Я понял — она не с нами
Я не был бы больше испуган, если бы подо мной разверзлась земля или передо мной явился сам Вельзевул. Вот что не давало мне покоя все эти дни, в чем повинен я и буду ли прощен — неизвестно. Долг повелевает отдать ее в руки правосудия, но я не могу решиться на это, ибо знаю, что после него ее не станет.
От Иринея и по сегодняшний день мы боремся с ересью всеми доступными нам средствами (а нам доступно все) во имя высшего блага на земле. Я верю — рано или поздно благодать снизойдет на нас, но не раньше, чем мы истребим всю ересь путем истребления ее носителей. Я всегда был честным борцом за торжество нашего учения, святого в своей вечности и незыблемости. Мне не в чем было упрекнуть себя — в попустительстве, сокрытии и бездействии. Я чист перед Всевышним и перед своей совестью. Всегда твердой рукой ввергал я в геенну огненную отступившихся от нас. Ни разу в сердце моем не шевельнулась недостойная жалость к презренному. Ни разу не дрогнула душа и не поселилась в ней и тень сомнения. Пока не пришла она.
Соизволено искушать и верующего. У меня был выбор — достичь блаженства, укрепить в себе веру или... Я выбрал иное. Нет мне прощения. Лишь после чистосердечного раскаяния и предания ее суду могу я, быть может, уповать на снисхождение.
О, если бы я с самого начала знал, но прозрение снизошло на меня слишком поздно. Да, она еретичка. Еретик — всякий, кто либо рождает ложные или новые мысли, либо следует им. Она делает и то, и другое.
Почему я сразу не понял этого? Она виновна. Она утаила от меня свою сущность. Но я мог и должен был разгадать ее, и в своей недальновидности повинен я. Уже одно то, что она — женщина, настораживает. Как учат нас великие Инститорис и Шпренгер, даже в самом слове кроется намек, разгадка: «женщина» — femina — от fides («вера») и minus («меньше»), что означает — «меньше веры». Женщина сотворена из ребра мужчины, которое криво и как бы отклоняется от него. Мы открыли — все они, даже лучшие из них, выглядят не так, как даже самый плохой мужчина. Значит, они скверны по своей природе. Женщины отличаются недостатком разума и, будучи глупее мужчин, скорее отступаются от веры. Они стремятся следовать своим внушениям и ненасытны к плотским наслаждениям, из-за чего многие из нас, достойные лучшей участи, погрязли в разврате.
Всем нам известна притча о греческом короле Форонее, который, умирая, сказал: «Мне ничего не доставало бы до высшего счастья, если бы отсутствовала женщина».
«Как может женщина мешать счастью?» — спросил удивленный Леонтий.
«Все женатые мужчины знают это», — ответил Фороней.
Забыл я о том, что говорил мне учитель, — все великие державы были разрушены из-за женщин, и все мы и по сей день страдаем из-за женской злобы и зависти, в них — причины неудач наших, коих давно должно было уже не быть, и расцвет наш медлит расцвести по тем же причинам. Ведь Трою погубила Елена, Рим — Клеопатра, и Иудея пострадала из-за женщин. Забыл предостережения умов наших лучших, что женщина не что иное, как вожделенное несчастье, изъян природы, приукрашенный, дабы сокрыть его ущербность. Забыл, ибо красива она безмерно.
В одной из рукописей наших прочел: «Чем красивее женщина, тем скромнее должна вести себя, ибо тем больше зло, которое может причинить ее красота». Красота причиняет зло. Указано было недостойным глазам моим, но не внял я велениям свыше. Ослеп в упорстве своем, за что и мучаюсь теперь.
А нет в ней ни скромности, ни смирения. Ведь говорил мне учитель мой, предостерегая: «Самые достойные из нас за всю свою жизнь не выказали такого усердия в служении нашем, какое выказывают они за один час, чтобы понравиться мужчинам».
«Помни, — наставлял учитель, — они глупы, лживы и кокетливы. Кто угождает Всевышнему, тот ее избегает. Они — суета сует. Он явился в образе мужчины, отдав нам тем самым такое предпочтение».
Обо всем позабыл я, введенный в заблуждение ее коварной красотой и истинно женским лукавством. Ибо не отвечала она прямо «Нет» на все мои увещевания, не отрицала безусловно, не убеждала с пеной у рта, как поступаем мы, а, потупив взор, молчала или уклончиво пожимала плечами со словами «посмотрим», «погодим», «что делать». А сама-то знала, что делать, и делала непрестанно, сообразуясь с движениями своей лукавой женской души и с алогизмами своей женской логики, наперекор высшим нашим законам, кои должен соблюдать каждый, если он хочет жить с нами в мире (и вообще — жить), наперекор нашей вере, в коей сомневаться не должен никто.
Если бы она спорила, возражала, я бы убеждал ее в противном и, может статься, и убедил бы, что, зная некоторые, пусть немногие, но основные явления и предметы, нам нет нужды изучать другие и задумываться над ними, и подвергать сомнению уже известное. А она все сомневалась, искала что-то иное, но все было сокрыто в глубинах ее коварной души, и я проглядел ее и не заметил, как сам стал попустителем и соучастником, ибо тот, кто знает о еретике и молчит о нем, сам становится еретиком.
Она околдовала меня. Еще не зная, что она не с нами, но предчувствуя беду, я пошел, смятенный и растерянный, к своему другу, советчику и учителю искать защиты и спасения. «Его правдивое слово вызволит меня из липких тенет ее лукавства», — подумал я. Но помрачившийся рассудок мой и несвязная, взволнованная речь не смогли донести до учителя всей глубины и тяжести моего проступка.
Он ласково пожурил меня. Даже великие праведники впадали в грех, сказал он. Важно потом покаяться. Все сочетаемо. Черное и белое. Тупое и острое. Правда сочетается с ложью. Рыцарская любовь к прекрасной даме — с правом первой ночи. Мы призываем к аскетизму и сами должны быть аскетами. Но не беда, если кто-то оступился. Не беда, сын мой, сказал мне учитель. Поступай, как хочешь, а после приходи каяться.
Я ушел в страхе, коего не знал доселе. Впервые мой учитель (а он мне вместо отца и матери, и друга) не понял меня, ибо мой затуманенный рассудок запутал речь и я не смог все объяснить. Мы с братьями всегда призывали к умерщвлению плоти своей, к самоуничижению и отказу от всех благ земных во имя высшей благодати, которая рано или поздно (смотря насколько успешно мы будем уничтожать врагов наших) снизойдет на нас. Но время от времени дьявол вселялся в одного из нас или в нескольких сразу, и тогда мы сообща изгоняли его, предаваясь всяким безумствам. Чем сильнее безумствовали мы, тем скорее отступал бес. И мы с удесятеренным усердием несли свои призывы рабам божьим.
Но сейчас было иначе. Она вошла в меня не как бес, а как ангел. Я обрел высшее спокойствие с ней и ужасаюсь этому, ибо невозможно достичь ничего высшего с женщиной, тем более — с такой, как она. Я знаю, что это — обман, на самом деле все по-иному, но позволяю затягивать себя в это сладкое болото лжи. Она виновна. В том, что перестал являть собою пример недосягаемого старания на очищающих церемониях, не сплю по ночам, молясь в своей келье, что самые недостойные мысли владеют мною, когда думаю о ней. С ней я забываю братьев и сестер своих, и даже учителя своего, и даже... Язык мой не поворачивается произнести такое высокое имя в такой кощунственной речи.
Виной всему — ее красота. Она красивее всех, кого я видел (а повидал я много) , красивей сестер наших (а они очень красивы — мы сами отбираем их со всей строгостью из большого количества девушек, осаждающих днем и ночью наши ворота с недюжинной силою и завидным упорством), кои в неустанных заботах о нас по мере сил своих помогают нам изгонять беса, и красота ее не горит всепожирающим пламенем снаружи, а теплится ясным светом изнутри.
Она красива извечной красотой, не подвластной веяниям моды и времени. Тело ее достойно резца Фидия и Поликлета, а лицо — кисти Леонардо.
Я влюбился, как увидел, а потом полюбил. Мы встретились в Храме. Она обратила на себя мое внимание не только и не столько красотой своей (я еще не успел разглядеть ее), сколько непозволительно дерзкой фразой, какую произнесла довольно громко. «Как здесь душно», — сказала она, а ведь не позволено никому выражать неудовольствие по любому поводу, находясь в Храме. С той минуты и началось мое падение, ибо должен был я по долгу своему и по велению совести своей, заключить ее под стражу и выяснить, почему она это сказала — по незнанию или со злым умыслом, хотя в обоих случаях вина ее безмерна и наказание сурово. Но я, недостойный, испугался за нее, испугался, что кто-то, подобный мне, услышит ее и выполнит свой долг в отличие от меня. И, словно кто подтолкнул меня, приблизился к ней и сказал едва слышно: «Молчите, безумная». По счастью (что стало для меня счастьем!), никого из братьев и сестер не было рядом, а остальные не усмотрели в ее словах ничего, что противоречило бы нашим законам, ибо, чтобы понять ее должным образом, надо иметь надлежащие ум и знания, кои отсутствуют у многих. Но это и хорошо, ибо излишек знаний ведет к ереси, а пытливый ум рождает скептицизм, и тогда пошатнется вера, ересь поселится в умах и сердцах, и благодать не скоро снизойдет на нас. А мы призваны споспешествовать ее скорейшему снисхождению.
Потом я глянул ей в лицо и увидел, что оно неземной красоты. Глаза ее излучали свет и доброту, и казалось, что на дне их живут ангелы. Она улыбнулась мне и стала во сто крат прекраснее.
Она повернулась и начала пробираться к выходу. Я смотрел ей вслед. Широкий черный плащ скрывал, как и подобает, ее до пят. Но когда она с усилием отворяла двери, я с ужасом увидел, что платье у нее неподобающе алого цвета. В такой одежде нельзя входить в Храм. Тем более женщине. Тем более молодой. Тем более красивой. Красоту следует скрывать и прятать, а не выставлять напоказ, дабы уберечь всех от соблазнов греховной жизни. Стоя в дверях, она обернулась ко мне. Ангелы запели в суровой тиши Храма. Но слышать их дано было только мне. Двери закрылись. Ангелы смолкли. Вместо них слышал я теперь то же, что и остальные — строгий голос одного из братьев, стоящего на амвоне. Я осенил себя Святым Вечным жестом и вышел. Всю ночь я молился, но вместо Святого лика видел ее лицо. И вдруг, словно прозрев, увидел его до мельчайших подробностей, словно сняли покрывало с глаз моих и мог я теперь видеть все верно и правильно.
О, если б знал я тогда, как все обернется!
Я бежал бы из нашего славного города, из нашей благословенной страны, бежал бы от своих сестер и братьев и от своего мудрого учителя, лишь бы не видеть ее, не слышать ее и не встречаться с ней. Тогда я еще смог бы обрести спокойствие в молитвах и верном служении во имя общего блага. А сейчас — поздно, поздно...
Счастье еще (если можно назвать что-либо счастьем в моем случае), что я не ушел с нею. До поры до времени она искусно скрывала свои низменные женские инстинкты под маскою стыда и непорочности, а потом наконец-то дала им волю. Я решил расстаться с милыми мне сырыми стенами моей кельи, с братьями и сестрами, любезными сердцу моему, и с дорогим учителем моим, всегда являвшим собою высокий образец добродетели, решил пожертвовать своим положением и бросить дело наше, в коем преуспел немало, и уйти с нею насовсем, где бы никто нас не знал, и там жить, оставив помыслы о высшем благе, забыв славные деяния свои по наказанию еретиков и предоставив все решать Всевышнему самому без моей помощи.
Но в cей трудный миг, когда я готовился идти в Совет с просьбой лишить меня полномочий, Всевышний протянул мне руку помощи, сразив тяжелой болезнью. Я метался в бреду семь дней и семь ночей, и столько же она была возле меня и готовила мне всякие снадобья. И понял я к исходу седьмого дня, что незачем что-то менять и пусть все останется, как есть, все равно она будет со мной, когда я того пожелаю, и уйдет, когда я ее прогоню. И вознес я хвалу, за то что не был оставлен и за то что не успел ничего сказать ей о своих намерениях, ибо вынужден был бы держать свое слово или, не сдержав его, — неделю жить в Храме и замаливать грех.
И когда окреп я духом и телом, и выздоровела она — ибо и ей была дарована возможность, заразившись от меня и переболев, прийти к очищающим мыслям, но тщетно! — осталось все, как раньше. С той лишь разницей, что стал я суровее с ней, ибо ожили в сердце и памяти моих слова учителя: «Если обезумел ты и влюбился вдруг в женщину, не подай виду никогда, что любишь, что относишься к ней с вниманием и уважением, что заботишься о ней, а главное — не относись к ней так и не заботься, и вскоре все пройдет, а ты будешь трудиться во имя блага с прежним усердием».
И был я строг и суров с нею, а она терпела и сносила мою строгость, а временами и грубость, с кротостью, меня удивившей, ибо гордыня родилась в ее сердце раньше ее самой, и объясняла все последствиями тяжелой болезни, снизошедшей на меня. Лишь одного хотела она — ребенка, но твердо отклонил я ее просьбы, ибо не может быть счастлив человек, зачатый в грехе, а близость с женщиной — один из самых тяжких. И надлежит нам сначала сделать все, отдать все наши силы, чтоб восторжествовала высшая благодать, если не для нас, то для детей и внуков наших, а когда восторжествует, плодить потомство и жить самим, кои доживут.
И продолжалась жизнь наша, и продолжалось падение мое, ибо утром и днем твердою рукою отправлял я на костер заблудших, а вечером шел к ней, чтобы корить ее за бездумность и легкомыслие, не подобающие благонравной женщине. Но, едва я начинал, с улыбкой протягивала она ко мне руки, и терял я нить беседы, и подчинялся ее и своим недостойным желаниям, погружаясь в неведомую мне доселе пучину безумия.
И недавно лишь понял я — она не с нами, и не была с нами никогда, и расхождения наши глубоки и непреодолимы, и что я лишь тешил себя глупой мыслью, что поверхностны наши несогласия и можно их преодолеть при моей настойчивости и ее послушании, и что она не разделяет нашей веры, и не обращу я ее в нашу веру никогда.
Я ушел молиться и осенил, себя Святым Вечным жестом, что подобает делать лишь в самых крайних случаях. Но не закончились мои страдания на этом...
На следующий вечер смотрел я, как она расчесывает на ночь волосы при свечах, и вдруг увидел в отраженном в ее глазах пламени двух пляшущих чертиков. С криком пал я ниц, закрыв лицо руками...
Она привела меня в чувство и уложила в постель. «Изыди, сатана!» — кричал я, отгоняя ее, и беспрерывно осенял себя Святым Вечным жестом. Но она не отходила от меня и потчевала снадобьями, чтоб облегчить последствия болезни, которая, как она думала, поразила не только тело мое, но и мозг. Я гнал ее от себя, но ... пpав, как всегда мой учитель...
Я понял — она ведьма...
Если ересь — ошибка в мышлении и упорство в ней, то ведьмы, веря в дьявола, ошибок не совершают, ибо дьявол действительно существует.
И она — женщина, которую я люблю, стараюсь приобщить к вере нашей, увещевая ежедневно, — она вступила добровольно в союз с дьяволом. И ясно стало мне многое и в ее поведении, и в ней самой.
Дьявол создан был добрым, подобно иным ангелам, но по своей воле стал злым и творит злое. Как он злоупотребил своею свободою, ввиду присущей ему гордыни и похоти, так и она злоупотребляет. Вот откуда ее познания — ведь осведомленность дьявола обширна. Вот откуда ее умение — ведь всем известны необыкновенные способности дьявола: он построил мост через Дунай в Регенсбурге, стену между державами и многое другое. Вот почему выбрала она для нашей первой встречи Храм — дабы вдвойне осквернить все, что для нас свято. Вот откуда чрезвычайная любовь моя к ней.
Она получает указания от дьявола, ее он наделил недюжинным умом, неземной красотой, какие не бывают у нормальных женщин, сверхъестественными способностями, и она осуществляет его волю. Дьявол охранял ее, когда она болела и не дал болезни обезобразить ее, а на моем лице болезнь оставила отвратительные следы, навсегда отняв у меня облик, коим так восхищались сестры. Она опоила меня зельем, давая его под видом лекарства, и теперь любовью к ней — ведьме, которая не только отреклась от веры, но и отдается душой и телом дьяволу, одурманен я. Когда сплю, она предается инкубу или улетает на шабаш. И то, что я, просыпаясь ночью, вижу ее рядом с собой, ничего не значит. Я-то знаю, что вижу не ее, а всего лишь ее фантастикум — отделившийся от нее образ, который она оставляет вместо себя, когда участвует в оргиях ведьм или летит туда или обратно с огромной скоростью. Правда, канон Ерisсорi возражает против полетов женщин, но мы с братьями установили, что он имел в виду не ведьм, а обычных женщин, так что по существу канон не исключает веры в женский ночной полет.
Велик грех ведьм, больше, чем грех сатаны, потому, даже если ведьма раскаивается и не является ни упорствующим, ни закоренелым преступником, не заточается в тюрьму, а предается смерти. Но как я могу предать смерти ее? Но и как я могу утаить, что она — ведьма? Ведьма — орудие дьявола, а если мы не будем сообща бороться с дьяволом, мы никогда не достигнем высшей благодати. Судя по всему, она относится к ведьмам не вредящим, а лечащим, поскольку ухаживала за мной и выходила. От этого, однако, ничуть не меньше вина ее, ибо мы, как говорил учитель, осуждаем величину греха, а не преступления. Мы караем за отступление от веры, и здесь грех ее безмерен, ибо отступничество ее проявилось в самом сильном и тяжком виде, это — отступничество в сердце, а потому все ее поступки, хороши они или дурны, надо считать греховными.
Как искупить мне свой грех, как смыть с себя пятно позора, но и пощадить ее?
И счастье, что я не позволил ей родить ребенка. Ибо, по словам учителя, если говорится, что ребенок за грехи родителей не отвечает, это нужно понимать в отношении вечного наказания, а к временным наказаниям это не относится и потому взыскуется за грехи до третьего и четвертого рода. Так потоплены были дети содомитян за грехи отцов своих. А бывает, что дьявол вселяется в ребенка и надлежит тогда карать и детей. И как хорошо, что нет у нас потомства, ибо что может быть ужаснее для отца, чем узнать, что его ребенок — колдун.
И я ушел от нее. Тяжело мне было это сделать, все равно что умирающему от жажды оторваться от воды, но я сделал. И ничего никому не сказал. И скрыл от учителя моего, и не пошел к нему и не пойду более, ибо если спросит он меня, не смогу солгать, а сказав правду, погублю ее. Увидя меня, учитель спросит, спросит обязательно, что со мною, ибо стал я непохож на себя, исхудавший, бледный, с обезображенным лицом и горящим взором...
Я ушел от нее, ничего не сказав ей, и пусть живет, как хочет, пусть тешится с дьяволом и летает на шабаш. Не буду мешать ей, хоть совсем по-иному велит поступать мне мой долг.
Но не выдержал я и трех дней.
Поздно вечером, крадучись, хоронясь от людей, как вор, заглянул я в ее окно. Несколько дней следил за ней, скрывая лицо капюшоном, и хотя она, как и другие, была в широком черном плаще, я безошибочно находил ее среди прочих, а она меня не замечала, и немудрено — велик мой опыт в наблюдении.
Не скажешь по ней никогда, что она ведьма, но ведьмы тем и сильны, что умеют походить на обычных людей. Она вела тихую жизнь. Но я-то знал, что делает она это лишь для того, чтоб отвести от себя подозрения.
Семь дней и семь ночей я следил за ней, а потом пришел к ней. Нет мне прощения!
— Я знала, что ты вернешься! — воскликнула она с радостью.
Она околдовала, опутала меня и даже не сомневалась в своей колдовской силе.
Что бы сказал мой учитель, если бы узнал, в какую западню, в какую ловушку угодил его верный ученик, с малых лет стремившийся очистить все от скверны, освободить от дьявола, низвергнуть его в пучину, чтобы утратил он свою способность совращать людей, и снизошла на землю высшая благодать. Теперь его любимый ученик сам попустительствует скверне, укрывая ведьму, греша с ней, не имея сил от нее отказаться и отдать ее в руки правосудия.
Хоть бы умерла она! Так лучше было бы для нас всех.
Хоть бы нашелся кто-то, кто кроме меня заметил бы ее колдовские свойства, хоть бы объявился кто-нибудь, кто, если сам не видел ее колдовство, то слышал о нем от других, или пошла бы о ней дурная слава. Тогда правосудие простерло бы над нею карающую длань, но свершилось бы это без моего участия. И тогда наказана бы она была по всей строгости нашего справедливого закона.
Но молчат особые выборные братья, кои должны сообщать обо всех подозреваемых в колдовстве особым эмиссарам, что путешествуют по нашей стране с благородной целью — карать отступников, — давно не заезжали они в наш край. Благодаря усердию братьев и сестер наша местность очищена от колдунов: в один из дней мы отправили на костер 133 ведьмы, ибо развелось их огромное множество. Мы повелели выстроить для них печь гигантских размеров. И роль моя не последняя в очищении от ведьм. Но одна все-таки уцелела, ловко спрятавшись, пробралась ко мне, а я не имею сил быть денунциантом. И не знаю, что может заставить меня быть им, и уж, конечно, не награды, к коим я всегда был равнодушен, а она к тому же бедна, и ее имущество, какое отойдет к денунцианту, ценности не имеет.
О, хоть бы умерла она! Но тогда мы не узнаем имена ее сообщников по колдовской секте, без которых не творят своих злодеяний ведьмы. Под пытками она бы созналась, и мы бы открыли целое гнездо колдунов и их приспешников, ибо мы ведаем не только явным колдовством, но и всем, что к нему относится или может быть отнесено.
До чего договорился я! Можно ли представить себе ее плечи вывернутыми пыткой на дыбе, ее глаза полными слез (но нет, слез не будет — ведьмы не плачут под пытками, они тщетно стараются вызвать у себя слезы, заменяя их стонами и криками, мы всегда внимательно следим, покажутся ли из глаз пытаемой слезы), разве можно представить себе ее кожу прижженной каленым железом (но нет, все знают, что дьявол помогает ведьмам и оставляет следы ожога, совсем как и у тех, кто не является ведьмой, почему ведьмы так охотно соглашаются на это испытание, но мы редко пытаем их так, заранее зная, что все — обман, у нас есть и иные пытки для них).
Вчера на площади я встретил учителя и распростерся перед ним. Он был ласков со мной, не спрашивал, почему не видно меня в Храме, почему я не захожу к нему, почему скрываюсь от братьев и сестер, кои соскучились по мне, и не участвую в очищающих церемониях. Он был озабочен изможденным видом моим, внушившим ему опасения за мое здоровье. Он долго говорил со мною, рассказывал о делах наших, приглашал к себе, а под конец поведал ужасающую весть — среди наших сестер оказалась ведьма! Я хорошо знал ее, она была одной из самых красивых и старательных и всегда с таким воистину ангельским рвением (на деле оказавшимся дьявольским наущением) помогала изгонять беса.
Горе нам! Куда сатана запустил свою руку! В обитель нашу, в сердце нашей веры, поразил самых достойных хранителей ее.
— Она была ведьмой, — сказал мне учитель. — Я первый понял и первый сообщил. Она подавала мне на ночь лекарственное питье — спирт, настоянный на целебных травах, и я постиг, что она подмешивала туда колдовское зелье, которое сделало меня одержимым похотью к ней. И хотя с некоторых пор она отказалась подавать мне питье, дабы отвести от себя подозрения, я понял, что зелье действовало медленно и поразило меня, когда я перестал его пить.
— Мы сразу взяли ее под стражу и унесли, следуя советам славных ученых наших — Гостиенсиса и Гоффреда, в корзине в камеру, дабы она не успела коснуться земли и обрести помощь дьявола. Мы искали ее родственников, дабы они свидетельствовали против нее, но у нее родных не оказалось — отец, к сожалению, скончался совсем недавно, а то бы мы обратились за помощью к нему.
— Для пользы веры, согласно канону «In fidei, dе haer», мы допустили в свидетели, поскольку других не было, недостойного, которому вместо меня она пожелала носить питье перед сном, на что он посмел согласиться.
— Ввиду того, что в глоссе к канону «Accusatus, §licet» сообщается: «Позорное пятно ереси столь велико, что для разбора этого преступления допускаются ... также и всяческие преступники», мы расследовали это преступление с помощью преступников.
— Мы сократили судопроизводство и лишили его излишних формальностей, дабы скорей установить истину. Судья, как предписывается каноном «Extra de verbsig» и «c.saepe contigit» из «Клементин», прекращал возникающие во время суда словопрения, тормозящие разбор дела апелляции, пререкания со стороны защитника и вызывание излишних свидетелей. Имена обвинителей мы скрыли от ведьмы, ибо каждый знает, какой опасности подвергаются те, кто свидетельствует против ведьмы, со стороны оной.
— Поначалу она отрицала свою вину, чем вызвала еще большее подозрение. На вопрос, почему она сказала два года назад некоему человеку «Это даром не пройдет», а не далее, как месяц назад у него заболел сосед, она пыталась объяснить это совпадением, то бишь судьбой, и впала в ересь, ведь сказано: «Да будет чуждо сердцам верующих приписывать судьбе какое-либо значение».
— Ей дали защитника, судья увещевал его, дабы адвокат не навлек на себя обвинения в покровительстве ведьме. Иначе ему грозит отлучение. Адвокат, однако, не руководствовался сокращенным судебным порядком, требовал отсрочек и заявлял протесты. Он отвечал нам, что защищает не лжеучение, а лицо, но, действуя не в соответствии с указанным судебным порядком, стал достоин еще большего проклятья, чем сама ведьма. Ее защитник возбудил против себя сильное подозрение в покровительстве колдунам. Сейчас он отлучен, заключен, и его дело рассматривается, как и предписывает надлежащая глава «Accusatus». По злой воле своей адвокат оставил подзащитную без защиты.
— В ее присутствии мы долго раскладывали орудия пыток и громко обсуждали, как лучше ее пытать, чтоб она поняла, что ее ждет и что не будет ей снисхождения, хоть она и отличилась в прошлом в поимке ведьм. И, раскладывая орудия пыток, мы увещевали ее непрестанно не запираться и сразу дать показания, чтобы мы не терзали души наши пыткой такой красивой женщины. Но не вняла она нашим просьбам и принудила нас ее пытать.
— Нам пришлось поднять ее на дыбу и читать ей показания свидетелей, дабы она подтвердила их, но она не созналась. Братья усердно расспрашивали ее прислужниц, но не узнали от них ничего отягчающего (одна из прислужниц, к прискорбию нашему, после расспросов повесилась). Мы предъявили ей мазь и веник, найденные у нее, в качестве вещественных доказательств и спросили, почему она их держит у себя. Но вместо того, чтобы признаться, что намазывалась мазью перед тем, как верхом на венике отправиться на шабаш, она лгала нам в лицо, будто веником подметала, а мазь — не снадобье из сельдерея, а овечий жир со скипидаром — использовала при простуде.
— Мы подсылали к ней в камеру того недостойного. Мы обещали простить его, если он добьется от нее признания. Мы слушали за дверью, но она не сказала ничего. Мы привели ее в подвал, впустили доверенных от нас ее подруг, дабы они обещали ей добиться ее полного освобождения, если только она обучит их колдовству. Если бы она согласилась на это (как многие, кто не признался чистосердечно на дыбе, но, в основном, признаются чистосердечно), то тут же была бы обличена. Но она опять упорствовала. И только когда судья пообещал сохранить ей жизнь, если она раскается, а если нет — сжечь на костре, она начала признаваться. Это, к сожалению, случилось ночью, но судья был верен долгу и не прерывал ее показаний, как и надлежит, ибо если не дослушать ведьму, она вернется к запирательству и не откроет правды. Признания продолжались и утром, и судья даже перенес свой завтрак на час позже.
— Но ее сожгли? — спросил я.
— Обещал ей жизнь один судья, а приговор вынес другой, так что мы не обманули ее, а, напротив, были справедливы и гуманны, — сказал мой учитель.
— Перед тем, как взойти на костер, она клеветала на нас, что была обманута нами. Мы были вынуждены заткнуть ей рот. Она сожжена. Так надлежит поступать с каждым, кто предается дьяволу, список коих открыла аристократка Анжела Лабарт. И не будет снисхождения никому — ни детям, ни женщинам, ни старикам.
— Плохо только, что ведьма так и не назвала ни одного сообщника. Я подозревал того, кому она стала носить питье. Мы заточили его, но не успели допросить, — презренный покончил с собой, что подтвердило нашу правоту, но лишило нас возможности найти соучастников. Но я знаю — они есть.
Закончив свой рассказ, учитель внимательно посмотрел на меня. Светлый взор его, словно луч, проник во все потаенные уголки души моей.
— Если тебе есть, что сказать, сын мой, приходи ко мне. Будь с нами, сын мой.
— А каково наказание для тех, кто сожительствует с ведьмой? — спросил я.
— Если они сообщили о ведьме, сознались и покаялись — ничего. Это не их грех.
— Даже если они знали, что она — ведьма?
— Неважно. Это не их грех. Это происки дьявола. Всем нам следует выполнять свой долг. Приходи ко мне, сын мой.
Он ласково посмотрел на меня и ушел.
Я целовал его следы.
Я понял, что мне делать.
Всем нам следует выполнить свой долг.
Выполните и вы свой.
Я — выполнил.
Fecit*
__________-
Fecit - (латин.) сделал .
Иногда на старинных картинах художников встречается эта надпись вместо фамилии художника.