В. Ф. Венда. Экстримы детей войны

 
Это вторая книга из цикла (романа) «Каждый может стать счастливым гением».
Первая была «Тайны блицкрига. Наркозомби Гитлера».

Вскоре после освобождения Симферополя Красной армией правительством было издано постановление о том, что все гражданские лица должны сдать оружие и взрывчатку. Практически все мужское население, а к таковому относились и мальчишки от семи до семнадцати лет, то есть, и я, дошкольник, и брат Витя, было вооружено до зубов. Любое оружие можно было найти, сначала по большей части старое и потрепанное, когда красные спешно отступали из Симферополя в сторону Севастополя.

То оружие для дела собирали крымские партизаны и противоборствовавшие партизанам татары, добровольно вступавшие в фашистские войска третьего сорта. Вооруженных татар было много больше, чем партизан. В 1941 было мобилизовано в Красную армию 20 тысяч татар. Тогда же в 1941, к ноябрю месяцу, 20 тысяч татар дезертировали. И в том же году 1941-м 20 тысяч татар добровольно записались в немецкие войска. Эти данные привел в своей статье в 2006 году аспирант Таврического Национального Университета Максим Скорин, внук моего брата Вити, то бишь, мой внучатый племянник.

Впрочем, что мне тогда было до этой статистики, если в высокий кузов зеленого Студебеккера солдаты забросили, как неодушевленный мешок, моего друга Али Умерова и повезли с семьей в далекие края. А я хромал сзади и растирал кулаком слезы, не понимая, за что арестовали семилетнего Али.

Особенно много военного снаряжения можно было найти в степях вокруг Симферополя в 1944-м там, где драпали фашисты. Тогда было намного больше оружия и оно было лучшего качества, чем брошенное нашими в 1941-м. У моего брата Вити, которому исполнилось пятнадцать, среди разного оружия был его любимый Парабеллум, вероятно, лучший пистолет Второй Мировой, созданный немецкими дизайнерами. Виктор с ровесниками ходил за город пострелять. Конечно, сразу после освобождения Симферополя городского транспорта никакого не было, попутных машин тоже почти не было, потому что все машины были на фронте. Так что ноги были единственным видом транспорта. Вот Виктор с друзьями и топал подальше в степь или в старые лесополосы пострелять.

Банки и бутылки были тогда дефицитом, никакой еды не было, в особенности фасованной в стекло и металл. В банках изредка раздавали американскую тушенку, да никто даже с пустыми банками расставаться не хотел, всему при той нищете находилось применение. Ребята стреляли из пистолетов и прочего оружия по брошенным каскам, а иногда по гранатам, артиллерийским снарядам и даже по авиационным бомбам. Над степью за городом свистели шальные пули, слышались разрывы снарядов, хоть фронт был уже далеко от Симферополя.

Готовя цель к стрельбе, снаряд с огромной гильзой клали дном гильзы и, следовательно, капсулом в сторону стрелявших. Надо было выстрелом попасть в капсул, тогда происходил взрыв, снаряд улетал далеко в степь, а гильзу отдавало назад и она нередко била кого-то из малолетних стрелков.
Бывало снаряд разрывался тут же от удара в камень или ствол дерева и мириады осколков визжали над степью. Немало ребят погибло и было покалечено осколками и гильзами.

Но это никого не останавливало. Стрельба и взрывы создавали для ребят обстановку реального боя, который прошел очень близко от них, но участия в котором они были лишены по возрасту. Привитое войной ощущение малой цены жизни было в каждом мальчишке. Самым эффектным, страшным и потому особо привлекательным развлечением было взрывание мелких авиационных бомб. Таких было множество вблизи окопов. Крупные неразорвавшиеся бомбы были вблизи бетонных дотов. Но толку от таких бомб было немного, они были слишком тяжелые для нас и дотащить их до рва, в котором мы разжигали взрывательный костер, мы были не в силах. Некоторые особенно отчаянные умудрялись вывернуть из большой бомбы взрыватель, но вскоре таковых в живых уже не осталось ни одного.
Многие «штатские» теперь думают, что каждая сброшенная бомба непременно взрывается. Ребятишки военного времени по опыту знали, что это вовсе не так.

Одну или пару малых бомб укладывали на дно старого оборонительного рва или солдатского окопа, заваливали их сухой травой и ветками, сыпали винтовочный порох в виде длинной дорожки. В конце дорожки порох поджигали и огонь бежал ко рву с сухой травой, ветками и бомбами.
На длинную дорожку винтовочного пороха набрать не удавалось, делали дорожку короткую, так что времени на то, чтобы убежать на безопасное расстояние, не было. Надо было найти другой ров или окоп, до которого можно было добежать до взрыва бомбы.

В мальчишечьих сердцах рождалось гордое ощущение участия в реальном бою с настоящей опасностью. Те, кто не успел добежать до укрытия, получали контузию или ранения. Друзья выносили их, окровавленных, вроде как бы с настоящего поля боя.

Всем нам, допризывным пацанам тех лет было до смерти обидно, что не удалось сразиться с фашистами и отомстить за то несметное горе, которое они причинили каждому из нас, нашим семьям и всей нашей многострадальной стране.
Родителям ребят, раненных в этих наших недетских играх, принесшие их товарищи всегда говорили, что сын их случайно подорвался на мине, которыми и впрямь были усеяны обочины проселочных дорог и поля центрального Крыма.

Взрывы больших бомб были экстремальным развлечением старших ребят, на которые они иногда брали и такую малышню, как я. Мы наблюдали тогда настоящий экстрим, а не теперешний телевизионный, с безобидными сальто на лыжах и бордах, от которых почти никто не погибает. Мы испытали всамделишный экстрим, от которого и сейчас еще дрожь берет.
Нас, мелких, сажали в самый дальний ров и велели не высовывать свой нос и не путаться у них, серьезных пятнадцатилетних людей, под ногами. Иногда ребятам удавалось найти бикфордов шнур, который довольно медленно подводил огонь к винтовочному пороху, подсыпанному под сухую траву и листья, на которых покоилась бомба. Тогда задача упрощалась и становилась не такой опасной.

Поначалу мы бросали в костры и взрывали преимущественно артиллерийские снаряды. Но позже мы поняли, что снаряд содержит ценные материалы, которые можно использовать особо. Мы вывинчивали капсул снаряда и потом осторожно выцарапывали из капсула взрывчатый порошок, динамит, который годился на устройство дворового фейерверка.
А во дворе было кому показать такой спектакль, чтобы обратить на себя благосклонное внимание.

Прежде, чем первые эвакуированные в тыл жители вернулись в Симферополь, его наводнили сотрудники МГБ, позже ставший называться КГБ. Этих селили поближе к управлению госбезопасности, что находилось тогда на нашей улице Горького. Так у нас во дворе появились два начальника. Один, полковник Чефранов командовал там кадрами. Второй, майор Иван Сербин, был следователем. У них было три дочки нашего возраста. Мне приглянулась дочка полковника, Алла.

Однажды мы с соседом ровесником Валеркой Дундученко наскоблили довольно много порошка из капсулов артиллерийских снарядов. Мы принесли драгоценный материал в дальнюю секцию двора, где жили девочки с эмгэбэшными папами, сделали канавки разной причудливой формы и засыпали их этим порошком. Все было готово к фейерверку.
Мы дождались, когда моя дворовая пассия Алла Чефранова, ее сводная сестра Вика и соседка Лора Сербина, вышли во двор. Тогда мы с Валеркой Дундученко подожгли порошок с разных сторон канавок, и огненный танец с яркими вспышками и громкими разрывами начал наш спектакль для девочек. Девчонки отбежали подальше. Они восторженно и испуганно наблюдали наш фейерверк. Я чувствовал себя на седьмом небе, как будто я преподнес Алле букет фантастических цветов.
На звуки легких взрывов и яркие всполохи разноцветных огней на крыльцо вышел отец Аллы и Вики полковник Павел Чефранов.
Мы были заняты управлением спектаклем и не заметили опасности. Не успели мы с Валеркой развернуть все свое зрелище, как полковник крепко схватил нас обоих за уши, приподнял, так что уши могли оторваться, затоптал наши волшебные огоньки и заорал что-то очень страшное и оскорбительное. Чефранов поволок нас, не выпуская из рук наши уши, в полуподвешенном состоянии, в ближний к улице двор, к нашим матерям. Мой дом был на пути первым. «Лидия Николаевна,- позвал мою маму Чефранов, - если вы не выпорете сейчас же в моем присутствии вашего наглого взрывателя, я арестую его и вызову воронок, в котором обоих их увезут во внутреннюю тюрьму МГБ для допроса».

Мать была перепугана до смерти. Уж она-то понимала, что означал бы арест и допрос во внутренней тюрьме Крымского Управления министерства госбезопасности, да еще с подачи их начальника кадров. Пользуясь суровыми терминами военных законов того времени, полковник  объяснил перепуганной маме и всем высыпавшим соседям, что мое преступление вполне заслуживало тюрьмы и расстрела. Затем он отпустил мое ухо и толкнул меня к матери.

В жутком страхе и отчаянии мать сорвала с гвоздя у порога смотанную бельевую веревку и несколько раз в сердцах, громко и даже, как мне показалось, картинно, чтобы ублажить строгого начальника, огрела меня по спине. Пучок веревки был большой и толстый,  так что боли я не ощущал, но вид девчонок, наблюдавших за моей экзекуцией, убивал морально.

Не дожидаясь окончания моей порки и не отпуская ухо моего друга, Чефранов потащил бедного, трясущегося от страха Валерку Дундученко к его дому. На громкий стук в дверь в проеме показалась огромная фигура Валеркиного отчима дяди Лени Наприенко, шофера кагебешного черного воронка. По совместительству он участвовавал в арестах и предварительных допросах, которые начинались прямо в закрытой, без окон, будке черного ворона.

«Слушаю, товарищ полковник», - вытянулся перед начальственным соседом дядя Леня, по привычке пытаясь стукнуть каблуками, хоть был одет по домашнему, на ногах болтались соскакивавшие комнатные шлепанцы. «Ты, старшина, чаи, небось гоняешь, а твой бандит, понимаешь, взрывает двор. Немедленно сурово накажи его и устрой тщательный обыск у себя дома и у Вендов, у них обоих может быть еще взрывчатка спрятана». «Будет исполнено, товарищ полковник».

Откуда ни возьмись в руках дяди Лени оказался широкий форменный ремень с железной пряжкой. Полковник все еще держал Валерку на полувесу за ухо, а отчим уже стал методично, профессионально и со служебным рвением пороть Валерку ремнем, норовя попасть по тощим ягодицам железной пряжкой. Валерка истошно взвыл, а девчонки разом заревели из сострадания к мальчишкам, поплатившимся за любовь к ним и за стремление скрасить фейерверком их серую жизнь.

Мать быстро утащила меня в дом, громко высказывая в крепких выражениях, наверное, подцепленных на базаре от одноногих матросиков, все, что она обо мне в тот момент думала.

Вскоре полковник и дядя Леня вошли в наш дом без стука и молча начали обыск. Дядя Леня обшарил сначала все закоулки русской печи, занимавшей полкомнаты. Потом он полез под кровать и вытащил оттуда мою заветную коробку с соскобленным порошком и еще нетронутыми вывинченными капсулами артиллерийских снарядов. Отдельно, за гардеробом я хранил порох артиллерийских снарядов, аккуратно завернутый в газету и перевязанный веревочкой. Дядя Леня нашел и тот заветный сверток. Если б он знал, сколько сил я потратил на сбор этих своих игрушек. Однажды я, убегая от охранников свалки боеприпасов, что была обнесена колючей роволокой за вокзалом, перегруженный взрывчаткой, споткнулся на рельсах и упал. В это время я увидел приближавшийся паровоз. Машинист не смотрел вперед и не гудел. Там ведь в запретной зоне никого не должно было быть. Да и что толку было бы от гудка. Не выпустил бы я свой драгоценный груз. Я зажмурился и сжался на рельсах. А паровоз вдруг повернул в двадцати метрах от меня на стрелке и пошел по другому пути. Я потом всю жизнь поражался, как опасности уходили от меня в сторону, сохраняя жизнь, дарованную той гранатой, которая должна была убить с десяток взрослых мужчин, но пощадила меня в сорок втором году.
А тогда я трясся, наблюдая, как дядя Леня вытаскивал мой пакет из-за шкафа. «Тут, пожалуй, хватит, чтобы разнести весь наш двор, - заорал полковник, - надо арестовать его и доставить к нам в управление». Мы с мамулей хором еще громче заплакали. Мать запричитала и бросилась перед полковником на колени, мол, пощади малого, глупого, он ведь еще от ранения той гранатой не полностью отошел. То ли мамуля имела в виду, что я еще заметно хромал на левую ногу, то ли полковник решил, что я был контужен и потому недееспособный, но он коротко бросил «Наприенко, уничтожь взрывчатку и разберись с пацанами. Еще раз замечу, доставишь их во внутреннюю тюрьму».

Дядя Леня вытянулся перед полковником, хотел козырнуть правой рукой, но нащупал пальцами свою непокрытую голову, махнул, мол, ясно. Левой он прижимал к себе мои драгоценные игрушки, доставшиеся мне такой дорогой ценой. Он стоял навытяжку, пока Чефранов не покинул наше темное низкое жилище.

Прекратить опыты с взрывчаткой я не мог, ведь других игрушек у меня не было. Но понял, что надо держать их в секрете от мамы, от сотрудников МГБ, от других соседей и даже от дворовых девчонок.

Мне особенно нравилось играть с артиллерийским порохом. Похож он был на длинные толстые макароны. Горел такой порох довольно медленно и без особого огня. Зато производил он много дыма. Если поджечь такую макаронину с одной стороны, бросить на землю и наступить на другой конец, только, конечно не босиком, а в сапоге, то макаронина с шипением вырывается из под ноги и взмывает ввысь, как ракета. Летает пороховая макаронина по причудливым, непредсказуемым траекториям и может угодить в человека. Если в тело, то просто сильно ударит и припечет, а если в глаз, то быть большой беде.

Только в глаз артиллерийский порох никому не попадал, глаза ребятам выбивали чаще гранатные запалы, из которых надо было очень осторожно выскабливать динамит. С артиллерийскими пороховыми макаронинами забава была отменная, настоящая мужская, нормальная и не слишком опасная. Из-за ценного пороха и капсульной пудры артиллерийские снаряды очень ценились, и в костер чохом целый снаряд со временем бросать уже не полагалось.

Вот потому и пошли у нас в ход малые фугасные авиационные бомбы. Научились мы этому сами и старших ребят не отвлекали. Пока бикфордов шнур горел, если конечно он был длинный и был вообще в наличии, можно было убежать метров на семьдесят и спокойно спрятаться в окопе. С дорожки из пороха ветер мог сдуть порох, и долгожданный огненный громовый спектакль мог не состояться. Очень редко в подобных случаях фейерверк отменялся. Обычно находились отчаянные смельчаки, которые вытаскивали бомбу из рва, разжигали там костер и потом бросали бомбу в ров. Тут уж они, не стесняясь никаких зрителей, которые с любопытством и неподдельным страхом наблюдали из удаленных окопчиков, давали стрекача, пока взрывная волна не настигала их, бросая плашмя, лицом вниз на жесткую сухую траву жаркого крымского лета. Носы сдирались в кровь, но ладони продолжали крепко сжимать уши. Уж очень не хотелось повторить печальный опыт других, когда от взрыва из ушей стекали струйки крови и человек уже ничего не слышал.

Впрочем, взрывы бомб далеко не всегда происходили сразу, как ожидалось. Быстрый взрыв случался, разве что если костер был очень сильный или бомба ударялась бойком о камень. В последнем случае все бросатели погибали на месте. Было в тех взрывах, в той отчаянной, безрассудной мальчишечьей отваге что-то ритуальное, очищающее человека от прежних страхов перед бомбежками, когда каждый из нас в полном беспамятстве бросался под ближайшую кровать, забивался в темный угол, трясся от животного страха и выл, как загнанный одинокий волк или собака у трупа своего хозяина. Во время бомбежки, особенно, после подрыва на гранате, я часто безумел от страха и терял над собой контроль. Бился в истерике, визжал, стараясь перекричать все другие звуки. Когда затем сирена провоет отбой воздушной тревоги, стыдно было вылезать из-под кровати.
Стыдно не перед другими, и мама и Витя тоже тряслись, кто под столом, кто сжавшись в углу. Стыдно было перед самим собой. Стыд этот усугублялся досадой на себя, что вновь и вновь вспоминал я тот взрыв гранаты, который в мои неполных пять изрешетил меня по большей части мелкими осколками, пустив большие выше моей головы, рассчитывая на рост взрослого мужчины.

Тот взрыв отбросил мое крошечное тело на добрых пару десятков метров и видимо тем спас мою жизнь. Переживать такое же душераздирающее потрясение вновь и вновь при каждой бомбежке, при каждом резком звуке, когда кто-то просто хлопал дверью, было невыносимо. Может быть, тогда и возникла подсознательная тяга к разным зарядам, чтобы обрести власть над взрывами, а значит и над самим собой. Наверное, было это стремление и в каждом из тех парней, которые с беспредельной отвагой, исступленно вновь и вновь поджигали пороховые дорожки, бикфордовы шнуры или просто бросали руками мелкую авиационную бомбу, снаряд или гранату в близкое пламя костра. Многие из детей войны ценой здоровья и жизни хотели поставить точку на недавних ужасах бомбежек, обстрелов, подрывов зданий, коммуникаций и дорог уходящими войсками, оставлявшими за собой выжженную землю, на которой мы как-то должны были выжить, перетерпеть все эти ужасы, которые называются словами оккупация, голод, бомбежка, война. Так что не были, наверное, те взрывы и стрельбы простой забавой и шалостью пацанов, а были они встрясками необходимой психотерапии, самолечением детей войны. Потому и не было у меня, когда подрос и повзрослел, никаких признаков посттравматического синдрома и других психических болячек, от которых теперь по всему миру неизлечимо страдают многие ветераны Вьетнама, Афгана, Ирака, Чечни.

Взрывчатку стало добывать труднее. Во-первых, правительство ее уничтожило. А во-вторых, другие дела времени не оставляли. Началась школа. А еще надо было стоять ночами в очередях за черным хлебом. Карточки отменили, а хлеба на всех не хватало. Вроде бы улучшение, но не сразу. Поначалу тяготы ухудшились. Может быть тогда я впервые задумался над своей трансформационной теорией, принесшей мне мировую известность и высшие научные премии по психологии и эргономике.

В очередях за хлебом стоял я и за себя, и за брата. Виктору очень не хотелось, поэтому он от меня откупался серебряными кольцами. Он пошел в подмастерья ювелира. Когда мама стояла в ночной очереди, она оставляла Виктора сидеть со мной. За дополнительное кольцо я соглашался отпустить его погулять с девчонками. Так я перестал бояться темноты и одиночества дома, окончательно и навсегда простившись с возможными неврозами и бесконтрольными страхами.

Стал я впоследствии доктором психологии, профессором, выступал на конгрессах и во многих университетах. В Америке дружил со светилами в области психоанализа. Никто из них так и не понял, как человек, подорвавшийся на гранате, слышавший выстрел и стоны отца, покончившего жизнь, уронивший боевую гранату себе под ноги, перенесший много бомбежек и взрывов, обошелся без неврозов и их профессиональной помощи.

Но ведь что-то завлекло меня, поначалу инженера, в психологию. Конечно, сказалась мечта объединить технику с психологией и искусством. Психология помогла мне сделать уникальную карьеру, в двадцать пять лет возглавил первый в стране отдел эргономики в институте технической эстетики.

Повлекли в психологию и особые, искусственно выработанные мной в себе способности. Впоследствии я назвал их подсознательным продуктивным мышлением. Они привели меня к многим научным достижениям, международным премиям, мировому признанию, а, главное, к счастью. Идею развития этих способностей подала моя мама Венда Лидия Николаевна, которая и в школе-то ни разу не была. А верила она русским народным поговоркам. Там она и нашла простые слова «Утро вечера мудренее», которые в ее особой интерпретации преобразовали всю мою жизнь. Большего и лучшего наследства от родителей трудно себе и представить.

В тех особых способностях, которые были выработаны у меня в детстве и которые могут сделать многих последователей тоже одновременно продуктивными учеными и счастливыми людьми, еще надо разобраться и поделиться с читателями.
 
Нашла мама народное объяснение и моему излечению от неврозов войны. Много лет спустя она сказала о том, что о выстрелах и взрывах я забыл благодаря опасным играм со сверстниками, детьми Великой Отечественной войны 1941-1945, потому что «вышиб клин клином».
А советская власть бдительно охраняла нас всех от новых неврозов, не допуская на улицы и экраны страхов, жестокости, стрельб и крови.
Моя мама, Венда Лидия Николаевна выжила и спасла нас с братом Виктором в той войне в оккупации, потому что и в горящую избу вошла и светлейшим умом блеснула. Вечная память ей.
И всем спасителям детей войны.
Всех с наступающим 70-м юбилеем великой Победы! Храни вас бог от взрывов.

© В.Ф. и Л.А.Венда, Ноябрь 2014