У нее плачущий голос, но выглядит вполне заманчиво - и окрасом и своими размерами, жирная такая, здоровая, плавает совсем близко к берегу и жалуется вслух:
"Ох, вот рыбаки пришли, что же делать, они ведь меня поймают, меня ведь так легко поймать, всех ловят, и меня поймают. И изжарят на своих чугунных сковородах под перцем, раз режут мою нежную, тонкую кожу с содранной чешуей, натрут солью и изжарят, не отрезая головы. Ох как страшно, я же совсем беззащитная, а рыбаки такие опытные, как страшно, как жутко, я не смогу отличить наживку от пропитания, мне ведь приходится идти к такой опасности из за необходимости добывать себе корм. Ох он закинул леску! Ох что же делать? Мой плавник, он зацепился за корягу, порвался, что же делать? Как больно, я же совсем беззащитна! Я истекаю кровью." И манит, манит за собой рыбака в сторону от берега, дергано отплывая словно из последних сил сопротивляясь обреченности. А когда рыбак зайдет достаточно глубоко, по колено, а лучше по пояс - она выворачивает свою челюсть с острыми, торчащими словно осколками зубами и сжирает его. Причем сама, рыба хитрец не работает в паре, не кормит более крупного хищника, а ждет одиноких рыбаков в осенних рассветах, подманивает их своими жалобами и жрет, ясно тебе?
Я дышу в ладони и киваю, ясно, конечно. Ноябрь здесь суровый, ветреный, с заморозками ночью и снегом дальше, в горах. Самая граница, длинная осень, зима, весна и совсем короткое, чуть ли не с месяц лето. Смотрю на руки. От холода вены вроде пропасть должны были а они почему – то стали видны черными ветками сквозь бледную кожу, изрисованную синим, фиолетовым, зеленым, красным. Так не было, когда я проснулся, это он, сидел, толок какие – то ягоды, пока я, еще коматозный, смотрел в окно, на колышущиеся ели и старался не захлебнутся количеством запахов его охотничьего дома, пока его хозяин подсыпал в растертое месиво муки, подливал жира а потом жесткой кистью разрисовывал мои ладони, сказал что это «для телесности», что бы совладать с телом и удержать в нем душу.
- вот есть охотники, а есть рыбаки. Ты, видать – он замирает, перестав складывать в ранец склянки, сменные носки и моток лесок, смотрит на меня, потом отмахивается. – рыбак наверно.
Сам – то я себя скорее жертвой чувствую, не наживкой а такой мышью, которую уже поймали, долго отбивали лапами, кусали, бросали, заставляли бежать а потом душили. И теперь бытие мое зыбкое, еле – еле душа в теле. Не понятно, как выбрался, только с этим пол беды, теперь еда мне – мох, рыба без соли, ягоды, красные, кислые до ужаса, вода на травах и сны. Еще бы крови, но пить нужно кровь только тех, кого сам поймал, а зверье пока мне в руки не идет, я только и могу что помогать по хозяйству, варить воск для свечей, чистить клетки, вычесывать вечерами хозяйского пса и ходить все дальше в лес, запоминая дорогу, чувствуя как трется грубая одежда о перевязанные раны. В лесу хорошо, далеко, красиво, свежо и можно спокойно подумать о том, как сюда попал. Вспомнить горную реку, срывающуюся ледяным белым водопадом далеко вниз, и как захлебывался этой водой, пока казалось что тело сломано пополам.
Прикладываю ладонь ко лбу, сдвигаю поношенную меховую шапку на затылок, закрываю глаза от того, как закружилась под ногами жухлая трава. Под веками плещется вода, виден берег, усыпанный хвоей, рыже – коричневой, давно опавшей, запрелой на скользких черных камнях, об которые я бью заиндевевшие руки, пытаясь ухватится и выбраться из потока воды. За мной были охотники. А я рыбой. В воздухе еще пахло гарью от моего дома и где – то там, дальше и выше осталась большая часть моей жизни.
- слыш? – мне в руки скидывают мешковатый рюкзак с запасами и рыбацкими штуками, на плечо закидывают сетки, удочки. – идем вдвоем, но ты главное на хитреца не нарвись, они по осени вообще лютуют, жир на зиму нагуливают, жрут кого ни попадя, даже таких мертвецов как ты.