Я повернула за угол - и резко остановилась. Зрелище было то еще. Неожиданное. Внезапное. Он шел такой легкой походочкой беззаботного существа, полностью уверенного в каждом своем движении, шагал деловито и целеустремленно, без всякой суеты, но в живеньком темпе. Менял направления, вилял, лавировал, как бесстрашный и слегка нахальный искатель приключений.
"Только бы не заметил", - подумала я и отпрянула. Отвернулась в сторону, делая безразличное лицо и бочком-бочком по стеночке добралась до умывальника. Медленно и осторожно протянула руку к посудомоечной мочалке. Теперь - рывок.
Есть! Из складки на красной, почти новой мочалке, зажатой в моей руке (какая гадость, теперь придется выбросить) торчали его омерзительные лапки, судорожно дергаясь в разные стороны. Я открутила кран и осторожно поднесла дергающиеся лапки к струе воды. Теперь главное, чтобы он не успел увернуться и был надежно смыт в глубины канализации. Я на всякий случай сжала мочалку посильнее, морщась от отвращения - и тут же разжала пальцы. Мерзкое, дергающееся, коричневое тараканье тело уплыло в сток. Я открутила напор на пару секунд посильнее, закрутила. Подумала, заткнула сток пробкой, села рядом на стул и пригорюнилась.
Что я делаю не так?
Каждый раз, когда я делаю что-то категорически неправильное, в моей жизни появляются тараканы. Может быть, не так уж на ровном месте появилась поговорка про тараканов в голове. Может быть. Но мои тараканы бывают материальными, осязаемыми (только не это!) и вполне обыденными.
Началось это все с одной нелепой истории, которую я прожила в шестнадцать лет.
Нам оставалось три дня до последнего звонка, на который я так и не попала. Да, точно. Был май, отцветали последние яблони, близилось лето, но отзвуки весенней беззаботной неуемности все еще чувствовались в воздухе. Где-то там шли поезда, манили дали, голубые ели. То есть голубые ели ни при чем, конечно. Так, к слову пришлись. Или не пришлись? Да к черту их, впрочем.
Мы с Анькой истязали гитару. Такое у нас было хобби - учить аккорды и мяукать песни слегка фальшивыми голосами. Зато с чувством. Чувств тогда было много, и все противоречивые, неуловимые, невыносимые, жгучие. Такие жгучие, что, казалось иногда, проще было бы вынуть сердце из груди и успокоиться. Или вовсе утонуть где-нибудь в ледяном омуте, так чтобы пшикнуло облачком пара - и развеяло над спокойной зеркальной гладью.
- Джэнис Джоплин, Ти Рэкс и Дорз, - мяукнула Аня, старательно переставляя пальцы с ля-минора на ре-мажор. Умолкла и поинтересовалась, - А что они вообще хоть пели, все эти люди?
- Вообще-то можно в папиных пластинках поискать, там наверняка что-то есть, по крайней мере, Моррисона я точно на обложке видела, - предложила я.
Папины пластинки хранились в "бюро". Было такое специальное отделение в шкафу, где хранились деньги, документы и папины пластинки.
- Давай, - воодушевилась подруга.
Через пять минут мы открыли довольно-таки пыльную крышку старого проигрывателя, бережно установили пластинку и включили. Уселись по боковушкам одного и того же кресла, стрательно вслушиваясь. Впечатления были странные. Сперва что-то шуршало, потом стали доноситься странные булькающие звуки, потом неуверенный голос запел. Вчера эту же песню в нашей неформальной тусовке пел какой-то полузнакомый панк. У панка получалось как-то гораздо более жизнеутверждающе, чем в оригинале, более ритмично и зажигательно.
- Come on, baby, light my fire, - будто удивляясь собственным словам, пел голос с виниловой пластинки. Я закрыла глаза. Бульканье, оказавшееся музыкой, рассыпалось по комнате снопами колючих сверкающих осколков, от которых слегка кружилась голова, и превратилось в писк роя комаров, впивающихся в виски.
И тут хлопнула входная дверь. Это пришла мама с работы. Заглянула в комнату, поморщилась и гаркнула:
- А вы что тут балбесничаете?
- Музыку слушаем.
- А уроки вы сделали?
- Нам ничего не задали.
- Так готовься к вступительным экзаменам! Это что, шутки тебе? Экзамены на носу, а тебе все хиханьки!
- Теть Тань, здравствуйте!
- Привет. Опять посуду за собой не помыли, балбесины?
- Мам, не ори.
- Я тебе дам, не ори. А ну пошла учиться. А ты брысь отсюда. Давай, давай, иди.
- Теть Тань, да что это с вами сегодня?
- А вы привыкли, что я добренькая, да? Посуду можно не мыть, уроки не учить! Вишни вон из банки с вареньем пальцами таскаешь, свинюка!
- Они так вкуснее!
- Дома у себя варенье руками есть будешь. Давай, живо на выход. А ты садись за учебники.
Слегка остекленевшими глазами я наблюдала, как нетипичная мама выгнала за порог типичную Аньку в рваных джинсах. Вообще-то я собиралась улизнуть вслед за ней, как только мама уйдет на кухню. Но сегодняшняя мама оказалась совсем нетипичной. Она закрыла входную дверь на оба замка и схватила с полки мои ключи. Победоносно потрясла ими перед моим носом:
- Вот! Фигушки ты куда-то пойдешь. Иди делом займись.
В комнате были зеленые обои и зеленый ковер, которые внезапно вдруг приобрели коричневатый оттенок. В ушах продолжало звенеть - то ли после музыкальных комаров, то ли от внезапно нахлынувшей ярости. Потом оказалось, что я стою перед зеркалом в ванной, а на лице - холодные капли. Я уставилась на свое собственное изображение с безумными глазами и схватилась мокрыми руками за взъерошенные волосы.
Ну уж нет. Делом заняться? Я собиралась сегодняшний вечер провести в вольном полете. Это когда произойти может все, что угодно. Может быть, там, за закрытой дверью в подъезд, именно сегодня вечером скрыто то, чего мне так не хватало. Что это? А хрен его знает. Это самое, от которого хочется вынуть сердце из груди и оставить после себя облачко пара на поверхности ледяного омута. Может быть, там приключения, любовь, друзья, музыка и безумный лиловый закат в розовых перьях облаков. А я буду учиться? Вот так запросто учиться, читая учебники этими диковатыми глазами? Да ни за что.
Нужен был выход. Выходов было два - столько же, сколько балконов в нашей квартире. Я вышла на южный, полюбовалась на блестящий жестяной козырек над балконом наших соседей снизу, вспомнила, как когда-то на этом козырьке оказался кот, и как трудно было его оттуда вытащить. Нет, тут не вариант.
Северный балкон казался в этом плане гораздо перспективнее. В полуметре от балкона соседей снизу располагался вполне надежный, бетонный, покрытый рубероидом козырек над входом в подъезд. Если бы мне как-нибудь спуститься со своего третьего этажа на второй, то там по перилам вполне можно дойти до этого козырька, с него залезть в открытое окно подъезда - и ищи меня, свищи меня. Оставалось только найти веревку.
Я задумчиво осмотрела комнату. Ничего, похожего на веревку, не наблюдалось.
Откуда-то из глубин подсознания выплыло воспоминание - какой-то дяденька привязывает лодку к дереву тонюсеньким шнурком.
- А он не порвется?
- Нет, что ты! Он же нейлоновый, это очень прочный материал.
Да, кажется, что-то такое было, когда я была совсем маленькой. И оставило нерушимую уверенность в прочности нейлона.
Впрочем, у меня были очень смутные представления о "нейлоновом". Или просто мозг отключил способность к логическому мышлению от перенагрузки. Короче, в результате неопределенного fatal error-а я вытащила из шкафа какие-то синтетические пояски, связала их между собой, подергала, как бы проверяя на крепость (ха! ха! ха!) - и отправилась обратно на балкон. Медленно привязала к перекладине. Залезла задницей на перила. Тоскливо посмотрела вниз. Внизу начинали поглядывать, а кое-кто даже остановился и с интересом наблюдал. Надо было решаться, пока мама не заметила ничего такого. Я решительно перекинула ногу за перила, перелезла, пытаясь держаться за хлипкие, связанные между собой пояски, услышала легкий треск.
Ощутила чувство полета.
Удивилась.
"Шутки-шутками, а так же и вправду умереть можно", - подумала я, искренне изумляясь тому, что возможность взаправду умереть существует, и я сейчас с ней столкнусь лицом к лицу.
Что-то затрещало.
И я хряпнулась всей своей молодой-красивой тушей на асфальт. Вокруг собралось уже довольно-таки много народу, и все возбужденно переговаривались, но подходить никто не спешил.
Я подняла голову, помахала рукой перед носом, отгоняя зеленые звезды, прищурилась, и сквозь что-то черное увидела, как из подъезда ко мне бежит Анька. Медленно поднялась, не глядя ни на кого вокруг. Встала на одну ногу и начала движение в сторону троллейбусной остановки. Наверное, во мне на тот момент действовал тот же принцип, на котором работают зомби - совершение непрерывного, унылого, поступательного движения в сторону цели всеми уцелевшими частями тела. Тут все как-то поплыло, перевернулось, почернело, откуда-то появилась мама, а потом оказалось, что я лежу в своей постели. Еще через некоторое время оказалось, что постель не моя, а больничная.
Мне было очень стыдно.
Время от времени приходили веселые, энергичные доктора, как-то меня осматривали и, кажется, даже сделали мне рентген. Точно не помню. Помню, что кровать была у окна, и там были видны ночные фонари. Помню, что некоторое время спала, или плавала в зеленых кляксах. А потом кто-то пощекотал мне руку. И еще раз. И еще.
Я открыла глаза и подскочила на кровати, судорожно размахивая правой рукой. Почему-то молча. Может быть, потому что вокруг спали люди, сопели, хрипели, кто-то постанывал так, что в голосе можно было безошибочно распознать невыносимую, нудную, продолжительную боль, гораздо хуже зубной.
Мир тут же приобрел предельно четкие очертания, даже в темноте я прекрасно различала все вокруг, все мое полуобморочное состояние бесследно испарилось. Особенно четко я различала шеренги шагающих по моей белой постели черных тараканов. Они были жирные, наглые, ничуть не сомневающиеся в своем праве разгуливать по моей подушке.
Мне было очень страшно. Гораздо страшнее, чем когда-либо. Страшнее, чем когда я хотела вылезти на перила. Страшнее, чем когда я падала. Гораздо страшнее, чем в момент падения. Господи, да никогда в жизни я не испытывала такой всепоглощающей паники. Я не могла найти на своей кровати места, где бы их не было - они были везде, они разгуливали, бегали, их пути пересекались, они меняли траектории и совершенно меня не боялись. Должно быть, привыкли к тому, что лежащие здесь больные люди никакой опасности не представляют. Я ждала только одного - утра. Мне нужен был свет, чтобы поганые твари забились в свои секретные щели. Свет. И люди. Которые разговаривают, а не только стонут.
Утром, впрочем, стоны не прекратились. В палате, кроме меня, была очень худая женщина лет пятидесяти, и две красивые девушки - блондинка и брюнетка. Блондинка лежала одна, из-под одеяла у нее свешивались какие-то жуткие желто-кровавые трубочки. Брюнетка была с мамой, которая помогала ей поворачиваться на постели. Во время каждого поворота брюнетка стонала с болезненной раздраженной досадой, а иногда начинала плакать. Блондинка лежала молча, но лицо у нее было, пожалуй, еще более несчастное.
Вскоре опять пришли доктора с обходом. Они осмотрели блондинку, что-то там подправили, записали, пошептались с мамой брюнетки о каком-то направлении. Потом, с несколько застывшими лицами направились к моей ближайшей соседке - худой пожилой женщине.
- Доктор! - надтреснутым жалким голосом с ноткой истерики спросила та, - Скажите, у меня есть хоть какая-то надежда?
Доктор запнулся, вдохнул поглубже, две секунды помедлил и очень оптимистичным уверенным голосом громко выпалил:
- А как же!!! Даже не сомневайтесь! Конечно есть!
Судя по его запинке, вздоху и ненатуральному оптимизму, надежд у женщины было не так уж много.
- Так, а с этой что? - спросил второй врач.
- А, это та самая летяга, что ли? Ну, давай хоть посмотрим.
Они подошли ко мне.
"Летяга?" - удивилась я.
- Вот ты мне скажи, ты как так умудрилась, девочка? - сурово спросил меня врач.
- Что? - испугалась я.
- Ты что, от несчастной любви, что ли, прыгала?
- Я?! - удивилась я, - Я вообще не прыгала!
- Так ты не специально, что ли?
- Упала? Конечно, не специально! - искренне ответила я. В самом деле, я же не собиралась падать.
- Ну слава Богу, - вздохнул врач, - А я уж думал, совсем молодежь шизанутая пошла. Вот, смотри, женщина тоже с третьего этажа выпала, как и ты! - и он указал на старушку на соседней кровати.
- Как? - удивилась та и немедленно расстроилась, - С третьего, как я? И хоть бы что! А я вот уже год мучаюсь! Скорей бы меня Господь прибрал.
- Ну-ну, не говорите так! - повторил врач все с тем же ненатуральным оптимизмом, - Для выздоровления вам необходимо быть в хорошем настроении! Все от настроя зависит, понимаете?
- Так что с летягой делать будем? - уточнил второй врач, - Она вроде целехонька.
- Вообще-то я хромаю, - призналась я, - Почти не могу ходить.
- А ты что хотела? Конечно, ушиб есть. Но он пройдет. К вечеру, короче, пойдешь на выписку, если анализы будут в порядке. Часам к пяти выпустим.
День тянулся невероятно долго.
Тихонько плакала в уголке блондинка.
Проклинала своего бывшего мужа брюнетка:
- Тварь! Он в тюрьме здоровый сидит, а я каждую секунду мучаюсь!
Мама тихонько пояснила:
- Он ее сбросил с балкона. Из ревности. Она от него уйти хотела, а он вот... Сам теперь в тюрьме сидит.
Мучилась от нескрываемой зависти ко мне сухощавая старушка, упавшая с такой же высоты, как и я.
Потом пришли Аня с Шуриком и принесли мне плеер с записями "Крематория" и букет роз.
- Жених, что ль? - поинтересовалась старушка.
- Да нет, просто друг.
- "Просто друзья" такие букеты не дарят, - недоверчиво заявила она и поджала губы.
Я заткнула уши наушниками. "Он улетееееел" ехидно пропел мне прямо в уши Григорян. Да уж. Я улетел. Но недалеко и невысоко. И приземлился я, глупый, бестолковый человек, в своем первом маленьком чистилище, там, где почти не было собственной боли, зато слишком много боли и обломков жизней других людей. Так, чтобы смотреть со стороны. Так, чтобы понять, что вероятность действительно умереть или покалечиться в этой реальности существует для всех без исключения, даже для малолетних дур. Так, чтобы невозможно было ничем помочь - упираясь в твердыню Необратимого. Так, чтобы лишить покоя и сна, показав всю мерзость того, каково это - не ценить то, что у тебя есть.
Меня тогда все-таки выписали. К вечеру, да. Я вернулась в свою комнату, села на уголок кровати, покосилась на стоящую в углу гитару - кажется, сто лет прошло с тех пор, как мы ее терзали. И поняла, что у меня нет больше ни одного из этих трудноуловимых чувств. Так, чтобы сердце жгло, попа бежала навстречу приключениям, или, к примеру, там, захотелось утопиться. Потому что теперь я точно знала - от тех, кто топится, остается вовсе не облачко пара, а ужасный вонючий труп. Да.
И с тех пор, каждый раз, когда я загонялась и забывала о чем-то действительно важном - появлялись тараканы. Гонцы, блин, личного Апокалипсиса. А однажды даже сколопендра из шкафа вылезла. Из шкафа!!! В Москве! Здоровенная настоящая сколопендра!
Так вот я сижу и думаю - что я опять сделала не так? Я даже знаю, что. Вопрос в том, как это теперь исправлять.
Но это уже совсем другая история. Наверное. Она еще не произошла.
Да, а дедушка мой, юморист и насмешник, тогда посвятил мне целое стихотворение:
Где это видано?
Где это слыхано?
В сказках - и то ни слова,
Чтобы с балкона
По тоненькой ниточке
Наземь спускалась корова!