5
Отец мой был страстным охотником. Служа до войны в Полесье, охотился на лося и кабана. Когда судьба и высокое начальство забросили его в Среднюю Азию, ходил на архара – дикого козла. И теперь на Кубани он нет-нет да и отправлялся с товарищами в плавни за дичью – диким утками и гусями.
Тульская двустволка красовалась на гвозде, на коврике над отцовской кроватью, в уютной комнатушке, служившей нам с батей спальней. А в сарае находились все приспособления для снаряжения патронов. Отец сам отливал дробь, вырубал пыжи, отмеривал и засыпал охотничий порох в латунные гильзы.
Меня, по-малалетству, конечно же на охоту не брали, однако стрельнуть из отцовского ружья один раз в год мне таки удавалось. Обычно, поздно вечером, 31-го декабря, минут за пятнадцать до полуночи, мы выходим с отцом на улицу. Он несёт двустволку, а я патронташ. Снег блестит под луной, на черном небе сверкают крупные яркие звёзды. Мирно курятся дымки над трубами одноэтажных домишек. Вокруг тишина, лишь изредка побрехивают собаки.
Отец смотрит на свои командирские часы, и говорит: «Пора»! Тяжелое ружьё оказывается в моих руках, и сердце сладко замирает в груди в предвкушении выстрела. Батя ещё раз смотрит на часы и командует: «Огонь»! Я нажимаю на курок, и из ствола вырывается пламя, приклад лупит в плечо, чуть не опрокидывая меня в снег, а в воздухе кисло пахнет сгоревшим порохом.
Ну что ещё нужно для счастья девятилетнему пацану?!
Кроме ружья на стене, в нашей с отцом берлоге, была ещё одна очень ценная вещь. В углу на тумбочке стоял массивный радиоприёмник «Родина», питающийся от не менее громоздкого аккумулятора, находившегося в самой тумбочке. Как сладко мне засыпалось под шум радиопомех, сквозь который прорывались «вражеские голоса», регулярно прослушиваемые батей по вечерам.
Летом мы с отцом ночевали во дворе на свежем воздухе. Под беседкой, густо оплетённой виноградными лозами, стояла металлическая кровать, с так называемой панцирной сеткой. Сверху – от дождя она была накрыта двумя листами шифера, а с боков опускалась марля, защищавшая от комаров.
Со второй субботы августа разрешалась охота «на перо», то есть на дикую птицу.
В пятницу, с вечера, отец прихватил свою двустволку в нашу с ним летнюю берлогу. Так, на всякий случай…..
Проснулся я от грохота. Батя стоял на цементной дорожке, в одних кальсонах, с ружьём в руках, в небе слышался крик испуганной гусиной стаи, а вниз пикировала одна подбитая птица.
На обед у нас был жаренный гусь, мы с отцом хвастались своим трофеем, а мать с приехавшими на каникулы сёстрами, давясь от смеха, с невинным видом удивлялись до чего же добытый нами гусь как две капли воды похож на серых соседских, мирно щипавших травку напротив, через дорогу.
А ещё отец мой был заядлым голубятником. Впрочем, то было время, когда голубями увлекались и взрослые дядьки и пацаны. Чуть ли не в каждом дворе стояли специальные будки-голубятни, или же птицы мира, воспетые в песнях и запечатленные на картинах, (в частности Пикассо), обитали на чердаках сараев, а то и жилых домов. «Ташкенты», «турманы», «армавиры» и прочие сизари носились в небе, кувыркались в воздухе на радость своим хозяевам. Особым шиком считалось, увидев в небе одинокую птицу, или даже пару чужих голубей, поднять свою пернатую эскадрилью и посадить, с помощью её, чужаков на свой «аэродром». Хозяину тогда приходилось идти и выкупать своих любимцев.
У отца день рождения приходился на 12-е июля – как раз в праздник первоверховных апостолов Петра и Павла. Да и как могло быть иначе, если звали его Пётр Павлович!
В этот раз старшая сестра Людмила привезла ему из Одессы в подарок двух красавцев, вернее красавца и красавицу – пару белоснежных голубей. Похвастаться этим чудом я решил соседскому хлопцу – Витьке Падалке, – тоже страстному голубятнику.
Как оно так вышло – сам до сих пор не пойму. И зачем чёрт меня дёрнул открыть дверцу клетки?! Увы-увы. Не успел я и рта открыть, как прекрасная парочка выпорхнула из надоевшей видимо им тесной клетки, и взвилась в бездонное голубое небо. Не прошло и пяти минут, как в воздух поднялись три или четыре стаи, и началась операция по заманиванию чужаков.
Ну а далее уже не так интересно. Я отделался лёгким испугом, потому как заслуженная порка была отменена по случаю батиного юбилея. А отцу, естественно, пришлось потом выкупить подаренных дочерью голубей.
Витьке Падалке тоже не повезло с голубями. У них во дворе стоял небольшой сарайчик, в котором внизу обитал поросёнок, а на верху – на чердаке, жили голуби. Как-то раз родители уехали в отпуск надолго, а Витьку оставили дома на хозяйстве. Не знаю, как он там хозяйствовал, но видно забыл закрыть на ночь дверцу на чердаке, и их большущий рыжий кот Васька забрался внутрь к голубям, и передушил их всех до одного.
В наказание коту Витька решил устроить ему казнь медленную и мучительную. Зашвырнув его на чердак, вместо голубей, он заколотил дверцу гвоздями – пускай подыхает с голоду.
Не помню уже теперь, сколько дней кот так просидел, но однажды Витька услыхал несущийся из сарайчика дикий поросячий визг. Открыв дверь, он обомлел. Кабанчик визжал и носился по сараю, что твой скакун, а верхом на нём, вцепившись когтями в спину, сидел озверевший от голода кот Васька, и рвал зубами поросячье ухо.
Как коту удалось проделать дырку в потолке, остаётся загадкой. Впрочем, в художественной литературе авторы часто заставляют своих героев проламывать стены неприступных тюрем, и рыть подкопы из каменных и бетонных казематов. А тут всего лишь какая-то хилая преграда в виде тонкого слоя камышей обмазанных глиной.
Кот принял быструю смерть от Витькиной руки тут же, на месте. Ну а кабанчик, хоть и с обгрызенным ухом, ещё какое-то время пожил – до октябрьских праздников.
Продолжение следует.