ЭПИЗОДЫ
ИЗ ЖИЗНИ МОЛОДОГО ИНЖЕНЕРА
Пан инженер из Киева
Это было ранней весной 46-го года, когда я около полугода (с сентября 1945 года) работал в проектной конторе «Укрсельхозстройпроект» при Наркомземе Украинской ССР. Наркомзем располагался в двух зданиях: главное и парадное выходило на одну из центральных улиц Киева - улицу Ленина, второе же, вспомогательное и невзрачное, стояло в глубине двора, соединяясь с главным висячим переходом. В этом втором, дворовом, и находилась упомянутая проектная контора. Но существовала она только на бумаге. Фактически же были только два пустых канцлярских стола, задвинутых в угол 40-метровой комнаты, в которой размещались и другие отделы наркомата.Там всегда было тесно и шумно, стоял гул голосов, нередко переходящий в крики и скандалы, пронзительно звонил единственный телефон и в воздухе висел синий махорочный дым.
Директором проектной конторы был демобилизованный инженер, москвич Степанов, после выписки из госпиталя оказавшийся в Киеве и всеми силами рвущийся домой, в Москву. К моменту моего появления он был единственным сотрудником конторы. И когда пред ним неожиданно предстал я, он очень обрадовался. Крепко пожав руку, он тут же вписал в бухгалтерскую книгу приказ, которым я назначался ГИПом - главным инженером проекта реконструкции Ульевого завода в райцентре Бровары вблизи Киева. Один из канцелярских столов, из которых состояла контора, был отдан мне, за вторым сидел Степанов. Но что такое ГИП, и в чем будут состоять мои обязанности, я не имел ни малейшего представления. Хотя слова «главный инженер» звучали очень солидно. Сроки сдачи проектной документации по Ульевому заводу были сжатые, и поэтому все виды проектных работ - архитектурно-конструкторских, сметных, сантехнических, электротехнических и даже геодезическую съемку территории завода мы со Степановым выполняли вдвоем.
Был холодный октябрь, шли дожди нередко с мокрым снегом, а одеты мы были плохо, в коротковатых солдатских стеганках и разношенных кирзовых сапогах. Сапоги быстро промокали, мы мерзли, постоянно были простужены, чихали и кашляли. К тому же добираться по утрам до Броваров было непросто. Стоя на шоссе, мы подолгу «голосовали», пытаясь остановить громыхающие и разбрызгивающие грязь грузовые машины, обычно видавшие виды, списанные из армии тяжелые американские «Студебеккеры». В их кузове среди бочек, ящиков, досок и бревен на пронизывающем ветру или под дождем мы за час-полтора доезжали до завода. В ноябре выпал снег, ударили морозы, и наступила ранняя и сразу лютая зима.
Жил тогда я с моим товарищем в 7-этажном жилом доме по улице Ивана Франка. Это был ведомственный дом Наркомзема. На 2-м и 3-м этажах были квартиры заместителей наркома и других ответственных сотрудников наркомата, а на седьмом - общежитие. В тускло освещенный длинный коридор, пропитавшийся керосиновой примусной гарью, запахами кухни и сохнувшего на веревках белья, выходило около десятка дверей. В некоторых семьях были больные, старики и дети, даже грудные. Была лютая зима, но дом не отапливался. Центральное отопление не работало с 1941 года, и от застывших ледяных радиаторов веяло холодом. Электричество тоже бывало не всегда. И кабины двух лифтов, как воспоминание о благостных довоенных временах, мёртво чернели между этажами в пыльных сетчатых шахтах. Не всегда бывала и вода в кранах, из-за чего мы держали на столе наполненное ведро. Температура в комнатах обычно держалась на отметке + 5-6, но были случаи, когда к утру вода в ведре покрывалась локмой корочкой прозрачного льда. Завхоз общежития выдал нам набитые соломой старые матерчатые матрасы, тощие подушки и по два солдатских одеяла категории б/у. Поэтому спали мы не раздеваясь, и все равно страшно мерзли. Особенно трудно было по утрам выползать из своего ночного как-то угревшегося логова в ледяной воздух комнаты, потом занимать очередь в туалет и в общей умывальной с мокрым плиточным полом и грязными раковинами бриться и умываться ледяной водой. При этом нам было важно не опоздать в столовую: она размещалась в подвале главного корпуса наркомата, куда мы сдавали часть продуктовых карточек, и работала до начала рабочего дня, то есть до девяти. Хотя, позавтракав, мы уходили такими же голодными, как и до завтрака.
В общем, это была очень долгая и тяжелая зима. В стране был голод, карточная система была неэффективной, «отоваривать» карточки приходилось в долгих очередях. В основном на талоны выдавали американские консервы в небольших железных банках и яичный порошок. Выданного хватало нам на неделю. А цены на базаре были недоступны. Так что жили мы впроголодь. Но больше всего донимал холод – как дома, так и на работе. Нигде не топилось. Почти все ходили с насморками, отовсюду слышались чих и кашель, а люди постарше часто лежали с пневмониями. И поэтому не могу не рассказать об одном очень не типичном эпизоде. Как раз в эти зимние дни в две пустующие комнатки нашего общежития неожиданно вселилась семья помощника наркома Мальцева (не заместителя, а помощника - это разные должности). Жену звали Людмилой и у них была 14-летняя дочка, обладательница имени Донара (что означало Дочь Народа). Для Мальцевых это жилье было временным - они ждали квартиру. Мальцев был приветливым человеком лет сорока, а Людмила работала в метеобюро наркомата. Она была очень доброй, но худой и некрасивой, с вечной папиросой во рту. До Киева Мальцевы жили на севере, за Полярным кругом, работали на метеостанции и привыкли к непритязательному быту с минимумом удобств. Иногда вечерами, постучав, Мальцев входил к нам, запросто садился на койку и рассказывал о работе на севере, о себе, расспрашивал о войне и жизни и угощал папиросами, которые для нас были недоступной роскошью: мы курили скрутки из дешевой махорки. Несмотря на занимаемое положение, в Мальцеве не было ни малейшей спесивости или барственности. Бывало, что иногда он курил нашу махорку, а Людмила угощала оладьями или пирожками.
Так прошло около месяца. В один из темных морозных январских дней, возвращаясь с работы, мы издали увидели стоявшую на тротуаре у входных дверей нашего дома грузовую машину с отброшенными бортами. Шумел мотор, все было в клубах пара, оттуда доносились громкие голоса и мелькали огоньки фонариков. Это было необычно. Мы ускорили шаг. В кузове машины стояли пять или шесть облицованных сверкающим белоснежным кафелем аккуратных тумбочек на колесиках высотою около метра. Беглые лучи фонариков отражались в их зеркальных гранях. Какие-то люди, стоя на машине, распоряжались, а трое рабочих как раз снимали с машины одну из тумбочек, как видно, довольно тяжелую. Перекрикиваясь, они осторожно внесли её в подъезд. Мы уже поняли - это были передвижные комнатные печки. На них были аккуратные латунные дверцы с рукоятками, какие-то окошечки и решеточки. С обеих сторон грузовика стояла толпа, и кто-то с завистью сказал: «Везёт же людям! Вот что значит ведомственный дом!» Мы тоже воспряли духом. Правда, было непонятно - почему печек мало? Значит, надо полагать, привезут еще? И будет ли это распространяться на общежитие? Мы поднялись к себе, на свой седьмой этаж. Все жильцы были взбудоражены и взволнованно шептались, то и дело выбегая в коридор. Слух о печках уже распространился по всему дому. Мальцев был дома. Он стоял на лестничной площадке и курил. Вид у него был хмурый. Коротко кивнув, он отвернулся. Мы прошли к себе и вскоре услышали в коридоре шум, голоса и топот ног. Кто-то спрашивал: «Куда?» И голос Мальцева отвечал: «Сюда, сюда». Мы выглянули. В комнату Мальцевых рабочие вносили печку и большой ящик с брикетами торфа. Теперь у них было тепло. Остальные печки были распределены между замами наркома и еще кем-то из высшего руководства наркомата. И на этом всё кончилось. Печек больше не привозили. Миновала неделя. За нею вторая. Морозы продолжались, начались ветры, сильные метели, стало еще холоднее. Согреться теперь можно было только на общей кухне, где до поздней ночи шумели примуса и душно пахло керосиновой гарью. Вечерами молодые мамы там купали детей и сушили пеленки. Но Мальцевы заметно стали нас избегать. При встрече кивали и быстро проходили мимо. Так прошло еще дней десять. Но однажды вечером в нашу дверь постучали и вошел Мальцев. Мы удивились. Такого давно не было. Он приветливо улыбнулся, протянул коробку «Казбека» и сказал: «Всё, парни! Печку эту немецкую я вернул. К чёрту! Не могу, не живу, а мучаюсь. Рядом мерзнут дети, а я, понимаешь, как какой-то фон-барон сижу в тепле. Стыдно, не привык». И на следующий день печку убрали. Всё пошло по-старому, и до теплых дней Мальцевы мерзли, как все прочие. Случай, безусловно, неординарный, - ни по тем, ни по нынешним временам.
Но я отклонился от темы моего рассказа. Итак, это была весна первого послевоеннного года и близилась посевная кампания - по советской терминологии «битва за урожай». Сотрудники Наркомзема, в марте преобразованного в Министерство земледелия, получали предписания выезжать в районы и области Украины для проверки готовности местных Облземотделов к этой «битве». Задания были разные: механикам надлежало проверять инвентарь, агрономам - посевной материал и удобрения, а нам, строителям, поручалась проверка технической пригодности складских помещений, предназначенных для хранения будущего урожая. Задания выдали и нам со Степановым. Ему на Харьковщину, а мне в город Ужгород Закарпатской области, которая лишь недавно ( с 1944 года) вошла в состав СССР. Это была почти заграница, это было интересно, и я с удовольствием принял назначение. Как и всем, мне выдали командировочное удостоверение. На нем красовался красный штамп - «ПОСЕВНАЯ». Это был ключ, который в те дни открывал многие двери.
Тогда купить железнодорожный билет куда бы то ни было в Центральных кассах на Пушкинской было нереально. Низкий зал, душный и гудящий сотнями голосов, был забит людьми. Добраться до кассовых окошек даже в многочасовых очередях было трудно, доходило до драк. Люди ночевали на полу под кассами, записывая номера в очереди на ладонях. Там постоянно дежурила милиция. Но мое командировочное удостоверение с красным штампом произвело магическое действие. Так что билет у меня был. И единственное, что меня смущало, это моя одежда. В особенности, купленные на базаре не новые, но на вид прочные черные ботинки знаменитой ленинградской фабрики «Скороход». Но это было минувшей осенью. А сейчас эти ботинки, в латках и с хлюпающей при ходьбе подошвой, подшить которую сапожники уже не брались, грозили вот-вот развалиться. Ехать в них было рискованно. Конечно, подошву я мог и сам укрепить, обмотав черной изолентой и закрасив черной ваксой. Тогда так делали многие. Но это было ненадежно и ненадолго. И в Ужгороде я, официальный представитель Министерства земледелия Украинской ССР, рисковал предстать перед встречающими в драных ботинках. А встречать меня были обязаны, о чем мне было сообщено перед отъездом. Было это так. В конце рабочего дня меня вызвал управделами министерства. Это был мужчина лет тридцати пяти, глупый и самодовольный. В ту ночь он оставался дежурным по министерству. Развалившись в кресле, он сидел в приемной министра за пустым столом секретаря, на котором стоял черный телефон, а в центре лежал пистолет. Я удивился. «Мало ли что! - многозначительно сказал управделами. - Но ты садись и вникай. Ты едешь в Ужгород. Это недавняя заграница. И нас там еще не знают. А ты представитель столицы республики и министерства. Так что гляди, не ударь в грязь лицом! Будь горд и покажи им, кто мы, и кто они. Пусть знают свое место! Тебе ясно? И еще. На вокзале тебя будут встречать, я их обязал. Так что внушай им, как у нас всё прекрасно. Ни малейшей критики! А если что-то услышишь - пресекай!Для этого есть органы. Понял?» И он величественно протянул мне над столом три пальца.
Вот тогда я решил купить новые ботинки. И в ближайшее воскресенье отправился на Евбаз (ныне площадь Победы). Это было гигантское, шумящее и гудящее тысячами голосов, выкриками, гоготом, милицейскими свистками, смехом и плачем, шевелящееся, торгующееся, матерящееся необозримое многоликое торжище. Еще не было многоэтажного универмага «Украина» и здания Цирка, не было гостиницы «Лыбидь» и агенства «Аэрофлот», а по бульвару Шевченко до Брест-Литовского проспекта тянулись вросшие в землю жалкие домишки за серыми заборами. Вдоль соседней улицы Менжинского, застроенной двух-трехэтажными домами, ютились мелкие лавчонки и магазинчики, душные закусочные и пропахшие водкой распивочные, будки часовых мастеров, сапожников и портных. Повсюду шныряли жуликоватые парни с быстрыми оценивающими глазами, у которых, поторговавшись, можно было купить медаль, орден, а то и звездочку Героя Советского Союза, притом со всеми документами, печатями и подписями. Тут торговали велосипедами, немецкими мотоциклами и запчастями, продавали всякую всячину - немецкие часы, кухонную утварь, патефоны и граммофонные пластинки, трофейные радиоприемники всех марок и систем, среди них «Telefunken» и «Siemens» с мигающими зелеными глазками настройки, лежали на земле различные столярные и слесарные инструменты, доски, вязанки дров, кирпичи, а дальше можно было найти старинные книги, журнальные и газетные подшивки прошлого и начала нынешнего века (в те дни мой сослуживец за копейки купил там пять книг «Христос» Николая Морозова), иконы, картины, рядами стояли продавцы электрических чайников. лампочек, примусов, самоваров и самоделок - масляных и карбидных светильников, даже с регуляторами длины язычка пламени, сделанные из сплющенных снарядных гильз - света в большинстве жилых домов не было. А в обувном ряду ботинок самых разных - черных, желтых и коричневых, высоких и низких, остроносых и с тупыми бульдожьими мордами, всех фасонов и размеров, из мягкого шевро и грубой свиной кожи, даже сверкающих черным концертным лаком, на шнурках и на пуговицах, на подошве из кожи, кожемита или резины, фабричных и самодельных, ношенных или новых, - было великое множество. Прошло около часа. Но я не мог выбрать. Красивые ботинки, которые я примерил и едва не купил, соблазнившись фасоном, блеском кожи и толстой подошвой, оказались фальшь-изделием. «Подошва из картона» - шепнул мне стоящий рядом мужчина. И я выпустил ботинки из рук. И после этого, расстроившись, решил уходить. И вдруг заметил. Женщина держала в руке связанные шнурками новенькие желтые кожаные ботинки. Я вмиг их узнал, эти ботинки. Это были ботинки, в которых щеголяли мои приятели, пилоты американских «Летающих крепостей» В-17. Изящного фасона, с удобным носком, утепленные мехом, они издавали приятный запах настоящей кожи. Единственным их недостатком была тонковатая кожаная подошва, явно не для нашей зимы и нечищеных тротуаров. Но это был мой размер. Подошла и цена. Я купил их, подумав, что утеплю, вложив толстую стельку. Так я и сделал. И в них приехал в Ужгород. Не буду описывать почти 24-часового путешествия в так называемом «комбинированном» вагоне, грязном и зловонном, где у меня была своя верхняя полка (спасибо штампу «посевная»!), а подо мною сидели, лежали на полу, храпели, пили водку, орали и ссорились, играли в карты, матерились и иногда дрались пассажиры.
Так или иначе, но в Ужгород поезд пришел по расписанию. Когда все пассажиры вышли, и я спустился на перрон, оказалось, что у вагонной двери стоит с недоуменным лицом невысокий мужчина лет сорока с рыжеватыми усиками. Он был в длинном черном пальто раструбом, а на голове сидела фетровая шляпа с невероятно широкими полями. Похож он был на большой гриб. Вид у него был растерянный и даже испуганный: представитель министерства из Киева, каким, как видно, он себе его представлял, из вагона не появился. Прошла минута. Я тоже стоял, выжидающе поглядывая по сторонам. Глаза наши встретились. Я увидел мелькнувшее в глазах гриба недоумение. Такого представителя столицы он, безусловно, не ожидал. В дополнение к моей помятой одежде, за сутки в вагоне я успел обрасти щетиной. В общем, вид мой почтения не внушал. Единственное, что у меня было на должном уровне, это желтые американские ботинки и портфель на никелированных замках. Человек робко приблизился ко мне.«Пан інженер з Києва? - неуверенно спросил он. - То я на вас чекаю?» - «Да. Только я не пан, а товарищ». Гриб серьезно кивнул и вежливо поклонился. Мы познакомились. Звали его Стефан. Он был заведующим Закарпатским отделом, куда я был прислан. На просторной и чистой вокзальной площади, вымощенной брусчаткой и по периметру обсаженной деревьями, людей было мало, а в стороне стояло несколько горбатых, похожих на больших жуков, черных легковых машин. Это были машины не советских марок. «Мне нужно в гостиницу, - сказал я - Как мне туда доехать?» Гриб поклонился. «ПрОшу пана інженера вибачення, - заискивающе сказал он. – Але у нашому готелі не дуже файно…Холодно і брудно. Якщо пан не заперечує, то прошу поїхати до мене». Я нерешительно посмотрел на него. Зная Киев, я вообразил аоммунальную квартиру.«Спасибо, - сказал я. - Но я не хочу вас стеснять. Мне нужно всего на два-три дня» - «О-о! - радостно выкрикнул гриб. - Та будь ласка! Скільки пану буде потрібно!» Разговаривая, мы приблизились к машинам. Мой попутчик ускорил шаг, опередил меня, подошел к синему жуку, приглашающе распахнул дверцу и обернулся ко мне. «Прошу, - сказал он. – Сідайте,будь ласка! Авто дуже стареньке, прошу вибачення!» Я удивился. Стефан тоже смутился. «Служебное?» - спросил я. - «Ні, пан інженер, моє. Розумію, що в Києві у пана машина краще. Але ж ми провінція!». Я растерянно промолчал. Мы втиснулись и поехали. Время шло к полудню, но народу на улицах было мало. Тесно стояли двух-трехэтажные дома с мансардами под черепичными крышами с высокими дымовыми трубами. Тротуарная плитка влажно поблескивала и были видны аккуратные сухие цветочные клумбы. На всех подоконниках были цветники и по стенам домов вились густые переплетения черных ветвей каких-то вьющихся растений. Очевидно, весной всё это должно было зазеленеть и зацвести. Ничего общего с нашими городами не было. Еще больше меня удивили яркие вывески магазинов: были они не плоские, зелено-синие, и висели не над входной дверью, а перпендикулярно к стенам с изображенными на них то сияющим черным сапогом, то элегантной фетровой шляпой, а то с дымящимся блюдом и радостно улыбающимся поваром. Это еще была заграница. Машина неторопливо свернула в узкий переулок и остановились у штакетника, за которым в глубине двора стоял домик под крутой черепичной крышей с мансардой. «Оце, пан інженер, і є мій будиночок», - сказал Стефан. - Мама моя вже на нас чекає».
…Не буду описывать, как сразу же в пристройке к дому была натоплена колонка и наполнена огромная ванна, как потом мы завтракали вкуснейшими блюдами закарпатской кухни, которые я пробовал впервые в жизни, как под вечер меня, осоловевшего и разморенного, уложили спать в мансарде, как наутро повторился такой же обильный завтрак и как мы со Стефаном на его синем жуке отправились осматривать объекты предстоящей посевной кампании. Объектов было немного, и находились они в отличном состоянии. Так что, по сути дела, к концу этого дня моя миссия фактически была завершена. Оставалось составить и подписать акты - и я мог уезжать. Но тут произошло вот что. Мы ужинали, когда ровно в десять вечера погас свет - выполнялся указ Совмина УССР об экономии электроэнергии. Мои хозяева зажгли заранее приготовленные свечи, и в теплом полумраке начался разговор. Вопросы задавали они. Их всё интересовало. Ведь в составе СССР Закарпатье находилось всего полтора года - с конца октября 44-го. С 1919 по 1938 это была Чехословакия, а с 1938 – Венгрия, а об СССР мои хозяева не знали ровным счетом ничего. За исключением того, что им преподносила наша пропаганда, газеты и кинофильмы, изображавшие счастливую жизнь в Советском Союзе. И я вертелся, как уж, стараясь уклоняться от прямых ответов. А вопросы были нелегкие. «В Києві пан має великий будинок? Більший за наш?» - «Больше, - честно отвечал я. - Семь этажей». Старуха ужасалась. «Боже ж мій! А жити там на моторошно?» Я снисходительно усмехался. «Не страшно, я привык». - «А як же туди підійматися? Це як у нас на Замкову гору!» - «Мама, що ви!» - сердился Стефан. - Мама, це ж Києв! Столиця! Там же усюди ліфти!» Я молча кивал, испытывая неловкость. Они были хорошие люди, но рассказать им правду я еще боялся. «А кімнат у вас багато?» - «Двенадцать», - продолжал я, подразумевая наше общежитие. - «О, Боже! Так як же усе це прибирати? Ще й пічки натопити! А дров скілько треба?!» Так продолжадось еще довольно долго. Я извивался, как уж, чувствуя себя Хлестаковым и понимая, что вот-вот проболтаюсь. Было необходимо прервать поток этих опасных разговоров. Еще раньше я приметил стоявшую в углу желтую фисгармонию. «О-о, фисгармония! - вдруг как бы невзначай проговорил я. - А кто у вас на ней играет?» -«Ніхто, - печально ответила старуха. – Колись грала я, але все забула». - «А мне можно попробовать?» Мои хозяева удивились.« Та ради Бога! Якщо вона ще грає».
…Она играла, будто обрадовавшись, что кому-то понадобилась. Притом, играла вполне исправно. А я очень давно не сидел за инструментом. Я и сам не знал, что играю, я просто импровизировал, это были тягучие органные звучания, какие-то фантазии. Прошло несколько минут. И старуха робко спросила: «А ви “Аве Марія” вмієте?» - «Попробую», - сказал я. Конечно, играл я неточно, по слуху, но у меня, я чувствовал, получалось. Я видел увлажнившиеся глаза старухи. И тут я решился. Я опустил крышку фисгармонии и сказал: «Я вам всё наврал. Сейчас я расскажу вам правду, чтобы вы знали, как мы живем». Они испуганно умолкли. Мы вернулись к столу, и я начал рассказывать. О довоенной жизни и послевоенных разрушениях, перенаселенных коммунальных квартирах, пустых магазинных полках и многочасовых очередях для «оттоваривания» карточек, о голоде в стране и моем общежитии в промерзшем доме с неработающим лифтом, о немецких печках для вельмож, о столовой с полуголодной кормежкой и очередях в баню по воскресеньям, о нерасчищенных темных улицах, разрухе, ночном бандитизме - знаменитой в те дни «Черной кошке», о всей нашей непробиваемой бюрократической системе. Обо всех радостях нищенской жизни счастливых советских граждан. Я говорил, а они испуганно переглядывались и подавленно молчали.
Через день я уезжал. Старуха снабдила меня пакетами с провизией в промасленной бумаге, а Стефан у вагона пожал руку. « Спасибо, пан інженер, - сказал он. - Люди мені таке вже казали, але я думав, що то брехня. Тепер я усе зрозумів. Будинок продам та й поїду з мамою до Праги, до брата».
Он не знал, что в СССР выезд за границу стал уже несбыточной мечтой. Но я промолчал.
Шантрапа и Н.С.Хрущев
( две встречи)
Конечно, назвать это встречами в общепринятом смысле нельзя. Но Первого секретаря ЦК КП(б)У Никиту Сергеевича Хрущева я видел два раза в жизни. Притом довольно близко. Особенно в первый раз.
Это было в январе 1945-года незадолго до Нового года, когда я только четыре месяца работал в проектной конторе «Укрсельхозстройпроект». В конце рабочего дня мы с товарищем обычно отправлялись в столовую, которая находилась в подвале главного корпуса. Чтобы не пробегать через большой и продуваемый холодный двор, в главный корпус мы проходили по висячему переходу и оттуда спускались в столовую. Так было и в тот раз. Мы спокойно вошли в главный корпус, и что нас сразу удивило, это небывалая тишина и пустота в коридорах. Всё будто вымерло. Нигде не было ни души. Это было необычно. Обычно в это время, хотя формально рабочий день уже заканчивался, начальство сидело в своих кабинетах, слышались голоса, ходили люди, хлопали двери, пробегали секретарши и звонили телефоны. Так было заведено в Москве, так (по слухам) сидел в Кремле до ночи сам Сталин. И наркомы всех республик ( естественно, и их подчиненные) должны были находиться на своих местах - до поздней ночи. Это было в порядке вещей. А сейчас в здании было тихо и пусто. Недоумевая, мы двинулись по пустому и непривычно ярко освещенному коридору и с удивлением увидели в другом его конце распахнутые настежь двери актового зала. Из них в коридор падал свет. Обычно же двери зала были заперты. Подстегиваемые любопытством, мы ускорили шаг. Приблизившись и заглянув внутрь, мы остолбенели от удивления. Стоявшие ряды кресел с откидными сиденьями и помост в торце, где обычно стоял стол президиума, отсутствовали. Белым светом сияли под потолком люстры, окна были задернуты бархатными шторами, а по всей длине зала тянулся стол, укрытый белоснежной скатертью. На нём в керамических вазах стояли живые цветы, из плетеных корзинок свисали гроздья винограда, высились пирамиды апельсинов и тесными отрядами стояли винные бутылки с разными этикеткми. Но у стола не было ни единого стула. И зал, как и коридор, по которому мы только что прошли, был безлюден. В общем, всё было непонятно. Переглянувшись, мы осторожно вошли в зал и медленно двинулись в обход стола, разглядывая стоящее на нём и обмениваясь недоуменными репликами. Ничего подобного мы не видели. Мы обошли стол и вышли в коридор. И тут увидели в другом его конце движущуюся прямо на нас группу людей. Разделяло нас метров двадцать. Мы застыли. Впереди, чуть косолапя и выставив круглый живот, неспешно шагал Хрущев. Мы вмиг его узнали. Остав на полшага, рядом катился шаром наш нарком с багрово-красным лицом, за ним белели физиономии замов, а дальше безликой толпой следовали начальники главков и кто-то еще. Мы растерянно стояли, не зная, что делать и куда деваться. Но идущие тоже увидели нас – двух субъектов в потертых ватниках, суконных шапках и кирзовых сапогах. Всё шествие мгновенно остановилось и стало тихо. Мгновенно нас окружили охранники. «Кто такие? Как здесь оказались? Документы! Что в карманах? Руки!» Нас обшарили. Мы пытались объяснять, повторяя: «Шди в столовую, прошли по переходу, увидели…» Но нас не слушали. В стороне бледный и испуганный человек на кого-то орал: «Почему переход не был заперт? Пойдете под суд!» Охрана прижала нас к стене. И лишь тогда вся группа во главе с Хрущевым двинулась. Проходя мимо нас и не поворачивавая головы, Хрущев с отвращением громко сказал: «Шантрапа!». И двери зала захлопнулись.
Вот так мы сподобились «пообщаться» с самим Н.С.Хрущевым. На следующий день мы узнали, что накануне в актовом зале происходила дегустация крымских вин. Для этого к концу рабочего дня всё здание было очищено от сотрудников. А о висячем переходе забыли. Как обычно. Благодаря этому нам повезло - увидели вблизи первого секретаря ЦК КП(б)Украины.
Вторая же «встреча» с Хрущевым произошла в мае 1946 года. В те дни Хрущев был поглощен очередной из своих идей-фикс - реорганизацией сел Украины. В качестве образца должен был быть разработан проект показательного социалистического села. Поручено это было нашей проектной конторе. Но у нас не было ни генпланистов, ни архитекторов, ни сметчиков, ни специалистов по сельской планировке и инфраструктуре. Были только Степанов и я. И недавно принятая копировщица. Вот тогда по указанию нашего министра было решено передать разработку этого важнейшего проекта институту «Стройиндустрия» на улице Бульварно-Кудрявской, где были специалисты. Было известно, что работа ведется по заданию, утвержденному самим Хрущевым. А нам надлежало принимать выполненные работы и подписывать процентовки. Тогда в «Стройиндустрии» работал известный инженер Раецкий. Он был немолод, и таких, как я, салаг просто не замечал. О нем говорили, как о человеке с очень непростым, взрывным и задиристым характером.
Это был понедельник, когда в десять утра меня и еще трех ребят из других отделов срочно созвал Степанов. «Значит, так, - озабоченно сказал он. - Прямо сейчас быстро дуйте в «Стройиндустрию». Там найдете Раецкого. Он вас ждет». Раецкий нас ждал и уже нервничал. Не ответив на наше приветствие, он спросил: «Киев хорошо знаете? Как? Не знаете? Так какого черта вас прислали? Идиоты! Ладно, придется идти с вами. И берите вот это, только аккуратно, черт вас побери, чтобы не трясти и, упаси Боже, не уронить!» И он указал на предмет, на который сразу мы нек обратили внимания. Это было нечто большое и плоское, метра два на три, укрытое серой тканью. Раецкий приподнял ткань. «Вот, гляньте». И мы увидели макет показательного социалистического села - светлого будущего сел счастливой Советской Украины. В центре нарядной площади высился флагшток с красным вымпелом, а по кругу площадь обегали здания клуба-кинотеатра с роскошной колоннадой, напоминающей Парфенон, двухэтажная, вся в стекле и бетоне больница-поликлиника, трехэтажная школа, здание сельсовета с коринфским портиком под треугольным фронтоном и почтамт с квадратной башней и часами на ней. В площадь радиально вливались асфальтированные улицы, а вся прочая территория представляла собою аккуратные зеленые квадраты усадьб с изящными коттеджами под шиферными крышами и аккуратными огородами, там и сям зеленели купы пирамидальных тополей, на пересечениях улиц на клумбах алели цветы и вдали синел лес. Широкое асфальтированное шоссе с крохотными автомобильчиками пересекало железнодорожный переезд со шлагбаумом и пробегало по ажурному стальному мосту через реку с гранитной набережной. Мы ахнули. «Вот это да! Красота!» Я не удержался. «Невы державное теченье, - тихо пробормотал я. - Береговой её гранит…» Раецкий пристально глянул на меня. «М-да…береговой гранит…Потемкинская деревня…Ладно, парни, взяли и пошагали, путь не близкий».
Эту красоту мы несли на руках через весь центр Киева до улицы Банковой, где располагались ЦК КП(б)У и резиденция Хрущева. Макет был укрыт свисающей серой тканью. Наше неспешное шествие чем-то напоминало погребальное. Время от времени я гудел похоронный марш Щопена. Ребята хохотали, Раецкий делал вид, что не замечает. Он шел рядом и что-то насвистывал. Народ на улицах, завидя нас, испуганно расступался. Даже водители машин в недоумении тормозили, когда мы переходили улицы. Прошел час, пока мы добрались. До назначенного времени оставалось еще полчаса. Мы внесли макет в пустой и гулкий прохладный вестибюль, Раецкий предъявил документы. Кто-то куда-то звонил и что-то уточнял. Мы ждали. Было очень тихо. Прошло минут двадцать. Откуда-то возник наш замминистра и с ним человек в черном костюме. Наш замминистра был бледен до синевы. Он пожал руку Раецкому, а нас, носильщиков, пьянь и шантрапу, и не приметил. Мужчина в черном костюме негромко распорядился. Раецкий кивнул. И мы осторожно, как дорогого покойника, понесли нашу бесценную ношу по беломраморной лестнице, устланной красными ковровыми дорожками. Мы внесли макет в большую комнату и с облегчением опустили на указанный нам стол. Под потолком горел яркий свет, а окна наполовину были задернуты желтыми шелковыми шторами. Ведущие в соседнюю комнату двустворчатые двери были притворены. В противоположной стене тоже была дверь, поменьше. Нам, носильщикам, было велено сразу же туда выйти, плотно за собою затворить дверь и ждать. А замминистра и Раецкий остались. Прошло минут пять. Мы сидели очень тихо, прислушиваясь к происходящему в соседней комнате. Наконец оттуда донеслись голоса. Мы узнали голос Раецкого. Но разобрать слова было невозможно. Прошло еще минут пять и вдруг мы услышали пронзительный голос Хрущева. «Нет, постойте, постойте! - закричал он. - Что вы тут мелете? Это что вы принесли? Социалистическое село? А где колхозные поля? Где, я вас спрашиваю, комбайны, механизация? Это же барская усадьба! Кустики, понимаешь, изобразили, цветочки, розочки всякие! Где видна руководящая роль партии? Где комитет партии? Какой дурак выдал вам такое задание?» - «Задание утверждено ЦК, - громко сказал Раецкий. - Всё сделано в соответствии с заданием. Перечень объектов, площади усадьб, вся инфраструктура». - «Безобразие! Чепуха! Гавно! К черту! Всё переделать!» - «Но позвольте…» - «Не позволю! Убирайтесь к + + + + + матери! Я вам покажу!» Дверь наша приоткрылась и мы успели заметить разъяренного Хрущева. Лицо его было налито кровью. «Гавнюки! - вопил он. - Засранцы! Меня учить решили! Уберите отсюда это гавно!» - это относилось к макету. В двери появился наш замминистра, руки его дрожали. «Уносите», - хрипло сказал он, кивнув на макет. Мы подняли макет и потащили к двери. Хрущева в комнате уже не было. Раецкий, сдвинув штору, стоял у окна и молча смотрел вниз на улицу.
По лестнице макет мы волокли почти бегом. Какие-то мелкие элементы показательного социалистического села по пути отваливались и хрустели под ногами. В вестибюле нас никто не задерживал. На улице, ничего уже не опасаясь, мы поставили макет ребром на тротуар, молча переглянулись и рассмеялись. За нами вышел замминистра, а за ним Раецкий. Он равнодушно посмотрел на нас, пожал, как бы извиняясь, плечами, повернулся и, не попрощавшись, неторопливым шагом направился вниз, в сторону Бессарабки. Наш замминистра, бледный и растерянный, вдруг заметил нас. «А вы чего ждете? - злобно крикнул он. - А ну несите! В министерство!».Мы неторопливо подняли свой бесценный груз и, не торопясь, потопали домой. Нам было весело. К тому же день был очень хороший и торопиться нам было некуда. Это была моя вторая «встреча» с Н.С.Хрущевым.
Комсорг на час
В каждом советском учреждении второй по значению фигурой после директора был парторг. Как в армии: рядом с командиром - комиссар, политрук, в общем, политработник. Это должен был быть убежденный коммунист и интернационалист, ставящий интересы партии ( и своего учреждения) выше личных. А правой рукой парторга был комсорг - первый секретарь комитета комсомола, который проводил в жизнь линию партии (и, разумеется, своего парторга) среди молодежи учреждения. Обычно комсорг «избирался» из своих, проверенных, часто из кандидатов в члены партии.
В том году парторгом Наркомзема УССР был некто Старков, человек лет под пятьдесят, мрачный и насупленный. Разговаривая, он не поднимал глаз, на миг их вскидывая и обдавая собеседника ледяным душем неприязни. Он всегда был в темном костюме, на котором красовались в два ряда наградные ленточки. Видел его я несколько раз в дни торжественных собраний в актовом зале. О нем шептались вполголоса –будто в годы войны он служил в особом отделе НКВД «СМЕРШ». Что это такое знали те, кто побывал на фронте. Утверждали, что даже нарком перед ним робеет и лебезит.
Тогда парторги и комсорги были в каждом отделе, и все они подчинялись главному парторгу наркомата - Старкову. А парторгом нашей конторы и ОКСа был демобилизованный полковник инженерных войск Милявский. Это был грузный мужчина, ходящий в полковничьей форме с многочисленными, в несколько рядов, орденскими планками, среди которых были орден Ленина и два Боевого Красного Знамени – самые высшие и редкие награды. Было известно, что ордена эти Милявский получил за возведение под огнем немцев морских причальных сооружений в дни обороны Севастополя, а позже - за инженерные укрепления на Курской дуге летом 43-го, которые немцам преодолеть так и не удалось. Обладатель мощного баса, он легко перекрывал своим громоподобным командирским рыком гул голосов, а иной раз даже шум скандала в нашей, всегда заполненной людьми и махорочным дымом, комнате. У него были привычные словечки и выражения, наподобие «Всё, хватит, бекицер!» Или ласково-любезное: «Кишен тухес, сынок, и если ты меня правильно понял, то иди на **й!», которыми он нередко завершал разговоры. Меня же Милявский приметил, всячески опекал и убеждал вступить в партию, считая, что в нашей жизни это главное. И даже попытался женить на своей племяннице. Я отчаянно сопротивлялся. В Полтаве у меня осталась девушка, с которой мы переписывались, заводить другую в Киеве я не собирался. Но под напором Милявского все же однажды я отправился с ним в гости к его сестре, где была племянница Лиза, вполне подходящая, по мнению Милявского, мне в жены. Лиза оказалась маленькой, очень симпатичной и улыбчивой толстушкой, но на редкость необразованной. Юмора она воспринимала, смотрела круглыми рыбьими глазками и смущенно улыбалась. Но зато по словам её матери - женского варианта полковника Милявского, - была прекрасной кулинаркой. Был там еще папа, инвалид войны, служивший в отделе снабжения какого-то завода. Семья жила в разгороженной на отсеки матерчатыми занавесками большой комнате частного дома. Ужин был обильный и вкусный, но из-за отсутствия общих тем в общем разговоре то и дело возникали тягостные паузы. Тем не менее при расставании меня снова пригласили в гости. И я из вежливости пообещал прийти. Как видно, с женихами для Лизы дела обстояли неважно.
Но я не пришел: на следующий день меня срочно командировали в Бровары на наш Ульевый завод, где накануне произошла авария - упала торцовая стена строящейся крохотной котельной. К счастью, никто не пострадал - случилось это ночью. Расследование длилось около недели, пока выяснилось, что местные строители возвели стену на присыпанной слоем земли выгребной яме бывшей дворовой уборной. Ну, а после возвращения в гости к Лизе я уже не пошел. И надежды Милявского не осуществились. Но отношения ко мне он не изменил. Даже наоборот. А вышло это так.
В январе 46-го года происходили перевыборы руководства комсомольской организации Наркомзема УССР. Закрытое собрание шло в актовом зале. Присутствовали, как полагается, представители горкома комсомола и наши «старшие товарищи» - Старков и парторги всех отделов и управлений. Разумеется, был и Милявский. Ради такого события он был в парадном мундире со сверкающими, тесно висящими на груди многочисленными орденами и медалями. Было шесть часов вечера. Зал скучающе дремал, слушая отчет уходящего комсорга и членов комитета, покорно ждал окончания и перешептывался. Всё шло привычно-рутинно. Нудное бормотание с трибуны длилось более часа, монотонно звучали привычные верноподданические речи, восхвалявшие партию и мудрого товарища Сталина, текли привычные однообразные газетные фразы и перечислялись достижения уходящего руководства. Затем началось обсуждение отчетного доклада. Оно тоже длилось около часа. Воздух в зале сгустился, было душно и хотелось спать. Лишь Старков и представители горкома сидели с напряженными лицами, внимательно слушали, время от времени обменивались тихими словами и что-то записывали. Это был пик их сверхполезной деятельности. Какие-то люди из зала задавали вопросы, в ответ звучали стандартные ответы. В общем, всё шло гладко и все с нетерпением ждали конца этой сонной мути. А время шло. Затем начались ожесточенные споры об оценке работы уходящего комитета и комсорга. Именно это оказалось едва ли не самым важным. Как её оценить? Хорошо? Или только удовлетворительно? Выступающие с самым деловым и озабоченным видом спорили и высказывали разные точки зрения. Со стороны можно было подумать, что они делают что-то такое, от чего зависит жизнь людей. Прошел еще час. И лишь тогда перешли к голосованию. Зал облегченно вздохнул и зашевелился - дело близилось к концу. Всем хотелось только одного: есть и спать. И наконец началось главное - пик действа - выборы нового состава комитета комсомола, который, в свою очередь, должен был избрать комсорга. Это сулило скорый конец собрания. Все оживились. Какой-то парень вышел вперед и прочитал предложения по составу нового комитета. Чьи это были предложения, и кто их внес - никто в это не вникал, никого это не интересовало. Но я вздрогнул - прозвучала моя фамилия. Что?! Каким образом?! Это было непонятно. Меньше всего я об этом думал и этого хотел. Я не мог понять, как это вышло, никто в наркомате меня не знал, да и я тоже не знал почти никого. Я аккуратно платил членские взносы своему комсоргу, и всё. И тут я неожиданно перехватил хитрый взгляд Милявского. Это была его работа. Я расстроился, хотя понимал, что сделал он это от чистого сердца. Он очень хотел помочь мне сделать карьеру - вначале в комсомоле, а потом в партии. Обсуждение кандидатур прошло быстро, ведь всё было согласовано заранее. Собрание окончилось, народ с облегчением стал расходиться. Кроме нас - нового состава комитета комсомола. Нас было семеро - четыре парня и три девочки. Зал опустел. Остались только мы и с нами, конечно, Старков. Вид у него был торжествующий. «Ну? - усмехаясь, спросил он. - Довольны? Каково, а? Это вам не кот начихал! Только вдумайтесь! Комитет комсомола наркомата союзной республики! Чуете? Это ваш взлёт! Это на всю жизнь! Внукам будете рассказывать!» Он повел нас в парткабинет. Мы шли по пустынному и гулкому ночному коридору. Было около двенадцати ночи. За окнами мела январская метель, снег стучал в окна, а в комнате было тепло. Огромный гипсовый бюст генералиссимуса стоял на особом столике, укрытом красной тканью, и был освещен светом двух не выключающихся электролампочек. Вдоль стола стояли мягкие стулья. «Располагайтесь, - сказал Старков. – Я отлучусь, а вы пока изберите комсорга. Мнение партбюро знаете? Вот и работайте». И он весело ушел.
Вероятно, кто-то это мнение знал. Но не я. Я сно видел, что ни у кого из избранных не было никакого желания становиться комсоргом. Это было дело нудное, морочливое и малоприятное. Но я не успел опомниться, как кто-то громко произнес мою фамилию. Я очень удивился и хотел было что-то возразить, как кто-то другой тут же проговорил: «А что, правильно. Голосуем, ребята». И они все бодро подняли руки. И, ехидно улыбаясь, начали меня поздравлять. Конечно, они договорились заранее. Они были свои и друг друга знали. А я был чужак. Я растерянно молчал. Я понимал, что попал, как кур в ощип, но сделать ничего не мог. Я маловразумительно что-то мычал, когда отворилась дверь и вошел Старков. «Ну? - спросил он, глядя на нас, улыбаясь и довольно потирая руки. - Как, избрали?» Наступила пауза и все посмотрели на меня. Лицо Старкова вытянулось и застыло. Улыбка сбежала с его лица. «Что-о? - произнес он. - Кого? Его?» Щеки и лоб его начали наливаться краснотой и глаза гневно вылезли из орбит. «Какого же чёрта…- начал он хрипло и поперхнулся. - Я же говорил…Не-ет, этот номер не пройдет! А ну-ка голосуем еще раз! Партбюро вам кого рекомендовало? А? Сергея Червония. А вы что, забыли? Комсомолец со стажем, отец редактор нашей многотиражки. Отводы есть? Нет? Тогда голосуем. Ну?» И все (и я - с особой охотой) послушно проголосовали за Сергея Червония. И я тут же был смещен. Вот так я был комсоргом - первым секретарем комитета комсомола Наркомзема Украинской ССР - аж в течение целого часа. Правда, членом комитета, к сожалению, я остался. Но для меня это были уже сущие пустяки. Все равно делать там было нечего. Огорчен был только Милявский.
«Ливерная колбаса»
Это уже был май 47-го, и наша проектная контора «Укрсельзхостройпроект» стала иной. Первый директор Степанов уже отбыл в Москву и директором стал Кривелев. Это был очень живой человек, немного излишне разговорчивый, чтобы не сказать – трепач, слегка фантазер и любитель присочинить, но только ради дела. Но человек он был добродушный, компанейский и работать с ним было легко. Иногда в хорошую минуту он собирал вокруг себя нас, молодых инженеров, и с самым серьезным видом плёл фантастические истории из якобы его личной инженерной практики. Как, например, за одну ночь он рассчитал и сделал проект железнодорожного моста через реку. И другое в таком же духе. К этому времени наша контора расширилась, заняла всю большую комнату, в которой раньше находились еще ОКС и отдел снабжения, и обрела структуру рядовой советской проектной организации. Уже появился у нас главный инженер, хромой инвалид войны добрейший Павел Васильевич Прищепенко, по-отечески меня опекавший и выписывающий мне наряды (мы работали сдельно) на-глазок, чтобы не дать пропасть с голоду; была своя бухгалтерия, были опытные инженеры довоенной формации - Калатур, худой мужчина лет сорока пяти в очках с запавшими щеками; был балагур и веселый похабник Шадурский, обхаживавший наших молоденьких копировщиц и возивший их «на прогулку» на своем мотоцикле «Харвей»; был старый проектный волк, опытнейший сметчик Моисеев, знавший на память расценки и коэффициенты; была одинокая веселая дама лет сорока генпланистка Верховская и еще были опытные ГИПы-технологи - смешливый антисоветчик Барабанчук, страстный коллекционер фарфора и старинных книг, мне доверявший и называющий Великую Октябрьскую революцию 1917 года кратко и ёмко - «это несчастье»; был интеллигентный киевский немец Лемпке и другие. Как я уже сказал, все мы - инженеры, техники, копировщицы и даже директор, главный инженер, бухгалтерия и касса сидели в одной большой комнате. Было шумно и накурено - почти все курили махорку. За нею меня, как самого молодого, посылали на Евбаз, где стакан махорки стоил 5 рублей. Я закупал 10-15 стаканов, всё это высыпалось в большую жестяную банку из-под американских консервов, из которой каждый мог брать себе на скрутку (цигарку). Папирос у нас никто не курил, было не по карману: самая дешевая «Труд» стоила 20 рублей, «Катюша» - 30, «Казбек» - 60, а «Герцоговина Флор» в нарядной черной коробке - 120. А зарплата даже у ведущих инженеров редко превышала полторы - две тысячи рублей «грязными», при том, что вычеты (с обязательной подпиской на заём) достигали 30%. К этому времени ГИПом я уже не был - во времена директорства Степанова это сходило, но сейчас моих знаний и опыта уже не хватало. Я был рядовым инженером и только учился. А учиться было чему и у кого. Особенно, у Калатура. Человек он был интеллигентный, мягкий, невероятно трудолюбивый и очень требовательный. Не помню, чтобы он когда-нибудь повысил голос. Но по выражению его лица я всегда мог видеть, как он оценивает сделанную работу. Именно он научил меня относиться к работе всерьез. И как-то ткнул носом, как нашкодившего котенка, в его же дерьмо. Проучил меня раз и навсегда. А вышло это так. Он поручил мне рассчитать и законструировать простую стальную ферму покрытия. Работа была не сложной. Я быстро сделал расчеты и принялся за дело. Но, вычерчивая ферму и размещая её на листе ватмана, я ошибся в масштабе. Ферма на листе чуть-чуть не помещалась. Переделывать чертеж и начинать всё заново мне не хотелось. И я по студенческой привычке слегка, на-глазок, чуть-чуть подсократил на чертеже элементы решетки фермы. И тогда всё вместилось. Правда, ферма на чертеже вышла чуть-чуть несимметричной. Конечно, это была халтура. Я это понимал, но понадеялся, что пронесет. Зато я уложился в заданный срок. В конце дня, торжествуя, я понес свой чертеж Калатуру. Он развернул лист, глянул и лицо его застыло. «Боже мой, разве так можно, - тихо проговорил он, болезненно скривился и растерянно покачал головой. Прошла минута, а он всё смотрел в мой чертеж, качал головой и молчал. Потом скатал его в трубку и озабоченно сказал: - Ну, ладно, идите». Я понял, что моя хитрость не удалась и готов был провалиться со стыда. Но еще больший стыд я испытал утром следующего дня. Было ровно девять. Калатур подозвал меня и развернул свернутый в рулон лист. Это была та же злополучная ферма. Но вычерченная в нужном масштабе. Сделал это он сам минувшей ночью. Притом намного профессиональнее, чем тогда умел сделать я. Но мне он ни слова не сказал. Молчал и я. Красный, как рак, я отошел. Но запомнил урок на всю жизнь.
Но я отвлекся. И хочу рассказать о другом происшествии, где главными действующими лицами опять-таки оказались Калатур и я. Тогда нашему министерству был передан ремонтно-механический завод имени «Красного Профинтерна» в Чернигове для перепрофилирования на выпуск тракторных прицепов и каких-то сельхозмеханизмов. На довольно большой территории завода находилось много старых зданий, еще довоенных, в их числе недостроенных, полуразрушенных или нуждающихся в реконструкции. Среди недостроев был странный одноэтажный цех без крыши длиной более восьмидесяти и шириной всего около девяти метров. До войны успели возвести только продольные стены. Для чего предназначался такой объект, не знал никто. Между собой мы шутливо называли его «ливерной колбасой». Название это родилось после того, как исходные материалы привез нам Ливеров, начальник ОКСа завода, строитель лет под семьдесят. Теперь это здание предназначалось под склад № 2. Калатуру (и мне при нём) было поручено запроектировать над ним покрытие. Сборных конструкций тогда еще не было, и покрытие должно было быть выполнено из монолитного железобетона в деревянной опалубке. Работа была несложная, для меня - на уровне студенческих курсовых проектов. Мы легко и быстро с нею справились и чертежи выдали в срок. И тут же забыли о них. Это было еще зимой. А в один из теплых майских дней, едва мы пришли на работу, нас подозвал к своему столу бледный и испуганный Кривелев. Перед ним на столе лежала телеграмма из Чернигова с красным грифом «срочная». Текст гласил: «Вчера 12-35 складе номер два авария тчк обрушение покрытия тчк есть жертвы тчк срочно высылайте представителя материалами расчета тчк работает комиссия = директор завода Глущенко».
Выехать пришлось мне - Калатур некстати заболел. Он вообще был больным человеком. Перед отъездом он меня проинструктировал. Это был инструктаж, который не раз вспоминался мне впоследствии. Советы эти я помню по сей день: слушать, сдерживаться, ни в коем случае никого не перебивать, дать оппоненту выпустить пар и иссякнуть, а самому записывать и, слушая, продумывать контраргументы. А потом, отвечая, ни в коем случае не повышать голоса - тихий тон гораздо убедительнее. Медленно, спокойно и вежливо, но настойчиво затребовать исходные материалы: результаты лабораторных испытаний бетона, сертификаты на стальную арматуру, акты на скрытые работы, еще многое - перечислять всего не буду. То есть всё, что оговорено действующими тогда нормами и техническими условиями. Мы еще раз проверили расчеты – всё у нас было правильно, даже с запасом. Перед отъездом Кривелев дал мне указание - о ходе дела сообщать ему телеграммами, хоть пять раз в день, можно даже на домашний адрес. Телефона дома у него не было, да и вообще телефонная связь с Киевом возможна была только через городскую телефонную станцию. И ждать соединения иной раз можно было часами. Но телеграммы шли довольно быстро.
В тот же день поздно вечером я выехал проходящим поездом. В Чернигов я прибыл на рассвете и на попутных машинах добрался до завода. Всю ночь в вагоне из-за волнения я не спал. Временами я задремывал и мне мерещились ужасы, руины обрушенного здания, тела погибших, кровь, ранее не замеченные ошибки в моих расчетах, непонятные грозные слова телеграммы «работает комиссия», что-то еще. Было около девяти утра. Небритый, серый и расстроенный Ливеров встретил меня в ОКСе. У меня вид был не лучше. Ливеров сразу же отвел меня в заводскую столовую, но есть я ничего не мог. От волнения меня подташнивало. От Ливерова я узнал, что обрушение произошло неожиданно, во время обеденного перерыва, когда рабочие сели перекусить в тени под перекрытием - день был жаркий. Двое, мужчина и женщина, погибли, трое были в больнице. Я спросил у Ливерова: «А осмотреть место аварии я могу?» Он замялся. «Понимаешь, там охрана, приказано прокуратурой никого туда не пускать. Позже попробую». В десять утра началось совещание у директора завода Глущенко. Это был еще не старый мужчина, отставник, с хмурым лицом и брюзгливо опущенными уголками узких губ. Пока кто-то говорил, он неподвижно смотрел ему в глаза немигающим оловянным взглядом. В кабинете за длинным приставным столом, кроме нас с Ливеровым сидели еще главный инженер строительной организации «Облсельстрой» и рядом с ним с несчастным видом бледный прораб, двое экспертов из местной проектной организации «Черниговпроект» и молчаливый седоватый человек в полувоенной форме - следователь прокуратуры Карамыш. Глущенко оценивающе смерил меня глазами и спросил: «Вы кто, автор проекта?» Я пояснил. «А почему не приехал автор?» - «Он заболел». Глушенко криво усмехнулся. «Понятно. Ничего, скоро выздоровеет. Долго болеть у него не выйдет». Я намек понял, но промолчал. Наступила пауза. «Ладно, - сказал Глущенко. - Заслушаем выводы экспертов. - Он посмотрел на полного мужчину в косоворотке, то и дело вытиравшего платком бледный потевший лоб. - Прошу, товарищ Блинов. Доложите». Мужчина встрепенулся. «Сию минуту, Алексей Иванович. Мы всё проверили. По нашему мнению прочности не хватает. Что предположительно и привело к обрушению. Вот здесь все изложено» - он придвинул к Глущенко раскрытую папку с вшитыми бумагами и какими-то фотографиями. Глущенко поднял глаза. «К эксперту вопросы есть?» Все молчали, и тут я вспомнил советы Калатура. «Есть, - спокойно сказал я. - На какие нагрузки вы проверяли? На те, которые указаны на листе проекта? Или на другие?» На лице Блинова выразилось недоумение. «Как это на другие? - проговорил он. - Конечно же, на ваши!» Это было именно то, что я хотел услышать. «Но тогда, - очень тихо проговорил я. - Тогда вы должны были исключить вес слоя шлакового утеплителя, цементной стяжки и снега. Ведь сейчас ничего этого нет. А это половина расчетной нагрузки». Я видел, как Блинов смутился и лицо его начало багроветь. Второй эксперт, сидящий рядом с ним, побледнел. Как видно, в суматохе они об этом просто не подумали. Лицо Глущенко напряглось. «Вопрос понятен, - сказал он после наступившей долгой паузы и посмотрел на экспертов. - Поясните». Блинов растерянно развел руками и что-то невнятно забормотал. Но я помнил наставления Калатура. И сразу же продолжил атаку. «Значит, - сказал я, - проектного запаса прочности там должно быть с избытком. Но у меня есть еще вопросы. Есть ли подтверждение того, что уложенный бетон имел проектную марку, а не ниже? Имеются ли данные лабораторных испытаний бетона? И акты, что уложенная в бетон арматура соответствует проектной? Без этого установить причины обрушения невозможно». Глущенко зло усмехнулся. «Понятно. Хотите потянуть время, ясное дело. Дай вам то, дай это, потом потребуется что-то еще. Нет, этот номер у вас не пройдет. Отвечать придется». Он опустил глаза и начал обеими руками раздраженно ворошить лежавшие на столе бумаги. Стало очень тихо. И тут вмешался молчавший до сих пор мужчина в полувоенном костюме. «Погодите, Алексей Иванович, - очень спокойно сказал он. - Товарищ из Киева прав. Нужно разобраться по делу, а не кое-как. - Он посмотрел на прораба. - У вас эти данные есть?» Прораб встрепенулся. «Конечно, есть! У нас всё точно, как в проекте». Снова наступила пауза. «Интересно, - ядовито сказал Глущенко и уставился на меня. - Если всё сделано по вашему проекту и расчетной нагрузки, как вы сказали, нет еще и половины, а бетон упал, то это значит - что? А значит это то, что эксперты правы. Значит, покрытие не выдержало даже и половины нагрузки. То есть в проекте ошибка. Преступная ошибка, из-за которой погибли люди. - Он помолчал. - И отвечать вам придется, как не вертитесь». Наступила пауза. И снова вмешался человек в полувоенной форме. «Не будем торопиться с выводами, - сказал он и поднял на меня глаза. - Вы место аварии осмотрели? Нет? Тогда давайте прямо сейчас туда пойдем, еще раз всё осмотрим, а потом вернемся и продолжим». Глущенко недовольно промолчал. Все поднялись и вышли, а он остался в кабинете.
«Ливерную колбасу» я увидел еще издали. Того, что там была авария, на расстоянии заметно не было. Багрово-красные кирпичные стены с пустыми оконными проемами были целы, лишь вокруг здания на столбиках была натянута проволока с красными флажками - на территорию аварийного объекта вход был воспрещен. Мы приблизились - и теперь я уже увидел. В левом торце здания покрытие отсутствовало, там был провал карниза и по стене через оконный проём шла вниз широкая косая трещина. Это было место аварии. Мы вошли в здание с другого торца. Было темно, холодно и сыро. Полов еще не было, и мы шли по влажной вязкой глине. Перекрытие над головой было цело, аккуратно лежали поперечные балки и кое-где еще оставались не снятые доски опалубки. Всё было в порядке. Я всмотрелся и вдруг замер. Это было лишь предположение, но сердце мое взволнованно забилось. Никому ничего не говоря, я попросил у прораба рулетку. Он удивился и протянул ее мне. Все смотрели с недоумением. По моей просьбе Ливеров взял конец ленты, а я, разматывая её, пошел вперед. Руки мои дрожали от волнения. Да, я не ошибся. Расстояние между поперечными балками было три метра. А по проекту должно было быть два с половиной. Я прошел вперед и промерил дальше. Всюду было то же - три. Конечно, это было приницпиальное отступление от проекта. Мне сразу стало легче. Но до конца я еще не поверил. И, не говоря ни слова, я ушел вглубь здания. Было темновато, но балки я различал. И убедился, что расстояние между балками всюду три метра. Торжествуя, я вернулся назад и сообщил членам комиссии о своем открытии. Они удивились, сразу не поверили и молча отправились проверять. Только очень бледный прораб отошел в сторону и молча курил. Вскоре всё выяснилось. Это было так называемое «рацпредложение» сотрудников техотдела треста «Облсельстрой», за которое они получили премию. Мне были переданы их обосновывающие расчеты. Вечером в гостинице я их проверил. Сделаны они были малограмотно и потому результат получился неверный. Что и подтвердила авария. На утреннем совещании у Глущенко я детально доложил свои выводы. Эксперты из «Черниговпроекта» не могли ничего возразить. Главный инженер «Облсельстроя» сидел бледный, прораб отсутствовал. Глущенко хмуро молчал. Сразу после этого я отправил в Киев победную телеграмму. Обвинение с нашей конторы было снято. Перед отъездом меня пригласил к себе следователь прокуратуры Карамыш. Он пожал мне руку и поблагодарил за помощь. Мы закурили. Он спросил: «Сколько вам лет?» - «В августе стукнет двадцать пять», - ответил я. Он грустно улыбнулся. «Славно. А я более, чем вдвое, превысил эту цифру. Ну, да ничего. Оставьте мне свой адрес в Киеве. Мало ли что!» Позже он приезжал в Киев несколько раз и всегда находил меня. Он был очень дотошным следователем и добрым, честным и справедливым человеком. А у меня с Черниговским заводом имени «Красного Профинтерна» дел больше не было. Кривелев на радостях выписал мне премию 150 рублей. При моей зарплате 800 рублей после вычетов и подписки на заём это было очень актуально. И еще меня похвалил Калатур. Вот это для меня было дороже премии.
ВДНХ, павильон «Украина»
Была зима 1936/37-го года, я еще был учеником 6-го класса. В те дни, о которых я рассказываю, в Полтаве гостил мой дядя из Москвы. Он был большевиком с 1917 года и в те дни занимал пост заместителя председателя строящейся в Останкино Всесоюзной сельскохозяйственной выставки ВСХВ ( с 1954 года она станет ВДНХ), что находилась под личным контролем Сталина. Я хорошо помню тот поздний зимний вечер, когда на большом обеденном столе под ярко горящей люстрой дядя развернул большой чертеж с непонятными черными квадратиками и прямоугольниками. «Это план будущей Всесоюзной сельскохозяйственной выставки, - сказал он. - А черные квадратики - будущие павильоны. В центре, вот здесь, будет фигура Сталина, а вокруг центральной площади расположатся павильоны союзных республик - РСФСР, Украины, Белоруссии и других». - «А где будет павильон Полтавы?» - наивно спросил я. Дядя улыбнулся. «Будет павильон Украины. Вот, - он указал пальцем на длиный черный прямоугольник. - В нем будет и твоя Полтава». Потом папа и дядя заговорили о другом, а меня отправили спать.
Вот так я впервые узнал, что в Москве строится Всесоюзная с/х выставка (ВСХВ) и там будет павильон Украины. Впрочем, о том вечернем разговоре вскоре я забыл. Позже в газетах писали, что ВСХВ была торжественно открыта 1 августа 1939 года и на открытии присутствовал Сталин. Правда, фигуры Сталина, как планировалось ранее, там не было, а в центре стоял роскошный фонтан «Каменный цветок» с тысячью бьющих на высоту 20 метров водяных струй.
С тех зимних дней, когда я узнал о ВСХВ, прошло десять лет. Совсем немного даже в масштабе человеческой жизни. И вовсе небольшая доля долгого и кровавого ХХ века. Но эта доля успела вместить приснопамятные 1937-38 годы с массовыми многотысячными арестами и расстрелами, ГУЛАГ, войну в Испании и гитлеровский аншлюс Австрии, аннексию Чехословакии и Зимнюю войну СССР с крохотной Финляндией, пакт о ненападении и дружбе с Гитлером, расчленение Польши, разгром Франции, Холокост и Великую Отечественную войну с десятками миллионов погибших, разоренные и сожженные города и страны, разгром Германии, самоубийство Гитлера и падение Берлина. И еще очень многое. Не было уже и дяди - он был арестован и бессудно расстрелян в августе того же 1937 года. А я успел стать инженером и даже жениться.
Итак, это была осень 1947 года. Я уже два года работал инженером-конструктором, приобрел некоторый опыт и был на хорошем счету. Это определило дальнейшее. В один из дней меня подозвал к себе директор конторы. У его стола сидел полноватый мужчина лет сорока пяти с редкими рыжеватыми волосами. У него было интеллигентное, слегка обрюзгшее лицо с мешками под глазами и приветливая улыбка. Мы познакомились. Он протянул мне мягкую теплую руку и произнес: «Рыков, Александр Валерьянович». А Кривелев, обратясь ко мне, восторженно воскликнул: «Ты не киевлянин, и имени этого не знаешь! Отец Александра Валерьяновича был знаменитым киевским архитектором. Это по его проекту надстроено здание Госбанка на улице Институтской, построен Киевский ипподром на Эспланадной, кинотеатр Шанцера на Крещатике и многое другое!» Рыков улыбнулся. «Это верно,- сказал он.- А я просто инженер. И хочу предложить вам со мною поработать. Работа по соглашению, оплата договорная». Кривелев кивнул. «Берись, я не возражаю». И мы с Рыковым договорились о встрече. В тот же вечер я отправился к нему домой. Шел холодный дождь и в воздухе проплывали редкие снежинки. Рыков жил на втором этаже невысокого дома на сбегающей к Крещатику улице Софиевской. У него была небольшая комната с окном на улицу, очень скромно обставленная. Его приветливая жена угостила меня чаем, и Рыков в общих чертах ознакомил меня с предстоящей работой. А она была необычной.
…Не уверен, решился бы я взяться за эту работу позже, лет через десять, будучи уже более опытным инженером. Вероятно, я увидел бы в ней множество подводных рифов и невидимых препятствий. Но тогда ничего этого я не предвидел. Просто не понимал. И по молодой беззаботности и самоуверенности согласился. К тому же я рассчитывал немного подработать - моей зарплаты было маловато. В общем, это был проект павильона Украинской ССР в Москве на упомянтой выше ВСХВ. Того павильона, черный квадратик котрого десять лет назад зимой 1936/37 года в Полтаве показал на чертеже мой московский дядя. Построен этот павильоьн был в 1938 году по проекту киевских архитекторов Тация и Иванченко, но тогда это были стандартные конструкции с маловыразительной архитектурой. Теперь же павильон подлежал капитальной реконструкции. Выполнял эту работу снова тот же архитектор Таций, а всю инженерную часть возглавил мой новый знакомый - Александр Валерьянович Рыков. В один из ближайших дней Рыков повел меня к Тацию, чтобы я увидел проект павильона в целом. Тогда Таций жил в уцелевшем добротном четырехэтажном доме на площади Богдана Хмельницкого. Отворившая дверь женщина отвела нас в большую светлую комнату с ковром на паркетном полу. Под стенами стояли диваны и стулья, а у окна я увидел большой кульман и рядом высокую табуретку с матерчатым сиденьем. Вошел Таций. На вид ему было лет сорок с небольшим. Он был в распахнутой до пояса вышиванке, чуть коротковатых мятых домашних штанах и был бос. Ступни у него были большие, разлапистые, крестьянские. Он коротко поздоровался и подвел к чертежу. «Вот, - сказал он. - Вот таким оно будет». Я увидел выполненный в мягких пастельных тонах фасад красивого, даже нарядного здания с башней и высоким шпилем. На других листах были планы и разрезы здания. Из очень лаконичных пояснений я понял, что стены здания будут возводиться из крупных керамических блоков с орнаментом и рисунками, а высокая башня над центральной частью должна образовываться стальными колоннами, обшитыми ажурной решеткой. На башню опирался декоративный сноп пшеницы, облицованный золотой смальтой, её венчал золотой шпиль со звездой. А на всех углах здания высились скульптуры колхозниц с венками из колосьев. Вся высота здания со шпилем составляла 36 метров. В проекте было много новых и ответственных конструктивных элементов. Именно для их разработки Рыков набирал группу опытных и смелых инженеров. Как позже я узнал, многие из старых и опытных киевских инженеров, кому Рыков предлагал участие в этом проекте, от работы отказались. Что же касается меня, то я был инженером не столько смелым, сколько неопытным. И не очень представлявшим себе трудности и ответственность работы. Вот так я попал в инженерную группу Рыкова. Сроки работы были очень сжатые и мне предстояло разработать два главных конструктивных элемента здания: арку главного входа с подвешенным к ней этажем и кольцевой купол над круглой внутренней частью здания. На купол должны были опираться стальные стойки световой башни с декоративным снопом и пятиметровым шпилем.
Лишь начав работать, я понял, во что влип. Ни в учебниках, ни в справочниках или пособиях ничего похожего не было. И никто из коллег помочь мне не мог. С такими задачами никто из них не сталкивался. Что было делать? Выход приходилось искать самому. Я обзавелся книгами и приступил к статическим расчетам. Орудиями для этого у меня были логарифмическая линейка и обычные канцелярские счеты. Но если для расчета арки указаний справочников хватало, то ничего похожего на расчеты кольцевого купола с верхним круглым просветом я нигде не нашел. Хотя и с аркой тоже не все было так уж гладко. Расчеты показали, что величина действующего в арке распора от веса стен и подвесного этажа довольно велика. Это я мог учесть. А вот сезонные температурные расширения и укорочения бетона могли привести к появлению трещин в стенах здания. Я был в растерянности. Как выйти из положения, я не знал. И никто не мог мне ничего посоветовать. Тогда я придумал. С обеих сторон арки я поставил массивные бетонные пилоны, на которые передал усилия распора и температурных перепадов. Но такие пилоны не были предусмотрены проектом Тация. Они выпирали и портили фасад. Тогда Рыков отправился к нему убеждать в их инженерной необходимости. Таций нехотя согласился. Забегая вперед скажу, что скульпторы Белостоцкий и Фридман использовали эти пилоны, закрепив за них бронзовые скульптурные группы у входа в павильон. Стоят они там и поныне. Но сложнее было с кольцевым куполом. Как его рассчитать, я не знал и сказал об этом Рыкову. Он отправился в строительный институт через день познакомил меня с молодым доцентом. Тот дал мне расчетные формулы, но я видел, что это не то, что было нужно мне. Лишь с большой натяжкой их можно было использовать в расчетах купола-кольца. Но ничего другого у меня не было. Конечно, я применил эти формулы, но потом, с помощью простейшего, так называемого «рабоче-крестьянского» расчета, существенно увеличил полученный результат. Это, как я надеялся, шло в запас. А потом дополнительно еще усилил купол бетонными ребрами. Как позже увидит мой читатель, впоследствии это оказалось спасительным. Но обо всем по порядку.
В общем, проекты железобетонной арки и купола-кольца я сделал в срок. Правда, вместо предполагаемых трех, у меня вышло восемь полноценных листов ватмана. Плюс полсотни страниц статических расчетов. Всё это было сделано ночью с помощью логарифмической линейки и при свете карбидной лампадки. Я сдал работу и вздохнул с облегчением. И за два месяца такой трудной работы получил на руки…аж 240 рублей. То есть, по 30 рублей за лист. Ведь оплата моей работы была заранее оговорена в аккордном наряде на весь проект. И Рыков изменить ничего не мог. Он и сам «погорел на ней, как швед под Полтавой» - это были его слова. А чем тогда были эти 30 рублей - судите сами: 14 декабря 1947 года - это было воскресенье - по радио объявили о денежной реформе и отмене карточной системы. И на полках магазинов появились всевозможные продукты. Это, конечно, было хорошо. Но цены! Кило белого хлеба, сахара и сливочного масла стоили соответственно 5, 15 и 65 рублей; литр молока - 3-4 рубля. И, как эталон, бутылка «Московской» - 60 рублей.
Но мои злоключения с павильоном «Украина» на этом еще не закончились. Проект стальной башни, декоративного снопа и завершающего шпиля над ним выполнил еще один другой киевский инженер. А во время строительства, когда шел монтаж световой башни, выставку соизволил посетить Н.С.Хрущев. Высота башни вызвала у него недовольство. И в гневе он приказал демонтировать установленные стальные колонны и увеличить высоту башни – с 6 до 12 метров. И, значит, высоту здания до 42-х. Рыков был в панике. Купол был забетонирован, а нагрузка на него существенно возрастала, особенно, ветровая. Я срочно сел за проверку конструкций купола. Расчет занял еще около недели работы. К счастью, запасы прочности у меня оказались достаточные. Вот теперь-то и пригодились сделанные мною «в запас» усиления. Конечно, никто за это мне не заплатил. И позже были перепроектирована стальные конструкции башни. Но на этом мои встречи с ВДНХ, как ни странно, не закончились.
Прошло еще десять лет. Это был 1957 год. В ГПИ, где тогда я работал, проектировался цех на одном киевском заводе. Там были сложные грунтовые условия - поперечный глубокий овраг. Я сделал расчеты, но надежного решения фундаментов цеха не нашел. И тогда я отправился в Москву к знаменитому профессору Ю.М.Абелеву. И попал на ВДНХ, в павильон «Украина», где временно помещался его отдел. Мои проработки и расчеты Абелеву понравились. «Материалов у вас достаточно на диссертацию, - сказал он. - Поступайте в заочную аспирантуру». Это был толчок. До этого об аспирантуре я не думал. Научная работа представлялась мне в виде недосягаемых сияющих вершин, над которыми парят белокрылые небожители. А у меня были обычные инженерные проработки, рабочие расчеты и прикидки вариантов, прогнозы осадок, грунты и грунтовые воды. Проза жизни инженера. Но слова Абелева заставили меня задуматься. И позже я последовал совету Абелева.
Так ВДНХ еще раз вторглась в мою жизнь. А еще позже, уже в 1977 году, я получил пять серебряных и бронзовых медалей - опять на той же ВДНХ. Теперь ВДНХ уже нет. Есть ВВЦ - Всероссийский Выставочный Центр. И есть павильон №58. Как и прежде, он один из самых красивых и элегантных сооружений выставки.