Жил у нас на выселках серб Марко, южанин, а за рекой в то время табор с цыганами стоял, а цыгане ещё более южане, нежели сербы — это всем известно. А раз южане, то греха не миновать. И была у Марко жена. Каково её имя, никто не знал, все звали её просто жена Марко, или Маркуша. Была Маркуша полна задом и грудями, походку имела волнительную, глаза и губы вечно влажные, и очень красиво руками умела поправлять волосы — станом при этом напрягаясь и грудью из платья весьма сильно выскальзывая. Вообще она вся была как рыба: того гляди из одежды выскользнет, словно из сетей.
И вот раз чинит Марко у сарая крышу, а за рекой цыгане поют, а среди хора мужского такой женский грудной голос причудливо выводит: "Ой, полюбила я мальчонку, ой да полюбилаааа!" Прислушался Марко, что-то голос знакомый. А тут мимо Аурель-молдаванин идёт, чёрт южный: "Марко, слышь, брат, жена твоя с цыганами за рекой гуляет". Слез Марко с конька, сел в лодку и поплыл на другой берег. Видит — цыгане вокруг возбуждённые, а в середине этого возбуждения его, Марко, жена — простоволосая, в светлом платье и в сапогах с молниями, кофта из козьего пуха с плеч снята и вокруг бёдер обмотана, а сама Маркуша поёт-выпевает. Марко ничего говорить не стал, а взял жену за руку, вывел из этого безобразия, посадил в лодку и отвёз домой. Дома же завёл её в супружескую спальню и говорит: "За позор семьи я тебя поправлю воспитанием через некоторое, весьма умеренное страдание. Ложись на наше ложе брачное вниз лицом". Ну, Маркуша вначале подумала, что коль вниз лицом и через умеренное страдание исправление будет, то это значит, надо ноги раздвинуть и нутро расслабить. Так и сделала, а сама на локтях приподнялась, голову в бок и на мужа глаз свой влажный игриво так скосила: мол, к умеренному страданию готова. А муж ей отвечает, что нет, не так, не к тому готова, что ноги раздвигать необязательно, так как совсем другое ей предстоит, а именно, считать до десяти. Тут Марко жениного платья подол задирает и штаны с жениного зада приспускает до колен, и говорит ей, как начну твоё поведение безобразное исправлять, так после каждого исправления вслух считай, да не жульничай и не сбивайся. А сам такой хороший, ещё отцовский ремень берёт, на руку наматывает и начинает жену в приличный вид приводить.
— Вжик!
— Ай... раз...
— Вжиик!
— А-а-ай ... два...
— Вввжикк!
— Мамочки, четыре!
— Нет, не четыре, а только три, посему не засчитывается. Ещё раз давай считай!
— Вжик!
— Три, миленький, три...
— Вжииик!
— Ой, Господи, четыре, помилуй!
— Вввввжжжжик!!!
— А... а... ааааааааааа... пяяяять!
— Вжииииик!!!
— Миленький, любимый, шесть, пожалей, не так сильно жарь!
— Вжиииииииииик!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
— Сеээээээммммммммммь, а, а, а, боженька добрый...
— Вввввжжжик!!!!!!!!!!
— Ой-ой-ой, восемь ой-ой-ой, восемь!
— ВЖЖЖЖЖЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫК!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
— А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а, мамочкааааааааааа!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
— Сколько?
— Деееевяяять!
—
— Миленький, любименький, миленький... десять, десять, десять!!! А-а-а-а, Господи, Господи, больно как! Больноооо! — рыдает Маркуша в подушки, суча ногами и елозя всем телом.
Марко отложил ремень, не спеша потёр руки и устремил взгляд на распухший, багровый женин зад: "Это первая порция. Вторую получишь после вечерни. Ещё десять раз получишь. Пять раз сюда, — Марко сильно сжал горящие ягодицы своей супруги, заставив её застонать, — додрать тут надо. Остальные пять сюда", — провёл властно ладонями по полной белой спине. Тут руки его внезапно скользнули под Маркушу и наполнились прохладным, упругим изобилием её грудей. Марко на несколько мгновений замер, замерла и его жена: было слышно, как она дышит в некотором волнении, словно ждёт чего-то большего, ранее неизведанного её искушённым телом. "Нет, не десять, а пятнадцать, — промолвил Марко тихо и властно, — ещё пять им полагается, — голос Марко стал почти нежен, его пальцы теребили твердеющие соски. Маркуша слабо постанывала.
— Ладно, хватит нежиться, к вечерне пора! Вставай и надевай штаны, да юбку опусти — не с задранной же в храм Божий идти!
Маркуша нехотя встала с ложа.
— Я что сказал? Штаны надевай!
— Не могу, жжёт шибко, — сквозь всхлипы цедила Маркуша.
— А вот так не жжёт? — Марко со всего размаху отвесил безжалостный шлепок по сине-багровому распухшему заду.
— Ай, погоди, больно очень, очень боаально!
Жена стояла вся поникшая, осторожно натягивая штаны. Затем также осторожно опустила юбку. Её глаза, влажные, большие, покорно глядели из-под густых тёмных ресниц. Каштановые волосы, выбившиеся из пучка во время наказания, небрежными локонами струились вдоль белой округлой шеи. Она была хороша, правильна, умело выпорота и готова к молитве. Марко подал ей большой серый плат:
— Накройся.
Маркуша накрыла голову, плечи, грудь и спину пуховым платком и сделала робкий шаг.
— Ой!
— Что ой?
— Саднит там невозможно. От одежды саднит. Не могу.
— Что не можешь? Одетой идти не можешь? Да? Голой идти хочешь? — Марко вновь отвесил по пышному заду увесистый шлепок.
— Я готова идти за тобой хоть на край света! — Маркуша была невыразимо прекрасна.
Марко вышел из дому, направляясь к талдомастской церкви. За ним аккуратными шагами робко следовала жена. Она более не виляла при ходьбе, теперь она несла свой зад скромно, стараясь, чтобы израненные ягодицы не очень сильно соприкасались с грубой домотканой тканью штанов и юбки. Голова её была опущена, плечи вздрагивали при каждом шаге на крутом каменистом спуске, левая рука держала развивающийся на сухом ветру плат под подбородком, а правая на груди. Это была правильная талдомастская женщина, наполненная мудростью мужа, строгостью его направленная к благим помыслам и добрым делам. Стоя в церкви у самых дверей, Маркуша сквозь слёзы глядела на образа — терпение Господа, принявшего муки за наше спасение, придавало ей сил, облегчало страдания плоти всё более и более наливавшейся болью. Она всем сердцем приняла правоту мужа, она жаждала его власти и своего дальнейшего укрепления в смирении и добродетели, и готова была ради этого претерпеть любые страдания.
На обратном пути из храма Маркуша вновь шла за мужем в молчании. Она страстно желала дальнейшего наказания, которое её ожидало по возвращении домой. Внутри неё звучал любящий голос мужа: "Нет, не десять, а пятнадцать". Маркуша пересохшими губами шептала "пятнадцать, пятнадцать", прижимая руками плат к своей полной груди, которой предстояло вскоре принять муки ради исправления души, и от этой мысли душу её наполняла благодать.