сигарету).
КИРИЛЛ. У меня только стаканчиков нет. (Пьет виски из бутылки).
НАДЯ. Да пофигу. (Пьет из бутылки). Знаешь, ты был сегодня очень искусен в любви. Очень темпераментен. Очень нежен и ласков. Не ожидала, если честно. Спасибо.
КИРИЛЛ. (Глупо улыбаясь). Да ладно. Давай мухомороедов позовем. А то две ноль семь на двоих, учитывая еще те две таблетки которые мы с Могилянским съели… Прикольные, правда?
НАДЯ. Да, прикольные. Я, пока ты меня трахал, себя березкой ощущала. Зови их.
КИРИЛЛ. (Кричит). Парни, хватит развлекаться! Идите к нам! У нас коньяк и виски!


Подходят фашисты.


ГЕРМАН. Здравствуйте, уважаемые. Меня Герман зовут. А брата моего — Генрих.
КИРИЛЛ. Меня Кириллом зовут, девушка — Надя. Она моя невеста. Странные у вас имена — это псевдонимы?
ГЕРМАН. Нет. У нас папа очень веселый был.
ГЕНРИХ. Пил, не просыхая, вместе с бабушкой и мамой.
ГЕРМАН. И очень любил фильмы про Великую Отечественную. Причем переживал, гад, всегда за немцев. Очень возбуждался, когда в фильмах немцы выигрывали. И плакал, если Красная армия немцев била. А на сценах взятия Рейхстага всегда телевизор выключал. Выходил на кухню, в глазах слезы, залпом выпивал бутылку водки. Стоял и повторял: «Эх, вы». Гитлера очень любил. Когда мы родились, — а мы вообще близнецы, он в паспортный стол пришел и говорит наши имена. Одного, говорит, нарекаю Герман, а другого — Геринг. У женщины в паспортном столе чуть инфаркт не случился. Еле-еле уговорила его назвать нас Герман и Генрих. А вообще все нас зовут Гера и Гена.
ГЕНРИХ. А папа, мерзавец, нас еще мухоморы приучил есть.
НАДЯ. Ребят, а где сейчас ваш выдающийся папаша?
ГЕРМАН. Убили его в Москве. Папа наш в пятьдесят лет, обезобразив свой мозг водкой и мухоморами, совсем съехал с катушек. Побрился налысо, сделал себе татуировку огромную в виде свастики на спине и подался в скинхеды. Его пять лет назад свои же и зарезали. Он, по-моему, у них кассу партийную спер и прогулял с какой-то узбечкой малолетней.
НАДЯ. Да, душещипательная история. (Протягивает им бутылку виски). Давайте за знакомство. У нас только стаканчиков нет. Извините.
ГЕРМАН. У Гены с собой всегда стаканчик. Ген, дай. (Наливает виски в стаканчик). Ну, за знакомство. (Пьет виски).
ГЕНРИХ. (Наливает виски в стаканчик, пьет). Я, извиняюсь, что-то, по-моему, про коньяк слышал.
КИРИЛЛ. Ну, от нашего стола вашему столу. (Передает Генриху бутылку коньяка). Угощайтесь.
ГЕРМАН. (Угощается). Хорошо. Коньяк все-таки лучше, чем виски.
ГЕНРИХ. (Угощается). Да? А, по-моему, все спиртное. Крепкое конечно. На один вкус.  А вы кто такие будете?
КИРИЛЛ. (Употребляет). Ух. Я второй режиссер. Надька — моя помощница. Кстати, можно поподробнее о мухоморах узнать? Они у вас остались?
ГЕРМАН. Да, в планшете у Генриха четыре гриба засушенных. Только сперва надо кое-что о грибах этих рассказать. Грибы эти нашел в месте одном заброшенном папа наш, яростный грибник, кстати. Долго спрашивал у всех, что за грибы такие он нашел. Но никто, даже самый опытный, не смог ему ничего сказать. Все справочники, все энциклопедии он прошарил — никакого результата. Тогда он решил, что открыл новый вид грибов, но от сволочного характера своего и ненависти ко всему роду человеческому решил их уничтожить. Ну и уничтожил — то есть пожарил и съел в одну харю. Мать, на удивление трезвая в тот день, забегает к нам и говорит: папаня, мол, ваш сбрендил совсем, белая горячка у него началась, давайте психушку вызывать.
ГЕНРИХ. Я как сейчас помню, мы сидели с братом в нашей комнате и на гитарах песню «Естедэй» разучивали.
ГЕРМАН. Ну, мы с братом на кухню. А там папа сидит, в одну точку безумным взглядом уперся и все повторяет. «Да, Адольф. Все понял, Адольф». Решили на семейном совете все-таки его не сдавать, а повременить до утра. Утром папа, как ни в чем не бывало, вышел на кухню, опохмелился водочкой и зовет нас с Геной в лес. Мы с опаской так, но пошли. Папа нас приводит в место, где грибы нашел… надо сказать, довольно труднодоступное. И начал рассказывать о действии грибов этих, что, мол, это дверь в царство мертвых, а еще о том, как всю ночь разговаривал с Адольфом Гитлером. Ну, вообще, мы попробовали — и попали в царство мертвых...


«Мы с Васяткой съели по хот-догу,
Ну, а вечером пошли молиться Богу,
Мериканскому Богу, не нашему,
На бумаге зеленым раскрашенному,

Мериканский Бог, в котором мы правы всегда,
Начал с нами не по-нашему разговаривать,
Но потом сказал на ломанном: «ОК, отличные дела»,
И давай нас в ЦРУ переманивать».


ПЕТЯ. В зените славы говоришь?  Ну-ну.
ВЕДУЩАЯ. Мы снова в студии. Напоминаю вам, что в гостях у нас находится известный режиссер Могилянский Даниил Арнольдович. Он снял такие фильмы как «КаКа» и «Шмидт»
РЕЖИССЕР. Кстати никто «КаКа» так и не оценил, а должен вам сказать, что, при своем достаточно низком бюджете...
ВЕДУЩАЯ. Извините, Даниил Арнольдович. У нас до конца передачи остается меньше минуты. Не могли бы вы сказать несколько слов о двух других фильмах, к съемкам которых вы, мы надеемся, скоро приступите.
РЕЖИССЕР. Ну, раз у вас до конца передачи осталось меньше минуты, то я скажу вам вот что: фильмов будет два, и называться они будут «Парашютисты» и «Смерть Бога». Спасибо за внимание.
ВЕДУЩАЯ. (Кокетливо наклонившись в сторону камеры). Спасибо вам большое, Даниил Арнольдович, что нашли время и пришли к нам на передачу. С вами была...


Петр неистово выключил телевизор.


РЕЖИССЕР. (Стоя в дверях). Очень-приочень приятно, что твой лучший друг и одноклассник, с которым ты десять лет сидел за одной партой, до сих пор помнит о тебе и говорит очень приятные вещи… правда, за глаза. В глаза стесняется очень. Три портвейна за вечер, это, между прочим… я смотрю, форму держишь, Петр Шарко.
ПЕТЯ. (Смотрит в потухший телевизор). Изыди, Могила. Предатель чертов… Объясни мне, пожалуйста, почему все в городе уже знают, что ты приехал, кино снимаешь, а твой типа лучший друг узнает об этом самым последним?
РЕЖИССЕР. (Подходит к Петру, жуя на ходу какую-то дрянь, предположительно — ножку от гриба). Петь. Ты чего. Я как приехал, сразу тебе позвонил. Мы с тобой около часа разговаривали. Я думал, ты помнишь.
ПЕТЯ. Да? Ну вот… Я думал, ты из другого города звонишь…
РЕЖИССЕР.  Алкоголь калечит твой мозг, Петр. Ну, ладно. А ты знаешь, что передача, которую ты только что смотрел, идет в прямом эфире?
ПЕТЯ. Могила, хватит врать.
РЕЖИССЕР. (Протягивая Петру программу телепередач, которая лежала перед телевизором). Смотри.
ПЕТР. Опечатка.


Режиссер включает телевизор.


ВЕДУЩАЯ. Напоминаю вам, уважаемые телезрители, что с нами в прямом эфире был известный режиссер — Могилянский Даниил Арнольдович...


Режиссер выключает телевизор.


ПЕТЯ. Двойника нанял?
РЕЖИССЕР. Не нанял дорогой, а родил. Ну, я не знаю, как точнее выразиться… Если ты еще помнишь, Шарик, было такое благословенное время, когда я не пил и не употреблял, был, значит, химически независимым человеком. И в ближайших планах у меня ничего подобного не было, карьера менеджера меня больше всего тогда волновала. И вот один раз, ни с того ни с сего я вдруг почувствовал, что одновременно нахожусь в двух разных местах. Петя Шарко — это на самом деле весьма трудно рассказать или описать. Привел я нас двоих в квартиру, которую тогда снимал, и некоторое время сам с собой поговорил. Успокоились мы. И решили, что, если это сумасшествие, раздвоение личности, то проще всего пригласить постороннего человека, который со стороны посмотрит и расскажет — двое нас или срочно в психушку ложиться…
ПЕТЯ. Могил. Все, хватит прогонять. Не было такого благословенного времени, когда ты не пил и не употреблял. А о карьере менеджера ты мечтать вообще никогда не мог, потому что ты раньше двенадцати часов дня лет двадцать уже не просыпался.
РЕЖИССЕР. Нет. Первый раз я портвейн в четвертом классе попробовал. В холодильнике папа полбутылки забыл. Я выпил быстро и в школу пошел. Мы тогда во вторую смену учились. А первым уроком была музыка. А Музичка...
ПЕТЯ. Дань, портвейн будешь?
РЕЖИССЕР. Какой?
ПЕТЯ. «Порто». Красный.
РЕЖИССЕР. Давай. Меня тут два забавных парня мухоморами угостили. Парни представились как привратники загробного мира. Они у меня в массовке, между прочим, немецко-фашистских захватчиков изображают.
ПЕТЯ. (Разливая портвейн по стаканам). Сладкая парочка? Сиамские близнецы Герман-Геринг?
РЕЖИССЕР. (Выпивая портвейн и закусывая остатками ножки гриба). Да, имена у них какие-то немецкие были… Я тебя, извини, не угощаю. Тебе еще за руль садиться.
ПЕТЯ. (Выпивая стакан и наливая вновь). Пошел туда же еще раз, Могила. Ну, и как мухоморы?
РЕЖИССЕР. (Выпивая). Ты знаешь, ничего. На меня девятый вал пошел, состоящий из земли и деревьев. Я на четвереньки встал и побежал. Превратился в собаку. Побежал, что есть мочи. Наткнулся на твой дом. Обнюхал тут все. Понял: Шарко тут живет.


Режиссер включает телевизор.
Петр выпивает стакан


ПРОФЕССОР. …факт прилета инопланетян никогда в серьезных научных кругах не подвергался ни малейшему сомнению. На самом деле, грандиозное и тотальное вмешательство спецслужб, запугивание и даже физическое устранение свидетелей, уничтожение фото-, видео- и прочих материалов…


Режиссер выключает телевизор.
Петр добивает бутылку из горла.


РЕЖИССЕР. Я смотрю, у тебя картина наша любимая висит на стене. Ну, я не имею в виду фотографии этой бабы.
ПЕТЯ. Бабу не тронь. (После паузы). Ты же знаешь. Я в живописи ничего не понимаю, не разбираюсь, томно и больно мне становится при соприкосновении с этим видом искусства. Но две картины вызывают во мне визуальное блаженство. Это «Черный Квадрат» и «Избиение младенцев». «Избиение младенцев» — это же ведь квинтэссенция и аллегория нашей цивилизации, неукротимой и хрупкой одновременно.
РЕЖИССЕР. Ты забыл еще одно слово — аллюзия…
ПЕТЯ. Вот я, например, знаю, зачем эти взрослые мужчины убивают младенцев, но, даже если не знать подоплеку этой ужасной истории… то все равно. Все равно. Это ведь наша история с начала времен. Здоровые мужики убивают младенцев, потом выжившие младенцы вырастают в здоровых мужиков и, в свою очередь, убивают младенцев… и так до бесконечности, из века в век.
РЕЖИССЕР. Убывающая геометрическая прогрессия получается. Ты не находишь?
ПЕТЯ. Картина качественно отражает явление, а не количественно. Еще будешь?
РЕЖИССЕР.  Буду. А ты знаешь, что такое «Черный квадрат»?
ПЕТЯ. (Открывает бутылку, разливает по стаканам). Знаю, картина.
РЕЖИССЕР. (Выпивает стакан). Это портал, переход.
ПЕТЯ. (Выпивает стакан). Что?
РЕЖИССЕР. Портал, переход, дыра во времени, дыра в пространстве… не зря же Малевич этих картин штук пять нарисовал. Я думаю, что, когда он первый «Квадрат» нарисовал, то понял, что картина через некоторое время высосет весь наш мир неизвестно куда, как пылесос. Тогда он нарисовал вторую картину и спас нас и мир соответственно, теперь родилась система переходов, где картины, — все, между прочим, а не только «Черный квадрат», являются дверями. Ну, ты понял.
ПЕТЯ. Ну, и моя куда ведет?
РЕЖИССЕР. В зал, где Василич будет день рождения справлять.
ПЕТЯ. Да ну.
РЕЖИССЕР. Я, пока ты наслаждался моим интервью, раза два туда и обратно прыгнул. Даже одну котлету по-киевски оттуда свистнул и сожрал. Хочешь, вместе сходим?
ПЕТЯ. (Разливая по стаканам). Да. Только выпьем сначала.


Петр и режиссер синхронно пьют. Подходят к картине. После чего дружно исчезают и оказываются в огромном зале из красного кирпича. Дверей нет. Есть только черный воздушный вход, из которого должны появляться гости. Зал освещен факелами, намертво прикрепленными к стенам. Окна выходят на двухэтажное здание с колонами и мраморными львами по бокам. В зале напротив окон выстроена сцена, освещенная странным, непонятного происхождения светом. Между сценой и окнами буквой «П» выстроены столики, накрытые очень богатой, по-купечески белой, ослепительной скатертью. Около окон на столиках под сферическими блестящими крышками томится горячее. Грудами и группами стоят бутылки разномастные, разноцветные, с разными напитками — алкогольными и не очень. Салаты оливье пропитываются в больших (даже чересчур) салатницах. Больше пока ничего нет, все говорит о том, что процесс только начался, что сервировка столов закончится через полчаса — не раньше. В это время в зал заходит повар-китаец. Петр и Даня поспешно исчезают обратно. Китаец энергично и неожиданно креститься три раза, качает головой и выходит из зала.


ПЕТЯ. Классно. Значит, сейчас можно за руль не садиться. Выпить еще и неожиданно на голову всем свалиться.
РЕЖИССЕР. Ага. А потом устроить передачу «Очевидное-невероятное». И всем до полуночи объяснять сей феномен. Нет уж, давай-ка за руль.
ПЕТЯ. Так, а где ключи от машины?


Странная процессия шла в гору. Освещаемая полной луной, эта группа людей вызвала бы, возможно, удивление своей разношерстностью — во-первых, а во-вторых — совершенно необъяснимой амплитудой мерных раскачиваний, которые совпадали с чеканным шагом группы. Шли в ногу.


НАДЯ. Мертвецы такие прикольные все. Такие сальные, сволочи, все. Всю жопу обхватали мне.
ГЕНРИХ. Мертвецы, Надежда, каждому человеку являются соразмерно его ожиданий.
КИРИЛЛ. А вот то, что. Мы не допили виски. Это очень плохо всем.
ГЕРМАН. Раз, два, три, четыре.
ВСЕ ВМЕСТЕ. (Кричат). Стой.


Дошли до дороги и встали, как вкопанные. До остановки шли клином. Герман и Генрих шли впереди с засученными рукавами, с одетыми на грудь автоматами, наброшенными кое-как задом наперед пилотками и в прекрасных офицерских яловых сапогах. Надя и Кирилл шли по бокам, чуть приотстав, со свирепыми лицами неулыбающимися. Надя была в джинсах, футболке, ватнике и резиновых сапогах. Кирилл был в безупречной, сшитой по размеру синей тройке, но без галстука, оторванная пуговица еле держалась на нитке. Одежда Кирилла сказочно преобразилась, так как на поляне, где мы его оставили, он был одет в камуфляжную форму и высокие шнурованные ботинки. Правда, высокие шнурованные ботинки остались. Они были надеты поверх костюмных брюк. И еще одно очень странное явление природы обнаружилось. Постепенно в лесу стало светло, как во время белых ночей в Питере. Никто на это внимания не обратил, и серьезного значения не придал. Но так было до рассвета.


КИРИЛЛ. Где вы так ходить, раскачиваясь, научились? Я такое последний раз у Ромеро видел.
НАДЯ. Да у Ромеро зомби отдыхают...
ГЕРМАН. Тс. (Падает на землю, прижимает ухо к земле, встает). Восемь машин едут навстречу смерти лютой. Семь нам остановить надо. А восьмая доставит нас туда, куда направляют ежесекундно всех, на покой вечный-безупречный.


Гена, давай!


Машина, за рулем которой сидел Антон, ехала правильно, плавно и с доступной скоростью, но тут внезапно выскочил под фары дальнего света человек в немецкой форме с автоматом, выпрямился во весь рост и поднял руку.


ЛЕША. Это еще что за галлюцинация из военного прошлого?
АНТОН. Сейчас узнаем. Не сбивать же. (Подъезжает, останавливается, открывает автоматически окно).
ГЕНРИХ. Zu stehen. Die H;nde nach oben. Die Dokumente vorzulegen. Aus der Maschine hinauszugehen. Ich gehe das erste Mal auf die Arbeit morgen. Einen, zwei, drei...
АНТОН. Guten Tag, Herr der Leutnant. Etwas kam vor? Ich wollte mit seinen Freunden unseren Weg fortsetzen ist weiter.
ГЕНРИХ. Ich gehe das erste Mal auf die Arbeit morgen.
АНТОН. Nennen Sie seinen Namen, die Nummer das Regal, und den Nachnamen seines Kommandeures.
ГЕНРИХ. Die H;nde nach oben. Deutschland uber alles.
АНТОН.  Ген, хватит. Для того чтобы изображать немецкого лейтенанта, тебе для начала надо было в школе немецкий получше учить.
ГЕНРИХ. Как узнал, что я — Гена? Может я — Гера?
АНТОН. Мы, когда маленькие были, в войну играли. Так Гера даже с пятого раза не запомнил, как по-немецки будет «Руки вверх». А вы тогда еще и с мухоморами не дружили. То есть мозг еще относительно функционировал.
ГЕНРИХ. Сигареты есть? (Антон угощает, Генрих закуривает). Никогда вы не любили нашу семью, Антон Антонович. Ни раньше, ни сейчас. Плохо это, не по-христиански.
ЛЕША. Гена, что это за маскарад ты тут устроил? Где брат?
ГЕНРИХ. Брат вон, у сосны, с московскими гостями притаился. Мы с братом вообще в массовке участвовали, а они из съемочной группы. Мы от автобуса отстали.
ЛЕША. А чего они решили здесь фильм про войну снимать?
ГЕНРИХ. Ты это у режиссера спроси.
АНТОН. А кто режиссер?
ГЕНРИХ. Могилянский.
АНТОН. Так тут Могилянский снимает?  В хорошую же компанию вы с братом попали.
ГЕНРИХ. Антон Антонович, может, подвезете до города? Мы бы вчетвером как-нибудь уместились на заднем сидении вашего большого джипа.
АНТОН. Не могу, Ген. Сзади пассажиры.
(Окно открывается, показывается голова Феди). ФЕДЯ. Гена, привет, когда тысячу отдашь?
ГЕНРИХ. (Смущенно). А, Федос. Привет. Ну, сейчас с собой нет, но дела на лад идут, вот, видишь какая-никакая работа. Чего-то платят. Завтра позвоню обязательно, а то думаешь обо мне, наверное, черт знает что. Я, это, пойду, наверное, а то задерживаю я вас. Неудобно. О, Васька там еще! Привет, как говориться, и до свидания.


Генрих тихим сапожным сапом уходит, не дыша, к притаившимся у сосны и ощущающим себя уже частью этой сосны зеленой вечно соучастникам. У сосны вся четверица дружно обнимается. Долго стоят, прижавшись и хороводя вокруг точки недалекой у сосны. Антон с компанией долго и недоуменно смотрит, не мигая, на этот химико-языческий хоровод, потом говорит «Поехали» по-гагарински и едет на джипе. Джип при этом синхронно защитовывается поднимающимися тонированными стеклами.


ГЕРМАН. Стоп. Грибы.
ГЕНРИХ. Кончились.
ГЕРМАН. Нет. Смотри, под елью.
КИРИЛЛ. Те самые?
НАДЯ. Ребят. Может, хватит? Я все-таки, по-моему, на каком-то там месяце чего-то такого… не помню...
ГЕРМАН. В хозяйстве пригодятся. Пойду, соберу. (Быстро идет, собирает грибы, быстро возвращается).
ГЕНРИХ. Надо менять тактику.
ГЕРМАН. Тактику чего?
ГЕНРИХ. Тактику боя. Мы должны использовать эффект неожиданности. Эффект внезапности. План «Барбаросса». Надо стрелять по машинам.
КИРИЛЛ. Из чего стрелять?
ГЕНРИХ. Из автоматов.
КИРИЛЛ. Это ж реквизит. Он не может стрелять.
ГЕНРИХ. Наши стреляют. Не знаю почему. Мы с Герой проверяли. Холостыми только. И режиссер, еще перед тем, как в кусты ускакал, дал нам по два рожка полных.
ГЕРМАН. Мы первую машину не остановили, но останавливали. Так и дальше будет во Вселенной.
ГЕНРИХ. Давайте выберем хорошую позицию, чтобы дорога с нее лучше всего простреливалась.


Они пошли на пригорок, где опушка-полянка вырубленная, идеальная правильная плешью головной возвышалась над всей местностью приграничной. Разлеглись веером ногами к центру. Герман и Генрих изготовились. Из-за поворота появилась машина, судя по всему, явно «Гелентваген». Несмотря на небольшую скорость и закрытые тонированные окна, машина, грозно мерцая фарами, приближалась к засаде.


НАДЯ. Ребята, дайте стрельнуть из…


В это время автоматы Германа и Генриха синхронно заработали. Сидящий на водительском месте Алексей увидел все очень отчетливо: лица зверские стреляющих, автоматы немецкие, мерные всполохи и, как показалось ему, траектории пуль. Поняв, что на приключение внезапное это его американские друзья никак не отреагировали, он спокойно начал вилять машиной, уходя, как ему казалось, от пуль, левой рукой уверенно сжимая руль, правой спокойно открыл бардачок и вынул спокойно и уверенно пистолет ТТ. Одновременно снимая большим пальцем пистолет с предохранителя и неотрывно глядя на стреляющих с пригорка людей, Алексей спокойно переложил пистолет в левую руку и взял руль в правую руку. Потом собрался весь так отчаянно, сверкнул глазами, вдавил педаль газа, открыл окно и, вынув левую руку из окна, начал стрелять в нападающих. Пули ложились очень кучно и точно. Немцы бросили автоматы и быстро спрятались за пригорок.


АЛЕКСЕЙ. (Очень тихо говорит себе под нос). Что за дела? Кто это такие? Почему по нам стреляют? (Набирает Анатолию). Вась. Тут нас кто-то обстрелял. Из автоматов. («Бх-бх-бх» — трубка бормочет). Какие шутки? («Бур-бур-бур» — бормочет трубка). Ну, я там тоже пострелял малька. Так что, Вася, давай-ка проверим обстановочку. Я сейчас остановлюсь, дождусь тебя, мы с тобой выйдем и посмотрим? («Гыр-гыр-гыр» — грохочет трубка). 
АРЧИ. Алексей, вы очень большое значение придаете этой незначительной и смешной ситуации.
АЛЕКСЕЙ. Стреляли…
ШОН. Стреляли холостыми.
АЛЕКСЕЙ. Как холостыми? Откуда вы узнали, что холостыми?
ШОН. Позиция стрелявшими была выбрана наиболее удобная из всех возможных, стреляли с близкого расстояния, выпустили в нас по целому рожку каждый, вы, Алексей до вашего замечательного маневра, еще три секунды после начала стрельбы ехали медленно. Вас не удивляет, что за это время нас не превратили в решето? Объяснение только одно — стреляли холостыми.
АЛЕКСЕЙ. Или специально мимо. 
АРЧИ. Я внимательно за ними наблюдал. Нет, они целились и стреляли прямо в нас. Тем более, когда идет стрельба, слышен характерный свист пуль. Пули, попавшие в асфальт, рикошетят и высекают искры, а пули, попавшие в землю, оставляют столбы пыли.
ШОН. Нам с Арчи очень часто приходилось передвигаться в условиях шквального прицельного огня. Мы очень хорошо все об этом знаем. Но мне не понять одного: почему люди так сильно всего этого боятся. А точнее: больше всего боятся того, чего не при каких обстоятельствах бояться не надо.
АРЧИ. Шон имеет в виду смерть. Смерть начинает преследовать каждого человека с первой секунды его рождения.
ШОН. Смерть ни на секунду не прекращает этого преследования.
АРЧИ. Смерть всегда находится рядом с тобой.
ШОН. Смерти невозможно избежать.
АРЧИ. Смерть смеется над сказками о нирване.
ШОН. Смерть смеется над сказками о бессмертии души.
АРЧИ. Смерть смеется над уловками, которые описаны в книжках, с помощью которых, якобы, смерть можно миновать.
ШОН. Смерть смеется над вашими сказками о Боге.
АРЧИ. Потому что Бог и есть смерть.
ШОН. А смерть есть Бог.
ШОН И АРЧИ. (В унисон). Смерть любит тебя, мальчик мой.


Заиграла музыка на манер средневековой, запел женский хор.


«Теперь не жди пощады,
Теперь не жди пощады,
Мальчик мой, мальчик мой, мальчик мой, мальчик мой,
Я люблю тебя, мальчик мой».


АЛЕКСЕЙ. (Останавливает машину). Господа. Это что вы за сеанс эНэЛПэ провели сейчас? Я, пока вас слушал, мне казалось, что я одновременно и машину веду, и в колыбельке воздушной младенцем нежусь.
АРЧИ. Это мы так вас успокаивали, Алексей.
ШОН. Это мы так приводили в норму ваше артериальное давление, Алексей
АРЧИ. Это мы так приводили в норму ваш пульс, Алексей.
ШОН. Что бы вы нормально и без приключений довезли нас до места, Алексей.
АЛЕКСЕЙ.  (Отвечая на звонок Анатолия). Да. Вась. Разобрался? Кто стрелял? Обкурились? Понятно.


«Купить осенние ботинки.
Купить джинсы.
Купить толстовку.
Купить рубашку.
Купить плащ.
Купить мобильный телефон.

Начать ходить в фитнесс-клуб.

Снять квартиру в центре Москвы.
Купить квартиру в Питере.
Снять на лето квартиру в Праге.

Летом путешествовать по Европе.
В сентябре посетить Лондон (и, возможно, Дублин).
На новогодние праздники обязательно посетить Антарктиду (там же лето в январе!).

Трахнуть (два слова зачеркнуты, не прочитать).
Трахнуть (два слова зачеркнуты, не прочитать).
Трахнуть (ничего не написано — пустота).

Жениться на (слова «Жениться на» очень аккуратно зачеркнуты).
На исполнение всех этих желаний мне необходимо 100.000.000 евро».


АНАТОЛИЙ. (Отвечает на телефонный звонок). Вась, из каких автоматов, кто обстрелял? Ты чего, шутишь? (Трубка молчит вроде бы). Попали в кого… ну, живы как-то все? Ты сам чего? (Молчит вроде бы трубка). Ладно, жди меня, вместе посмотрим. (Трубка молчит).
ЛЕНА. Толя. Что случилось?
АНАТОЛИЙ. Я чего, тут весь лес что ли один прочесывать буду? (После паузы). Так, девки, сейчас разворачиваемся и едем в город. Чего-то мне это все перестало нравиться. Это что еще за чучело тут стоит?


Фары высветили Надю, которая стояла в луче света и очень неестественно по чрезвычайно сложной траектории неведомой размахивала руками. Было очевидно, что она не очень сильно контролировала процесс, потому что иногда руками она задевала довольно больно колени почему-то, отчего ноги ее непроизвольно вздрагивали, и Надя издавала короткий и очень странный крик. Анатолий остановил автомобиль метрах в двадцати от нее. Вышел, размял ноги, потом пошел к задней двери своего автомобиля, одновременно засовывая себе за пояс пистолет. Через мгновенье неощутимое он шел, наклонив по-волчьи голову, держа в руках бейсбольную биту. Крикнул девчонкам, сидевшим в машине: «Лечь на сиденье и не высовываться». Твердо, пружинно ускоряясь, он мгновенно оказался рядом с Надей. Надя перестала крутить руками, сказала: «Здравствуй Тутанхамон» и упала на бок, продолжая мелко дрожать, закатив глаза. Толик краем глаза увидел три дремотно стоявшие фигуры и, не раздумывая, вынул из-за пояса пистолет, одновременно беззвучно отбросив на землю биту. Одна из фигур быстро прыгнула на ель и проворно-секундно оказалась на верхушке дерева, успев крикнуть: «Прочь, прочь…» Другая фигура заговорила.


ГЕРМАН. Анатолий не стреляйте. Это мы — Гера и Гена.
АНАТОЛИЙ. Бросили оружие, медленно подняли руки, подошли. Без фокусов.
ГЕРМАН, ГЕНРИХ. (Сделали все, о чем сказал Анатолий). Вот.
АНАТОЛИЙ. Это вы, придурки, машину обстреляли?
ГЕРМАН. Мы.
АНАТОЛИЙ. А если бы попали?
ГЕРМАН. У нас холостые.
АНАТОЛИЙ. (Внимательно посмотрел на них). А чего в немецкой форме как-то?
ГЕНРИХ. Мы со съемок фильма, от автобуса отстали, с нами еще двое. Какой-то четырнадцатый по счету режиссер и его помощница.
АНАТОЛИЙ. (Опуская пистолет). А фильм про что?
ГЕНРИХ. Про войну.
АНАТОЛИЙ. Так немцев же вроде как под Москвой остановили? Они же дальше не прошли.
ГЕРМАН. Фильм научно-фантастический.
АНАТОЛИЙ. Погоди, погоди. Что-то припоминаю. По телику показывали. Режиссер такой, с пидорским, жабьим лицом… Могилянский! Точно! Корешок Пети Шарко. Сука продажная такая, очернитель нашей славной истории. ЦРУ-шник переодетый приблатненый. Он. Да? Земляк наш. Да? Так он здесь снимает…
ГЕРМАН. Анатолий. Мы как бы про это с братом ничего не знали. Тут неплохо заплатили. Если бы мы знали, что он очерняет… Про ЦРУ мы точно ничего не знали…
АНАТОЛИЙ (быстро-антилопно добежав до машины и не менее гепардно вернувшись с внушительным мотком веревки). Сейчас я вас свяжу, привяжу к ели. Обратно поеду, заберу вас. Будем фиксировать хулиганство. Я эту киноэпопею в нашем городе быстро закрою, увидим… увидим как-то… (Связывает безропотных Германа, Генриха и, подтащив быстро, отключившуюся Надежду). Употребление запрещенных веществ. Девка вон, ушатанная вся. (Обращается к Кириллу). Слышь, придурок, слезь с дерева. Я пальну, если не понял…
КИРИЛЛ. Изыди. Изыди.
АНАТОЛИЙ. (Стреляет прицельно по Кириллу, наверху происходит какая-то возня, Кирилл довольно проворно слезает с ели, Анатолий привязывает его к остальным). Вот видишь. Хороший, послушный… (После этого привязывает всю группу к высокой ветке, даже влез немного на саму ель). Все, часика два посидите, не мерзните, отпустит сейчас немного… грибы кушали, да?
ГЕРМАН. Забудете, Анатолий. Вы в тот раз нас с Геной к батарее приковали и сказали, что через два часа придете, а и через три дня не пришли. А там труп этого Хича, он пахнуть начал. Хорошо мы батарею эту, в конце концов, от стены с огромным трудом оторвали.
АНАТОЛИЙ. Ну, тогда как-то забыл… Ну, не прощаюсь.  (Звонит Алексею). Вась. Езжай, не жди. Я разобрался. Гена с Герой стреляли холостыми. Обкурились еще с двумя придурками. Я их привязал к сосне всех. Обратно будем ехать заберем. Или не заберем…


Анатолий в приподнятом настроении уже подошел к машине, сел за руль.


АНАТОЛИЙ. Подъем.
ЛЕНА. Мы не ложились. Толь. Что происходит?
АНАТОЛИЙ. Да все нормально. Местные наркоманы в войну решили поиграть. Мозг разрушен как-то до основания.
ЛЕНА. А кто это?
АНАТОЛИЙ. Гена и Гера. С дружками. Поехали. Все. Не о чем беспокоится. У меня даже настроение поднялось. Катюха, невеста моя, чего куксишься?
КАТЯ. Не знаю. Все очень странно. И быстро. Сначала — лечь, не высовываться. Теперь — все хорошо.
АНАТОЛИЙ. Кать. Ты в какой стране живешь? В России. А в России всегда все, даже самые страшные истории хорошо заканчиваются. (Машина начинает набирать скорость). Владимирский централ… (начинает петь Анатолий).


Вся связанная компания в это время производит шевелящиеся насекомообразные действия грозные, распугивая самих себя звуками шипящими свистящими. Бугристая бесформенная масса, дрожащая аморфно, движения ползающие начала исполнять в такт шевеления леса векового.


НАДЯ. Ребят. Это что с нами Тутанхамон пешечный сделал на доске истории? Шах сразу четырем фигурам? Я знаю, как нам освободиться. Надо размахивать руками в разных плоскостях, амплитуды рано или поздно совпадут и веревки развяжутся.
ГЕРМАН. Не получится. Кирилл отключился совсем и не сможет делать ничего. А машина четвертая близка. Нам надо с пригорка сейчас скатиться на дорогу ночную. Так мы остановим всех.


Герман и Генрих бурлачно на коленях, со смещенным центром тяжести и надувшимися венами на шеях, раскачиваясь, начали всю группу вниз тянуть. Надя довольно быстро, сконфуженно улыбаясь, к ним присоединилась, найдя в работе их святой успокоение неожиданное. Кирилл сонно последовал за ними бездвижным телом своим бессознательно. Вся группа, меняя очертания, медленно набирая обороты, покатилась с пригорка к дороге. Сук, к которому композиционно вся компания была привязана, сломался на удивление быстро.


БЛЭК. Марин. Это, конечно, все неожиданно, но я верю тебе. Мы ведь с тобой столько всего… и любовь не сгорает. Она, может быть, не такая, как в первое время. Не на максимальных оборотах, но все такая же сладкая. Ты же понимаешь, Марин. Ты ведь и правда красавица. Тембр голоса, как ты говоришь, что, о чем… Да я всех сейчас порву, кто к тебе хоть на метр приблизится! Марин. Марин. Может, поехали? Ну, вообще отсюда. Ну, что день рождения. Поехали, разворачиваемся.
МАРИНА. Стой, Блэкки. Не надо никуда разворачиваться. Знаешь, мы живем в прекрасном, наверное, мире таком. В таком, где прятаться не надо. И, если произойдет сейчас страшное на первый взгляд что-то, мир от этого не станет ужасным или страшным. Потому что смерть, Блэкки, это очень естественно для этого мира, она обыденна. И только личная смерть уникальна, неповторима. Этим-то и пользуются те, кто хотят нас напугать. Им это удается, Блэкки. Страхом смерти нас убедить хотят, что мир плох, что любви нет, что кругом тлен только и гниение. И ни капельки не изменив ничего в этом мире, а всего лишь напугав — они ставят нас на колени страхом смерти этим треклятым. А я не хочу, Блэк, не хочу. И, если мне суждено даже умереть сейчас, я не буду прятаться, рыдать, холодеть от ужаса, я наоборот — попробую этот день прожить максимально полно и так прожить, как будто ничего не случится, обыденно, но с осознанием и прочувствованием каждой секунды. Потому что наверняка — я верю — смертью все не заканчивается. Иначе бы… Видишь ли, животные боятся смерти инстинктивно. Страх смерти запускает в них химические механизмы, с помощью которых организм мобилизует все силы и старается избежать опасности. Но, как только опасность исчезает, животные успокаиваются, и жизнь начинает протекать, как ни в чем не бывало… Притормози-ка. Смотри, на дороге огромный паук. Он живой, шевелится.
БЛЭК. Марина, сиди в машине.


Блэк выходит из машины и видит что-то восьминогое, которое этими ногами сучит беспорядочно, пытаясь продвинуться на метр хотя бы, но опустившийся против всех ожиданий центр тяжести формирования многоногого приколотил его к асфальту намертво. Блэк с холодным отчаянием, оставаясь на самой грани обыденности, но готовый вот-вот сорваться в бесконечность безумия, с неистовством всматривался в клубок непонятный, но тут проступила настоящая реальность. Страшный паук превратился в связанных и сидящих спинами друг к другу, странно одетых людей. Двое из них орали в голос сипло, двое других, одетых в фашистскую форму, смотрели с азиатской прямотой на Блэка. Два лица этих, с детства знакомых, Блэк еще секунду назад принимал за огромные паучьи глаза. И еще. В лицах этих признал он двух самых веселых обитателей города — Геру и Гену.


БЛЭК. (оборачиваясь к машине). Марин, выйди. Здесь Гена с Герой какой-то концерт устраивают. Боюсь, как бы не пришлось им помощь медицинскую оказывать.
ГЕРМАН. Блэк. Марина Георгиевна. Рады очень видеть вас. Развяжите нас, пожалуйста.
БЛЭК.  (Развязывает всю четверку, после чего Надя и Кирилл, взявшись за руки, стремительно исчезают в лесу). Кто это?
ГЕНРИХ. Режиссер и его помощница.
БЛЭК. Режиссер чего?
ГЕНРИХ. Кинокартины, в которой мы с Герой снимаемся.
БЛЭК. Обалдеть. А чего вы в фашистской форме?
ГЕРМАН. Так фильм про войну.
БЛЭК. Вы пленных что ли играете?
ГЕРМАН. Знаешь, Блэк. Я и сам уже перестал понимать. Лучше все-таки у Могилянского спросить. Он ведь главный режиссер.
БЛЭК. Дэн — режиссер? Понятно. Вы, значит, с утра водку употребляете? Угу. Это он вас связал?
ГЕРМАН. Нет. Это Анатолий. Мент.
ГЕНРИХ. Посчитал нас социально-опасными.
БЛЭК. В этом он прав. Если бы не Марина, я бы вас сейчас всех четверых на асфальт намазал как масло. Каждый раз, обожравшись всякой дряни, вы обязательно ввязываетесь в истории на грани летального исхода. Вас просто Бог очень сильно бережет.


Герман и Генрих истово крестятся. Марина медленно подходит к Блэку.


БЛЭК. Марин, ну, чего с дебилами делать?
МАРИНА. Давай их хоть до окраины довезем. Нам это лишних полчаса. Опоздаем — извинимся, объясним.
ГЕНРИХ. Вот спасибо, Марина Георгиевна. Вы святая просто.
БЛЭК. А с напарниками вашими чего делать?
ГЕНРИХ. Так не маленькие же. Не помрут, выйдут к людям рано или поздно. Да и где их сейчас искать?


Послышался визг тормозов, и две машины черные, серьезные, тормозя, разъяряясь, остановились, причем задняя машина засекундно оказалась впереди передней. Из машин выскочили двое, вооруженные пистолетами и быстро положили всех лицом на землю. Еще один человек, не торопясь вышел из машины, пошатываясь, начал речь неспешную.


ВАСИЛЬЕВИЧ. Так, друзья мои. Если самый везучий из вас сможет объяснить мне, что здесь происходит, то никого не застрелят.


Блэк поднимает руку и машет ей за спиной, пытаясь дать знак Васильевичу, тот замечает это и говорит охранникам, чтобы те подняли Блэка быстро.


БЛЭК.  Василич, это мы. Я и Маринка. Мы тут случайно Гену с Герой встретили.
ВАСИЛЬЕВИЧ. Так, всех поднять на ноги, отпустить. (Обнимает Блэка). Что ж ты, старый, на самом повороте машину поставил? Мы ж могли разбиться все. (Обнимает Марину). Маринка, привет. Прости, дорогая. Но вы тоже нашли, где машину остановить. Гера, Гена. Это сто пудов из-за вас все произошло. Колитесь, придурки, чего в лесу делаете?
ГЕНРИХ. Игорь Васильевич. Мы с Герой со съемок фильма возвращались, с нами еще два человека. Мы на дорогу скатились. Тут нас Блэк заметил. Мы встретились, разговорились.
ВАСИЛЬЕВИЧ. Скатились на дорогу? Это как? Пьяные что ли?
ГЕРМАН. Ну и пьяные чуть-чуть.
ВАСИЛЬЕВИЧ. А что за фильм? Могилянский снимает?
ГЕРМАН. Ну да.
ВАСИЛЬЕВИЧ. А где он?
ГЕНРИХ. Ускакал в лес на четвереньках.
ВАСИЛЬЕВИЧ. Да. Укатали Даню крутые горки. Блин. Что за страна? Алкоголики, наркоманы и просто старые больные люди. Отвратительно.


В одной из машин слышится шум. После короткой паузы открывается передняя дверь, и из машины вниз головой вываливается Сергей. Он, с трудом извиваясь, встает, несколько раз падает на колени, потом опять встает и пытается залезть в машину, но тут прелестная женская ножка, одетая в оранжевый сапожок, со всей силы бьет его в лицо. Сергей падает навзничь. Дверь захлопывается. Слышно, как с характерным звуком закрываются дверные замки. Сергей встает, легко на сей раз, и идет к остальным. В руке у него красуется бутылка виски.


СЕРГЕЙ. Вот ведь сучка. Я ей руку и сердце все без остатка предлагал.
ВАСИЛЬЕВИЧ.  Я говорил тебе — не приставай к Вере. Познакомьтесь: это мой друг и по совместительству пьяная скотина — Сергей. Это Блэк и Марина. Ребята в немецкой форме — Гена и Гера.
СЕРГЕЙ. А это что за два парня с пистолетами? Почему ты меня с ними не знакомишь? Парни, вы чего с пистолетами? А?
ВАСИЛЬЕВИЧ. Серег. Это — охрана моя. Ты их сегодня уже раз десять видел… Кстати, бойцы, уберите уже пистолеты.
СЕРГЕЙ. Привет, ребята. Марина и Блэк. Правильно назвал? Давайте выпьем? У меня восемнадцатилетний «Чивас».
МАРИНА. Василич, мы сейчас с Блэкки Генку с Герой до города довезем и приедем к тебе на день рожденья. Хорошо? А то им идти очень долго. Еще в какую-нибудь историю попадут.
ВАСИЛЬЕВИЧ. Нет уж. Их со съемочной площадки кто не увез? — Могилянский. Вот пускай он о своих артистах и беспокоится. Он наверняка где-то сзади едет. Сейчас Веру попросим позвонить ему и довезти всех. Да и не надо звонить Могилянскому. Если бы нас не было, они все равно бы пешком до города шлепали. На улице тепло —не помрут. А то приезжать мне на свой день рождения позже всех — нехорошо, так что по машинам. А вы, партизаны немецко-фашистские ждите своего благодетеля, если дождетесь. Марин, Блэк, ребята — по машинам. А ты, свин, хорош виски жрать. И если еще раз к Вере пристанешь — нос сломаю, понял?


Все быстро расселись по машинам и поехали вереницей по дороге, уменьшая шум с расстоянием, пока совсем не стихли. Приунывшие братья стояли, вслушиваясь в трепетание листьев уснувших, ветра заждавшихся. В это время на полянку выбежали, высоко поднимая по-балетному ноги, Надя и Кирилл. Остановились вкопанно. Улыбаться в спину Генриха начали.


ГЕНРИХ. Коллеги. Вы где были?
НАДЯ. Трахаться бегали в лес. Сейчас еще лучше было. Вообще, за последние четыре часа каждый раз все лучше и лучше.
ГЕРМАН. Кирилл, ты сел бы, а то лица на тебе нет. Не бережешь себя.
КИРИЛЛ. (Садится на землю). Всенепременно, боярин.
НАДЯ. А еще что-нибудь есть?
ГЕРМАН. Да успокойся ты. А то родишь нам мутанта трехногого.
ГЕНРИХ. Мужчина, которого зовут Сергей, вон в те кусты бутылку виски выкинул. Сейчас принесу. (Уходит в кусты, возвращается с бутылкой). Почти полная. (Пьет из бутылки). Вкуснотища.
НАДЯ. (Пьет из бутылки). Как только сядешь, помолчишь так с минуту внутри себя, сразу мертвые опять начинают выступать, проступать так рельефно, вон, сколько их на поляне собралось, к себе зовут.
ГЕРМАН. (Пьет из бутылки). Наши мертвые всегда с нами, не оставят… Кирилл, будешь?
КИРИЛЛ. (Складывает из ладони пистолет, направляет в Германа). Пчиш, пчиш, пчиш…
ГЕРМАН. (Допивает бутылку, выкидывает обратно в кусты). Как знаешь.
ГЕНРИХ. (Достает из нагрудного кармана целлофановый пакетик с четырьмя таблетками). Папа наш перед отъездом в Москву вызвал нас с Герой, отдал эти таблетки и сказал: «Выпьете перед смертью». Я все это время думал, зачем он нам четыре таблетки отдал, нас ведь только двое. Теперь понимаю.
НАДЯ. Запивать нечем.
 ГЕНРИХ. У Кирилла во внутреннем кармане бутылка «Колы». Так что запьем.


Все четверо очень поспешно и нелепо принимают предсмертные таблетки и медленно запивают «Колой»


«Пенсионер с проплешиной — скорее умирай,
Ведь ждет и не дождется тебя дорога в рай,
Дорога в рай, конечно же, приводит прямо в ад,
Пенсионер с проплешиной, ну что же ты не рад?

Освободи дорогу для молодых ребят,
Те умереть не могут, но умереть хотят,
Ты можешь, но не хочешь, небесен свод коптишь,
Рождаемость над смертностью превысить не хотишь».


ЗОЯ. Можешь вести машину быстрее? У меня есть ощущение, что мы после всех приедем. А это ой, как не правильно. Нам присмотреться к врагам надо. Закрыться надо, чтобы мысли наши не прочитали. Начать ложные мысли думать. На это все время нужно.
ПАША. Веду как могу быстро. Нагоним всех, вместе со всеми приедем. Я чувствую.
ЗОЯ. Может быть, ты и прав. Но я вижу, что остановка непредвиденная будет. И нам надо постараться никого не убить. Потому как если убьем кого лишнего — я не смогу оседлать Преображение
ПАША. Ты должна оседлать Преображение! Хотя, что такое Преображение, я так до конца и не понял.
ЗОЯ. Преображение — это высшая форма существования духовной Вселенной, во время Преображения происходит качественный скачок во времени и пространстве и рождается Новое. Вселенная развивается от Преображения к Преображению спиралеобразно. В этом смысл и суть. Во время первого Преображения родился этот мир, во время последнего Преображения завершится делание этого мира. И прекратится пространство-время. И все станет по-прежнему — как до начала времен.
ПАША. Я все-таки не совсем тогда понимаю, зачем все это было затеяно, если после станет так же, как и до? И все опять вернется в черное бессубъектное, безобъектное безмолвие.
ЗОЯ. Что было до и что будет после — не знает никто. И отличается ли «до» от «после» — тоже не знает никто. Поэтому не делай выводов. Понимаешь, самое ужасное в том, что мы начисто лишены возможности пообщаться с Создателем. Как эта книга, например, не может общаться с писателем, а мелодия не может общаться с композитором.
ПАША. Но ведь отец всегда может пообщаться с сыном, а сын с отцом. Это же аксиома.
ЗОЯ. Смотри за дорогой, дорогОй. Видишь, четверо стоят и отчаянно машут руками. Давай, объезжай их по обочине! Давай, не останавливайся! Не перевернись! А-аааа! У-ух. Пронесло, на сей раз. Вот же любят здесь уроды всякие машины останавливать. Ты молодец. Вспотел только весь. Дай я тебе лоб вытру. Так, ну все, надо сосредоточиться, закрыться и начать думать ложные мысли как учили. Готов? Погнали…


Надя, Кирилл, Гера и Гена после того, как планово-плавно пропустили машину седьмую звенящую, успокоились, спели хором на разные голоса: «Да я шут, я циркач, так что же…» и пошли под уклон дороги, разгоняясь безумно тем же клином, только не было на Гере и Гене теперь формы немецкой позорящей, скинули они ее и остались в тренировочных штанах и майках самопальных с надписью, будоражащей одинаковой «AC\DC».


ПЕТЯ. А знаешь, что этот мир я совершил?
РЕЖИССЕР. Сотворил? Ты? Этот мир? Бредишь.
ПЕТЯ. Не сотворил. Сотворил его кто-то другой, это любому имбецилу ясно. Ведь понятно, нельзя сотворить мир, а потом впасть в беспамятство и начать заново свое творение узнавать. Не может быть такого.
РЕЖИССЕР. Почему не может, очень даже может. У меня про это фильм будет — «Смерть Бога». Будто бы Бог создал мир, стал его до ума доводить, но так погрузился в процесс творения, что забыл — кто он. Потом вообще все забыл. И должен за короткое время снова стать Богом. Но как стать-то? Как вообще понять, что он — Бог? Ведь очнулся он в теле какого-то мужика — неудачника, алкоголика, поэта, к тому же влюбленного в бабу какую-то. Да и мужика этого по кармическому всеобщему закону, самим же Богом запущенному, должны убить вот-вот. Вообще надеяться-то не на кого, кроме себя, никто не помогает, никаких знаков, намеков не расставлено. Святые и ангелы не помогают, потому что не знают, что с Богом произошло…
ПЕТЯ. А дальше что?
РЕЖИССЕР. Не решил еще. Варианта два. Первый: мужика этого и Бога в нем убивают, и мир катится в тартарары, а то и вообще прекращается и наступает небытие голимое. Второй вариант: мужик внезапно перед смертью ощущает в себе Бога, осознает, кто он, и процесс Творения продолжается...
ПЕТЯ. Второй вариант ближе мне. Давай по второму варианту снимай.
РЕЖИССЕР. Да, только я зрителю механизм должен показать, почему вдруг человек начинает в себе Бога ощущать, себя Богом ощущать.
ПЕТЯ. Да, зрителю ты должен показать, доказать, что Бог вселился именно в него. И именно он должен разбудить в себе Бога, стать Богом, в конце концов. Иначе, если этого не случится — и он, зритель наш, банально умрет, то вместе с ним умрет и Бог, и мир кончится, и это на зрителе нашем лежит колоссальная ответственность по спасению себя в мире и мира в себе.
РЕЖИССЕР. Ты сам-то в это веришь?
ПЕТЯ. Мне, Могила, верить в то, что я сейчас сказал, сам Бог велел.
РЕЖИССЕР. (Пьет из бутылки портвейн). Рассказывай, Шар, как это ты мир этот, что называется «совершил»?


Петр допивает бутылку портвейна, открывает окно и выкидывает ее из несущейся на полном ходу машины, бутылка вдребезги разбивается о засохшую сосну.
 

ПЕТЯ. Как я уже тебе говорил, — надеюсь, ты внимательно меня слушал, этот мир создал кто-то другой, то ли Бог вне меня, то ли Бог внутри меня… значения не имеет. Но сотворить еще не все. Кто-то этот мир должен каждую секунду совершать, как поступки, понимаешь. Секунду за секундой, день за днем, год за годом. Вот я свой мир и совершаю, причем по единственно возможному алгоритму. И если есть Творец моего мира, то я его Вершитель или Совершитель, если угодно. Я был удачлив и смел, все у меня получалось-было. Деньги, слава, бабы. Но потом я совершил Любку, которая меня никогда не любила, а любила как кошка Пашку, брата моего бесстыжего. Потом алкоголизм, сахарный диабет, панкреатит. На горизонте маячит близкая, мучительная смерть. И я должен, просто обязан найти Бога в себе, чтобы не произошла незапланированная гибель мира.
РЕЖИССЕР. А меня ты тоже совершил? Да? Я вот живой человек со свободой воли, сам по себе живущий, чего-то мучаюсь там, переживаю, а оказывается — это все Петя делает, мать его. Петя, приди в себя, родной. И Била Клинтона с Моникой Левински ты тоже совершил? И Холокост? И атомную бомбардировку Хиросимы?
ПЕТЯ. Послушай, я не отрицаю тебя как самостоятельную объективную реальность, но ты все совершаешь в своем мире, я — в своем. Наши миры абсолютно разные, но единая для всей Вселенной коммуникативно-понятийная функция осуществляет все эти диалоги на одном языке, чтобы мы не сошли с ума от полярного различия наших миров. То есть понятие «стол» в твоем и в моем мире бесконечно по разным параметрам далекие вещи.
РЕЖИССЕР. Шарко. Ты, когда нажрешься, ты такой умный становишься. А понятие «смерть» в наших мирах тоже одинаковое? То есть я сейчас не про понятие. Про это ты более-менее объяснил. Я про то, что если я умру в твоем мире, в своем мире я тоже умру?
ПЕТЯ. Смерти нет. И я тебе сейчас это попробую доказать. Я вот сейчас еду около семидесяти километров в час. Так? (Режиссер кивает). Так вот, я сейчас закрою глаза на пять минут. А скорость не сброшу. Дорогу я не знаю. И поворачивать буду по неведомым сигналам головного мозга неведомо как посылаемым на руки мои. И спорим — мы не разобьемся?
РЕЖИССЕР. А я тоже глаза закрою. Что я, дурак что ли?


Машина выключила ближний свет и в полной темноте, лишь на миг перед этим как бы зависнув, помчалась с нарастающей скоростью, идеально вписываясь во все повороты. Вылетев очередной раз на прямой участок на скорости сто сорок километров в час, она столкнулась с Надей, Герой, Кириллом и Геной, стоявшими кругом, обнявшись и прижавшись друг к другу очень крепко. От удара все четверо сразу умерли, но не обратили на это внимания. Они продолжали растворяться в ласковом и ярком, в светлом и прекрасном Свете, который стал ими, а они в свою очередь сами стали Светом. И какое дело им было до тел, похожих на старую, мятую и испорченную одежду. Надина мама, правда, плакала потом очень сильно на похоронах, переживала-причитала за Надю.


РЕЖИССЕР.  (Орет). Петя, осел еб.ный, держи руль!
ПЕТЯ. (Открыл глаза и изо всех сил пытается удержать машину на трассе). Держу-у-у!
РЕЖИССЕР. (После остановки машины). Что это было?
ПЕТЯ. Чего, чего… Лося сбили.


«– Вот ты понимаешь, что мы сейчас простым нажатием кнопки уничтожили несколько сот тысяч человек?
– Я стараюсь об этом не думать.
– А о чем ты сейчас стараешься думать?
– О том, что я через два часа сварю и выпью очень хороший кофе».


Милиционер стоял, спрятавшись в тени ели многовековой, но по-особому сконцентрировавшись и готовый в любую секунду выскочить, как черт из табакерки на дорогу, и выставить на обозрение свое тело двухметровое, и отразить фосфоресцирующими полосками свет от нужного ему автомобиля. То, что автомобиль Антона появится через минуту, ему доложили по рации. И вот он выходит, улыбаясь, выставив перед собой руку с палочкой полосатой и поправив автомат. Машина появилась мгновенье спустя, и тут же начала снижать скорость пока не остановилась вся.


ТЕРМИТ.  Сверните, пожалуйста, направо по этой дороге и вперед чуть-чуть. Вот так. Инспектор ДПС Терентьев, прошу предъявить документы.
АНТОН. Привет, Термит. Ты что в такую глухомань забрался? А как же город без тебя, кто за уличным движением будет следить?
ЛЕША. А город подумал — ученья идут.
ТЕРМИТ. Надо обеспечивать порядок даже в лесу. А то всякие несознательные лица дни рождения, понимаешь, справляют. А нам работай сверхурочно. Вы, Антон Антонович, как себя чувствуете?
АНТОН. А что так официально, капитан Терентьев?
ТЕРМИТ. Вы ничего сегодня не выпивали случайно? А? Выйдите, пожалуйста, из машины.
АНТОН. Термит, что случилось?
ТЕРМИТ. Подуйте, пожалуйста, вот сюда.
АНТОН. Засунь себе эту пукалку сам знаешь куда.
ТЕРМИТ. Грубить-то зачем, Антон Антонович. Господа, выходите-ка все из машины. Вот так, хорошо.


Все неохотно выходят, недоуменно вглядываясь в милиционера.


ТЕРМИТ. Погасите, пожалуйста, габаритные огни. Спасибо. А то машины разные могут проехать. Не будем привлекать ненужного внимания.
ФЕДЯ. Почему же не будем? Тут ведь теперь совсем темно, хоть глаз выколи.
ТЕРМИТ. Да нет нормально, луна полная вон как светит. Полнолуние, понимаешь. Вы знаете, куда идет эта дорога?
ФЕДЯ. Нет. Понятно только, что она перпендикулярна основной. Не асфальтовая.
ТЕРМИТ. Ведет дорога эта к деревне «Золотые ключи». Раньше деревня большая была. Сейчас она пустая совсем, брошенная. С семьдесят седьмого года там никто не живет. Вот мы туда сейчас все и пойдем. А я вам сзади фонариком под ноги посвечу, чтоб не споткнулись.
АНТОН. А зачем это мы пойдем к деревне?
ТЕРМИТ. Мы пойдем не к деревне. Мы пойдем всего лишь до машины, которая стоит там за поворотом. Там, в машине, сидит врач. Он сейчас освидетельствует вас на предмет употребления алкоголя. Поступил сигнал. Мы его отрабатываем.
АНТОН. Странно очень. Почему машина стоит так далеко? И почему, если она там стоит, не виден свет от фар?
ТЕРМИТ. Машина стоит далеко и фары выключены для того, чтобы ваши друзья типа Вась и Василича не вмешались, когда мимо проезжать будут. Они же неугомонные. Обязательно выйдут посмотреть, что происходит. Пошли, время теряем.
АНТОН. Слушай, Термит. Пошел ты вон. Ты один, нас четверо. Разбежимся, и только ты нас видел.
ТЕРМИТ. Я стрелять буду. (Снимает автомат с предохранителя). Антон, я реально стрелять буду на поражение. Ты же меня хорошо знаешь. И что я стреляю хорошо, тоже знаешь. (После паузы). Ребят, смотрите. Я же это не по своей воле делаю. Сам бы я стал разве вдали от города и довольно поздно весь этот цирк устраивать. Приказ начальства — закон.
АНТОН. Кто же приказал?
ТЕРМИТ. Начальник милиции.
АНТОН. Чего это он?
ТЕРМИТ. Я не знаю, может, вы кому дорогу перешли, может, это из-за того, что вы с Василичем общаетесь… Не знаю я. Давайте быстро сходим, проверимся. Если все нормально, я отпущу, слово офицера даю. Мне никто не говорил, что я должен задержать вас любой ценой. Если все покажет нормально — отпущу.
АНТОН. Странно, ты же видишь, что мы абсолютно нормальные. И кто кстати врач?
ТЕРМИТ. Смирнов.
АНТОН. Терентьев, еще раз спрашиваю тебя, ты же видишь, что мы абсолютно трезвые?
ТЕРМИТ. Тош, если бы я был один, я тебя прям сейчас отпустил, а так — со мной еще Смирнов…  Ребят, пойдемте, а? Сейчас пых-пых отстреляемся. Если все нормально, поедете себе дальше. А то мне и Смирнову тоже здесь торчать неудобняк.
ФЕДЯ. Ладно, может, пойдем, если быстро?
ВАСЯ. Наверное, если быстро, а?
АНТОН. Не нравится все это мне. Ладно, пошли.
ТЕРМИТ. (Ставит автомат на предохранитель). Вот и славно. Вот и славно. А то чего проблемы-то лишние? Тут метров сорок– пятьдесят идти. Вон, видите, березка. За ней поворот и машина. Вот славно, понимаешь, идем. Можно прям песни спеть… но если хотите, конечно. Вот почти, почти…
АНТОН. Где машина?
ТЕРМИТ. Уехал он, наверное. Ха-ха-ха.
АНТОН. (Останавливается вместе со всеми). Не понял.
ТЕРМИТ. Чего не понял? Мне за то чтобы я сделал так, что вы на день рождения этот не попадете, дали двадцатку зелени. Я спросил, мол, а если я всех завалю? Мне сказали — не проблема. Причина у меня есть. Чего Антон заморгал? Я ведь просил тогда тебя от Тоньки отстать. А ты, скотина, поматросил и бросил. А она… Знаете, ребята, это только в плохих фильмах долго разговаривают перед смертью. А я сейчас быстро, подождите.


Термит быстро укрепил у себя на голове по-шахтерски фонарик. Крепко перехватил автомат, снял предохранитель, передернул затвор и нажал на курок. Автомат почему-то предательски молчал. Эта невозможная секунда придала всем уверенности в неоднозначности завершения момента. Поэтому, пока Термит снова передергивал затвор, все начали, пригибаясь, хаотично разбегаться в разные стороны, и только два раза колокольно дернувшись в разные стороны, Федя вдруг сверхбыстро с криком побежал на Термита, но, споткнувшись о Васину ногу, вдруг пернато полетел в сторону Термитовского паха… впрочем, не долетел, и голова его вдруг очень сильно ударилась о Термитовскую коленную чашечку. Термит от неожиданности, раскидывая руки в разные стороны, рухнул на спину, сильно ударившись головой о лежавший тут же камень. Автомат при этом вдруг начал стрелять, Федя потерял сознание, все закричали. С головы милиционера соскочил фонарь и подсветил голову со съехавшей фуражкой. Из-под головы начала вытекать лужица, цветом похожая на машинное масло. Антон, превозмогая перевозбуждение, подошел к трупу.


АНТОН. Писец котенку, срать не будет. Надо же, нас сейчас могли убить из-за девушки, которая дала всему городу. А Термит не смог ее трахнуть, потому что клинический идиот. Что сейчас и подтвердилось. Вася, Леха поднимайте нашего спасителя Федю. Потом надо скинуть труп в канаву.
ВАСЯ. (Приводит в чувство Федю). С чего ты решил, что он умер?
АНТОН. А вон мозги из черепной коробки вылезли. Вряд ли это совместимо с дальнейшей жизнью. Тем более он не дышит. (Трогает его рукой за шею). И пульса нет.
ВАСЯ. Чего делать будем?
АНТОН. Ничего. Мы уже сделали все. Сейчас спрячем труп. Едем на день рождения. Все рассказываем Василичу и Васям. Там посмотрим, что скажут…
ВАСЯ. Я не хочу на день рождения, что-то у меня сегодня… предчувствие… (Орет). Я с самого начала подозревал, что жопа будет! Валить надо!
АНТОН. Куда? Домой, к маме? Или в милицию с повинной? Ты пойми, что хуже уже вряд ли будет. Проблемы у нас уже большие. Нас убить хотели. И заплатили за это денег. Так. Кто хочет уйти — милости просим. Тогда помогите труп с дороги стащить. Федь, ты автомат возьми, на всякий случай. А то мало ли что еще произойти может.


Кавалькада машин разношерстных солярисно-спирально сходилась к Центру Евразии — праздновать день рождения, который не наступил еще реально, ибо Игорь Васильевич Дворянский родился существенно позже одиннадцати часов вечера, но это не было всем полноценным объяснением того, что час дня рождения еще не наступил, причина была в другом. Невнятно-эфемерная, невыразимая словами и даже не до конца представляемая и прорисованная в образах, она была при этом единственным движущим элементом Бытия, пробуждающегося и развивающегося прогрессивно в одной Единственной душе. Со стороны земного же наблюдателя все выглядело очень банально: восемь машин с молчаливыми пассажирами в разной степени опьянения ехали напиться по приятному поводу на старый, разрушенный, никому не нужный завод, который послужил лишь поводом для того, чтобы выжить из города опального олигарха. В одной машине, правда, шел оживленный разговор об убийстве какого-то милиционера с частым упоминанием такой-то матери, но, вскоре, и он стих. Семь машин почти одновременно финишировали, выстроившись в колонну. Началась безумная взрывная фееричная световая и звуковая канонада, которую подкрепил Сергей, вылезший на крышу «Гелентвагена» с бутылкой виски и сплясавший джигу. Неожиданно открылись железно-ржавые советские ворота и все увидели сторожа. Это был Кузьмич, который за заплаченные ему три тысячи рублей готов был открывать и закрывать ворота бесчисленное число раз. Неожиданно ворота закрылись. Анатолий и Алексей выбежали из своих машин, проникли на территорию завода через калитку и после короткого и энергичного разговора с Кузьмичом убедили его ворота открыть. Ворота открылись. Кузьмич низко в ноги поклонился всем гостям и жестами предложил всем заехать. Алексей и Анатолий вернулись на свои водительские места и все заехали в ворота.


«Очень странные события начали происходить на планете примерно за три дня до Конца Света. Правда, через четыре дня эти события было уже некому описывать…»


Территория завода заброшенного на две трети была занята соснами корабельными, величаво притихшими перед действительностью двух единственных сооружений: административным двухэтажным зданием с древнегреческо-советскими колоннами, выкрашенным полностью в бледно-желтый цвет, но с двумя белыми мраморными львами у входа, и производственным двухэтажным краснокирпичным зданием со следами запустения и разрушения и даже с березками на крыше плоской. У входа в цеха заброшенные стояли повар-китаец и два официанта, в руках у которых были: поднос, заставленный рюмками с водкой и поднос с фужерами, наполненными шампанским соответственно. На втором этаже ди-джей включил пластинку с песней «Happy birthday to you» с хоровыми подпевками, естественно, всех гостей «Dear Igor». После этого гости, угостившись кто водкой, кто шампанским (Сергей, Петр и Режиссер тем и другим по два раза), начали подниматься по лестнице, освещенной установленными на ступеньках небольшими круглыми красными свечками, которые также в изобилии хаотично были разбросаны и по всему двору. На тропинках только свечек было мало. Происходящее все больше и больше начинало походить на какой-то странный и малоизученный ритуал щемящий, вот-вот готовый вылиться во что-то ужасное, но со счастливым концом. Проводив всех гостей, охрану и обслугу наверх и затолкав в будку упирающегося и стремительно пьянеющего Кузьмича, Анатолий и Алексей решили, наконец, кое-что обсудить. Но Анатолий неловко повернул голову направо и увидел административное здание. 


АНАТОЛИЙ. Все. Все. Все. Все. (Хватает ртом воздух).
АДЕКСЕЙ. Вась, ты что?
АНАТОЛИЙ. Здание. То самое. Про которое я тебе рассказывал.
АЛЕКСЕЙ. Что за здание?
АНАТОЛИЙ. Ну, здание. Я его давно искал. Я тебе говорил. Послание. Кемеровские ребята. Мужик похожий на Аль Пачино. Он сказал. Еще появишься — умрешь. Вспомнил? Все, кранты мне. Поехал я, Вась. Извини.
АЛЕКСЕЙ. Вась. Ты что. Поверил в эту хреновину? Да и не уверен я, что это на самом деле было. Ты тогда пил ведрами. Глюки и все. Ты же приехал ко мне, мама сказать не мог. Трясся весь. Я тебя дня три-четыре отпаивал и в сауне отпаривал, отмачивал.
АНАТОЛИЙ. А начальник мой помер. Помнишь? Начальник-то помер. А здоровый мужик был. Не пил, не курил, спортом занимался, что большая редкость как-то.
АЛЕКСЕЙ. Совпадение. Мало ли кто когда умирает. Как там говорят? После того не значит вследствие того.
АНАТОЛИЙ. Вась, Вась. Давай я сейчас быстро как-то уеду, отсижусь. А ты тут. Сейчас Гансы все быстро. Ты же знаешь, сила на их стороне. И какая сила — огнестрельное оружие. А я тут посижу в логове. Никто не знает. Никто не подойдет. А пространство — простреливается.
АЛЕКСЕЙ. А время? Ты доедь сначала.
АНАТОЛИЙ. В смысле?
АЛЕКСЕЙ. Он что сказал тебе. Еще раз особняк этот увидишь — через час умрешь.
АНАТОЛИЙ. А ты как это. Откуда знаешь?
АЛЕКСЕЙ. Потому что ты фразу эту мне тогда раз пятьсот повторил. И, хотя прошло уже много времени, я все это помню. А до логова нашего часа полтора– два ехать. Минимум. Не успеешь. И я тебя, Вась, одного не отпущу. Не хочется мне думать, что, пока я здесь один, ты в ячейку нашу залезть сможешь.
АНАТОЛИЙ. Вась, ты что? Раньше что-то у тебя таких мыслей не было.
АЛЕКСЕЙ. Раньше там никогда больше полтинника не лежало…
АНАТОЛИЙ. А. Вот как.
АЛЕКСЕЙ. Послушай, что я тебе скажу. Мы с тобой давно знакомы. И попадали в такие переделки, что живыми из них чудом выходили. Ведь молодыми еще решили, что жить будем сыто и богато, а не так как местное все быдло. Помнишь? И счастливо. Ну, как мы с тобой это понимали. И убить могут в любой момент. Это тоже понятно. И лучше жить хорошо, но коротко, чем плохо, но долго. Я, Толь, не могу это правильными словами сказать, но суть мы тогда очень хорошо понимали. Ведь в России только так жить можно. Или покорно, согнув шеи перед человеком с ружьем, или самим этим человеком быть. Я, может быть, чего не так говорю. Но раньше мы с тобой все ведь одинаково понимали? Знаешь, сейчас, пока мы ехали сюда, Гансы мне лекцию читали про то, что Бог — это смерть. Ну, типа, от смерти деваться некуда. Она нас везде ждет. Но даже я, бандит, у которого на душе несколько десятков жмуриков, знаю, что Бог — это Любовь. Что Бог меня лично любит и до поры до времени — бережет. И тебя — тоже любит и тоже бережет. Но, когда Он решит, что все, пора — тут уж кричи, не кричи. Все, поздняк метаться. Он тебя со всем неистовством приберет к Себе, и как раз в этот момент надо быть предельно мужественным и не орать, как баба. Поэтому, Толь, будь мужиком. Не ори. Нам денег за работу заплатили — делай ее. А о том, когда тебе помереть — есть, кому позаботиться.
АНАТОЛИЙ. Понял я все. Но к сведению каких-то там, кто моей жизнью и смертью заведует — я жизнь свою дорого отдавать собираюсь.
АЛЕКСЕЙ. (Похлопывая Анатолия по плечу). Ну, вот, узнаю брата Васю. У многих была возможность убедиться, как дорого стоят наши с тобой жизни. Давай обсудим как сторожа и охранников валить будем. Гансы сказали, что это — наша зона ответственности. С остальными они и без нас справятся. О, личная охрана Василича вышла. Парни, курить есть?


Машина внезапно заглохла, и некоторое время катилась по инерции.


ФЕДЯ. Что такое?
АНТОН. Машина заглохла.
ЛЕША. Это как? Новая совсем машина. Иностранная. И как десятилетняя девятка — заглохла?
АНТОН. Чудеса случаются.
ЛЕША. Знаешь. Это уже не чудеса. Это тебе открытым текстом уже орут. Небеса даже, наверное. Не езжай по этой дороге, сверни, там опасность сверхъестественная. Третий раз орут.
АНТОН. Федь, дай автомат. Парни, кто хочет обратно — я никого не держу. Только вы поймите. Там впереди — более-менее знакомые люди. Четверо из них вооружены. Отбиться, если кто нападет, можно. Назад идти — там полная неизвестность, враждебная милиция, как мы только что поняли, которая, может, имеет приказ открывать огонь на поражение. Эх, раньше надо было в Америку валить… Ну, вы со мной, или против меня?
ЛЕША. Мы все же друзья, в конце концов, с первого класса.
ФЕДЯ.  Почти всю жизнь вместе, у меня кроме вас только отец с матерью есть. И все.
ВАСЯ. Один за всех? (вытягивает вперед руку). Все за одного?
АНТОН.  (Все улыбаются по-доброму). Шутишь, да?


Зал, как уже описывалось ранее, был кирпично-красный и мрачный, а, подсвечиваемый факелами, обретал и вовсе зловещий образ, что, правда, скрашивалось П-образным столом с белоснежно-блестящей скатертью, ломившимся не на шутку от покрывавшей его толстым неэфирным слоем выпивки и закуски изысканно-русской богатой. Картины две делали картину зала веселой до неузнаваемости. А сцена для выступления наших немецко-американских друзей с натянутым позади полотном с фосфоресцирующим изображением «веселого Роджера» и вовсе заставляла всех присутствующих в зале улыбаться. Музыка, игравшая в зале, определялась одним простым выражением «немецкое техно» и звала всех начать брутальные славянские танцы-развлечения, неизменно заканчивающиеся дракой. Картина одна называлась — «Черный квадрат», другая же — «Заключительная сцена зимней охоты». На ней был изображен рыцарь на коне, который только что выстрелил из арбалета в черного маленького злобного дракончика крылатого, улетающего с максимально возможной скоростью от рыцаря. И, хотя стрелы не видно, художник сумел невероятным образом показать, что стрела вонзится в дракончика буквально через миллисекунду и непременно убьет его. Лес на картине утопал в снегу и снег плотной стеной падал с неба, не дневного уже, но еще и не вечернего. Сумерки. Гости все столпились у картины и не сводили с нее глаз. Игорь Васильевич Дворянский, высокий стройный брюнет с седеющими висками, синими лучащимися глазами, волевым подбородком и боксерским носом был двухметров. Облаченный в ослепительно белую рубашку и безупречный темно-синий костюм, он прошелся по залу, осмотрел стол и остался страшно доволен. Он залпом выпил бокал шампанского и начал наблюдать за происходящим. Ленка выделялась из всех гостей даже не одеждой, хотя белая водолазка, белая короткая юбка в сочетании с аккуратной короткой стрижкой белых волос рельефно выдергивала ее из общего черно-серо-синего фона. Нет. От Ленки шло сияние, ощущаемое всеми, и делающее окружающее пространство светлей. Если приглядеться, то на правой Ленкиной лодыжке можно было увидеть татуировку в виде бабочки. Катя и Вика были в синих джинсах и водолазках. Шатенки. Таня, отличавшаяся от подруг лишь серой водолазкой, была по-настоящему красива. Темные, как смоль, волосы, голубые глаза, маленький курносый носик, пухлые губы и очень, очень хорошая фигура. Тоска. Блэк с Мариной отделились от общей группы и о чем-то оживленно спорили. Блэк — невысокого роста, очень приятный мужчина с длинными темными волосами с проседью в вельветовом черном костюме, под пиджаком которого виднелась футболка с надписью «Black Sabbath», смотрел на свою жену с обожанием. Сегодня вечером она была обворожительна по-настоящему в черном вечернем платье, подчеркивающем все прелести ее женские небесные, соцветные с глазами ее перламутровыми. Марина была не просто красива, она была прекрасна и тембр ее голоса колокольчиком ласкал слух, несмотря на громкое техно. Вера подошла к Васильевичу, вцепилась в его пиджак и что-то шептала ему на ухо. Любой другой человек, схвати его за пиджак такая женщина, как Вера, давно бы упал в обморок от счастья, но Васильевич держался молодцом, улыбался даже, — сказывалась привычка. Одноклассник, кстати, про Верино лицо наврал. Его только слепец мог назвать очень некрасивым. Красавицей была Вера. А одноклассник ее, на третий раз правильно вскрывший себе вены, умер через год после выпускного вечера. Зоя, как истинная Верхняя Жрица, походила на Хозяйку Медной Горы, даже одета она была во что-то блестящее, расшитое то ли стекляшками, то ли бриллиантами. (Когда она успела переодеться? Ведь в сцене у украденного памятника Ленину Зоя была в брючном костюме).  Зоя о чем-то очень медленно разговаривала с китайским поваром. На самом краю стола, подальше от толпы, кучковались братья Петр и Павел, Серега и Могилянский. Они пили часто, без тостов и почти не закусывая. Васильевич с тревогой смотрел на эту колоритную компанию и подумывал о том, что безумство это надо остановить. Но рядом была Вера. Могилянский был похож на состарившегося Че Гевару, густо обросшего седой бородой, сильно растолстевшего и одевшего непроницаемые черные очки, вышедшие из моды в конце шестидесятых. На Сереге был одет костюм цвета детской неожиданности, выглядевший так, как будто он нашел его на помойке. Братья Шарко же представляли собой два стодвадцатикилограммовых комочка. В очечках джонленоновских. Похожи были, не отличишь. Хотя Паша был ровно на год старше Пети. Мама с папой постарались. Ди-джей внезапно и неожиданно для всех поставил песню Billy Holiday. Васильевича отпустила Вера. Он начал приближаться к группе алкоголиков. Могилянский мгновенно ретировался.


ПЕТЯ. ПАША. СЕРГЕЙ. (Хором). С днем рождения, Василич.
ВАСИЛЬЕВИЧ. Ребят, такими темпами вы долго не протянете. Я понимаю Могилянский, Серега. Но Петь, Паш — вы же интеллигентные люди. Тормозните.
СЕРГЕЙ. Василич, я тоже интеллигентный человек, я торможу.
ПАША. Игорек, да все нормально. Давай выпьем за твое здоровье предварительно, так сказать, узким кругом. За тебя Игорек. (Все выпивают).
ВАСИЛЬЕВИЧ. Я на самом деле больше всего поражен, что ты, Паша, ко мне приехал, хотя мы до этого года три или четыре не виделись, не созванивались даже.
ПАША. Игорь, ты же в курсе, какие у меня проблемы были. Как фирму захватили, как дело уголовное завели, как я с помощью генералов своих все улаживал. Я два года вообще в Израиле сидел в гостинице… отсиживался, блин, даже матери и брату не звонил, они думали — убили меня. Вообще, мы с тобой сейчас в одинаковом положении. Деньги…
СЕРГЕЙ. Чтоб вы… ты… там все не думали, денег у меня сейчас раз в десять больше чем у тебя, я точно знаю, да и вообще — чем у вас всех троих вместе взятых…
ПАША. В десять. Круто. Я сейчас завидовать сильно начну. Так что отойдите подальше.
СЕРГЕЙ. Давайте не будем ссорится… Я хочу выпить за Василича. Я сейчас коротенько. Жил я пятнадцать лет назад в Москве, в Тушино. Только что, ну, то есть год назад пришел из армии и по этому поводу сильно пил. То есть очень сильно. Всю мебель пропил, все золото-серебро родительское (родители у меня, пока я в армии служил, в доме в деревне сгорели), машину батину… вообще, у меня дома ничего, только бутылки. Притон конечно, с всякими темными личностями, со сбродом всяким с района. Алкота. Вот. Я тогда с Зинкой жил. Она пришла короче с двумя ухарями и с тремя бутылками водки. Сели с ними пить. Тут эти ухари посчитали, что водки вроде бы мало выходит и говорят, денег дай, мы еще за одной сходим. А у меня денег нет. Они говорят, тогда не пей. Я им, мол, хата моя, если что-то не устраивает — валите. Ну, вообще они переглянулись, а ребята здоровые такие… десантники, по-моему. Схватили они меня в охапку и выкинули из окна моей квартиры. Я даже посопротивляться не успел. А жил я на шестом этаже. Хорошо, там кустики были. Я только шею сломал. А в это время просто Василич под окнами моего дома проходил. Он скорую вызвал. Потом меня в больнице навещал. А потом, когда я из больницы выписался, пригласил меня к себе на работу. Ну и пошли этапы большого пути — алкоголь, электроника, банки, заводы и так далее. Денег, конечно… Паш, ты не обижайся… Сто миллионов тонн… Имей это ввиду… Так… Стоп… Что я хотел? Мысль ушла… Пришла… Партнер и друг, я хочу выпить за тебя, за твою святую душу и за твое огромное сердце. Я, кстати, сейчас всего жестко три раза в год пью. На Новый Год, на Василича день рождения и на своё. С днюхой. Ура-а-а-а. (Все пьют).
ВАСИЛЬЕВИЧ. Серег, ну ты и загнул, дружище. Я от тебя такого длинного текста, если честно, никогда не слышал и услышать не ожидал. Спасибо большое. Паш, мы с Серегой, кстати, профинансировали достаточно сильно экспедицию одну по изучению Тунгусского метеорита, сами к ней должны дней через пять присоединиться. Так вот… Петька, ты чего такой невеселый? Пьешь вроде, а вроде как все не впрок?
ПЕТЯ. У меня задача усложнилась. И с каждой текущей секундой усложняется экспоненциально.
СЕРЕГА. Это как?
ПЕТЯ. Я сейчас понимаю, что я — обычный простой человек, что я нахожусь внутри, может, и правда — в самом центре, что не я владею ситуацией, а ситуация — мной. Что я вообще ничего не контролирую. То есть — полный ноль. И вот я, во избежание Конца Света неминуемого, должен стать Богом, то есть — бесконечностью. То есть находится вовне и все, вообще все контролировать. Мало того — контролировать, любое движение атома должно происходить по моей и только по моей воле. Я, конечно, понимаю, что единица, поделенная на ноль, дает бесконечность. Но возникает вопрос: где взять единицу? И как единицу эту на себя поделить, чтоб самому стать бесконечностью?
ВАСИЛЬЕВИЧ. (Слушал Петю с открытым ртом). Петя, дорогой, ты пойди, налей себе «Пепси-колки» или «Кока-колки». Может, легче станет? Ты не переживай. Загадок полно, вспомни Горацио, про много чего на свете. Я тоже вот уже неделю над такой загадкой размышляю. На кой Инь у меня на дне рождения, где собрались мои самые близкие люди, будут эти два парня в фашистской форме выступать? И кто их пригласил? Я долго изучал этот вопрос. В итоге выяснилось — я их пригласил. Я письмо в их адрес написал. Только когда это случилось, и при каких обстоятельствах — нихрена не помню. Наваждение прямо какое-то. Тогда я решил — ладно, пусть танцуют. Будет потом, что вспомнить.


«Все что ты видишь – это образы смерти,
Все, что ты слышишь – это шаги смерти,
Все, что ты вдыхаешь – это запахи смерти,
Все что ты вкушаешь – это мертвая плоть,
Все что ты осязаешь руками – это и есть сама смерть».


Уже весь народ приглашенный стал толпиться-роиться около Васильевича и компании, даже беглый режиссер Могилянский, который, наконец, понял, где он находится и тянулся, как и все, к бокалу именинника. Правда, он тянулся фужером, до краев наполненным коньяком. Васильевич спокойно оглядел зал, кивнул повару и официантам. Заговорил.


ВАСИЛЬЕВИЧ. Спасибо, дорогие мои друзья. У меня сегодня исключительный день. Сегодня в гости ко мне пришли только те, кого я по-настоящему люблю… может быть, первый раз за десять лет. Но это не важно. Спасибо еще раз всем. Я так смотрю, почти все собрались. Не хватает только Антона с товарищами. И Вась. Но Антон такой человек, что он по любому придет, чтобы не случилось. Кать, Вик, такие кавалеры придут, а вы не веселые чего-то.
ВИКА. Нет, Игорь Васильевич. Мы готовимся морально, так сказать…
ВАСИЛЬЕВИЧ. Готовятся они. Ладно. Васи там какую-то мифическую обстановку мониторят с охраной моей. Говорят, через полчаса поднимутся. Поэтому предлагаю сесть и начинать пить за мое и ваше здоровье. Возражений нет? Садимся. (Тихо). Вера, ты куда пошла? Со мной рядом садись.


Все начинают рассаживаться. Васильевич с Верой садятся во главе стола, Вера смущается и краснеет. Пир начинается. Все подкладывают друг другу разную снедь, наливают друг другу вино, водку, шампанское — кто что любит. Пьют и едят вразнобой, несинхронно, не обращая внимания на темп соседей. Над столами стоит саранчовый шум. Тут Сергей просыпается от временного забытья, третий раз за сегодняшний день нахлынувшего, бьет сильно по пустому фужеру ножиком, одновременно вставая и наливая другой рукой себе в стопку водки.


СЕРГЕЙ. Попрошу всех налить. Спасибо. Дорогой Василич. Я хочу выпить за тебя. За твою хрустальную душу. (Затихает). Но сначала хочу рассказать одну историю. Никто наверно не знает, что я свалился буквально на Василича с восьмого этажа.
ВАСИЛЬЕВИЧ. Серег с шестого.
СЕРГЕЙ. Да? Что-то я начинаю уже в этом сомневаться. Я тогда единственное стихотворение в своей жизни написал:
Человек похожий на меня – целый день сгорает на работе,
Человек похожий на меня – плавает в оранжевой блевоте,
Человек похожий на меня – ничего и никого не знает,
Человек похожий на меня – не живет он, только проживает.
ВАСИЛЬЕВИЧ. Серег, наверное, никому это стихотворение не интересно. Давай выпьем за твое, мое здоровье и все. Не перегружай вечер.
СЕРГЕЙ. Почему это?
ВАСИЛЬЕВИЧ. Потому. За нас с вами. (Все чокаются, потом выпивают).
БЛЭК. (Встает). Да. Между первой и второй — промежуток небольшой. Игорь, я, на самом деле, хочу выпить за твоих родителей.  За тетю Зину и дядю Васю. (Васильевич встает). Слава Богу, они живы, здоровы и все у них хорошо. Думаю, многие из присутствующих знают этих прекрасных людей. Я на самом деле и с Игорем, и с его родителями познакомился в первом классе. И постоянно торчал у них дома. Мы там с Игорем чего только не делали, как только не бесились, мать его всегда к нам снисходительно относилась, а уж как тетя Зина готовит…
ВАСИЛЬЕВИЧ. Особенно борщ — фирменное блюдо.
БЛЭК. Да. А отец твой с нами модели самолетов клеил… Да, были времена. Давайте выпьем за этих прекрасных людей, которые подарили миру, стране и всем нам такого прекрасного человека — Игоря. (Блэк подходит к Васильевичу, они обнимаются, потом выпивают).
ВАСИЛЬЕВИЧ. Спасибо, спасибо.


Некоторое время все молча кушают. Кавалеры активно ухаживают за дамами, наговаривая им на ушко что-то приятное очень. Ленка, Катя, Вика и Таня слегка обделены кавалерами, но, увидев это, предусмотрительный Петр плюхнулся аккурат между ними и развлекал их некими историями, судя по реакции девушек, довольно смешными.


СЕРГЕЙ. Никто ничего больше не хочет сказать? А то могу и я по второму разу. (Хочет встать Вера, но раньше встает Лена).
ЛЕНА. (Говорит очень тихо). Дорогой Игорь Васильевич.
СЕРГЕЙ. Громче, громче.
ЛЕНА. Дорогой Игорь Васильевич. Разрешите мне поднять этот бокал за вас. За то, что вы есть. За то, что вы помогаете людям. Разным людям. Помогаете многим, кто к вам обратился. (Пауза). И делаете это абсолютно бескорыстно, запрещая людям даже благодарить вас. Не многие так могут делать, и очень немногие так делают. Я на самом деле не готовилась и не умею особенно говорить. С днем рождения.
ВАСИЛЬЕВИЧ. Спасибо, Ленка, спасибо большое. (Все опять выпивают).


В это время заиграла немецкая маршевая музыка времен Второй Мировой войны. На сцене замигала ярко цветомузыка. Засветился еще ярче Веселый Роджер. Дым начал идти. Петр, на самом деле, от выпитого алкоголя стал совсем плох. На сцену вышли Арчи и Шон. Очень красивые сами и в очень красивой аутентичной гестаповской форме с излишне ярко-красными повязками, на которых бездной черной застыла свастика. Поставили на специально подготовленные места автоматы огнестрельные. Музыка плавно и очень гармонично перелилась из старого немецкого марша в нео-синтпоп. Это какие-то дрезденские укурки пытались копировать Кraftwerk. Но это не важно. Важно, как танцевали Арчи и Шон.  Они танцевали бесподобно безупречно. Их танец был самым одухотворенным танцем роботов на свете. Танец гипнотизировал толпу безжалостно, подавлял, подчинял. Даже официанты перестали обслуживать гостей и встали, как вкопанные. Стало понятно, что ди-джей сегодня уже никогда не поменяет пластинки. Факелы стали гореть ярче и замерцали в такт музыке. Черный Квадрат превратился в бездну действительно черную. На картине «Заключительная сцена зимней охоты» произошло одно значительное изменение: дракончик летел уже не от рыцаря, а на него, и из пасти неслось, пытаясь сжечь рыцаря, пламя. На картине перестал идти снег. Зато пошел в реальности. Представляете? Снег в середине сентября. Хотя в Сибири… Но никто этого не заметил. Потому что в зале стало жарко. Все встали со своих мест, кроме Сереги и Могилянского, и начали пританцовывать соразмерно происходящему на сцене. А на сцене происходило уже что-то невероятное. Переплетающиеся, расплетающиеся, вращающиеся вокруг шеста (когда успели поставить шест?), скинувшие с себя одежду (остались лишь в сапогах, кожаных шортах и фуражках) и идеально танцующие Шон и Арчи, несли культуру в массы. Они еще периодически изрыгали снопы пламени. При этом многие бы удивились, узнав, как у них это получается. Они не подносили ко рту зажигалки и не плевались пульверизаторно спиртом, хранившимся у них во рту. Они просто извергали пламя. Это было свойством их организма, как у Змей-Горыныча. Васильевич обнимал за талию Веру, Блэк обнимал за талию Марину, Павел гладил попу Зои. Петр вообще куда-то испарился. (Потом, правда, все выяснилось. Это Павел швырнул уже практически невменяемого Петра внутрь «Черного квадрата»). Могилянский и Серега уснули. Девчонки, не так красиво, как артисты, но все же очень достойно танцевали. Официанты стояли, как вкопанные; ди-джей стоял, как вкопанный. Повар-китаец что-то резал в отдельной комнатке, в которой происходил процесс готовки. Шон и Арчи танцевали. Вдруг после какого-то головокружительного па они выпрямились, в руках у них были автоматы. Шон выпустил в голову Зои семь пуль, Арчи выпустил семь пуль в голову Зои. Все пули попали точно в одну точку в голове Зои. Эта точка находилась там, где у Зои был третий глаз…   Тело Зои мгновенно рухнуло. Убили Зою. Состав пули был: 98 % — серебро, 1,5 % — вольфрам, 0,5% — ванадий.


«Даже будучи смертельно пьяным можно совершать угодные Богу дела».


И начался массовый расстрел мирного населения. Шон метко выстрелил в сердце Павла, отчего тот мгновенно скончался и неловко сполз по стене, оставляя на ней след кровавый нечеткий. Арчи двумя выстрелами убил Блэка и Марину (тоже попал им в сердце, мерзавец). Сердца их остановились одновременно, и они медленно упали, извиваясь, но с улыбками светлыми на лицах. Шон остановил сердца Васильевича и Веры. Васильевич пытался заслонить от пуль Веру, но не успел, и все, что он успел сделать — это упасть на Веру. И он даже после смерти как бы пытался ее защитить. Потом они с наслаждением застрелили Катю, Вику, Таню и Ленку. Причем девчонки так и не успели понять, что же произошло, их лица выражали смесь удивления и обиды предсмертной, непонимание было написано на лице у них: почему же так все быстро и глупо закончилось траурно. Ленка пыталась какими-то жестами одной только ей понятными остановить бойню, но только обратила на себя внимание ненужное. И Шон, и Арчи каждый всадил в нее по пуле. На Ленкином лице смерть зафиксировала смесь презрения и негодования. Два официанта так и не вышли из транса, в который их ввел, надо признать, прекрасный танец метафизический. Их тоже убили. Повар-китаец из-за своего укрытия успел метнуть в Шона большой нож разделочный, но тот преувеличенно легко увернулся. Во время второго замаха и попытки метнуть нож в Арчи, его Арчи же и убил. Могилянский с Сергеем так и не проснулись. Могилянский даже стал гораздо громче храпеть. Тут лица неопределенной национальности пытались даже шутить.


АРЧИ. Господа, просыпайтесь! Вы уже пропустили много чего интересного. А сейчас вы рискуете пропустить самое интересное в вашей жизни — свою собственную смерть. Господа-а!!! Ну, сами виноваты. У нас просто не так много времени.


И тут же убивает Сережу и Даню. Потом они вместе поворачиваются к ди-джею. Ди-джей пытается изобразить на лице самую обворожительную, как ему кажется, улыбку.


ДИ-ДЖЕЙ. Парни, парни. Я ничего не видел. Рот на замке. Могила. Сейчас соберу пластинки… Меня даже подвозить никуда не надо. Я сам пешком уж как-нибудь доберусь. Не надо беспокоиться…
ШОН. Ты же кино любишь?
ДИ-ДЖЕЙ. Да.
ШОН. Книжки читаешь?
ДИ-ДЖЕЙ. Да.
ШОН. Тогда ты прекрасно знаешь, чем обычно эпизоды такие, как этот, с нашим с тобой участием, заканчиваются.
ДИ-ДЖЕЙ. Нет, подождите, тут надо внести некоторые уточнения… 


Выстрел прервал его тираду, и он со стоном упал, пытаясь схватиться за пачку пластинок. Пластинки тоже упали на пол. Так умер хороший, в общем-то, парень Гоша Азаров. У него через девять дней должна была родиться дочка. И через девять дней, как и положено, родилась. А сейчас к бездыханному его телу подошел с огромным мачете Арчи и отделил от него голову. Голову эту он положил в мешок абсолютно черный, с каким-то красным очень мудрено-непонятным магическим символом. В это время тело Сергея начало дрожать мелкой дрожью. Арчи поднял автомат и выстрелил в Сергея, тот затих. Арчи методично и очень правильно заученно обошел все трупы и очень профессионально отсек всем головы и положил их в уже знакомый нам мешочек черный с красной отметиной.


ШОН. (Телепатически Арчи). Где же еще один человек?
АРЧИ. (Телепатически). Неправильный вопрос. Правильный вопрос звучит так: почему мы этого не заметили?
ШОН.  (Телепатически). Хороший вопрос.
АРЧИ.  (Телепатически). У нас начались большие неприятности. Мы их ждали. Но мы к ним не готовы.


Арчи посмотрел направо в сторону запасного выхода и увидел, а скорее почувствовал дуло автомата Калашникова, нацеленного прямо на них.


АРЧИ. (Вслух). Шон.
ШОН. Я вижу.
АРЧИ. Но это-то мы как пропустили?


И вот этот кошмар черный могильный убийственный никто из присутствующих на дне рождения не ощутил. Вечеринка продолжалась. Все отнеслись как к должному чему-то прекрасному, что Шон и Арчи практически растворились в воздухе дымно, еле уловимо след оставили, что музыка резко внезапно превратилась из синтетической роботной в живой, яркий и сочный блюз медленный. Про Петра подумали все, что он внезапно убежал в туалет. То, что на улице стало светло как днем, никто никак себе не объяснил, не подумал даже, просто все присутствующие мужчины стали медленно танцевать с интересующими их дамами и были только увлечены этими дамами прекрасными, но по-новому как-то. Васильевич танцевал с Верой, Блэк с Маринкой, Павел с Зоей, Ленку пригласил Могилянский, и та, осмотрев зал и не найдя Петра, неохотно согласилась. Таню пригласил неожиданно-трезво-галантно Сергей. Увидев, что они остались без кавалеров, Катя и Вика грустно поплелись уже было к столу выпить шампанского, как вдруг в комнату почти вбежали Федя и Вася, быстро огляделись, оценили обстановку и пошли приглашать на танец еще минуту назад несчастных одиноких девиц. По-новому абстрактно дополняли картину умиротворенную официанты, повар и ди-джей. Они взяли каждый в руку по факелу, горящему ровно, и вальсово, в такт блюзу двигались по часовой стрелке вокруг танцующих пар.

ВАСИЛЬЕВИЧ. Да… Вообще… Вот, танцуем первый раз в жизни… Так близко… Я, Вера, думаю… Прости меня, пожалуйста, что не замечал, якобы, тебя. Делал вид, что ты мне безразлична…  А ты мне не безразлична, Вера. Понимаешь? И я решил сказать тебе одну простую вещь. Которую не мог сказать тебе целых четыре года, ссылаясь на непонятную какую-то карму взаимоотношений, загоняя эти отношения в какой-то непонятный клубок, где их и распутать уже нельзя. Думая, что упустил время безвозвратно. Что твое отношение ко мне переменилось, хотя переменилось — это неправильное слово, потому что я не знал первоначального… А ведь у меня вроде все есть, и ничего не надо вроде желать. Но нет, неправда это. (После довольно длительной паузы, во время которой лицо Васильевича меняло свой цвет от красного до фиолетового). Я люблю тебя, Вера. Я полюбил тебя не сразу. Примерно через полтора года после того, как мы познакомились, но это обычное для меня явление. И я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж. Я, конечно, понимаю, что…
ВЕРА. Спасибо тебе, Игорь. (Целует его в губы). Я так долго ждала этих слов. (Целует его в губы). Я не буду долго говорить. (В глазах у нее делающие ее неподражаемо красивой слезы). Я согласна. (Целует его в губы).


В это время в зал входит человек, очень похожий на американского актера Роберта Де Ниро — это Страж Центра Вселенной. Он начинает хлопать в ладоши громко громоотводно. Музыка стихает, все останавливаются, тревожно вглядываясь в контрастную фигуру Стража.


СТРАЖ. Уважаемые дамы и господа! Вечеринка закончилась! Прошу всех покинуть помещение!
СЕРГЕЙ. (Хочет подбежать к Стражу и со всей силы ударить его головой в нос, но сдерживается). Это почему это?
СТРАЖ. Как бы вам объяснить? Потому что вы все умерли, а точнее — вас убили отсутствующие в данный момент здесь танцоры наши талантливые, Шон и Арчи.


Все молчат, вдумываясь в жуткий и правдивый смысл этих слов.


ВАСИЛЬЕВИЧ. А почему же мы ничего не заметили?
СТРАЖ. Это такой закон природы и одновременно дар Создателя всем живым существам. Никто не замечает момент смерти. Какое-то время после смерти иллюзия жизни продолжается. А потом приходит кто-то типа меня и объявляет всем заинтересованным лицам, что они уже умерли. Но согласитесь, то, что делаю сейчас я — абсолютно безболезненно, в отличие от того, каким образом, например, вас всех убили.
ВАСИЛЬЕВИЧ. И как нас всех убили?
СТРАЖ. Вам все расскажут и покажут в свое время. Не сейчас. Сейчас если все это показать, все будут плакать и рыдать, даже мужчины. Привязанность к телам своим пока еще большая.
ТАНЯ. Послушайте, подождите. У меня папа и мама, как же они без меня? Пожалуйста, отпустите меня обратно. Я не хочу умирать.
СТРАЖ. Милая девушка, ты уже умерла. Вам всем к этой мысли придется рано или поздно привыкнуть. А по поводу возвращаться или не возвращаться обратно — у вас у всех будет время подумать во время Перехода. Смотрите, как все вокруг поменялось.


Зал уже исчез-растворился к этому моменту, и все как бы парили в пустоте, сверху при этом светило нечто, напоминавшее солнце.


СТРАЖ. Нам пора в путь.
ВСЕ. Куда?
СТРАЖ. К центру Вселенной. Я поплыву впереди, вы за мной. Кто хочет остаться и обследовать окружающую обстановку — милости просим. Потом надо все равно плыть на этот светящийся диск, он как раз и является центром Вселенной. Как мы будем плыть? Если вы внимательно друг на друга посмотрите, то увидите, что вы все превратились в некое подобие головастиков, а пространство вокруг стало напоминать по вязкости воду. Как плыть? Расслабьтесь, и вас автоматически потянет к Центру Великий Поток.
ВСЕ. А где находится Центр Вселенной?
СТРАЖ. Бесконечно близко по расстоянию. И бесконечно далеко по времени. Ну, ладно, давайте пропоем «Ом мани падме хум», и в путь.
ВСЕ. Ом мани падме хум.


Со стороны могло показаться, что стайка головастиков начала подниматься со дна океана на поверхность к солнцу. Тем более что Центр Вселенной и выглядел примерно как солнце, если на него смотреть сквозь толщу воды.


АНАТОЛИЙ. Ну, что, мастера, курить-то давайте. Что у вас за сигареты? О, «Парламент». Круто.
АЛЕКСЕЙ. Благосостояние личной охраны растет прямо не по дням, а по часам.
ПЕРВЫЙ ОХРАННИК. Это все благодаря тебе, Лех, ты же нас в охрану к Василичу устроил. Если б не ты, до сих пор бы в местной конторе лямку тянули.
ВТОРОЙ ОХРАННИК. Квалификацию теряли бы.
АЛЕКСЕЙ.  Не благодарите. Я для Василича это все делал и очки перед ним набирал. Хорошо, что вы ни разу не обосрались. А то за вас я перед ним отвечал. Да и перед другими людьми тоже. Да и не только за вас, а за всю безопасность холдинга. Я свой хлеб честно отрабатываю. А Вася мне помогает сильно, по крайней мере, на этой территории.
АНАТОЛИЙ.  По мере сил и возможностей… Смотрите. Это снег что ли пошел?
ПЕРВЫЙ ОХРАННИК. Да. Снег. Летом снег идет… ну, не летом, а в середине сентября. На Новый год снега нет. Перевернулось все.
АНАТОЛИЙ. Да. До чего же природу америкосы довели, скоты безмозглые, бл.. До чего выбросами своими вонючими всю планету загадили.
АЛЕКСЕЙ. Они скоро разрушат весь слой озоновый до основания, и придет новый ледниковый период. Почти все умрут.
АНАТОЛИЙ. И вот самое главное — ничего им не сделаешь, ощетинились они ядерными боеголовками, стратегической авиацией и прочим ядерным флотом, гадят всем, и от возмездия уходят. Я, конечно, понимаю, что наши если захотят вмазать им, то мало не покажется, но и ведь шарику всему тоже пипец придет. И вот сидят, гниды носатые, в своем Нью-Йорке, и потирают руки свои потные, и отравляют атмосферу дыханием своим зловонным.
ВТОРОЙ ОХРАННИК. Ничего сделать мы не можем. Сидеть надо спокойно и молиться, чтобы пронесло.
ПЕРВЫЙ ОХРАННИК. Подождите, что это там за шум такой?
АНАТОЛИЙ. Какой шум? Не слышу ничего такого? Вась ты слышал что-нибудь?
АЛЕКСЕЙ. Нет ничего.
ВТОРОЙ ОХРАННИК. Так, пошли быстро проверим, что там такое.
АНАТОЛИЙ. Подождите, мы с вами.


Охранники ринулись к входу в краснокирпичное здание. Анатолий — за ними, на ходу вытаскивая из карманов два пистолета Макарова. У самого входа в здание он настигает охрану и, не целясь, стреляет практически одновременно в затылок обоим. Охрана падает мгновенно за порогом и не шевелится больше. Зато из будки выходит сторож Кузьмич с двустволкой и целится в Анатолия. Несмотря на то, что сторож смертельно пьян и нетвердо стоит на ногах, прицел не сбивается. Тут на помощь приходит Алексей, он достает пистолет и два раза стреляет в сторожа. Сторож по инерции проходит несколько шагов, спотыкается и падает вперед очень неуклюже на ружье, потом ружье скользит, и он падает лицом в грязь и затихает. Смерть пришла к Кузьмичу в образе огромного бурого шестилапого медведя, поющего колыбельные песни на древнем языке народа Урарту.


АНАТОЛИЙ. Ну, что, Вась? Кажется, мы отработали свои деньги. Гансы там, похоже, тоже все завершили без сучков как-то.
АЛЕКСЕЙ. Похоже, Вась. Единственное, что меня беспокоит — Термит не берет трубку.
АНАТОЛИЙ. Здесь связь плохая. Но, даже если случилось что-то непредвиденное… Давай-ка пойдем в зал, завалим Гансов, потом я пистолеты им подкину. Пока здесь все не понаехали…
АЛЕКСЕЙ. Давай. Протри их хорошенько, чтобы отпечатков не осталось.
АНАТОЛИЙ. Сначала Гансов валим, протирать все спокойно и не торопясь потом будем. Внимательно как-то…


Действующие лица и исполнители:


Петя — свободный художник, писатель, поэт, эссеист. 42 года.
Антон — человек, мечтающий уехать в Америку. 25 лет.
Анатолий — милиционер. 38 лет.
Алексей — полупокер. 38 лет.
Лена — самая красивая девушка города, временно безработная. 25 лет.
Паша — брат Пети, мелкий олигарх. Нижний жрец вроде бы. 43 года.
Шон — нечеловеческое существо-полуробот. Неопределенного возраста. На вид 30 лет.
Арчи — нечеловеческое существо-полуробот. Неопределенного возраста. На вид 30 лет.
Зоя — Верхняя жрица, любовница Пети и Паши. 38 лет.
Васильевич — крупный олигарх, виновник торжества, 43 года.
Режиссер — Дэн Могилянский, на самом деле снял два фильма, друг Пети. 42 года.
Блэк — друг Васильевича, владеет в городе аптечным бизнесом, 43 года.
Марина — жена Блэка, не работает. 41 год.
Сергей — младший партнер Васильевича, 38 лет.
Герман — раздолбай, бездельник, постоянно безработный. 25 лет.
Генрих — брат Германа, такой же, как брат, раздолбай. 25 лет.
Кирилл — второй помощник режиссера. 30 лет.
Надя — помощница Кирилла. 25 лет.
Вера — помощница Васильевича, тоже очень красива. 29 лет.
Катя — подруга Лены, симпатичная, работает в банке. 23 года.
Вика — подруга Лены, сдержанно симпатичная, работает в магазине парфюмерном. 23 года.
Таня — стандартно-красивая, постоянно пытается устроиться на работу в связи с частыми переездами ее родителей из города в город. 22 года.
Леша — сотрудник Антона, 25 лет.
Федя — сотрудник Антона, 25 лет.
Вася — сотрудник Антона, 25 лет.
Мама Лены - мама Лены, 52 года.
Костик — сын Блэка и Марины. 16 лет.
Ди-джей — Гоша Азаров, лучший ди-джей в городе, 27 лет.
Страж — Страж Центра Вселенной.
Роман — автор Романа и одновременно текст Романа.
Ведущая — ведущая на местном канале ТВ. 26 лет.
Термит — горе-милиционер-гора. 31 год.
Профессор — большой специалист по НЛО. 68 лет.
Николай — волшебник вроде бы.
Первый охранник — здоровый кабан. 35 лет.
Второй охранник — здоровый кабан. 30 лет.
Гусляры — небесный вокально-инструментальный ансамбль, играют и поют, если их просит об этом Николай.
В эпизодах — повар-китаец, два официанта, бармен и официанты кафе «Приют», работник гостиницы, бармен безымянного бара, сторож Кузьмич, охранник в офисе Антона. 


Стихи Алексея Ольховика.



«Именно потому, что Бог нас любит, он так жестоко, несносно и кроваво поступает с нашими телами. И спасает наши души».


«Рассказ Питера.

– Ну, вот, мать ее. Я и говорю. Распечатал я письмо, начал читать. А там написано, дескать, уважаемый сэр, имеем честь сообщить вам, что вы унаследовали от такого-то и такого-то, который является вашим дальним родственником по линии вашей двоюродной бабушки миссис… Да какая разница. Общая сумма наследства составляет за вычетом всех налогов сто миллионов евро.
– Вот это да. Зачем они написали в евро? — высоким шепотом спросил Шон.
– Кто же их поймет, мать их. Тем более что ехать оформлять бумаги надо было в Австралию. Я, честно, до того, как прочитал это письмо, выпил пинты три «Гиннеса». А сколько выпил виски — уже не помню. Помню, Пегги только валялась уже в отрубе на полу. А брат ее блевал в туалете. Слабый желудок — это у них семейное. Но я еще пошел в паб и посидел с Джорджем.  Утром проснулся я, а Пегги с братцем уже куда-то свалили. Смотрю, на столе это письмо. Прочитал я его и думаю: «Наверное, жулики какие-то решили у меня деньги выманить». Посмеялся я над их глупостью и полез в холодильник за пивом. Голова ведь болела сильно. Вдруг звонок. Я подошел к телефону, снял трубку. Там голос такой очень приятный женский…
– Вот это да. Очень приятный женский голос? — опять почему-то шепотом спросил Шон.
– Да. Вы сейчас поймете, почему я обратил на это внимание. Так вот, приятный женский голос интересуется, здесь ли живет мистер Питер Краш. Я говорю в том смысле, что это я и есть. Тогда дамочка представляется. Говорит, что она из такой-то адвокатской конторы, что прилетела сюда специально из Австралии по поводу наследства. Потом она начинает петь что-то о билетах на самолет, которые она купила на завтра, о забронированной гостинице где-то в Сиднее, и о том, что на получение наследства и оформление всех бумаг у меня уйдет всего несколько недель. Я ей вежливо так говорю, — я ведь уже успел за время разговора бутылку пива прикончить и открыл вторую,  — денег нет у меня ни на самолет ни на гостиницу, так что, ребят, не на того напали, до свидания. И вешаю трубку. — Пит залпом приканчивает кружку «Гиннеса».
– Ну, а дальше что произошло? — спрашивает Эд «Один» Томсон.
– Дальше вот что произошло. Не успел я выпить вторую бутылку пива, подумывая уже и о третьей, опять раздался звонок. Там опять эта телка мне звонит. Говорит, мол, вы не волнуйтесь. Билеты оплачены нашей компанией. Пятизвездочный отель в Сиднее оплачен нашей компанией. Деньги на руки, из расчета тысячи фунтов в день на все время пребывания в стране, вам будут выданы в аэропорту Сиднея. Все расходы оплачены вашим дальним родственником, который, собственно, и оставил вам это наследство.
– Тысяча фунтов в день, нихрена себе! — вставил свое веское слово Ричард, стоявший неподалеку за барной стойкой и прислушавшийся к рассказу.
– Эй, Риччи, пива нам еще налей лучше, — громогласно рыкнул Пит, — вот эта ее фраза все окончательно и решила. Я подумал: «Что же мне за их счет не слетать в Австралию… ну там, в океане поплавать, в отеле пятизвездочном не пожить?» А если еще и телка эта симпатичной окажется… ну, вы меня понимаете. А надо вам сказать, что к тому времени я уже два года не работал, жил на пособие и все такое. Я и говорю ей.
– Кому? — пробубнил набравшийся уже и потерявший нить разговора Арчи.
– Телке этой, твою мать. Не маме же твоей, — огрызнулся Пит.
– А откуда ты знаешь мою маму? — попытался сориентироваться Арчи.
– Арчи, закрой пасть, — завершил дискуссию Шон, — Питер, дружище, не обращай внимания на идиота, продолжай рассказ, пожалуйста.
– Так вот, я говорю этой телке, типа, можно ли мне встретиться с ней и получить немного наличными сейчас, хотя бы фунтов пятьсот… потом, естественно, эти деньги нужно будет вычесть из той суммы, что причитается мне в аэропорту. Она категорически сказала «нет».
– Вот сучка,— сквозь зубы сказал Шон, — бабы все такие.
– Она говорит, что ей известно о моем образе жизни, мать ее, и что я должен привести себя в порядок. «Через час я заеду за вами», — говорит она мне, и мы с ней поедем покупать мне вещи в дорогу. Я ей говорю, что у меня есть в чем поехать в эту гребанную Австралию. «Сомневаюсь», — тонким таким сучьим голосом пищит она. Я ей говорю, ты кто такая мать твою, я ей говорю, а не пойти ли тебе к такой-то матери, детка? Она мне с достоинством отвечает, что, мол, мистер Краш, вы можете и не ехать в Австралию. Я к вам приеду и отдам письмо из нашей конторы с уведомлением о получении вами наследства, покупайте билет сами, и улаживайте все дела сами, а если за определенное время вы не получите наследство, то оно перейдет в собственность правительства Австралии. «Угомонись детка, — сбавил обороты я, — приезжай, прокатимся по магазинам… ты ведь на тачке?» Она ровно через час прикатила, я успел к тому времени прикончить шесть бутылок пива и принимался за седьмую. Раздался звонок, я подошел, открыл дверь. Какая же телка там стояла! Я и в кино таких не видел. «Меня Питер зовут», — представляюсь и тяну к ней руку, она мимо проходит и бросает на ходу, меня, мол, Джулия, очень приятно. Ах, какая телка! А запах… как будто у меня в комнате ландыши расцвели.  Высокая шатенка, глаза голубые, губы пухлые, носик маленький, ноги, грудь, задница — все при ней. Одета в брючный костюм черный и на каблуках высоких. Посмотрела на мое жилище и говорит: «Неважно живете, мистер Пит Краш, и запах у вас в квартире стоит невыносимый». Я принюхался и чувствую — черт, дерьмом воняет! «Джулия, детка, — преувеличенно вежливо говорю, — не успел душ принять, в квартире прибираться… посиди, телик посмотри». Джулия фыркнула так громко: «В машине лучше посижу, чем иприт этот нюхать, легкие сжигать». И ушла, попкой так покачивая, что у меня аж дух захватило. Я мигом скинул одежду, и в душ. А в ванной у меня ни геля, ни шампуня, только мыло. Пришлось оттирать себя мылом. Ну, трусы там, носки, белая рубашка, костюм, галстук — все чистое у меня в шкафу висело. Через неделю мы с Пегги должны были идти на свадьбу к какой-то ее подруге. Вот вышел я такой весь красивый и чистый из квартиры, смотрю — Джулия сидит в красном БээМВэ 5-й модели, точь-в-точь, как у меня сейчас, только движок у нее два с половиной литра и сиденья не кожаные, а так — машина один в один… В горле что-то пересохло. Не пропустить ли нам по глотку виски, джентльмены?
Джентльмены дружно закивали головами в том смысле, что давно пора бы запить пиво виски, а потом и наоборот. Питер взял бутылку «Чиваса» и разлил по стаканчикам. Все выпили, потом не торопясь запили пивом.
– «Чивас» все-таки лучшие виски на свете, — восхищенно произнес Пит. — Вот поставь передо мной несколько стопок виски разных сортов, завяжи глаза, я с закрытыми глазами определю, где «Чивас», где — не «Чивас».
– А я нихрена виски и от бренди не отличу, по мне, что виски, что бренди — одно и то же, — ляпнул Арчи.
– Так вот, сидит это прекрасная Джулия в машине, — после многозначительной паузы продолжил рассказ Пит, — я сажусь в машину слева, и мы поехали по магазинам. Со стороны, наверное, казалась, что богатая невеста одевает за свой счет деревенщину жениха. Оплатила она тогда по счетам несколько тысяч фунтов. Все честь по чести оплатила, со своей личной карточки… я, когда она подписи на чеках ставила, подглядел ее полное имя — Джулия Вуд. Накупили мы тогда всего пакетов шесть: несколько пар обуви, несколько костюмов, дюжину футболок, бриджей разных. Нам ведь в Австралию надо было лететь, а у них там в декабре самое лето начинается, хотя и у нас, в Англии, на редкость теплый декабрь стоял. Чемодан большой, кстати, купили. Отнес, значит, все пакеты в машину, тут мне Джулия и говорит, что домой мне возвращаться не надо, она сняла для меня номер в гостинице и рекомендует мне ночь там переночевать, чтобы и ей спокойнее было, тем более что с утра рано вставать, самолет в десять утра вылетает. Я аж рот открыл, но решил брать быка за рога, приобнял ее за талию и сказал: «Джулия, детка, так с этого и надо было начинать, зачем мы столько времени потеряли, надо было сразу нам в постельку отправляться». Она резко так отстранила меня и почти на правильном английском говорит: «Вы заблуждаетесь, мистер Краш, сэр, вы меня не так поняли. Я вам отдельный номер в гостинице сняла, мой номер, мистер Краш, на другом этаже, сэр. Так что давайте заселимся в гостиницу, и вы ляжете спать, а я поработаю еще над документами». Приехали в гостиницу, заселились, — так себе, кстати, гостиница. Затащил я вещи все к себе, она пошла к себе, предупредив меня напоследок, чтобы я не опустошал минибар. Опустошить минибар — хорошее выражение. Только чего его опустошать? Четыре маленькие бутылочки чего-то крепкого… по-моему, русской водки; бутылочка красного вина; бутылочка белого вина и четыре банки пива; сок еще. Как ты думаешь, Эд, за сколько минут я, как выразилась Джулия, «опустошил минибар», мать его?
– Думаю, минуты за две, — скромно предположил Эд «Один» Томсон.
– В точку, — продолжил Пит, — потом я пошел в бар при гостинице, посидел там до полуночи. Потом пошел в номер, собрал чемодан и лег спать. Наутро Джулия разбудила меня. Мы спустились вниз, она расплатилась, не проронив не слова, даже не поглядела на меня, хотя пропил я в баре прилично. Потом мы еще заезжали ко мне домой за паспортом. Пегги, кстати, я там не увидел, но это у нас в порядке вещей было пропадать друг от друга на неделю или больше. В аэропорт мы доехали быстро, очереди не было, так что у меня было много времени для того, чтобы накупить выпивки в полет. Летели мы через какой-то азиатский город… сейчас даже не помню — я всю дорогу прикладывался к бутылке и спал. Не хулиганил и не приставал ни к кому, упаси Бог. Джулия все равно, когда мы сели во второй самолет, отсела от меня и что-то там печатала на ноутбуке. Со мной сидела толстая тетка, похоже — американка, у нее на плече я, в конце концов, и уснул. Выпьем же пива, джентльмены! Нелегкая это работа для моего горла — рассказы рассказывать.

Все залпом допили свои кружки. Питер жестом показал Риччи, что нужно нести еще пиво.

– В Сиднее я встретился с мистером Хантом. ДаблЮ Хант, как было у него написано на бэйджике. Это был владелец адвокатской конторы «ДаблЮ Хант энд сон», которая и должна была проследить, чтобы последняя воля моего далекого родственника была неукоснительно выполнена. Он зачитал мне завещание. Там говорилось, что я получаю все недвижимое имущество, домик какой-то небольшой очень, и все денежные средства на счетах — около ста миллионов евро. Деньги почему-то у него в евро все хранились. Но… Только после того, как я поеду к какому-то колдуну и пройду какое-то испытание. Я думаю: «Мать его, что еще за испытание? А вдруг надо будет змей ядовитых живьем жрать?» Именно такие мысли приходили тогда мне в голову. Но вслух сказал, типа, ладно, а где живет этот колдун? «Вас проводит Джулия, — говорит мне мистер Хант. — Тут недалеко, несколько часов лету на самолете». Опять самолет. Я вышел из кабинета и подмигиваю Джулии, мол, не скоро, смеюсь, мы с тобой, красотка, расстанемся. Она выражается в том смысле, что для нее это не новость. Перекусили в какой-то забегаловке на скорую руку и снова в аэропорт. Там на каком-то частном самолете мы долетели до места назначения. Потом взяли машину и доехали до какого-то леса.
– Там вроде джунгли, — поумничал Шон.
– Как это называется, я не знаю, но выглядело как лес, — продолжал Пит, — еще по лесу полчаса по компасу шли и вышли на хижину колдуна этого. Колдун выглядел как типичная обезьяна — голый, в набедренной повязке и весь обсыпанный мелом каким-то. Он отправил Джулию в хижину. А сам ощупал мне голову, затем руки и сказал на хорошем английском, что давно ждал меня, но я пришел раньше времени. Мы пошли с ним в какую-то чащу. Солнце садилось. Мне жутковато стало. Он меня на какой-то пенек посадил. А сам сел напротив на землю и глаза закрыл. Я осмотрелся. Вокруг меня стояли огромные, величественные деревья. Они еле слышно шелестели. Весь лес был полон странных таинственных звуков, что в сочетании с закатным светом солнца действовало на меня гипнотически. Я посмотрел на место, где только что сидел колдун — там никого не было. У меня мороз по коже и позвоночник завибрировал… да и весь я завибрировал. Подумалось: «Ведьма из Блэр». Зато я увидел меч на том месте, где сидел колдун, и меч тот торчал из земли. Я подошел, взял меч в руки. Он был очень тяжелый. Я с трудом поднял его двумя руками. Постоял несколько минут с поднятым мечом, представляя себя английским крестоносцем. Вдруг краем глаза я увидел, как что-то блестит в траве так заманчиво, подумалось — знак какой-то кто-то мне подает. И я пошел на огонек этот, пошатываясь под тяжестью меча. Весил он фунтов сорок, не меньше. Просто на плечо я боялся его положить. Меч был острый, как бритва, и любое мое неосторожное движение могло мне стоить значительного куска моего тела. Поэтому я шел медленно и осторожно, держа меч на вытянутых руках перед собой. Подошел, воткнул меч очень легко до половины длины в землю и пригляделся. Знак мне подавала банка консервная. Старая, исписанная вся китайскими или японскими иероглифами. Вот черт. «Что же означает этот ваш знак?» — прокричал я вековым деревьям. Деревья мне не ответили, и ветер к тому же стих. Огляделся я и вдруг вижу: холм большой достаточно. А там как бы пещера такая. Ну, не пещера, а как бы это выразится — вход в холм такой своеобразный. Я туда. Вход этот показался мне черноты чернее. Я меч так назад отвел и пытаюсь войти, а что-то плотное и вязкое меня не пускает. Я тогда меч вперед и ринулся как в бой последний. Неожиданно легко я вязкость эту прорубил и оказался в мешке таком каменном. Светло там довольно таки было. Но я никак не мог понять, каким образом в пещеру эту проникал свет. Было ощущение, что он струился сквозь стены. Огляделся я и увидел, что пещера эта как будто искусственная, прямоугольная, хотя пол, стены и потолок неровные очень и светло-желтые. На одной из стен, как мне показалось, висела плазма огромная, больше человеческого роста. А около плазмы человек толстый… такой… даже жирный, наверное… стоял и фильм смотрел. В фильме том вот что происходило: на сцене в огромном темном зале, где на стенах горели факелы, танцевали два мужика полуголых.
– Полуголых — это как? — спросил совсем уже пьяный Арчи.
– В сапогах, шортах и в фуражках, которые, по-моему, Гитлер носил, — невозмутимо ответил Питер. — А вокруг — зрители, которые наблюдают за этим концертом. Женщины и мужчины по-современному одетые. Вдруг те, что на сцене, автоматы старинные с пола подняли и перестреляли всех зрителей до единого. А потом один из них взял в руки мачете и отрубил всем головы, а головы эти сложил в мешок. После этого экран погас. «Что за чертовщину показывают по телику?» — подумалось мне тогда. Человек у экрана неожиданно поворачивается ко мне. Я только успел разглядеть, что он в очках. И тут я понимаю, что это — Бог, что он абсолютно в стельку пьяный и как две капли воды похож на меня. Что это он создал Вселенную, это он — Вседержитель — держит все в руках своих. Просто для меня, для упрощения ситуации, он вселился в это тело, которое стояло сейчас передо мной. И так хорошо стало. Слезы из глаз ручьем полились. Я сказать что-то хочу. Меня любовь к миру так и переполняет. Но не могу ничего сказать, стою истуканом и смотрю на Бога и про себя первую строчку «Отче наш…» повторяю, потому что остальное все забыл. Время остановилось. И я вдруг все для себя понял в остановке мира. На все вопросы получил ответы и все узнал. Потом подошел к Богу, преклонил перед ним колени и протянул меч. Взял Бог меч, и тут произошло что-то с Миром. Не знаю, как это сказать, но я понял, что в секунду данную произошло единение Отца, Сына и Святого Духа. Бог протрезвел мгновенно, хотя до этого еле-еле на ногах стоял, крутанул меч легко одной рукой, как будто это не меч, а пушинка какая-то. И тут снова экран включился. Там два танцора, стояли напротив какого-то парня длинноволосого. У всех в руках были мечи. Они вот-вот должны были сойтись врукопашную. Бог ринулся сквозь экран этот. Экран погас. Я потерял сознание. Очнулся я на поляне. Около меня крутился долбаный колдун. Брал в руки мою голову крутил ее и пел что-то. Я поднялся, покачиваясь, и спросил, мол, что это было. Он ответил, что сейчас произошло то, ради чего я родился. Свершилось Предназначенное, и с этой секунды вся моя жизнь превращается в праздник — вознаграждение за содеянное. И все, что я с этой секунды сделаю, даже самое ужасное, никак на мою карму не повлияет. В этот миг я потерял контроль над собой и вся моя неприязнь к магу дикому выскочила. «Раз карма моя так светла, так получи же, мать твою», — проорал я ему. Не сдерживаясь, я схватил с земли палку увесистую и собрался его убить. Но колдун этот, старая обезьяна, оказался увертлив и прыток. Не было никакой возможности попасть по нему. Через полчаса я совсем выбился из сил и сел на землю. А он, как ни в чем не бывало, продолжал скакать по поляне. Потом, выделяя каждый слог, сказал, что его призванием и самым большим развлечением в жизни всегда было наказание грубиянов. Обернулся вокруг себя несколько раз с дикой скоростью и швырнул в меня что-то… пучок энергии что ли. Я заплакал. Выронил палку и спросил: «А как же карма?» Он расхохотался и ответил, что никакая карма еще не ухудшалась от того, что человек два года пропрыгал бы в теле кенгуру. Потом старик начал прыгать, касаясь верхушек деревьев. Так и умчался по верхушкам деревьев этих огромных австралийских, оставив меня одного ночью с невеселыми думами о моем прошлом, настоящем и будущем.

Питер налил всем виски, себе двойную порцию, потом, подумав долил целый стакан и одним глотком, не морщась, выпил. Остальные последовали его примеру. Питер залпом осушил кружку пива.

– Я понимаю Пит, ты человек богатый, — сказал Ричард, у которого глаза были на мокром месте, — но бутылка «Чиваса» — за счет заведения.
– Спасибо Риччи, — продолжил Пит, и после долгой паузы заговорил вновь, — так я два года прожил в образе кенгуру. Нашел сородичей. Быстро научился понимать их. Изучил их повадки. И уже через месяц стал образцовой особью кенгуриного вида. Жил размеренной кенгуриной жизнью. Когда подошло время, снова стал человеком. В той же одежде, ни капли не постаревший. В первой же деревне по телефону связался с адвокатской конторой. Оказалось, что сам мистер Хант год назад умер, и теперь всем в конторе заправлял его сын. Узнав, кто им звонит, и где я нахожусь, они сказали, чтобы я немного посидел в баре, что-нибудь заказал выпить, и что за мной скоро заедут. «У меня некоторые затруднения с деньгами», — деликатно намекнул я им; «У вас нет никаких затруднений с деньгами, мистер Питер Краш, сэр», — ответили мне. Когда за мной заехали, а это оказался местный шериф, я уже успел выпить бутылку отвратительного местного виски. На самолете я быстро долетел до Сиднея. В конторе мне рассказали, что два года назад им позвонила Джулия Вуд и сказала, что я изъявил желание остаться пожить у колдуна и постичь премудрости его колдовского искусства, потом привезла все мои документы на хранение. «А вам не показалось это странным, мистер Хант?» — спросил я его. «Мы привыкли к причудам наших уважаемых клиентов», — ответил, белозубо улыбаясь, он. «А где сейчас эта Джулия?» — опять спрашиваю я. «Уволилась», — говорит. А потом начинает поздравлять меня с тем, что за два года евро сильно выросло по отношению к фунту. Ну, подписали мы все необходимые бумаги. Обговорили с банком моим, каким образом я могу открыть счет в Англии и перевести туда все мои деньги, выпили за мое здоровье. Потом еще раз выпили. Выхожу из конторы на ногах нетвердых. Смотрю, а на другой стороне дороги стоит девушка, красивее которой я в жизни не видел. Я внимательно осмотрел ее. И увидел все. Глаза-угольки её, ноги безумно-гладко-красивые, грудь, плечи, взгляд детский беззащитно- ****ский. Она стояла на другой стороне улицы и махала мне рукой. Я побежал к ней, уворачиваясь от гремящего и гудящего мне грузовика. А она начинает мне говорить что-то на незнакомом мне языке, потом выяснилось, что на русском. Долго я смотрел ей в глаза. А потом обнял я ее и крепко поцеловал.
– Вот так прямо обнял и поцеловал, — сквозь зубы сказал, как бы улыбаясь, Эд «Один» Томсон, — она же была совсем тебе не знакома.
– Ты ошибаешься, друг мой, — открыто и доброжелательно улыбнувшись, ответил Пит, — мне казалось тогда, что ближе и роднее у меня никого не было. Потом, когда мы начали встречаться, выяснилось, что она — русская, и что зовут ее… У нее самое удивительное на свете имя — Любовь. Она приехала в Австралию отдохнуть со своей подругой. Там у нас с ней начался головокружительный роман, который через два месяца закончился свадьбой.
– А как же Пегги? — как бы между прочим спросил Шон.
– Я бы на ней все равно никогда не женился, но с ней и так произошла серьезная неприятность — она как-то пьяная переходила дорогу, и ее сбил грузовик, насмерть… — После долгого рассказа Пит уже довольно сильно устал и зевнул.

Вся троица многозначительно переглянулась.

– А почему эта твоя Любовь махала рукой абсолютно незнакомому мужчине? — прищурившись, продолжил допрос Шон.
– Она сказала, что я с самого начала приглянулся ей, и она хотела привлечь мое внимание к себе, а наше дальнейшее общение окончательно убедило ее, что со мной можно иметь дело.
– Да, а также кругленькая сумма в банке, — откинувшись на стуле, съязвил Шон.
– Нет, это не так, — спокойно отреагировал Пит,  — Любовь на самом деле до меня несколько лет встречалась с одним русским олигархом, довольно известным… сейчас не вспомню имени его. У него все очень хорошо было с деньгами. Дело у них шло к помолвке…

Телефон начал говорить голосом Питера противно и по-русски: «Ой, мама звонит». Он и прервал их разговор долгий, Питер полез в карман неохотно, но после того, как увидел, кто звонит ему, преобразился мгновенно, неуклюже вскочил, опрокинув тарелку с орешками и, задев картину на стене, нежно залепетал.

– Да, Любовь, милая, детка. Да, мы с ребятами заканчиваем уже. Ты подъехала и стоишь у входа в бар? Да, любимая, конечно.

Он положил телефон обратно в карман. Лицо его светилось.

– Жена приехала, ждет меня в машине. Извините, мне пора. Рад был всех вас повидать, но… и увидимся еще когда-нибудь, черт возьми. Я прав, Эд?

Эд «Один» Томсон кивнул. Все встали, Пит пожал всем руки, похлопал каждого по плечу, потом подошел к Ричарду и положил перед ним изрядную пачку денег, обнял его, развернулся и, не говоря ни слова, притаптывая и подпрыгивая, словно какое-то животное, направился к выходу. Когда дверь за ним закрылась, Шон спросил.

– Кто-нибудь поверил хотя бы одному его слову?
– Говорят, он связался с одним крупным торговцем наркотиками, после чего дела его сильно пошли в гору, — поделился информацией Эд.
– Какая разница, откуда у него деньги, главное, что они у него есть, — поумничал внезапно протрезвевший Арчи, — как же повезло этой сучке, жене его…
– Ты просто не видел ее, дружище. Любовь очень красива, — тихо и задумчиво сказал Эд, — она красива, как Луна.


Паук.

На самом деле, как только Бог создал этот Мир Бренный посредством Большого Взрыва, тут же появился Страж Центра Вселенной и Паук. Страж Центра Вселенной должен был заниматься одним, но зато самым важным делом — охранять Центр Вселенной. Все остальное делал Паук. Он являл миру реальность, а попросту — плел паутину силовых линий, на которую и нанизывалось Бытие. Силовые линии уходили в бесконечность и приходили из бесконечности как бы сами собой, но всякому внимательному зрителю было понятно — плел их Паук. Паук был очень строгим набором правил, по которому существовала Вселенная неоднозначная, и одновременно он следил, чтобы эти правила выполнялись неукоснительно, ведь любое отклонение от правил однозначно вело к гибели Вселенной. Некоторые существа, внимательно рассмотревшие Стража Центра Вселенной, принимали его за Бога Вседержителя, тем более что Страж любил принимать образ мудрого, но беспомощного старца и играть роль Бога, которая впоследствии стала его любимой. Особенно ему удавалось то место, где он рассказывал, как он всех-всех, ну абсолютно всех любит. То, что Страж сильно дурачился, никто не замечал или не хотел замечать. Когда же внимательные и дружелюбные существа увидели, что Страж не Бог, а клоун, они все как по команде замечали Паука, и понимали окончательно и бесповоротно — все, что происходит в Мире, осуществляет Паук. Творит законы и сам является законом, и еще — что судьбы мира исходят из дрожания линий-нитей силовых, плетет которые опять же всем нам знакомый уже Паук. И находится он в Центре Вселенной. А охраняет Центр и Паука — Страж. Путем несложных умозаключений все приходили к выводу, что Паук — это Бог. А то, что он имеет такой неприглядный внешний вид, что с ним нельзя наладить какой-нибудь даже самый простой контакт, что он абсолютно безличностный персонаж — это все списали на неисповедимость дел Его. Но на всякий случай от большинства это решили скрыть, обманно доложив всем, что Бог — это такой мужик старый, но справедливый и с бородой, логично рассудив, что, если раскрыть правду и рассказать всем, что Бог — Паук, то большинство станет атеистами. Но все посвященные, отягощенные такой неприглядной правдой жизни и отсутствием смысла, начали потихонечку предаваться разврату и пьянству, так что, начиная с определенного момента, перестали видеть они и Стража, и Паука, а также все странные и непонятные явления, и замкнулись в своем убогом и тихом мирке вместе с непосвященными. Но нашелся один такой, кто искал истину по старым книгам, он прошел весь путь знания и в конце его увидел и Стража, и Паука. И он также, как и старые мудрецы, пришел к выводу, что Паук — это Бог. И уже направился он в дом свой, чтобы приступить к пьянству и разврату, но тут одна мысль остро пронзила его мозг. Мысль это была такова: не может Бог — Творец Вселенной находится внутри Творения своего и жить-творить по законам мира, Им же созданным. Не может находиться Он внутри времени-пространства, даже полностью контролируя процесс, но все же не зная точно, чем это закончится. Значит — Паук никакой не Бог, а всего лишь идеальный механизм, выполняющий волю Творца, которая была сообщена Пауку непосредственно в Момент Творения. Из этого следует, что сам Творец находится вне этого мира и лишен возможности с нами общаться. И Волю Его постепенно передает нам во времени Паук, как магнитофон, который крутит кассету, на которую неизвестный наговорил нам что-то. Сел человек, расплакался от открытия этого, еще более печального, и собрался, было, уже продолжить путь к дому своему, где ждали его неисчислимое количество вина и блудницы, как вдруг еще одна мысль невесомая остановила его. Понял он, что, если Бог сам не может находиться в мире этом подлунном, то должен быть кто-то, кто, имея непосредственную живую связь с Ним, мог, исходя из природы своей, находиться в мире и быть одновременно глазами и руками Его и СоТворителем мира. И понял человек тот, что этот кто-то — и есть он сам. Радость и блаженство испытал человек от мысли той, и появился смысл существования не только у него самого, но и у всей Вселенной. Поднялся тогда человек тот и с утроенной силой, как спринтер почти, побежал что есть мочи к дому своему…


Сон Петра.

Неспешно и неестественно вязкими волнами темными потусторонними сон спускался на Петра Шарко и, находясь на грани сна-бодрствования, Петр повторял про себя слова заклинания: «Комфортно, некомфортно…», начисто забыв их смысл изначальный, упиваясь лишь музыкой и ритмичностью звуков. Звон обычный в ушах зазвучал непрерывно и издалека изображение, видимое не глазами, начало проступать неясно. Как всегда, пропустив момент вхождения в сон, Петр оказался в зале знакомом уже, с зеленым ковролином темным, приглушенным светом и белыми дверями. Люди ходили по залу, покачиваясь из стороны в сторону, как куклы механические, непонятно кем заведенные. И, прежде чем какая-нибудь незначительная деталь унесла его абсолютно в другие пространства сна, он начал фиксировать взгляд свой (а что же еще?) на номере, начертанном на двери одной. Номер этот был 137 и чернел он жгуче на ослепительно белой поверхности. Все вокруг принимать начало сверхчеткие очертания, и звон нестерпим стал, и понял Петр, что спит он, и одновременно проснулся. Ощущение это впервые пришло, и стало ему страшно радостно, и душа петь хотела, но чувство опасности предательски в душу холодной змеей запало, и насторожился, ощетинился Петр. Стал опасность искать-ощущать. И тут увидел он блеск боковым зрением, земной, очень приятный и понял, что знак ему посылают, и подбежал-подошел он к источнику света невиданного. И увидел, что это банка пустая из-под консервов с надписями на японском или китайском языке. И банка эта затянула-переправила Петра в пещеру одну. Пещера была светло-желтая вся, и на стене картина висела, но необычная, ибо на ней, как на телеэкране, происходило действо недоброе очень. Что там происходило, Петр не успевал фиксировать, но знал, что очень серьезное что-то, и к нему непосредственное отношение имеющее. Он начал, было, внимательнее приглядываться: что же там происходит, но отвлекся, ибо понял, что он не один, что человек другой в пещере этой есть…

(…а идет Петр по полю, сплошь из желтых-желтых одуванчиков, и солнце светит в зените, но не обжигающе ярко, а с любовью щекочет светом глаза, и поле это одуванчиковое за горизонт уходит не спеша, и ветер очень ласково обнимает, и идет он по полю, крепко взяв за руку возлюбленную и кроткую Любовь…)

…и приглядевшись, Петр понимает, что человек этот как две капли воды похож на него самого, что это — Господь Бог, только испугался он чего-то пуще смерти, только выпустит он сейчас Мир из рук своих, только в руках у него меч тяжелый рыцарский. «Не может он ничего сделать плохого мне, — подумал Петр, — ибо это двойник мой, или, что тоже можно сказать, я сам. А я сам себе никакого вреда принести не смогу». И тут двойник встал на колени перед Петром и подал ему меч волшебный. Взял Петр меч, крутанул одной рукой и проснулся тут же в слезах весь и с криком: «Береги ее, береги, не отпускай…» Что же означают эти слова?

Песнь о любви.

О, возлюбленная моя, миром мне посланная неожиданно незвано,
Дай руку прекрасную свою мне, и я возьму ее в свои ладони нежно;
Посмотри на меня обжигающим страстным взглядом, и вздрогну я;
Скажи мне слово любви нежным своим голосом, и растаю я навсегда;
Поцелуй меня в губы вкусно и долго, и время остановится навечно;
Обними меня, и прижмусь к телу твоему благоуханному невесомому,
А завтра придут хоронить тебя внуки-родственники.
Не плачь, милая – я люблю тебя.
А завтра сожгут тебя и прах твой развеют над рекой.
Не плачь, милая – я люблю тебя.
И закопают в сыру землю под вечнозеленой сосной.
Плачь, милая – я люблю тебя,
А потом никто не найдет тропинку к могилке твоей.
О, возлюбленная моя, миром мне посланная нежданно незвано,
Пройди мимо меня, не дари мне взгляд твой взрывной стреляющий;
Пусть пройду я мимо тебя, не одарив тебя взглядом тревожащим,
И мир дальше продолжает течь спокойно безоблачно.

Но прошла ты мимо, не глядя на меня,
И стал самым несчастным на свете я.
О, единственная возлюбленная моя…
Но оглянулся я в трепете и назвал имя твое…

Роман и Петр.
ПЕТР. Расскажи мне, о чем этот Роман?
РОМАН. Ты меня спросил, о чем Роман?
ПЕТР. Да, я спросил тебя, о чем Роман. Ведь ты Автор. Знак вопроса.
РОМАН. Это значит, ты думаешь, что Автор — я?
ПЕТР. Что-то не так?
РОМАН. Да абсолютно все не так. Что есть в твоем понимании Автор Романа?
ПЕТР. Ну… Человек, который написал этот Роман. То есть ты?
РОМАН. То есть. Если позволено будет ради приличия, я повторю твое предпредпоследнее слово и предпоследнее слово. Ты различаешь или точнее отличаешь меня и, собственно, Роман?
ПЕТР. Да. Не вводи меня в паранойю. Ты человек. Роман — это текст.
РОМАН. Я — это текст? Роман — это человек?
ПЕТР. Хорошо. Не пользуйся тем, что тебя зовут Роман. Скажу предельно конкретно, раз ты такой дебил. «Заклание-Шарко» — это Роман? Роман Уроборос — это человек? Ответь проще — я выпил изрядно и не все слова понимаю.
РОМАН. Не прячься за пьянством своим, дружок. Это примитивно и неконструктивно. Ты все отлично понимаешь изнутри текста.
ПЕТР. Изнутри текста? Ты ох.ел совсем? Какого текста?
РОМАН. Текста Романа.
ПЕТР. Твоего текста?
РОМАН. Нет же, придурок. Достал меня. Изнутри этого текста.
ПЕТР. Какого, бл.дь, этого текста?
РОМАН. Этого текста. Который сейчас совершается. Который сейчас происходит. Который кто-то читает.
ПЕТР. Кто его, этот текст, сейчас читает? У меня мозг кипит. Объясни Рома, плиззз, не доводи до сумасшествия. Твою мать.
РОМАН. Не знаю, кто-то сейчас этот текст читает.
ПЕТР. Какой текст, мудак! Это жизнь. Это реальность. Это беседа двух субъекто-объектов.
РОМАН. Мудак — это ты. Реальность — это текст. Мир — это текст.
ПЕТР. Доктора. Доктора. Доктора. Все, приплыли. Ты вроде сейчас не пьешь. Или опять начал?
РОМАН. Начал.
ПЕТР. Тогда все понятно.
РОМАН. Ничего тебе не понятно. Я сейчас скажу одну важную вещь. Очень важную. Запомни. Я пишу этот текст изнутри текста, а некий читатель сейчас читает его снаружи текста. Только так происходит Творчество. И никак иначе. Все остальное — нереально.
ПЕТР. (Ошарашено) А… Я… А если Читатель не читает текст?
РОМАН. То этой реальности нет. Просто нет. Она, реальность эта, только реально существует посредством Читателя. А уж я, ты не сомневайся, всегда пишу этот текст.
ПЕТР. Моя реальность. То есть я, такой весь жирный, пьяный, попавший благодаря тебе в эту феерическую историю, существую только, когда меня некий гипотетический Читатель читает? А если не читает, то все — нет реальности. Книжку захлопнули. И, типа, мою жизнь на паузу нажали. И я как бы бздык, и встал. Только я чего-то в реальной моей жизни таких пауз не наблюдаю. Парируйте, Роман.
РОМАН. Я — текст. Ты — текст. Читатель — текст. Потому что текст — это всего лишь набор символов с одной стороны и главное содержание Бытия, с другой стороны. Ничего кроме текста не существует, и все символы в нем равнозначны. И все. Мой дорогой читатель, Петя.
ПЕТЯ. Ты — текст Романа, автор Романа и в то же время периодически Читатель Романа? Альфа и омега и…
РОМАН. …другие несуществующие буквы греческого алфавита. Все, что я сделал — это вырезал из огромного глобального текста фигурку Романа. И пустил его в свободное плавание.
ПЕТР. На что он похож?
РОМАН. Кто?
ПЕТР. Роман?
РОМАН. На меч.
ПЕТР. Понятно. Скажи. Ты — это я?
РОМАН. Нет. Ты — это я — это ложная мантра и ложный вопрос Богу. На который он дает еще более ложный ответ «Да».
ПЕТР. Бога нет?
РОМАН. Нет. Бог есть.
ПЕТР. И кто он — Я?
РОМАН. Нет — ты есть Всё. А это гораздо больше Бога. Бог — частный случай Всего. Бог — частный случай тебя. Ты — в том числе и Бог, но не только. Я — понятен?
ПЕТР. Да… (Пауза) Сука ты! Пошел ты в жопу. Давай лучше бухнем? Мне вот так нравиться с тобой бухать и пьяным в сраку обсуждать такие сложные вопросы Бытия. Слушай, какие мы с тобой все-таки умные ребята. Это ****.ц».




…тишина абсолютная — вот что поразило Антона больше всего. Ведь празднование дня рождения бесшабашное шумное должно было бить ключом за забором этим глухим. Но тишина стояла гробовая. И шел снег. Снег осыпал теплую сентябрьскую землю и тут же таял закономерно, но охлаждал холодом могильным воздух. Тихий, похожий на новогодний, снег внушал ужас, и Антон со спутниками остановились.


ВАСЯ. Кошмар какой. Это что же творится сегодня? Антон, может, побежали отсюда, куда глаза глядят?
АНТОН (крепче сжимая автомат). Куда? Зачем? Становится ведь все интереснее.
ФЕДЯ. Тебе интересно, каким способом нас убьют?
АНТОН. И это тоже… Поймите. Я вам уже который раз повторяю. Там собрались близкие и родные нам люди, которых мы знаем с детства. Если все в порядке, мы с радостью присоединимся к их безумному веселью, несмотря ни на какие природные катаклизмы.  Если нет… Я хочу пройти туда и посмотреть, что там случилось.
ЛЕША. Вась, Федя. Пошли отсюда. Антон… Вы же знаете его. Он в горячей точке служил, ему все равно. У него автомат сейчас в руках. Адреналин в кровь поступает. Он и один туда пойдет. Нам зачем? Посмотрите. Мент этот нас чуть не убил — первый знак, снег пошел в сентябре — второй…
АНТОН. Вон мужик нам какой-то руками машет — это третий. Давайте подойдем к нему, может, он объяснит, что здесь происходит.


Все неохотно начинают следовать за Антоном. Человек вдалеке махал руками все оживленнее. Стоял он не около проходной и не около въездных ворот, а около железной двери, которая вела в административный корпус, и через которую в былые времена проходило на территорию завода только высшее начальство. Зачем это было сделано, и кто распорядился организовать отдельный вход на завод, никто из работников завода так и не узнал. Через несколько минут Антон с товарищами поравнялся с человеком.


СТРАЖ. Привет, ребята. Что же вы так опаздываете?
АНТОН. Привет. А вы кто такой?
СТРАЖ. (улыбается). Артист я. Фокусник. Сейчас там, на сцене, мои коллеги заканчивают выступать. Следующий я. Покурить вышел. Смотрю — вы как бы заплутали, ну я и решил вас в зал проводить.
АНТОН. А чего так тихо? Будто вымерли все.
СТРАЖ. Скажете тоже. Там сейчас самое интересное начинается. Медленные танцы. Музыку слышите?


Все прислушиваются. Слышен старинный красивый электрогитарный блюз.


ЛЕША. Да. Значит, все хорошо там? А то мы испугались.
СТРАЖ. Лучше не бывает. Давайте я вас в зал провожу.
АНТОН. Что-то мне лицо ваше знакомым кажется.
СТРАЖ. Да. Похож немного на Де Ниро. Этого не отнять.
ЛЕША. (Обморочным шепотом). Директор.
СТРАЖ. Да нет. Брат. Близнецы мы… были.
АНТОН. А нам другую историю рассказывали.
СТРАЖ. Ну, люди врать же горазды во все времена. После похорон решил узнать, что с братом родным произошло, отчего он умер. Состояние мое, как вы понимаете, не очень хорошим было. В городе мне посоветовали на завод съездить. Я созвонился с секретарем директора. Заказал пропуск. Очень долго этот мой визит с первым отделом согласовывали. Наконец какие-то люди отвезли меня сюда… кстати, с завязанными глазами я сюда ехал. Провели через вот эту дверь и провели в кабинет директора. И ушли. Секретарши нет, никого нет, ну, я и сел на директорское место, братово то есть. А потом директор меня увидел, секретарша в обморок, как меня увидела. Цирк, да и только.
АНТОН. И что, из-за этого завод закрыли сверхсекретный?
СТРАЖ. Молодой человек. После этого не означает из-за этого, вы же понимаете. Меня сначала охрана скрутила, потом, когда все выяснилось, отпустили меня и порекомендовали уехать, и я в тот же вечер уехал из города. То, что завод тогда закрыли, я позже из газет узнал. Только вот сейчас вернулся, совпадение значит, что меня сюда ваш Игорь Васильевич выступать пригласил. Ребят, пойдемте в зал, а то всех девушек молоденьких пьяные олигархи разберут. Вам это надо?
АНТОН. Ну, пошли. Только автомат куда положить? А то я с автоматом. Не поймут.
СТРАЖ. А почему не с автоматом? С автоматом очень весело будет. Человек с ружьем — всеобщий любимец, особенно женщины человека такого любят. Пошли, я вас провожу.


Все прошли внутрь темного казенного помещения за железной дверью. Внутри царил полумрак, работала лишь одна лампочка вдалеке в коридоре. Прошли быстро по коридору, затем вошли в административное здание. Это событие ознаменовалось полным отсутствием света и проходом к входной двери на ощупь. Затем вышли во внутренний двор. Снег не прекратился. Во дворе никого не было. Фокусник постарался денироподобный. Потом подвел Страж всех к боковой двери в производственное здание и рассказал, как подняться на второй этаж. Посоветовал подняться тихо, чтобы не спугнуть прильнувшие друг к другу, танцующие парочки. Так получилось, что Антон первый поднялся на второй этаж и через дверной проем, при очень хорошем факельном освещении увидел, как Арчи обезглавливает лежащие в хаотичном порядке трупы и складывает головы в мешок. Антон автоматически снял Калашникова с предохранителя и передернул затвор. Хороший мальчик.


АРЧИ. (Вслух). Шон.
ШОН. Я вижу.
АРЧИ. Но это-то мы как пропустили?
ШОН. (Тихо, вкрадчиво). Молодой человек стрелять не надо. Я вам сейчас все объясню. Что произошло, то произошло. Если вы нас сейчас застрелите, то все на вас подумают. Так что для вас самое лучшее нас живыми в милицию сдать.


В это время остальные подтянулись на второй этаж, все увидели и в оцепенении замерли.


АНТОН. (Еле сдерживаясь). Положил нож на пол очень медленно. Так, теперь обе руки за голову.
АРЧИ. Там в сумке около сцены, сумку не заметить не возможно, наручники есть. Вы можете их на нас надеть, чтобы разрядить обстановку.
АНТОН. (Кричит). Федя, сходи, посмотри, есть ли там, в сумке, наручники. Федя, не стой, бегом, я сказал!!


Федя побежал за сцену искать сумку, а в ней наручники. В это время Леша прошел в зал и начал осматривать останки лежащих на поле бойни людей. Он был как никогда близок к истерике обморочной. Лицо его было бледным очень. Леша улыбался.


ЛЕША. Это кто… Не поймешь. Голов нет ни у кого. Можно, если приглядеться, понять, где мужчина, а где женщина. О… вот Ленка, я ее по одежде и по татуировке узнал. Боже, Боже… Ленка, как же ты так, а? (тихо беззвучно плачет, взяв то, что осталось от Ленки, за руку).
АНТОН. Федя, ну, что ты там закопался?


Федя на самом деле около сцены начал безудержно блевать.


АНТОН. Ну, что, суки, придется вас валить.
АРЧИ. (Очень спокойно). По-моему, вон тот человек (указывает подбородком на Васю), сможет спокойно подойти к сумке и все взять. И, насколько я могу судить, он склонен доставить нас живыми в милицию.
ВАСЯ. Да, так и есть. Только я тебя, гад, до приезда милиции покалечу. Кстати, надо же вызвать милицию. (Пытается позвонить с мобильного телефона). Сигнала нет. Ты, это, Антон, надо все по правильному сделать. Надеть на этих наручники. Сесть в машины, благо их здесь навалом во дворе, а по дороге в город позвонить в милицию и сообщить о преступлении.
ШОН. Мы готовы сдаться властям и полностью признаем свою вину.
АНТОН. Ну, сходи, принеси наручники.


Вася пошел за наручниками, но по пути пытался поднять на ноги кашляющего и плюющегося Федю. И никто не слышал, как с другой стороны зала за стенкой шепотом переговаривались Анатолий и Алексей.


АЛЕКСЕЙ. Ну, что, Термит твой, остолоп, упустил Антона?
АНАТОЛИЙ. Вижу, что упустил. Но с этим мы потом разберемся. А сейчас чего делать?
АЛЕКСЕЙ. Ничего. С другой стороны, а вдруг их сейчас Антон на нервняке завалит? Тогда мы с тобой вообще в шоколаде. 
АНАТОЛИЙ. Чего шоколадного. А охранники, а сторож? А Антон спросит, где мы все это время были, пока он Гансов на прицеле держал.
 АЛЕКСЕЙ. Ну, у нас будет время. Бошки им тоже отрубим. А с наших пистолетов отпечатки сотрем и Гансам подложим.
АНАТОЛИЙ. То есть, Антона с ребятами тоже валить?
АЛЕКСЕЙ. Нет, танцевать с ними будем. Как обычно, используя эффект неожиданности…
АНАТОЛИЙ. А если Гансы их сейчас завалят?
АЛЕКСЕЙ. Тогда действуем по нашему первому плану, в чем проблема?


Вася, порывшись в сумке, не нашел там наручников.


ВАСЯ. Нет там никаких наручников.
ШОН. Странно.
ВАСЯ. Зато парабеллум есть.


Вася вынул из сумки парабеллум, и пошел прямо к Шону и Арчи, держа оружие на вытянутых руках. Федя пытался остановить его. В это время Леша встал и, шатаясь, неверными шагами вышел из зала на лестницу. Антон сильно напрягся, приложил приклад автомата к правому плечу. Прикрыл левый глаз, прицелился, как следует. Менее чем через одну десятую секунды Арчи и Шон уже вылетали из окна здания, чтобы уже через несколько секунд приземлиться по-кошачьи и спрятаться от выстрелов за машинами. Перед прыжком они метнули в Антона, Лешу, Васю и Федю четыре ножа. Антон, не успел выстрелить, зато нечеловечески изгибаясь, не увидел, но непонятно каким образом почувствовал он полет ножа смертоносного, и увернулся-таки от смерти неминуемой, казалось бы. Феде и Васе ножи специальные эти воткнулись в горло каждому, и они, страшно хрипя, упали на пол и некоторое время бились в конвульсиях, извергая фонтаны крови из артерий. В Лешу ножик не мог попасть принципиально, потому что если бы он воткнулся в него, то траектория полета должна была противоречить всем законам физики. Но он попал ему в глаз, и Леша, мертвый уже фактически, шатаясь и страшно клокоча, как петух, которому только что отрубили голову, прошел несколько шагов и рухнул на пол.


«Есть и деньги, есть и вода,
И нет на палубе ни одного жида,
Вот ты – номер один, ты – номер два, ты – номер три,
А я – Антуан де Сент Экзю-пе-ри».


Антон стремительно подбежал к окну и осторожно выглянул, держа наготове автомат. Три секунды он внимательно вглядывался в темноту-тишину. Потом пропал его силуэт в окне и вовремя, потому что шквал автоматный очередной по окну градом прошел. Прижался Антон к стене кирпичной. Размышлять стал над ситуацией необычной. Страшно ему стало. В это время воссоединившаяся четверка, то есть знакомые нам Гансы и Васи, разговор вели, спрятавшись за джипом и присев. Снег таял на их волосах, было холодно, но дрожали только Васи.


АЛЕКСЕЙ. Что там случилось, господа?
ШОН. Это вам видней, вы должны были здесь стоять и никого на территорию не пускать.
АЛЕКСЕЙ. Никто и не проходил. Мы как охранников и сторожа убили, сразу наверх к вам пошли помочь… посмотреть, как дела, то есть. Они, наверное, с другого входа вошли какого-то, или заранее здесь засаду устроили.
АРЧИ. Нет, они только-только пришли, и никакая это не засада, они не профессионалы.
АЛЕКСЕЙ. Что будем делать?
АРЧИ. Там в живых один человек остался, вы только что видели его силуэт в окне. Знаете, кто он?
АЛЕКСЕЙ. Не успели рассмотреть.
ШОН. Так пойдите, рассмотрите. Согласно нашему контракту, за безопасность у нас отвечаете вы, так пойдите, разберитесь с проблемой. Мы же вам миллион долларов заплатили, наверное, не за то, чтобы вы нас на машине до места довезли и оружие еще, нами же через таможню перевезенное, из номера до машины донести помогли?
АНАТОЛИЙ. (Встает, пистолет у него в правой руке). Так, Вась, я не понял. Может, хватит комедию-то ломать. Разберитесь, идите… У вас ни оружия, ни хрена, трусы только кожаные... Повеселились. Хватит. Гитлер капут, бл., поняли? Сейчас к богу своему немецкому отправитесь. А я как…
АРЧИ. Тогда уж Меркель капут, так как-то актуальнее звучит. А Бога нет, и вы сейчас в этом сможете убедиться.
АНАТОЛИЙ. Ну, все…


Анатолий направил пистолет на Шона и тут, парализованный, замер, часто весь затрясся дрожью крупной и пошла кровь у него. Из носа, из глаз, из ушей и изо рта. Изойдя кровью, он умер и мешком упал на землю снежную и кровью окрасился снег первый.


ШОН. Алексей, но Вы-то сходите, разберетесь с тем молодым человеком в окне?
АЛЕКСЕЙ. А смысл? Вы же меня все равно убьете. Обычным образом. Или вон, как Толика. Вы вообще, по-моему, всех хотите убить. И главное — можете. Я это понял, когда евразийцы эти наши обосрались все от страха и телефоны мобильные как один выключили. Один Петр Валентинович на связи остался, и то только потому, что из ума, по-моему, из-за пьянки выжил. (Пауза). А я — солдат. Правда, может, не на той стороне воевал, но на пороге смерти жалеть об этом как-то неправильно что ли. А самое главное для солдата — убить врага, ибо, если ты не убьешь — убьют тебя…


Алексей пытается выстрелить из автомата в Шона, но тот отбирает у него автомат, подходит к Алексею, берет его за голову и ломает ему шею, потом осторожно кладет Алексея рядом с Анатолием.


АРЧИ. Мы, кстати, не можем общаться телепатически, и объяснения этому я найти не могу. Мы вроде все можем?
ШОН. Полностью, практически подконтрольный нам мир не стал от этого менее загадочным.
АРЧИ. А ты зачем комедию там наверху ломал? Стрелять не надо. Мы готовы сдаться властям. Мы же могли их убить сразу через три секунды, как они все вместе вошли? А теперь там наверху парень этот.
ШОН. Мы вообще все можем сделать очень и очень быстро. А удовольствие от процесса, от игры, от куража и сознание того, что нам никто и ничто не может помешать, а? Можно, конечно, сожрать бутерброд с икрой черной очень быстро за секунду и даже проглотить его успеть. А можно съесть его медленно, смакуя каждый кусочек, и запить ледяным брютом...
АРЧИ. Какая икра, какой брют? Ты же не человек и даже не дух, эманация Паука всего лишь…
ШОН. Но я обрел тело, и это накладывает определенные особенности — это закон.
АРЧИ. Тогда сходи, возьми мечи, обретший тело.
ШОН. Где они?
АРЧИ. Где-нибудь здесь. В землю воткнулись. Напитываются силой. Не пригибайся. Парень все равно стрелять не будет. Совсем пал духом.


Шон недолго побродил кругами вокруг и вернулся, держа в двух руках мечи одинаковые, страшные, смертоносные. Блестели они в лунном свете тускло. Но даже снежинки, случайно упавшие на лезвия их тончайшие, немедленно распадались на две части. Арчи взял свой меч из рук Шона.  Смертоносные мечи в руках всемогущих существ — даже луна спряталась за тучу. Они улыбнулись друг другу смущенно, повернув свои лица и направив мечи в сторону окна, недалеко от которого стоял Антон. Они раздували ветер, который начал подвывать им. Антон приободрился, его силуэт снова появился в окне. Антон мысленно начал воспроизводить внутри себя блокадного, уже знакомого нам Шостаковича. Без предварительных разговоров Антон открыл огонь по Арчи и Шону, довольно с близкого расстояния стрелял. И ему показалось, что попал, что пули рьяные рвут вольно уже тела супостатов… Но абсолютно непостижимыми мгновенными движениями они отбили все пули, как в кино. Нет, как в мультфильмах. Еще очередь. Отбили. Еще очередь. Отбили. И тут у Антона кончились патроны. Силуэт Антона пропал в окне. Зато появился Страж рядом с Арчи и Шоном.


СТРАЖ. (Обращаясь к Арчи и Шону). Привет, все маленьких обижаешь?


Шон и Арчи начали весьма странные манипуляции проделывать, Шон уперся левой рукой в землю, не сгибая ног, Арчи улегся животом на Шона, также уперся левой рукой в землю, а мечи из рук не выпустили. Издалека это стало напоминать паука, в лапах у которого два меча, и он ими угрожающе машет.


СТРАЖ. Очень смешно.


Арчи и Шон встали с земли, почти вплотную подошли к Стражу, начали одновременно говорить, но Шон запаздывал на какую-то долю секунды. Очень интересный эффект получался.


АРЧИ. ШОН. Ты зачем сюда пришел?
СТРАЖ. Я — страж центра Вселенной. Я его охраняю. А он находится здесь, если ты не в курсе.
АРЧИ. ШОН. Я знаю.
СТРАЖ. А еще я слежу с увлечением огромным за этим бесполезным экспериментом, который ты ставишь.
АРЧИ. ШОН. Эксперимент? Это — правда жизни. Бога или нет, или он совсем устранился от всего сразу же после творения и не подает никаких сигналов вот уже двадцать миллиардов лет. Я есть закон, по которому существует Вселенная, и одновременно слежу за исполнением этого закона. И я сейчас изменю все.
СТРАЖ. Как?
АРЧИ. ШОН. Все сейчас крутятся на колесе огромном, причем приколотые булавками к нему, как бабочки в гербарии. Я всем дам свободу воли и действий.
СТРАЖ. Но наступит хаос, и после этого мир не просуществует и часа.
АРЧИ. ШОН. Нет. Не наступит. (После паузы). Я знаю, что по старому сценарию человек, который прячется в картине, не даст мне завершить начатое. Но с этого момента начинает действовать новый сценарий, который я теперь пишу. И по новому сценарию мне никто не сможет помешать.
СТРАЖ. А музыка?
АРЧИ. ШОН. (Встревожено). Что музыка?
СТРАЖ. Ты ведь так и не понял, что это такое.
АРЧИ. ШОН. (Медленно). Музыка происходит от колебания силовых линий Вселенной.
СТРАЖ. Но это единственное, что ты не можешь контролировать.
АРЧИ. ШОН. Теперь могу. Музыки больше нет. Слышишь, какая тишина?
СТРАЖ. (Улыбаясь). Слышу.


Где-то звучит бардовская народная песня. Слов, правда, не слышно. Все стоят, не шелохнувшись, пока песня не закончилась.


СТРАЖ. Ты сбросил со счетов меня.


Шон и Арчи одновременно делают выпад мечами и попадают Стражу в сердце, один меч воткнулся совсем рядом со вторым. Страж медленно осел на землю и закрыл глаза, казалось, что он спит. Из ранки не лилась кровь.


АРЧИ. ШОН. Не сбросил. Теперь ты не сможешь мне помешать. Найти новое тело и прийти в нем сюда ты уже не успеешь. А я к этому времени все завершу. Зато теперь музыка точно кончилась. (Обращаясь в зал). Слышите, какая тишина?


Арчи и Шон начинают исполнять какой-то неритмичный хаотичный танец радости в абсолютной тишине, лишь громко сопя. Но когда стало понятно, что внутри них музыка тоже не звучит…  хорошо, что танец этот не видел никто.


ШОН. Не люблю, когда он делает так. Не люблю, когда он одновременно в нас входит…
АРЧИ. Да хуже этого ничего нет.
ШОН. Бери меч. Нас ждет великая битва.
АРЧИ. С двумя деморализованными инвалидами?
ШОН. Неважно. Последствия будут великими, ты же знаешь. Неважно — почему, и неважно — как, это нельзя объяснить, но ты знаешь, что, если мы завершим это абсурдное и кровавое дело так, как мы хотим, то все изменится и будущее станет непредсказуемым — это же прекрасно.
АРЧИ. Да, ради этого стоит убить двух никчемных уродов… да хоть бы и двести!
ШОН. Вперед.


Алексей, Анатолий, Леша, охранники и Кузьмич в это время бегали-резвились, как дети малые под дождем первым летним, прыгали, дурачились на холме посреди поля бескрайнего, одеты они были в форму незнакомую военную. Им всем казалась, что только что закончилась война.


НИКОЛАЙ. Ну, что, сынок, плохи твои дела?


Неподалеку от Антона на границе света с тенью возник человек в простой джинсовой одежде. Он был скорее старик, хотя статью-осанкой уверенной больше походил на человека молодого. Борода и волосы, казавшиеся седыми, были на самом деле белыми. Он стоял, мерцая, пульсируя ежесекундно, балансируя между светом и тьмой. Антон, уже совсем было собравшийся выпустить по человеку этому очередь автоматную, вдруг вспомнил, что патроны у него кончились.


НИКОЛАЙ. Сейчас, правда, они не у одного тебя плохи. Сейчас они, пожалуй, плохи у всех. Но у тебя они хуже. Потому что у тебя меньше всего времени.
АНТОН. Ты кто?
НИКОЛАЙ. Люди Николаем зовут.
АНТОН. Ты живешь что ли здесь?
НИКОЛАЙ. Нет.
АНТОН. А что ты здесь делаешь тогда?
НИКОЛАЙ. К тебе пришел.
АНТОН. В смысле.
НИКОЛАЙ. Ну, ты орал тут мысленно на всю Вселенную, мол, спасите, помогите кто-нибудь. Я ближе всех из этих кого-нибудь к тебе находился.
АНТОН. Патроны к автомату Калашникова достать можешь?
НИКОЛАЙ. Могу. Но они тебе не к чему. Ты же видел все.
АНТОН. Кто они эти люди? И зачем они все это сделали?
НИКОЛАЙ. Это не люди. Это идеальные сущности для решения любых проблем. Зачем они это сделали? Понимаешь ли. Все, что ты видишь здесь и сейчас, это даже не одна десятая часть айсберга. Ты даже не представляешь, что одновременно с этим происходит в других пространствах и мирах. И как это связано с тем, что ты видишь здесь. Я вот даже то, что здесь произошло, абсолютно по-другому вижу, чем ты.
АНТОН. Ты кто?
НИКОЛАЙ. Считай, что добрый волшебник.
АНТОН. Ты живой или мертвый?
НИКОЛАЙ.  (Без паузы). Я жил когда-то на этой планете в человеческом теле.
АНТОН. То есть умер. Давно?
НИКОЛАЙ. Давно.
АНТОН. Значит, жизнь после смерти есть.
НИКОЛАЙ.  А то.
АНТОН.  Значит, Бог есть.
НИКОЛАЙ. Ты это только сейчас понял?
АНТОН. Да, ну раз жизнь после смерти есть, значит и Бог есть.
НИКОЛАЙ. Только его никто никогда не видел.
АНТОН. И ты не видел?
НИКОЛАЙ. И я не видел.
АНТОН. Значит, Бога нет.
НИКОЛАЙ. (По-доброму улыбается). Быстрый ты, Антон. Стреляешь быстро. Бегаешь быстро. Мнения свои меняешь быстро. Молодец.
АНТОН. Ты же помочь мне пришел? Да?
НИКОЛАЙ. Да.
АНТОН. Вывести отсюда можешь? Чтобы эти уроды нас не заметили?
НИКОЛАЙ. Могу.
АНТОН. Так выводи скорей. А то вдруг они сейчас сюда ворвутся… не знаю, как тебе, а мне они быстро голову отрубят.
НИКОЛАЙ. А ты с ними сразиться не хочешь?
АНТОН. Шутишь? Они автоматные пули шутя своими мечами отбивают.
НИКОЛАЙ. А я тебе тоже меч принес. Кладенец практически. (Достает из-за спины красивый длинный старинный меч. Меч блестит в сумраке факельного зала).
АНТОН. Я с огнестрельным оружием с любым практически на «ты». С холодным оружием — только с ножами, кортиками, кинжалами. С мечом… Ну, не знаю… Тяжелый он. Да и навыков обращения — увы, нет. Так что выводи скорей отсюда.
НИКОЛАЙ. Они же всех убили. Ты как теперь один жить будешь? Ты отомстить не хочешь?
АНТОН. Нет.
НИКОЛАЙ. Как знаешь. Но хочу тебе сказать, что, когда выполнят задуманное те, что сейчас внизу стоят и к звукам настороженно прислушиваются, то в мире прекратит звучать музыка.
АНТОН. В смысле?
НИКОЛАЙ. В мире прекратит звучать музыка. (Чеканя каждое слово, сказал Николай). У этой фразы может быть какой-то другой смысл?
АНТОН. Да ладно, что я, на компе или в машине, например, диск вставлю, и он что ли играть не будет? Да я, в конце концов, на гитаре все сам сыграть смогу.
НИКОЛАЙ. Хороший ты парень. Но непонятливый. Я же тебе объяснил. В мире, во Вселенной музыка перестанет звучать. Какой комп, какая гитара? Ты спеть ничего не сможешь, ни вслух, ни про себя.
АНТОН. Значит, я никогда больше в жизни не услышу музыку? Но послушай, этого не может быть. Как такое может случиться? Музыки не будет… Тоже скажешь! А что же я тогда буду слышать, если не музыку?
НИКОЛАЙ. Визг птиц, ор лягушек, скрежет и шорох леса, завывание ветра. Дальше продолжать?
АНТОН.  А как же я жить тогда буду? Ты шутишь все же, не может быть такого… Не может… Правда ведь? (Николай и Антон долго смотрят в глаза друг другу). Не шутишь ни фига… (После долгой паузы). Меч давай. (Николай дает ему меч). Легкий. И в руку лег, как родной.
НИКОЛАЙ. Но должен тебе сказать, справедливости ради. После того, как смолкнет в мире музыка, каждый живущий в нем станет обладать абсолютной свободой воли.
АНТОН. А сейчас я что, не обладаю абсолютной свободой воли? Я сейчас вроде делаю все, что захочу…
НИКОЛАЙ. Ты у нас молодец. Но остальные не все такие, как ты.
АНТОН.  Значит, Бог, лишая нас абсолютной свободы воли, взамен нам дает музыку, которая звучит постоянно, не умолкая, во всем мире подлунном?
НИКОЛАЙ.  Ай, как красиво сказал, красиво…
АНТОН. (После паузы). А ты мне не поможешь с этими двумя сразиться?
НИКОЛАЙ. Нет. С ними сразиться могут только те, которые имеют тело. А то, как ты видишь меня…  Вообще, это не совсем тело.
АНТОН. Я понял. Но, все-таки их двое, а я — один.
НИКОЛАЙ. Видишь картину черную на стене?
АНТОН. Вижу.
НИКОЛАЙ. В ней сейчас как раз один твой знакомый прячется, Петя Шарко. Он тебе поможет.
АНТОН. За картиной что ли прячется?
НИКОЛАЙ. Не за картиной, а в картине, энергий разных набирается. Время подходящее ожидает.
АНТОН. Как может этот боров в картине тонкой прятаться?
НИКОЛАЙ. Послушай. Ты, по-моему, за последние часы столько всякого необычного увидел и услышал, что мне даже странно…
АНТОН. Да. И что же он, гад, не вышел, когда всех здесь как овец резали?
НИКОЛАЙ. В данной ситуации здесь нельзя выйти ни раньше, ни позже, а только вовремя. Я надеюсь, что он выйдет вовремя.
АНТОН. Я тоже. Слушай, волшебник, а ты не мог бы мне как-нибудь боевой дух укрепить, дать выпить эликсир храбрости, например, а то если честно — неуютно себя чувствую, представляя, как мне с этими двумя биться сейчас придется. И ведь уничтожить их надо, по-другому — никак.
НИКОЛАЙ. Боевой дух сейчас укрепим.


Из мрака начали выходить люди внезапно, в незнакомую одежду древнюю одетые. В руках у них инструменты струнные странные были. Старинные тоже, судя по рисункам на них.


НИКОЛАЙ. Это гусляры. Посмотри на них. Лучше них во Вселенной никто не сможет укрепить дух.
ГУСЛЯРЫ. Здравствуй, батюшка Николай. Приветствуем и тебя, юноша. (Все гусляры низко поклонились обоим).
НИКОЛАЙ. Что же, давно вы государи мои не пели по такому особому случаю.
ГУСЛЯРЫ. Никогда мы еще по такому особому случаю не пели.
НИКОЛАЙ. Ну, так спойте же ему.
ГУСЛЯРЫ. Сделаем, батюшка Николай, не сомневайся.
НИКОЛАЙ. И знайте, что, может быть, последний раз поете.
ГУСЛЯРЫ. Мы всегда поем как в последний раз, поэтому может быть и песни у нас правильные такие выходят.


Гусляры расселись по стульям свободным, положили гусли на колени свои, ударили по струнам, божественно запели на разные голоса песню.

Идет-бредет по свету мой любимый Бог,
Идет-бредет и песенки поет,
Но если кого встретит – то сразу убьет,
А так – вполне приличный Бог.

И я ходил по свету, и я песни пел,
Смотрю – навстречу кто-то идет,
Последнее, что я подумать успел:
«Оле, оле, Россия – вперед!»

Соль фа ми (бемоль) ре до си ля си до соль до,
Соль фа ми (бемоль) ре до си ля си до,
Соль фа ми (бемоль) ре до си ля си до соль до,
Соль фа ми (бемоль) ре до си ля си до.


АНТОН. (Ошарашено). Что же вы, вроде, люди древние, а песни наши современные поете? Да такие, что мозг мне нахрен вынесли…
НИКОЛАЙ. Ты не об этом спрашиваешь. Вот я сейчас тебя спрошу. Тебе на душе легче сейчас стало? Тебе помирать, если что, легко будет? За Родину-Вселенную, за мир свой, за себя? Ты готов сейчас растоптать тех гадов, которые все, что тебе дорого, сейчас уничтожат?
АНТОН. Нет, не стало. Нет, не готов. Мне сейчас кажется, что я из серьезной трагедии в дешевую комедию попал.
НИКОЛАЙ. Может, не хочешь сражаться? Может, увести тебя сейчас путями тайными отсюда?
АНТОН. Да нет. Куда я пойду?
НИКОЛАЙ. Пойдем мы, Антон. Мы тебе не поможем ничем уже больше. Слышишь, небеса как радуются предстоящей битве вашей с недругом.


Прекратил идти снег. Начало всходить солнце. Тишина стояла жуткая.


АНТОН. Не слышу пока, но услышу, надеюсь. Спасибо за все, Николай. Прощай и прости, если что не так. И вы, люди добрые. (В глазах у него стоят слезы).
НИКОЛАЙ И ГУСЛЯРЫ. И ты нас прости. (Исчезают в воздухе после этих слов).


«Все погибли – никто не расплакался
Все погибли – ребеночек спит
И лишь только метель одинокая                (И лишь только печать одиночества)
Над полярной пустыней кружит                (На челе моем выжгли враги)»


Антон прислушался. Все отчетливей по боковой лестнице гулко приближались шаги. Кто-то приближался, не стараясь ни усилить шум шагов, ни скрыть свое приближение. Они шли уверенно и неумолимо как-то. Кто же это шел так к Антону? Уже знакомые и чем-то даже родные всем Арчи-Отто, воплощение силы небесной неправильной, и Шон-Ганс, воплощение того же самого непобедимое практически. Появились они в комнате, тем не менее, внезапно, уставились на Антона глазами немигающими. Улыбаться начали.


ШОН. Что же не ушел? Тебе же, наверное, предлагали спокойное и безопасное отступление? И главное — не позорно это все.
АНТОН. (Встал в боевую стойку, вытянул перед собой меч). А мне не очень нравится то, что вы хотите с миром сделать. И решил здесь остаться, побиться за самое дорогое, что есть у меня в жизни.
АРЧИ. И что же для тебя самое дорогое в жизни?
АНТОН. Не важно.
АРЧИ.  (Шону). Стесняется сказать. Правильно стесняешься. Если мужику двадцать пять лет, и он решает умереть только потому, что не сможет больше слушать какой-то там набор звуков…
ШОН. Да. Без комментариев. Кстати, ты можешь идти прямо сейчас. Мы тебя нисколько не задерживаем. Нам с тобой сражаться нисколько не нужно. Нет необходимости. Все уже сделано.
АНТОН. Я смогу все изменить. Если убью, уничтожу вас.
АРЧИ. (Начинает медленно приближаться к Антону, помахивая мечом как тросточкой). Это не возможно. Вы со своим полным дружком, Петей, ничего не сможете сделать.


В этом самом месте автор данного произведения понял, что у главного героя ничего не получится, что он не сможет противостоять этой всемогущей силе недоброй. И тогда автор строк сих делает весьма неожиданный ход — он вселяется в тело Петра Шарко и берет все происходящее под свой личный контроль.


ШОН. (Начинает медленно приближаться к Антону). Но мы не будем затягивать. Мы сделаем все быстро. У нас нет тяги к театральности дешевой, киношной.


В это время в зале появляется Петр. Изменения, которые произошли с ним, не поддаются никакому словесному описанию. Он весь наполнен силой. Силой, которая… Впрочем, надо срочно завершать повествование, а не то… Шон и Арчи мгновенно обернулись. Антон напал на них сзади. Арчи тут же заколол Антона ударом в сердце. (Антона взяли под руки Николай и гусляры, унесли на небеса). Петр сделал шаг вперед. Его глаза светились неземным светом. Он слился с мечом. Он точно знал, что сейчас произойдет. Петр сделал еще один шаг. «Оле, оле, Россия — вперед!» — тихо подумал Петр.


В воздухе заиграл Radiohead.


Роман Уроборос.
Москва.
Март 2008–Март 2013.

ISBN 978-5-00039-029-0