Очень упрашивал Саня доктора Лебёдушкину, что край ему надобно ложку с чашкой видеть, когда щи хлебать, и пусть над ним поэкспериментируют как следует, поставят ему в роговицу окошко прозрачное из кермопластика, раз роговица после всех операций единым шрамом заделалась и света белого к сетчатке не пропускает. Он на всё согласный!
Выпало свободное время, и возлёг Саня в энный раз на хирургический стол.
– Ух ты, у вас здесь музыка играет! – пришел в слепой восторг, – никогда прежде на операциях музыку не слушал.
– Пробуем для успокоения, – сказала Лебёдушкина. – Ради научного интереса.
– Это вальс? А обезболевания не будет?
– Будет, будет, – успокоила Трупичкина, – лежи тихо, не дергайся, – и с хрустом, словно яблоко откусила, вогнала иглу под глаз, вводя анестезирующее.
«Эх-ма, хорошо!»
Долго ли коротко операция длилась, заиграла музыка ещё веселее. Пролился сверху свет. Саня увидел жизнь как наяву и обомлел от долгожданного счастья: не спит, а видит!
– Ой-ей-ей! Я вижу! Вижу!
– Что ты видишь? – укоризненно спросила Лебёдушкина, – сны опять вещие?
– Я вас вижу, – не выдержал он громадного чувства радости, – вы танец танцуете. Красиво. Без халатов и безо всего. Очень красиво. Давайте, давайте, ещё хочу смотреть.
– Снится тебе, замороженный наш, – беззаботно рассмеялась Трупичкина, повернув голову в его сторону, ведя Лебёдушкину за партнера.
Лебёдушкина страстно выбросила ногу и вся запрокинулась назад. Трупичкина подставила ей под спину коленку.
Классно работают.
– Это пробная примерка была, сейчас кермопластик вынем, сразу и проснёшься.
– Нет, нет, погодите, дайте ещё на белый свет порадоваться, – взмолился оперируемый, – так хорошо у вас здесь в операционной, что глаз не оторвать. И вы девушки, очень красивые, когда голые. Танцуйте, танцуйте, я тихонько полежу, ей бо, не обращайте внимания. Понятия имею, надо и вам, небось, передохнуть, не всё же резать да пластать, никаких женских сил не хватит.
– Отключи его, надоел, – сказала Лебёдушкина, – что попало собирает.
Трупичкина кольнула глаз небрежно, походя, кобылка сухопарая, вокруг померкло, оказался Саня опять в кромешной тьме.
“Эх, помалкивать надо было! Не сообразил по неполному среднему образованию своей выгоды!”
Исчез разом белый свет.
– Не вижу ничего! Верните, пожалуйста, снова. Я больше не буду.
– Чего не будешь?
– Ничего не буду! Ей бо!
– Единственное, что ты мог видеть, это свет, – сказала Лебёдушкина, – всё остальное нафантазировал. Ясновидец. Мы только примерку делали, если будешь хорошо себя вести, поставим кермопластик, а нет – выпишем из больницы за нарушение режима с такой характеристикой, что никуда больше не возьмут. Уразумел?
– Сразу и без промедления, – согласился верноподданный пациент, – враченьки любезные, а когда вы мне насовсем кермопластик установите? Вы же знаете, бесценные наши, кому-кому, а мне много не надо, только бы чашку с ложкой разглядеть, и то не было б на всём белом свете счастливее человека.
– Ишь, как запричитал.
– Ах, матушка Трупичкина…
Но в палате не выдержал, все начистоту рассказал, что повидал снова белый свет.
– Мужики, чего Лебёдушкина со мной сегодня сотворила, знали б вы!
– Разделась и легла рядом на хирургический стол?
– Загибаете, охломоны! Раздеться разделась, а на стол не ложилась, врать не буду – и не люблю, нехорошо! Тем более про великого человека! Одно слово – Панацея! Она мне глаз сегодня сделала, я видеть начал, поняли? За столько лет первый раз и сразу чётко, как и раньше не видел, когда на стройке работал! Ах ты, боже мой, как они танцевали!
– Кто?
– Да Панацея с Ромуальдовной. Взялись друг за дружку и ну вальсировать обнажёнными вокруг стола моего под лечебную музыку.
– О, врёт и не смеётся!
– Здорово тебе привиделось с наркоза!
– Я аж забалдел! Ей бо! Смотрел бы и смотрел. А Лебёдушкина та, что пониже?
– Точно.
– Я так и понял. У неё ещё родинка на левой щеке, а лицо сжелта, хотя тельце ничего себе, женственное, белое. И под левой лопаткой две родинки рядом. Трупичкина, если честно, не показалась: шибко мускулистая да загорелая. На неё отдельно глядеть не интересно, зато когда парой танцуют – засмотришься.
– Ишь, все места пересчитал, чёрт слепошарый.
– Что это вы тут говорите, больной? – с хода повысила голос Трупичкина, входя в палату, – что за глупости? Кто это голыми перед вами, слепыми, танцевал танго?
– Ой, да приснилось мне, уважаемая Галатея Ромуальдовна, приснилось… стресс послеоперационный напал… почудилась, матушка… не говорил я, что вы танго танцевали…
– Ещё раз почудится – выпишу немедленно!
– Ой, не надо, матушка, храни вас боже от всех напастей, – Саня брякнулся с кровати на пол и зашаркал коленями по истёртому линолеуму в направлении докторши. – Поставьте тот кермопластик, как сегодня, я за вас ежедневно молитву буду читать с утра и в полдень и вечером. Всю жизнь! Мне бы только край чашки видеть самую малость… как нынче, когда вы…
– Прекратите комедию ломать! – воскликнула Трупичкина необыкновенно широко округляя глаза, будто и ей в оба вставили операционные кольца.
– Милая моя, любимая, единственная, – и метко, и верно тянулся слепой Саня загребущими пальцами к худеньким, непроизвольно содрогающимся востреньким коленкам Трупичкиной, – умоляю, поставьте кермопластик хоть на один глазок, и никого больше видеть не буду! Кроме чашки с ложкой… Женой клянусь, да что там, нижней соседкой, как на духу, чтоб она мне больше ни разу дверь не открыла… если что.
До смерти перепугалась Галатея Ромуальдовна, что жилистыми ручищами ужасающий слепец охватит её сейчас, обмершую, под колени, немного ему осталось ползти, и тогда она будет не в состоянии сдержать разрывающих изнутри страстей, повалится к нему на пол, забьётся. Собрав последние силы, метнулась вон из мужской палаты.
– Христом богом молю! – крикнул следом в коридор Саня, – никого и никогда больше не увижу голыми, ни вас, ни Лебёдушкину, танцуйте себе на здоровье, а мне бы чашку свою разглядеть, только и всего!
– Не ори про бога, идиот, человек в партии состоит!