ФРАНЦУЗСКАЯ РОДСТВЕННИЦА.
От Софи, четвертой жены нашего французского дяди, не было никаких известий примерно полгода. Я уже начала беспокоиться, а потому решила все-таки позвонить в Париж, чтоф стоило по тем временам больших денег. К моему удивлению вместо знакомого голоса Софи, с которой мы разговаривали на английском, мне ответил чужой голос по-французски. Я беспомощно закричала в трубку:
-- Софи, куд ай спик вид Софи?
Но в ответ услышала только французское щебетание. Софи куда-то уехала, подумала я, а это, возможно, какой-нибудь ее временный квартирант. Через несколько месяцев я сделала новую попытку позвонить в Париж, но ответил мне тот же голос на французском. На этот раз я всерьез была озадачена и решила разыскать кого-либо из живших в Париже наших французских родственников, которых никогда не видела, но знала их фамилию и имена.
...С Софи мы познакомились в те далекие шестидесятые годы, когда наш железный занавес на короткое время приподнялся. Но если все по порядку, то я сперва должна рассказать о нашем давно потерянном, но не забытом дяде, который именно тогда вдруг появился у нас в квартире и причем прямо из Парижа. Постарайтесь только представить, какое впечатление на нашу семью произвело его появление. Он эмигрировал из России во Францию сразу после революции семнадцатилетним мальчишкой, а теперь ему было хорошо за шестьдесят. Дядя жил во Франции всю свою сознательную жизнь, причем неплохо жил, и был не каким-нибудь там шофером такси, как большинство наших соотечественников, а известным ученым, профессором математики. Теперь дядя приехал в Ленинград, чтобы пригласить советских ученых в свой институт, который он организовал под Парижем.
Дядя оказался хорошим рассказчиком, и ему было о чем вспоминать: человек объездил почти весь мир, и теперь этот мир вставал перед нами... Рассказывая, он часто замолкал, будто что-то припоминая, это усиливало впечатление. Говорил негромко, на прекрасном, но забытом в наше время русском языке. Его изящная речь, пересыпанная вышедшими из обращения словами, -- например, «аэроплан», «верую», «голкипер» -- независимо от содержания, как бы в машине времени переносила нас в начало века. Но что интересно: взятые в отдельности эти слова кажутся старыми, траченными молью, но введенные в контекст рассказа, сразу становятся его украшением. Мы с сестрой с удивлением и восхищением расспрашивали его про недоступную нам потустороннюю жизнь, по его рассказам полную опасностей и приключений. Например, представьте только, едет в Африку, что-то строит, покупает, а затем продает участок земли, и, таким образом, благодаря своей активности и предприимчивости становится вполне зажиточным человеком. Потом были рассказы о второй мировой войне. Что мы знали об участии Франции в этой войне? Совсем немного. Знали, что немцы победным маршем вошли в Париж без боев и сражений, а уж после в стране началось партизанское движение, которое назвали Сопротивлением. Наш дядя был участником этого движения, о чем рассказывал также очень по-французски – с изящной легкостью: никаких поездов, спущенных под откос, никаких взрывов и даже ни одного выстрела. Тогда же он знакомится с женщиной, ставшей его очередной женой. Где-то в Альпах летним солнечным днем поездка вдвоем на велосипедах -- нужно было передать какую-то информацию. Неожиданно женщина падает с велосипеда и ранит ногу. Ночевка в близлежащей альпийской деревне -- белые крахмальные простыни, широкая удобная кровать. А наутро душистый кофе и «сливок альпийских кувшин». В результате -- развод с предыдущей супругой и женитьба на боевой подруге. Был еще рассказ о встречах с немецким офицером, жившим с дядей в Париже по соседству. Дядя приглашал этого офицера в ресторан и сам платил за обед. Там, в ресторане, в перерыве между лягушачьими лапками, паштетами из гусиной печенки и устрицами, заводил разговоры, сперва на самые общие темы, а затем осторожно выспрашивал планы на будущее. И из этих расспросов делал выводы о продвижении немецких войск. Хитро? Мы не могли скрыть своего восхищения, громко выражали его, и было видно, что ему нравилась наша реакция. Дядя поведал нам также о переходе через границу из Франции в Швейцарию с очередным поручением. Тогда он чуть не наткнулся на немецкий пограничный патруль и ему пришлось спрятаться в сарае, который оказался под боком. Нас смущало, что его рассказы о войне были совсем нестрашные, с трудом верилось, что перед нами действительно участник французского Сопротивления. Но оказалось, что воткнутая в его петлицу маленькая красная пуговица, которую он пренебрежительно назвал «декорасьон», не что иное, как орден за участие в Сопротивлении. Еще он сообщил нам с грустью, что разводится с той самой женой, которую встретил в военную пору. Она, кстати, заломила за развод такую сумму – какие-то тысячи или миллионы франков, -- что он никак не может с нею рассчитаться.
Дядя явно не был лишен и ностальгических переживаний, иначе чем же можно было объяснить желание посетить дом, в котором прошло его детство. Я помню он сразу узнал этот дом, когда мы ехали на такси вдоль Канала Грибоедова. Мы вошли в подъезд, немытый и неубранный, где к запаху кошек примешивался еще несуразный, запах туалета, подошли к дверям, украшенным гирляндой электрических звонков с четкими указаниями: Ивановым – звонить один раз, Петровым – два, Сидоровым... Дядя грустно постоял перед дверью, изучая надписи,но в квартиру войти не решился. Он только подергал дверную ручку и сказал вслух: «Нам принадлежал здесь целый этаж». Я помню стыд за нашу неустроенность и облегчение, которое я испытала, когда мы с ним, наконец, оказались на набережной Канала. Еще я помню, как дядя реагировал на песни Галича. Стоило нам поставить пленку с записью песен Галича, в руках у нашего дяди появлялся белый носовой платок.
Почему же до сих пор, а прошло уже сорок лет с той поры, мне так приятно вспоминать эти наши встречи и разговоры и нанизывать, нанизывать на тонкую нить воспоминаний детали полузабытых подробностей? Наверное, причина не только в его интересных рассказах. Было что-то еще... Мне тогда было тридцать, моей сестре около того. Как только он появлялся, мы тотчас же бросали свои дела, чтобы послушать его истории. Он рассказывал их всегда с улыбкой, останавливая свой взгляд то на одной, то на другой из нас, уделяя внимание обеим поровну. Наверное, мы обе были им увлечены. Когда, однажды он пригласил в театр только меня, сестра устроила мне сцену ревности, после чего я отказалась от ужина в ресторане, куда дядя пригласил нас обеих. В его присутствии (мне сейчас об этом стыдно вспоминать) мы вели себя глупо и несдержанно. Часто горячо спорили по мелочам, перебивая друг друга, ну, например, кого из писателей надо читать, а кого не надо:
-- Вот и читай своего Бориса Васильева. А я буду читать Василя Быкова.
Он в таких случаях невозмутимо поднимал свою изящную тонкую руку и говорил спокойно и негромко:
--Бон (по-французски – хорошо). Вы меня убедили. Из ваших споров я понял, что мне следует прочитать книги обоих писателей.
Причем никаких книг он читать не собирался, говорил так, чтобы нас утихомирить, помирить, тем самым показывая свою доброжелательность и терпимость. Обычно после таких споров особенно ясно проявлялась разница между нашим миром и его, западным. Он всегда слушал нас внимательно, но отстраненно, как бы из своего французского далека. Теперь-то я понимаю, что мы привлекали его, главным образом, своей молодостью. Как обнаружилось позднее, он уже был знаком с Софи, которой тогда тоже было около тридцати….
В следующий раз он приехал к нам не один, а с Софи. Она была нам представлена как секретарь:
-- Знакомьтесь, это моя правая рука.
Ну, что можно было сказать о Софи? Если по-правде, то она нас разочаровала. При всем желании красавицей ее назвать было невозможно. Черты лица мелкие -- не глаза, а глазки, не нос, а носик. Небольшая коротко стриженая головка, очки… Но когда она улыбалась милой чуть смущенной улыбкой, ее лицо преображалось и излучало доброту и нежность. Дядя обычно в таких случаях замечал:
-- Обратите внимание на ее улыбку.
И еще помню его слова:
-- Завтрак с Софи – всегда праздник.
В компании Софи держалась весело с легкой иронией по отношению к себе, застенчиво и деликатно. Она никогда не показывала своего настроения, не спорила, и даже не высказывала своего мнения, с нею было легко и просто. Мне нравилось, как она держится и я, наслышанная об очаровании француженок, решила, что по-видимому это и есть, так называемый «фразцузский шарм».
Похоже, дядя любил Софи, но разводиться с женой не торопился -- то ли копил необходимые деньги, то ли думал, что обойдется, мол, поживем -- увидим… Софи это задевало, и, можно сказать, у истоков их совместной жизни у нее уже начали накапливаться обиды. Я по-женски это хорошо понимала и была целиком на ее стороне. Она почувствовала мое к ней расположение, и между нами быстро сложились доверительные отношения, она открыто и чистосердечно делилась со мной своими переживаниями. Как-то я не совсем удачно попробовала ее утешить:
-- Софи, вы ведь такая молодая, плюньте на него и заведите себе другого.
Она возмутилась:
-- Вы ничего не понимаете. Мы так с ним близки.
-- Ну раз близки, тогда, конечно..., -- я развела руками, возразить было нечего.
Однажды, когда все пошли спать, мы уединились с Софи на кухне, и она рассказала, как они познакомилась. В дядин институт ее привел за руку -- в самом прямом смысле, а она еще и упиралась, -- сын дяди Серж. Он учился с Софи то ли в школе, то ли в колледже и был давно и безнадежно влюблен в нее -- Софи не отвечала взаимностью.
-- Никогда? – мне хотелось выспросить у Софи все подробности. Меня интересовало, как у них там, в Париже, знакомятся, любят, разводятся.
-- Никогда, -- подтвердила она.
Серж, конечно, не мог ожидать, что между нею и отцом сразу вспыхнут любовные отношения.
-- Это было, как во сне,... – Софи прикрыла глаза, словно вспоминая этот сон...
-- А что же было? – допытывалась я.
-- Мы видели только друг друга. Для меня никто больше не существовал. Я начала работать секретарем. Институт только появился на свет, и в штате числились лишь трое: директор, секретарь и помощница секретаря. Все надо было организовывать с самого начала, трудились днем и ночью.
-- И даже ночью?
Софи, поняв намек, засмеялась:
-- Ну, ночью не всегда.
...Спустя несколько лет они снова приехали к нам. Дядя по-прежнему тщетно пытался наладить контакты с советскими физиками и математиками, привозил приглашения известным ученым, беседовал чуть ли не с самим Косыгиным. Его обнадеживали обещаниями, но стоило ему уехать в свой Париж, как дело стопорилось и никого к нему институт не пускали. Он расстраивался, негодовал:
-- Они определенно мне обещали. Я буду вынужден обратиться в высшие инстанции. К самому господину Брежневу.
Софи к тому времени была уже женой дяди. Он постарел, немного ссутулился и от этого казался меньше ростом, весь выцветший и полупрозрачный, с белыми волосами, но все такой же элегантный -- костюмы из лучших магазинов, а глаза по-прежнему живые, походка быстрая. В нем заметно прибавилось жизнелюбия, казалось, он наслаждался каждой прожитой минутой. Еще бы, ведь он теперь был молодоженом. Чуствовалось, что Софи тоже была довольна своим новым положением, держалась очень прямо и будто подросла немного. Мы, конечно, восхищались дядей и любовались им, радовались за Софи, мечта которой наконец-то сбылась. Но при всем том, у Софи все же были обиды на дядю, которые она, как и в прошлый приезд, не скрывала от меня. Так, например, ей хотелось купить новое пальто, а он возражал:
-- Посмотри внимательно, твое пальто ведь совсем как новое.
-- Какое же новое,-- возмущалась Софи, -- оно все потрескалось.
Справедливости ради следует сказать, что ее белое пальто из искусственной кожи было все в черных трещинах, и,конечно же, его давно нужно было бы сменить.Что я тут же и подтвердила, заслужив благодарность Софи.
Мы с ней сблизились настолько, что она поведала мне свою историю, случившуюся с нею в юности, историю таинственную и трагическую, которая поразила меня. Попробую ее кратко пересказать. Софи обожала Италию и поступила учиться в один из итальянских университетов. Познакомилась там с итальянцем. Ну, естественно, любовь, роман, предложение и подготовка к свадьбе. Жених Софи был заядлым альпинистом, и складывается такая ситуация: она приезжает на свадьбу, он должен спуститься с гор, а в горах – непогода, буря, снежные заносы, лавины. Софи ждет жениха, а его все нет. В результате он не спустился с гор, остался там навсегда, погребенный под снежной лавиной, и тело его так и не было найдено. Он там наверху в горах, а она внизу в маленьком итальянском городке, в его доме. Но это еще не все. Софи переживает гибель своего жениха вместе с его родными, и в то время, пока живет в его семье, в нее влюбляется родной брат погибшего. Она уезжает домой. Между ними идет переписка, и после длительной переписки -- брат предлагает руку и сердце -- она становится его невестой. Он, кстати, тоже альпинист. И тут повторяется та же самая трагедия: накануне свадьбы он уходит в горы на поиски тела погибшего брата и тоже погибает... Представляете?
Когда Софи, волнуясь, почти шепотом рассказывала эту невероятную историю, я пристально изучала ее внешность, стараясь ревниво разгадать в чем секрет Софи, почему наш дядя и Серж влюбились в нее, а тут еще два брата итальянца... Загадка осталась неразгаданной, при всем желании, кроме улыбки ничего примечательного в Софи я по-прежнему обнаружить так и не сумела. Помнится, я подумала тогда, что братья любили Софи и любили горы, но сделали свой выбор все-таки в пользу гор. Я спросила:; -- А тело второго брата тоже не было найдено?; -- Не было найдено, -- печальным эхом отозвалась Софи. -- В память о них у дороги, которая вела в горы, был установлен камень, и все, кто шел мимо, останавливались и крестились.
Я была в замешательстве верить Софи или нет? Братья влюбляются в одну и ту же девушку и оба гибнут перед самой свадьбой – мистика да и только...
Визиты к нам дяди и Софи закончились, когда дядя заболел чем-то вроде опоясывающего лишая. Болезнь затянулась, да и возраст его подбирался уже к девяноста. Софи звонила редко и о дядиной болезни говорила мало, неохотно. По ее туманным намекам можно было предположить, что на самом деле у него рак. Но иногда происходило нечто странное: вдруг звонит из Парижа сам дядя и сообщает, что он вчера ездил в консульство и оформил для нас приглашение в Париж. В то время попасть в Париж было мечтой всей нашей небогатой на путешествия жизни -- в советские времена люди могли родиться с этой мечтой и с ней же умереть. Дядины звонки ставили нас в тупик: с одной стороны непонятно, как он, такой больной, смог поехать в консульство, а с другой — уж больно хотелось верить, что, наконец, мы получим приглашение. И мы верили. Но проходили дни за днями, а приглашения все не было. Постепенно мы стали догадываться, что с нашим дядей что-то не так, закралась мысль: а в своем ли он уме? В конце концов от Софи пришло письмо. В него было вложено официальное сообщение, что после продолжительной болезни в возрасте девяносто двух лет скончался организатор и экс-директор института под Парижем, профессор математики -- наш дядя. Через два месяца после его кончины Софи прислала мне приглашение.
И вот я в Париже! Сперва не верилось: неужели я действительно в городе моей мечты? Наконец я увижу эту западную цивилизацию собственными глазами. Признаюсь, что, может быть, от столь долгого ожидания встречи и романтической любви на расстоянии, Париж меня сначала немного разочаровал. Но постепенно живой прекрасный город завладел мной -- кружевные чугунные решетки на окнах, маленькие узкие улочки, где столики вываливаются из кафе прямо на тротуар, медленная Сена с неспешными прогулочными пароходами, длинные цепочки суетливых туристов вокруг железных ступней Эйфелевой башни навсегда остались в моей памяти.
Итак, я -- гостья Софи. Она окружает меня вниманием и заботой, выполняет мои самые пустяковые желания, и я чувствую себя как дома. Удивляюсь:
-- Софи, как вы догадались, что мне нужны носовые платки?
--О, это привычное для меня дело. Когда я была секретарем, то отвечала за прием приглашенных в институт ученых и старалась, чтобы им было хорошо и уютно.
Утром я просыпаюсь в широкой кровати и прислушиваюсь к шагам в коридоре: Софи совершает свой утренний ритуал. У нее болит нога, шаги медленные и неровные, как азбука Морзе: точка-тире, точка-тире. Тихо-тихо Софи открывает дверь в ванную, включает душ. Я слышу, как льется вода, да и вообще все прекрасно слышу, несмотря на старания Софи меня не разбудить. И я стараюсь не обнаружить, что не сплю. Чтобы ей не мешать, встаю попозже, когда все уже готово к завтраку. Стол накрыт в раз навсегда заведенном порядке: изящная посуда, салфеточки, приборы разных размеров -- ножи для масла, для фруктов, для сыра... Вспоминаются дядины слова: «Завтрак с Софи -- всегда праздник». Меня поражает ее организованность, на которую не повлияла ни утрата близкого человека, ни потеря работы. Словно она механизм, который завели раз и навсегда, встает в одно и то же время, как если бы ей по-прежнему надо было спешить в институт или ухаживать за больным мужем. Ровно в половине восьмого идет в ванную -- по включенному душу можно ставить часы, затем накрывает на стол, на что, по моим подсчетам, уходит ровно полчаса. Я восхищаюсь Софи, чистотой и порядком в ее уютной квартире, но вместе с тем мне кажется, что она тратит время и силы понапрасну: ей надо налаживать собственную жизнь, а она поглащена мелочами быта. Вечерами мы обычно просматриваем альбомы с фотографиями. Все альбомы посвящены дяде. Еще есть одна-две фотографии отца и матери, умерших несколько лет назад, и на одном из снимков – Серж под руку с юной Софи. Меня поражает отсутствие фотографий родствеников, друзей и знакомых. Я думаю: боже, какая пустота вокруг Софи, неужели она так одинока? На ее месте я бы постаралась обзавестись знакомыми и друзьями, чтобы не оставаться в одиночестве. Ну, хотя бы кошку завела или собаку.
Рассматривание альбомов доставляет Софи и радость, и горе: при виде одних фотографий она улыбается, другие заставляют ее плакать. Я стараюсь настроить Софи на оптимистичный лад. Начинаю издалека:
-- Софи, сколько вам лет?
-- Пятьдесят восемь
-- Ну, вам еще жить да жить. Ничего не поделаешь, надо смириться: мы все смертны. Дядя прожил до девяноста, ровесник века, это же нормально.
-- Нет, я не могу с этим смириться.
--Еще прошло совсем немного времени...Я уверена, что боль постепенно пройдет. У всех проходит, и у вас...
На глазах Софи появляются слезы, и я, смущенная неудачной попыткой подбодрить ее, перевожу разговор на другую тему:
-- Софи, есть у вас какие-нибудь родственники?
-- У меня есть брат, но мы с ним видимся очень редко... У нас не сложились отношения...
-- Познакомьте меня с ним. Пригласите его на обед.
Я на свой страх и риск предпринимаю попытку сближения родствеников. Софи внимательно на меня смотрит:
-- Ну, если вам так хочется... Только мы очень разные...
К приходу брата мы старательно готовились. Софи накупила кучу деликатесов, сыров, а я помогала ей украсить стол. Я заразила Софи нетерпеливым ожиданием: мы то и дело смотрели на часы, прислушивались к звонку. Наконец, долгожданный брат появился в дверях, неторопливо и важно прошествовал к столу, молча сел. Дородный, с небольшим брюшком, старательно спрятанным под жилетом, с самодовольным видом он курил трубку и весь вечер молчал, совершенно не зная, о чем со мной говорить. Я же, стараясь его развлечь, с энтузиазмом рассказывала о моих парижских впечатлениях. Софи грустно и, казалось, обреченно исполняла обязанности хозяйки. Вечер не удался. Когда брат собрался уходить, Софи в прихожей похвасталась, что я пригласила ее в Ленинград. На что тот ничего не ответил, безразлично взглянул на меня и, повернувшись всем туловищем к вешалке, надел шляпу. Из окна было видно, как он удаляется от нашего дома – не спеша, с достоинством, ни разу не оглянувшись. Софи вдруг сказала, кивнув в его сторону:
-- Этот человек хотел меня убить.
-- Как? -- моему удивлению не было предела.
-- Когда я была маленькой, он посадил меня на качели и раскачал так, что я чуть не свалилась. Я плакала, просила остановить качели, но он меня будто бы не слышал. С тех пор на качели я больше никогда не садилась.
-- Совсем никогда? – от растерянности я ухватилась за слово «никогда».
-- Никогда, -- подтвердила Софи.
-- Он, наверное, это сделал из ревности, -- ко мне вернулась, наконец, способность к анализу, и я тут же подыскала подходящее объяснение, -- вы же были младше его, а родители обычно больше любят маленьких.
Но Софи уже меня не слушала -- надо было убирать со стола посуду и идти спать. Конечно, они были разные: образованная, интеллигентная Софи и этот самодовольный буржуа с трубкой. Но представить его в роли убийцы было довольно трудно, и я приписала подозрение Софи ее фантазии. Насколько я поняла, Софи затаила обиду не только на своего брата, но и на дядю, не оставившему завещания на квартиру, которую теперь придется делить между ней и родственниками -- по закону они тоже были наследниками. Такая перспектива пугала и угнетала ее.
-- В отличие от вашего дяди, я решила заранее составить завещание на все имущество, которым владею.
-- Кому же вы все завещаете?
-- Я еще не решила...
-- Брату?
-- Ему? Никогда!
Расстались мы с Софи друзьями, мне даже показалось, что ей не хочется, чтобы я уезжала:
-- Мне с вами было хорошо.
-- Мне тоже... Я...
-- Вы мне напомнили своего дядю.
-- Чем же?
-- Вы, когда спите, так же, как и он, заворачиваетесь в одеяло.
-- А как же иначе?
-- Нужно аккуратно подоткнуть одеяло под матрас, получается что-то вроде конверта, а забираться в него нужно осторожно, чтобы не повредить всю конструкцию.
Помню, я тогда подумала: вот когда начинается разница между нами и ими, -- с детства.
Провожая меня, она протиснулась на маленький балкон с чугунной решеткой, куда поместилась только одна нога и половина туловища, и махала мне вслед белым платочком. При этом она кричала что-то гортаным тирольским голосом, а я оглядывалась назад на каждом шагу, пока не скрылась за поворотом. Такой – в узком пространстве балкончика, как в раме, -- Софи и осталась в моей памяти. Сразу же по возвращении домой я написала ей благодарственную открытку. На этом наши контакты на время прекратились.
Следующим летом, в августе, случился ГКЧП -- переворот, во время которого мы всего за три дня испытали и чувства страха, и радость победы. Это были необыкновенные дни! Именно после переворота от Софи пришло коротенькое письмо. Я была растрогана: значит переживает за нас, волнуется, интересуется. Не помню сейчас, что именно я написала в ответ. Мы жили тогда в «эпоху перемен»: выборы президента, митинги, демонстрации и, наконец, расстрел Белого Дома в Москве. Я ждала какой-то реакции из Парижа, но от Софи не было ничего. Именно тогда я попробовала безуспешно позвонить ей. Не стану описывать, как и через кого я узнала телефон сына дяди, это отдельная история. Я позвонила, представилась Сержу по-английски и объяснила мой звонок желанием узнать что-либо о Софи. На другом конце провода замолчали. Потом Серж сказал:
-- Ши комитед суисайд.
-- Вот? Вот ши комитед? -- я не верила своим ушам и своему английскому.
После многочисленных бестолковых вопросов до меня дошло, наконец, что Софи бросилась в Сену и что тело нашли только через три месяца. Потрясенная услышанным, я почувствовала угрызения совести: пригласив ее на словах в Ленинград ( за это время он был переименован в Санкт-Петербург), не подтвердила своего приглашения официально. Теперь я понимала, что ее письмо могло быть просьбой о помощи. Софи вовсе не интересовалась нашими переворотами, она, видимо, просто хотела напомнить о себе. Я ни минуты не сомневалась, что если бы она приехала к нам, она не была бы так одинока. Мы бы уж с сестрой постарались... Мы бы ее окружили заботой, познакомили бы со своими друзьями, повели в театр...
Самоубийство Софи не выходило из головы. Невозможно было в это поверить. Организованная, деловая, самостоятельная, и вдруг... Кроме того, поступок Софи каким-то образом менял мои представления не только о ней, но, как не странно, и о всем западном мире. Я все пыталась представить, как она приближается к Сене, наклоняется над мутной коричневой водой, долго смотрит на холодную грязную реку, или не смотрит, неважно, и бросается в нее вниз головой. Мне гораздо легче было предположить, что она, гуляя по городу, близко подходит к воде, и кто-то -- я еще не могла вообразить, кто бы это мог быть, какой-нибудь бомж или клошар... на краю моего сознания смутно маячила фигура брата Софи. И этот кто-то подкрадывается к Софи сзади... Мне даже несколько раз снился такой сон. В конце концов я поняла, что не успокоюсь, пока не выясню, как и почему это случилось.
Не буду долго объяснять, как я снова попала в Париж, как дозвонилась до Сержа. Он меня встретил вполне радушно и гостеприимно, повозил по городу, познакомил со своими уже взрослыми детьми и женой, интересной блондинкой, которая мне понравилась.
Как ни странно, пришлось приложить некоторые усилия, чтобы уговорить Сержа показать мне могилу Софи. По дороге обычно молчаливый Серж вдруг разговорился. Я узнала, что Софи похоронена рядом с дядей недалеко от института под Парижем. Это не кладбище, а кусок земли, который дядя откупил у института еще при жизни специально для того, чтобы лежать рядом со своим любимым детищем. Идея, конечно, принадлежала Софи, так как дядя, будучи жизнелюбом, никогда не думал о смерти и не говорил на эти печальные темы. Софи установила на его могиле камень, на котором под дядиным именем заранее было выбито ее имя и дата рождения.
И вот мы вместе с Сержем стоим у этого серого гладкого камня. Серж продолжает начатый в машине разговор:
-- Отец вышел на пенсию не по собственному желанию -- в институте появились новые люди, которые настояли на его уходе. Вместе с ним покинула институт и Софи. Она по праву лежит в этой земле рядом с институтом. Без нее отцу пришлось бы много труднее. Она была его помощницей и вдохновительницей. Я, когда знакомил Софи с отцом, знал, что он может во всем на нее положиться.
-- Почему вы их познакомили? Вы же были влюблены в Софи.
-- Кто вам об этом сказал?
-- Софи.
-- Нет... У меня тогда уже были другие планы. Я сделал предложение моей будущей жене... А институту требовался секретарь.
Несимметричность в датах, выбитых на камне, привлекла мое внимание: рядом с именем Софи указан только месяц и год смерти. Я спрашиваю Сержа:
-- Почему на камне нет дня ее смерти?
Серж пожимает плечами – мол, это же понятно:
-- Никто не знает день, когда она бросилась в Сену.
В моей голове одна за другой, как бегущая строка на экране телевизора, проносятся мысли. Почему она это сделала? Что она хотела этим доказать? Кому? Сержу? Или тем, кто заставил ее вместе с дядей покинуть институт? Может быть всем, кто знал ее?
Серж нетерпеливо смотрит на часы, надо уходить. Я неаккуратно и торопливо крещусь и быстро иду к машине -- подальше от этого камня. Серж молча следует за мной...
До сих пор я все не решалась расспросить Сержа, что он думает о загадочной смерти Софи. И вот, на обратном пути, задаю осторожный вопрос: а не была ли гибель Софи несчастным случаем. Он, хотя и следит за дорогой, слушает меня внимательно.
-- Нет, это не несчастный случай.
-- Почему вы так уверены? Ведь все могло быть.
-- Софи оставила письмо.
-- Кому?
-- Она написала письмо лично мне.
Серж замолкает, давая понять, что разговор закончен. Но я, все-таки решаюсь спросить:
-- Почему же она это сделала?
-- Не знаю.
-- Когда вы видели ее в последний раз?
-- Примерно за месяц до самоубийства.
-- И вы ничего не заметили?
Вопрос повисает в воздухе. Он резко поворачивает руль -- машина внезапно останавливается, уткнувшись в парапет. Серж дает задний ход, затем молча продолжает движение вдоль набережной Сены. Я вижу на его лице недоумение, растерянность и... боль. Мы молча медленно едем вдоль набережной Сены, как будто прощаемся с Софи...