Что же будет? Что со мной теперь будет? Вечная темнота? Я навсегда слепая… никто меня не полюбит… кому нужна слепая жена? Даже просто слепая девушка… никому не нужна… будут жалеть слепенькую… и обходить сторонкой…
А при чем здесь девушка? – удивился Саня спросонок, – чего это я разнылся фикось накось? Прелезет же в голову, слава богу, не первый год замужем.
Но посторонние мысли наплывали, отталкивая собственные сны в сторонку, опрокидывали в небытие, а сами выскакивали яркими обжигающими вспышками, как близко вспыхивающие огни фейерверка в липкую осеннюю ночь.
… слепенькая буду… слепенькая… дома буду всё время сидеть… пока папа с мамой живы, а как умрут, то определят в какой-нибудь приют инвалидов, койко-место выделят, буду сидеть на той койке до старости в беленьком платочке, никому не нужная, а в столовую по стенке добираться.
«Все состаримся, и все помрем, уймись дура, чего расхныкалась без толку?»
Но тоненький девичий голосок продолжал стонать в уютном, тёплом пространстве саниного сна, сопровождаемом внешне обычным храпом и ворочанием крупных мужских тел на разболтанных казённых койках.
… и Митя не посмотрит в мою сторону, а если посмотрит, то все равно не увижу, и хорошо, что не увижу, потому что подумает при этом: слепая… не пойду больше в школу. Никогда. Ни в какую, никуда, в школу для слепых тем более… Никто, ни один человек не будет отныне смотреть иначе, как с мыслью, глядя, что запуталась с палочкой на тротуаре: «Перевести её, что ли, через дорогу?»
Никто мне не нужен! Сама… умру… и никому не буду в тягость… ни Мите… ни папе… ни маме… и всем будет лучше. Похоронят… поплачут… и легче им станет, что я больше не мучаюсь на этом свете… Митя, может, и плакать не будет… забудет и всё. Пока я жива, ему неудобно дружить с Валькой, а как не станет меня, чего стыдиться? И папа с мамой тоже поплачут-поплачут и успокоятся: у них есть ещё Андрюшка, а так со мной придется плакать весь остаток дней, с химичкой слепошарой, даже обругать не смогут богом обиженную… Боже, за что? Не хочу, не хочу больше жить, забери меня к себе, пожалуйста, здесь я уже настрадалась. Зачем в потемках шариться ещё пятьдесят лет? Не хочу! За что ты меня так наказал? Что я тебе сделала? Не буду больше страдать, не буду, не радуйся! С меня довольно!
Сашка заворочался, проснулся. Не хватало ему чужое нытье слушать. Лежал, внимая рассветным звукам и ожидая призывного жизнеутверждающего вскрика Флоры.
Рано утром раздался протяжный девичий вопль. Денис еле оторвал затекшую шею от подушки, кругом темно, схватился за глаза, ощутил повязку, вспомнил про то, что нельзя вставать, и лёг обратно в указанную позу. Девчонка продолжала визжать где-то неподалеку от их палаты что-то невнятное, вроде как: «Отпустите».
Мимо по коридору простучали каблуки дежурной медсестры, потом еще чьи-то тапки пробежали. Крик перешёл в глухие рыдания и быстро стих.
– Что такое случилось?
– Сейчас схожу гляну, – отозвался Володька, – разоралась какая-то ни свет ни заря.
Но сходить не успел. В дверях нарисовался Сашка в одних трусах и босиком, довольная улыбка играла на грубоватом лице, прошлёпал к своей кровати, сел, начал натягивать пижамную куртку.
– За ножку девочку поймал, – сказал сладенько, чувственно причмокнув, будто маньяк сексуальный, – дергалась, дурочка, но не сильно, от меня не уйдёшь! Руки ещё ого-го! Вона какие! Сколько я ими раствору перетаскал на стройке! От меня не уйдёшь, и думать нечего! – повторил задумчиво, – а тоненькая ножка оказалась, прямо страшно: думал, оторвётся, жиденькая ещё совсем щиколотка. Но ничего, втащил помаленьку.
– Какую девочку? Зачем? – прервал тёмные речи Володька.
– В коридоре отловил, еще немного бы и ушла, брыкается, визжать вздумала дурочка, всех перебудила. Ага, побрыкайся мне тут, размечталась! Да молодая шибко, лет четырнадцать, не больше. По щиколотке судя. Не соображает ничего, а я быстренько усмирил, вот помяните моё слово: сегодня выпишут её за такое поведение, лишнего часа держать не будут, верьте, я Лебёдушкину природу знаю, она церемониться не станет.
– Какое поведение?
– Само собой нехорошее. Ладно, расскажу с самого начала, всё равно проснулись. Лежу я, слушаю, кто чем дышит. В пол шестого чуть этак послышалось, будто дверь в какой палате тихонько приоткрылась. Ну, думаю, проснулась первая старуха до туалета. Открылась дверь и ничего – тишина. Парализованная, что ли, какая так долго выкарабкивается? Дверь-то, чувствую, держат, в обратную сторону не пускают. Долго держали. Кого дожидается?
Али сестра дежурная переспала часок-другой в палате, а теперь в засаде стоит, наблюдает тоже, кто чем на рассвете дышит? Нарушение режима слушает? Ан нет. Задвигалась тихо-тихо. Дежурные так не ходят, чтобы в час по чайной ложке. Но все равно чувствительно, как тапочки по линолеуму крадутся. Чего, думаю, надо кому так по коридору ползти? Всё равно дежурной сестры на боевом посту нет, спать ушла в палату. Не слышно её давно: стул не скрипит, страницы не шелестят, большими грудями не вздыхает над романом своим, нет её. А эта тогда чего боится? Сбегает, что-ли? Или на свиданку вздумала? Так пёрла бы по-быстрому, чего ей посередь коридору прятаться, дуре слепой, пока никого нет?
– Слепая, что ли?
– Напрочь, как я, но недавняя, неуверенная. Слепые и зрячие по-разному движутся. А тут вдруг затихла и минут десять на одном месте пыхтела. Чуть меня не сморило, засыпать начал, вдруг – щёлк! Шпингалет оконный в коридоре! Ага, ясное дело, что удумала. Прыг я с кровати и босичком в коридор наладился потихоньку, знаю, что не увидит, а всё ж надобно тихо подкрасться. Только и успел случайно за ножонку схватить. Она-то совсем было туда уже вниз головой нацелилась.
– Прыгнула?
– Выпасть размечталась. «Эх ты, дурочка, третий этаж всего, убиться не убьёшься толком, с такой высоты, а руки – ноги переломаешь обязательно, ну позвоночник, может, вот будет родителям счастье от тебя на старости лет – от парализованной, не дай бог», – говорю ей это, а сам тащу обратно в окно, на подоконник. Визжит поросёнком, ножонками сучит, жить не хочет. Нет, от меня не отобьёшься, не дам дуру свалять. Сестры набежали, принялись обнимать-целовать, уговаривать. А чего уговаривать? Ремня хорошего ввалить – быстро образумится.
– С чего решилась?
– Вчера после операции первый раз сняли повязку, оказалось, что по-прежнему ничего не видит. Щелочью в школе обожглась, опыты ставили. Плеснуло на оба глаза сразу и все. Да ещё лицо пострадало. Понять можно, а дозволять нельзя. Сообразила прыгать ночью, когда дежурная спать уйдет. Вызнала порядки, хитрая какая. Сегодня же с утра и выпишут, пусть её дома папа с мамой караулят теперь. Лебёдушкина таких историй не любит. После первых операций прыгать! Мне уже за сорок штук зашкалило и то ничего! А я им – делайте дальше! Мне бы хоть чуть свет померещился, чтобы чашку видеть, и слава богу. Я остаток жизни бога благодарил бы и жил припеваючи. А тут, вишь, раз – и в окошко. Жить не хочу! Мала ещё не хотеть! Кто бы тебе позволил не хотеть?