Начало "I Цыганский король" http://www.proza.ru/2014/11/19/534
Предыдущая часть «IV Цыганский король» http://www.proza.ru/2014/11/19/960
V
Два дня тянулось празднование победы во дворце Якуба Первого. Горели плошки, пылали бочки со смолой. Летели крик, смех, топанье о пол. В короткие минуты просветления два раза ездили на шлях ловить проезжих людей в гости. Поймав мужика, отдавали его гайдукам, чтобы те затянули в людскую и напоили там до зеленого змия.
Если попадался панский возок - перерезали ему верхом дорогу, вылетали из-за деревьев, гикали, хватали за морды коней, вставляли в колеса огромные латы, брали хозяина в плен и с почетом везли во дворец, чтобы не было за столом пустых кресел. А пустых кресел становилось все больше и больше. Некоторые гости заболели и не могли даже рукой шевельнуть. Три загоновых шляхтюка тихо скончались в задних комнатах. Отмучились.
Яновскому все это так опостылело, что он исчезал из дворца и направлялся куда глаза смотрят, чаще всего к медикусу. Тот тоже пил, но хоть умнее делался от этого. Сидел, макая огурец в соль, хрустел им и, вперив в собутыльника яростные глаза, злобно говорил:
- Бессмыслица! Не страна, а плод бешеной фантазии бога. Вот миновал июнь 1789 года, июль стоит. Мужики пуп надорвали, а тут гуляют, как будто завтра светопреставление. Не общество, а овечье стадо. Вот вспомни мои слова: еще и новое столетие не наступит, а это гнилое государство исчезнет с земли. Не будет его, духа не останется. И сильный волк сожрет слабого. И хоть бы где огонек! По всей земле молчит хлоп. Жену его беременную стебают - он пану ручки целует, голову ему пробили - он кричит: "Отец наш, королевская кровь, веди!" Душно мне, брат, душно мне. Совсем подохнем, если хоть где-нибудь не запылает.
Яновский слушал его со странным покоем. Словно не его любимое, сильное, вольное государство бранили. Словно вовсе не шляхтич он, а самый обычный лапоть. Слова медикуса были как медленно действующая отрава. Михал по-прежнему презирал мужиков, но и шляхту не мог любить - насмотрелся за эти дни. И это было рыцарство, надежда Беларуси, ее голубая кровь. Поганцы!
К концу второго дня гулянки произошло сразу три несчастья: опились насмерть два цыгана и умер, тоже после выпивки, тот цыган, которому пробили голову. Он был цыганский старейшина и пил от позора.
В день похорон старейшины Яновский пошел к табору. День был спокойный, он догорал за лесами красной лентой зари, и таинственно вырисовывались на этом фоне остроконечные цыганские шалаши. Михал пропустил момент, когда покойника понесут в последний путь. Он инстинктивно не любил чужой смерти, как каждый молодой. Просто хотелось хотя минуту побыть среди людей, которые не пьют и не своевольничают.
Он удивился, увидев, что немного поодаль от шатра покойника стоит небольшая молчаливая толпу, чернея во тьме.
Чтобы не мешать им, Яновский отошел в противоположную сторону и сел в кустах, у большого дуба. Тут он видел все, а его не видели.
Минут пять стояла тишина. Потом неуверенный, еле слышный голос запел странную гортанную мелодию. Пропел две-три ноты и смолк. Подхватил второй женский голос и повел ее, жалуясь, и опять смолк... Третий, четвертый голос... Песня усиливалась, но до самого конца оставалась негромкой. И вдруг опять тишина.
Только тут увидел Михал, что от пущи тянется странная процессия. Люди, что проводили старейшину на место последнего успокоения, шли гуськом, по одному. Сначала - цыганы, после - цыганки.
У шатра постепенно начал разгораться костер, люди бросали в его сухие палки. Длинная молчаливая змея медленно приближалась от пущи.
Когда она прошла половину дороги, кто-то вылил на костер ушат воды. Засипели головешки. И сразу запылал костер у соседнего шатра. В его недостоверном свете Яновский увидел фигуру простоволосой женщины, которая шагала навстречу процессии, держа в руках головешку с погасшего костра. Платок на плечах женщины трепыхался от скорости.
Вот она подошла к первому, падала ему головешку. Тот взял ее, не оглядываясь, передал через плечо следующему, а сам вымыл руки и лицо водой, которую слила ему из кувшина та же женщина. Все передавали головешку через плечо, все мыли руки.
Последняя бабушка, тоже не оглядываясь, бросила ее на дорогу. Опять жалуясь, запел хор. Яновский не понимал слов, но волнение сжало ему горло.
- Иди, иди в свой далекий путь, - казалось ему, пел хор. - Головешка последнего костра, забытая на дороге... Крутятся, крутятся колеса... Нет покоя, нет отдыха... Мы едем, мы едем, исполняя давний завет... Далекая дорога... Иди в ту сторону, где закончатся шатания, где тебя не оскорбят... Крутятся, крутятся колеса... Бесконечный, вечный наш путь.
Женщина, размахнувшись, бросила пылающую головешку в шатер умершего, и он сразу взялся ярким желтым огнем.
- Вот пылает твой шатер, последний твой шатер, - казалось, пел хор. - Скоро ничего не останется от тебя на земле... Останется головешка на пыльной дороге, дым забытых костров, и колеса твоего племени проскрипят во тьме дальше. Крутятся, крутятся колеса... Далекий путь.
Яновский не заметил даже, что все закончилось. Разбудили его от задумчивости шаги и голоса неподалеку. Под дубом стояло несколько темных фигур. Странно, но разговаривали они по-белорусски.
- Вот и конец.
- От позора умер человек. Ой, роме.
Яновскому показалось, что первый голос - голос того цыгана, кому король дал оплеуху тогда на крыльце, а второй - голос того несчастного, у кого гайдуки Знамеровского сбили ободья на дороге.
- Хватит, - откликнулся густой бас. - Плачем делу не поможешь. Но завтра он нам ответит, бич голый.
- За другими таборами послали?
- Послали. Матыс Августинович направил четырех.
- Хорошо. Только держитесь, братья. Так держитесь, как только можно.
Заговорили по-цыгански, и Михал медленно начал отходить от таинственного сборища. Только по дороге домой он понял, что против Якуба готовят что-то нехорошее, и, хотя мотив цыганского плача стоял еще в его ушах, хотя дом Знамеровского и вечные гулянки ему осточертели, решил предупредить короля. Просто в знак признательности.
Но во дворце опять пели, опять долетали из окон крики, бренчание струн, лязг стекла.
Из-под стола торчали ноги митрополита. Король Якуб сидел на своем месте, вцепившись ладонью в нечесаные волосы. Карие глаза были вперены во что-то, что видел он один. Михал дернул его за плечо.
- Ты кто таков? - тяжело, как волк, оборотился к нему Знамеровский.
- Это я, ваше величество, Яновский.
- А-а. Ян-новский. А чего же это ты такой хреновский? Ты кто таков?
- Я посол.
- А-а, посол. Посол заграничного королевства. Так чего ты лезешь сюда, когда король от-от-о-дыхает от г-г-государственных дел. Знай этикет. После приму, через три дня. И не раньше... Знай маю доброту. Пшёл вон!
Яновский еле сдержался, махнул рукой и на предупреждения и на разговор. Дьявол его бери, раз так. Он совсем собрался оставить зал, когда вдруг голоса почти всех гостей заревели что-то единственное:
- Девок! Девок!
Этот внезапный психоз охватил всех. Даже митрополит выкатился с места своего отдыха и начал кричать:
- Глазами намизающих, тонкощиколотных, краснодёсных, палка лобызающих!!!
Якуб, как заметил Яновский, был почти равнодушен к женщинам. Поэтому он безразлично позвал гайдука:
- Отыщи этим бабникам... И честных не бери, эти свиньи все равно ничего не понимают. Сколько их тут? Двадцать трезвых? Вот столько гулящих и найди во всех деревнях.
И опять сел. Пир продолжался, а Знамеровский все ниже опускал голову. Яновский давно заметил, что хмель налетал на него волнами.
- Девок! Девок! - опять заревели гости.
И вдруг Якуб встал. Яновский ужаснулся, глядя на его лицо. Налитое кровью, с остекленевшими глазами, страшное. Огромной, как ушат, лапой грохнул по столу:
- Молчать, падлы!
Онемелая тишина воцарилась в комнате. Только слышимо было, как кривая свеча копала воском на плешь какому-то пьяному и тот мычал в сне.
На лица Якуба каплями высыпал пот.
- Вы - падлы, вы - щенки, пьянчуги, охальники. Девок им, вина! Где слава, где мощь, где воля, где величие?! Сны все!!! Сны!!! Сны о погубленном! С вами, что ли, царства покорять? Вы, может, воины, вы, может, люди? Курвы вы, евнухи, червяки! Кто вам даст больше - тому вы невесту, мать, землю свою... под хвост!
Он заскреб пятернею по скатерти. Глаза стали дикими и достойными жалости.
- Мертвецы вы! Людей вы только распинаете! И я распинаю, и я бью. Дерьмо - люди! Руку, что бьет, лижут! Хоть бы кто, хотя бы кто мне по морде дал в ответ. Навоз заставлю вас есть - будете жрать. Харкну в лицо - зад поцелуете. Шляхта! Соль земли!
Он медленно начал сползать набок, извергая самую черную брань, упал на пол, забился в пьяных судорогах, рыдал:
- Мне бы... мне бы хоть в зубы тогда... может, человеком был бы... Человеком.
Ему прижали ноги, держали за голову. Потом понесли в спальню. Воцарилось молчание, такое тяжелое, что, казалось, ударь перун - будет легче.
И вдруг "коронный судья" ощерился, и из горла его вырвалась:
- Ги-ги-ги-ги!
И сразу загигикали, ощерились все. Робкий сначала, смех окреп, покатился волнами. Смеялись долго, с вкусом.
- Девок привел! - объявил гайдук, являясь в дверях. - Недобрал только гулящих, поэтому из деревни одну прихватил.
И действительно, в дверях стояли нарумяненные девки. Почти каждая - копна копной. Глаза подведенные, брови подмазанные, зубы нагло оскаленные.
Все забурлило. Те, что держались на ногах, бросились на пеструю юбку. Визг, ложные вскрики, смех. Кое-где начинали скакать, кое-кто исчезал из зала. Какая-то толстуха бросилась на Яновского:
- Обними ты меня, красавчик.
Он с досадой отмахнулся, вышел в коридор и пошел к выходу. Слабый крик прозвучал за поворотом коридора. Яновский увидел фигуру "коронного судьи", какой торопливо тянул куда-то за руку девушку в белой одежде. Тоненька, синеокая, она очень напомнила Михалу ту, что спрятал у себя медикус. Та? Нет, не та. Но похожа. Она слабо цеплялась за стенку, он толчками отрывал ее, тянул дальше. Испуганная налетом гайдуков, напуганная картиной оргии, она только повторяла прерывистым диким голосом:
- Господи! Пан! Пожалейте меня. Я боюсь.
"Сейчас попросит куклу взять с собой", - грустно подумал Яновский.
Месяц назад он прошел бы мимо. Родители его не поощряли разврата, но это же были панщинники, быдло, созданное для лучших людей земли. И еще и чужое быдло.
- Пан! Пожалейте! Помогите!
И тут Яновский вспомнил фигуру той девушки, вспомнил медикуса, что накидывал на нее мантию, вспомнил пьяные его слова над тарелкой с огурцами, разгром Яновщины, страшный, звериный крик Якуба сегодня в зале, ноги его, что бились на земле.
Единственным прыжком он догнал одноухого, который втягивал уже девушку в комнату, и рванул его за плечо.
- Пусти. Слышишь, пусти ее.
- А-а, щенок... Отцепись! Моя! - И судья потянулся за саблей. Вместо того чтобы вытащить свою, Яновский сказал оскорбительно:
- Эх ты, соль земли...
И рассчитанно, страшно ударил его между глаз. Враг был пьян, только это и помогло Михалу, когда они покатились по полу, меся друг друга кулаками. Михал скоро освободился и, схватив его за виски, ударил головой о стену, а после еще долго бил его, бил разъяренно, глотая слезы от возмущения на самого себя, на то, что на них почти одинаковая одежда.
В коридоре послышались крики, топот ног. Тогда Яновский быстро вытащил ошеломленную девушку из уголка, толкнул в комнату и запер за собой двери. В двери сразу начали ломиться, после оставили, пошли куда-то, и стало тихо.
Девушка не плакала, она просто смотрела на него из тьмы блестящими глазами.
Яновский отсосал кровь и, чтобы не было конфузно за внезапный порыв, почти сухо спросил:
- Как тебя зовут?
- Аглая, - прошептала она.
- Какой черт тебя сюда понес, - сказал Михал и покраснел.
- Привели, пан, - вздохнула она. - Одну меня взяли из деревни. Я знаю вас. Вы сестру мою защитили тогда, когда ее хотели наказывать... Она сестра моя.
- Глупость, - рассудительно буркнул Яновский.
И потому, что с этой девушкой нельзя было разговаривать про язык цветов и приключения Дафниса, прибавил:
- Ложись. Спи. Пойдешь перед рассветом, когда все уснут. Сейчас опасно. Могут поймать за дверями. Спи.
- А вы, сударь?
- Спи. Спи.
- Вы хороший, вы очень хороший человек. Как будто вовсе не пан. Как брат старший. Бог вам заплатит за это, вы будете с нами в раю.
И добавила с глубокой грустью:
- Я только думаю иногда, есть ли он, бог, - так мы страдаем.
- Но! - по привычке прикрикнул на нее Яновский и испугался, поскольку она вдруг горько, взахлёб заплакала:
- Боже, как страшно! Как страшно!
"Раскапустилась, Хадора", - нарочно грубо подумал Михал и вдруг увидел ее мокрое от слез мизерное личико, глаза, в которых стоял настоящий ужас.
Тогда он, сам не зная, что заставляет его так обходиться с этой мужичкой, сел рядом с ней и поцеловал ее в лоб.
- Ну что ты, что ты? Зачем плакать? Все миновало. Ну, успокойся! У-у, рева. Ну тихо, тихо. Все будет хорошо. Пойдешь отсюда перед рассветом. Все обошлось, будешь себе жить. Мужа тебе найдем хорошего, будете жить, растить детишек.
Он видел, что она успокаивается, но видел тоже, что идиллия, нарисованная им, не доходит до неё. И вдруг она сказала горько, но почти спокойно:
- Нет, пан. Не обойдется. Второй раз не обойдется. Все этим кончают, кто раньше, кто позже. Нет выхода.
И потому, что он все еще гладил ее голову, отшатнулась от него и, приникнув к стене, сказала:
- Я хотела бы только, чтобы следующий раз, когда это будет... мне хотелась бы, чтобы это были вы. Ведь если какой-то разлезник или просто пан... я утоплюсь тогда.
Яновскому стало пекуче стыдно. Пьянка, наезд, суд - и эти слова, первые слова, в которых был человек. За все дни.
Он сидел неизвестно сколько, сжав виски, а потом увидел, что она спит, усталая пережитым ужасом.
И тогда он тихо, как вор, краснея от стыда, положил ее на подушки, неслышно накрыл одеялом, а сам долго еще смотрел ей в лицо.
После вздохнул, стянул с себя чугу и, разослав ее возле дверей, растянулся на ней.
В этом был и позор, и мстительное наслаждение, и какое-то светлое, чистое, немного грустное и совсем новое чувство.
Продолжение "VI Цыганский король" http://www.proza.ru/2014/11/20/409