Глава IV
Полетели дни, окрашенные ожиданием мимолетных встреч. Поначалу после свидания в старой часовне, Изабель и Люсьену приходилось видеться только на уроках. Зато с каким нетерпением ожидала их Изабель! Самым трудным было не выдать себя. Чего только стоило не броситься в объятия Люсьена, когда он входил в музыкальную комнату. Конечно, во время занятий их никто не тревожил, и только в случае крайней необходимости Франсуаза могла постучаться в класс. Юная страсть была сильнее разума, и зачастую подолгу из класса не доносилось ни единого звука фортепиано. Разумеется, это могло вызвать подозрения. Тогда раскрасневшаяся и взбудораженная поцелуями, Изабель садилась за инструмент. Люсьен по обыкновению сидел рядом или же, встав у нее за спиной, клал ей руки на плечи, а когда она запиналась или не справлялась со сложным пассажем, склонялся над нею, и Изабель чувствовала возле своего уха его неровное дыхание. Часто в таких случаях он целовал ее в шею, и в эти минуты менее всего девушка думала о музыке. Чувство опасности, если оно и присутствовало в самом начале, стало притупляться.
С каждым днем Изабель все больше тянулась к Люсьену, он же ни коим образом не переходил рамки дозволенного. Было ли это оттого, что свидания их едва ли можно было назвать настоящими свиданиями, поскольку так или иначе они всегда находились под прицелом чужого внимания, или были на то причины иного рода – Изабель не знала, чувствуя, как с каждым днем все сильнее влюбляется в своего учителя, и некоторая недосказанность, что оставалась между ними, только сильнее распаляла ее страстность. Она становилась невнимательной. Мысли ее занимал единственно Люсьен, и она готова была до бесконечности повторять его имя.
Внешне же как будто ничего не изменилось. Конечно, если бы не предупреждения Люсьена, Изабель уже давно выдала бы себя, но он умолял ее вести себя осторожно, остерегаясь разоблачения. Умом Изабель понимала правоту его слов и не прекословила, но что-то внутри нее не переставало противиться каждый раз, когда, встретив Люсьена на людях, она должна была делать вид, что перед ней всего лишь учитель музыки.
Что до Франсуазы, то нужно полагать, что подозрения, закравшись раз, больше не покидали ее, не находя, впрочем, и своего подтверждения. Оглядывая молодого человека скептическим взглядом, она провожала его, поджав губы, но не награждала дочь ни словом упрека. Изабель было неизвестно, страдает ли ее мать оттого, что в этот период не может стать для дочери советчиком и другом, и потому неприятное угнетение не отпускало ее. Девушка была неопытна и потому легковерна, и какое-то шестое чувство подсказывало ей, как же ей необходимы сейчас совет и доброе слово. Нет, она вовсе не помышляла о том, грозит ли ей опасность или обман, скорее хотелось поделиться радостью, но от одной лишь мысли пойти и открыться матери становилось дурно. Она не столь боялась быть непонятой или осужденной, но была ведома страхом потерять Люсьена. Каждый раз, провожая его, она умоляюще смотрела на него в надежде, что он скажет ей то, что круто изменит шаткое положение вещей, в котором пребывали оба. Однако этого не происходило, и Изабель томилась в ожидании новой встречи с возлюбленным, пребывая в подвешенном состоянии: что же будет завтра?
Урок подходил к концу. Научившимся присушиваться ухом Изабель легко различала, когда кто-то подходил к дверям. Шаги на минуту замирали. Там за дверью, должно быть, даже затаивали дыхание, но ставшей вдруг мнительной Изабель казалось, что она различает нервные торопливые вздохи в замочную скважину. Благо, фортепиано было поставлено так, что при всем желании ничего нельзя было рассмотреть. Все в Изабель закипало от негодования. Свободолюбивая натура возмущалась в ней все сильнее. Девушка злилась, отчего начинала сбиваться, и только нежные прикосновения губ Люсьена к ее виску немного успокаивали кровь.
Шаги стихли в очередной раз. От сердца отлегло, на душе же становилось еще тоскливее – урок неумолимо близился к концу.
- Думаешь, я не устал таиться? – вздохнул Люсьен, и в голосе его прозвучала горечь. – Скрываться словно преступник. Я хочу видеть тебя, но только не здесь, - он взял Изабель за плечи, поднимая ее со стула.
- Скажи, где? – спросила Изабель, с тоской глядя в его усталые глаза. – Я приду, чего бы мне ни стоило. Куда угодно, ты только позови.
- Сегодня. Нет сил ждать более, - он обнял ее, зарываясь лицом в ее пушистых волосах. – Там где первый раз. Ты согласна?
Изабель кивнула, пряча счастливую улыбку. Она только хотела спросить, во сколько, но Люсьен опередил ее:
- Я буду ждать тебя хоть до самого утра. Придешь – и жизнь наша может измениться уже завтра.
Он был каким-то нервным и возбужденным на протяжении всего урока. То вдруг удалялся вглубь класса, и, скрестив руки на груди, неотрывно смотрел на Изабель, не слушая, что она играет, то внезапно и резко срывался с места и подходил к ней совсем близко, так, что она спиной чувствовала его тепло. Иногда же он так сильно сжимал ее плечи, что Изабель чуть ли не вскрикивала от боли. Что-то, несомненно, тяготило Люсьена, но Изабель боялась приставать с расспросами, опасаясь, что может нечаянно вызвать гнев, искренне полагая, что настанет момент, и Люсьен откроется сам.
- Я буду ждать тебя, любовь моя, - повторил он, целуя ее на прощание.
В этот раз он удалился быстрее обычного, даже не оглянувшись на пороге, хотя зачастую возвращался, чтобы еще раз поцеловать и обнять Изабель. Изабель осталась одна, полная недоумения и тревоги.
Было всего три часа дня, но казалось, что не меньше шести. С самого утра погода не задалась. Весна не хотела отдавать свои права приближающемуся лету, и еще с ночи зарядил мелкий моросящий дождь. К утру он перестал, оставив после себя сырость, лужицы и холодное пасмурное небо. Временами оно просветлялось, густая завеса рассеивалась, плотное серое полотно вдруг окрашивалось иными красками, и вот уже над головой появлялась позабытая голубизна небосклона, которую, впрочем, не оставляли подгоняемые ветром полупрозрачные подвижные, точно живые, облака. Крошечная обманчивая радость. Недолговечная, до первого порыва, меняющего картину. Когда все зыбко и неверно, многое ли нужно, чтобы залить светлый день темной краской непогоды? Как бы то ни было, сегодня последняя настойчиво брала верх.
Изабель, обычно активная и подвижная, с самого утра чувствовала неприятное сонливое состояние. Она проснулась с трудом, хотя проспала около десяти часов. Урок музыки был последним по расписанию, и все предыдущие занятия Изабель чуть ли не клевала носом. Только предвкушение встречи с Люсьеном могло растормошить ее, а, получив от него известие о предстоящем свидании вечером, усталость и вовсе ушла без следа. Сонливость как рукой сняло, и, проводив учителя, Изабель, как птичка, стала порхать по дому.
Несмотря на поднявшееся настроение, Изабель была немало обеспокоена. Последнее время Франсуаза не хуже Цербера следила за каждым ее шагом. Первое свидание в церкви стало последним. Учителя как назло стали задавать просто невообразимые задания, и порой до позднего вечера Изабель не вставала из-за стола. Франсуаза с завидной дотошностью и усердием проверяла уроки дочери, но даже тогда, когда закрывались последняя тетрадь и последний учебник, не оставляла Изабель ни минуты свободного времени, придумывая все новые поручения. Вечера, как правило, проводились в кругу семьи. Патрик готовился к отъезду в Париж, и Франсуаза, бесконечно расстраиваясь по этому поводу, каждый день заставляла всех собираться после ужина в гостиной, чтобы обсуждать все до мелочей детали жизни семьи. Вероятно, ни от матери, ни от брата не могла укрыться некоторая рассеянность Изабель в последнее время, но только одна Франсуаза могла более или менее верно догадываться о ее причинах.
Вот уже больше часа Изабель сидела в своей комнате, зубря Ave Maria на латинском.
- Ave Maria, Gracia plena, Dominus Tecum, - чуть шевеля губами, повторяла она.
Ей казалось, что работает только ее мозг, сама же она была далеко. В мыслях она уже давно была с Люсьеном. Иногда, теряя терпение, девушка тихонько открывала дверь и, пробираясь к концу коридора, прислушивалась, что происходит внизу. Внизу жизнь шла своим чередом. Близился час ужина, Франсуаза и не думала никуда выходить, а Изабель все труднее было усидеть на месте. Чем больше проходило времени, тем труднее ей было сосредоточиться на занятиях, и она то и дело вставала, чтобы обойти по кругу-другому комнату. Она ломала голову над тем, как сегодня незаметно выйти из дома. Конечно же, ее не держали под замком, она не находилась под домашним арестом, но, по сути, положение ее мало чем отличалось от последнего. Любая отлучка вызвала бы взрыв негодования и множество вопросов, на которые Изабель не смогла бы ответить правдиво. Врать же ей казалось низким. Конечно, если бы потребовалось, она бы с легкостью соврала, не испытав особых угрызений совести, но она никак не могла придумать, чем можно объяснить свое отсутствие. Были моменты, когда, не придумав ничего лучше, она понимала, что самый верный способ – это правда, такая, какая есть, и тогда девушка не раз порывалась рассказать матери обо всем, но каждый раз что-то останавливало ее, стоило ей взглянуть в пытливые и холодные глаза Франсуазы. Не услышав ничего, что помогло бы ей, Изабель, понурив голову, покинула свой обзорный пункт и вернулась в комнату.
В голове ее засела одна мысль. Поначалу она показалась ей нелепой. «Полнейшее безумие!» - подумала Изабель, но чем дольше она задумывалась, тем та казалась ей единственно возможной. «Я буду ждать тебя хоть до самого утра», - не могла забыть она слов Люсьена. Ей оставалось сделать только одно – чтобы сохранить побег втайне, нужно дождаться, пока весь дом погрузится в сон. Благо, ночью ее не контролировал никто. Франсуаза, как правило, ложилась часов в десять, редко позднее. Патрик, правда, мог засидеться до полуночи, но в таких случаях он находился либо в своей комнате, либо не выходил из кабинета, часто засыпая прямо там на диване. Конечно, ворота на ночь запирались, но Изабель прекрасно знала, где находятся ключи. В мыслях все выходило просто, на ум не приходило ни одно препятствие, а это значит, что никем и ничем побег не будет выдан. «Решено. Так и следует поступить», - пришла к выводу Изабель. Она без конца вспоминала, как Люсьен сказал ей сегодня, что жизнь их может измениться со следующего дня, если она придет к нему. «Я приду к тебе! Я уже иду к тебе!» - рвалось все в ней, и юная дева еще долго не могла усмирить дрожь нетерпения, как только перед глазами ее вставал образ любимого.
Ужин проходил так, как обычно. В столовой за длинным столом сидели Франсуаза, а напротив нее на противоположном конце Патрик и Изабель. Только что подали сыр, фрукты и кофе с коньяком. Огромное деревянное плато взгромоздилось посередине стола, нагруженное многими сортами сыра в обрамлении подсушенных до аппетитной, цвета корицы корочки кусочков багета. Мягкий, почти растекающийся бри и таящий свежий камамбер, привезенный торговцем недавно из Нормандии, источали насыщенный пьянящий аромат. Пересыпанные на плато миндалем и цукатами, они перемежали свой дух с острым и благородным дыханием рокфора и голубого овернского, что царственно затеняли нежное и почти невесомое присутствие эмменталя и схожих ему собратьев.
Десертную часть трапезы Франсуаза любила больше всего. Ей нравилось ухаживать за детьми, подойдя к каждому, спрашивая, какой кусочек сыра хотелось бы тому получить на свою тарелку, после чего любовно отрезала тонкие полупрозрачные ломтики твердых сортов или же щедро намазывала мягкие и тягучие на ароматную сдобу.
- В этот раз мсье Роше привез исключительный козий сыр. Вы только посмотрите, какие твердые галетки! Умопомрачительный аромат, - протянула она, вооружившись ножом и вилкой и склоняясь над плато, точно над колыбелью. – Золотая потрескавшаяся местами корочка, а внутри белоснежная сердцевина. Нет, для кофе все же рановато. Сыру нужен достойный альянс, вы не находите, дети мои? – не поднимая глаз, проговорила Франсуаза. – Сегодня, наконец, привезли шампанское, что я заказывала. Прелестная красавица Шампань, только здесь я получаю истинное наслаждение от этого дивного напитка. Нужно как-нибудь съездить навестить старого Паволоне. У него винодельня под Шалон-сюр-Марн, ты помнишь, Патрик? Кажется, отец Себастьен оттуда родом? У меня возникла блестящая мысль, - вдруг воскликнула Франсуаза, всплеснув руками. – Как вы думаете, быть может, нам стоит пригласить его на днях на ужин? Откроем шампанское, пусть вспомнит вкус родных мест! Как ты думаешь, Изабель? – спросила Франсуаза, поднимая глаза на Изабель.
- Мне все равно, - безразлично ответила та, выливая несколько капель коньяка себе в кофе.
- Дорогие женщины, не кажется ли вам, что это имя слишком часто стало звучать в нашем доме? – удивился Патрик.
- Пусть лучше в доме звучит имя того, кто говорит устами Бога, нежели чем… - Франсуаза смутилась, запнувшись, - чем что-либо другое.
Патрик ничего не ответил, продолжая сохранять невозмутимое безмолвие. Изабель взглянула на брата, ища поддержки. Он всегда отличался и от нее, и от Франсуазы. Простой и прямолинейный, он любил говорить то, что было у него на уме, и меньше всего его волновало, какой это произведет эффект. Он не переносил фальши и лицемерия, и, руководствуясь каким-то природным чутьем, всегда выбирал то, что правильно и благородно. Он и внешне был мало похож на женскую половину семьи. Родившись довольно слабым светловолосым ребенком, повзрослев, он приобрел внешность прямо противоположную. Патрик был привлекательным кареглазым брюнетом с ранней проседью на висках. Он был непривычно смуглым, возможно, оттого, что последние годы часто бывал на юге Франции, где почти все время ему приходилось проводить на свежем воздухе. Патрик был сильным и закаленным, его открытый взгляд светился добротой, и в детстве они с сестрой часто делились друг с другом своими секретами. В последние дни, столкнувшись с непониманием матери, у Изабель не раз возникало желание поделиться с братом, но и здесь что-то не позволяло ей решиться. Боялась ли она, что и он не поймет ее, предполагала ли, что начнет отговаривать, найдя тысячу разумных аргументов – наверное, Изабель боялась и того, и другого, потому не открылась даже Патрику.
Патрик всегда заканчивал трапезу первым. Ему были не по душе долгие посиделки и разговоры ни о чем, сплетни и пересуды, так или иначе поддерживаемые женщинами. Вот и на этот раз, отставив в сторону пустую тарелку и откинувшись на спинку стула, он медленно пил коньяк, поминутно делая глоток кофе. Переводя взгляд с матери на сестру, Патрик иногда не мог сдержаться, и тогда с его губ срывалась короткая легкая усмешка, точно он о чем догадывался. «Моя опора и поддержка», - так любила называть его Франсуаза, и он прекрасно знал это. Однако и Патрик, на взгляд матери, был не без изъяна. Он был прекрасным сыном и самоотверженно трудился, заставляя верфи приносить многотысячный доход, но к разочарованию матери никак не спешил обзаводиться личной жизнью. «На жизни моей впору будет поставить крест, как только я женюсь», - примерно так отшучивался он. Он не то, что бы не любил женщин, но с некоторых пор питал к ним неприязнь, заранее считая всех, кто встречался на его пути, особами непорядочными и ненадежными. Конечно же, таким он был не всегда. Недаром Франсуаза любила повторять, что мужчина – есть творение женщин.
Не успело Патрику исполниться двадцать, как у него случился роман. Ее звали Аньес де Блоссар. Они познакомились в одном из салонов, где ее представили как дочь барона, так сказать, многообещающую даму света. Она была примерно того же возраста, что и Патрик. Любовь с первого взгляда – так за глаза говорили о них. Отношения их стали развиваться намного более бурно, чем позволяли правила высшего общества. Патрик практически исчез из дому, посвящая все свое время возлюбленной. Он даже тайно снял особняк для их свиданий. О семье девушки никто ничего не знал, она лишь мельком рассказывала о своих родителях, престарелых аристократах, поскольку, по ее словам, была поздним ребенком. Время шло, и характер их отношений стал меняться. Девушка уверяла, что родители ее не одобряют выбора дочери, ей грозит их немилость, если двусмысленности положения их дочери не будет положен конец. Уговаривать Патрика не пришлось – он давно мечтал заявить всему свету о своих намерениях, поскольку не представлял жизни без Аньес. Он мечтал жениться на девушке, и сам не раз настаивал на знакомстве с ее семьей. Итак, оно состоялось. Встретили его, мягко говоря, довольно прохладно. Однако Патрик был уверен в себе и тверд в своих убеждениях. Он предложил неплохое приданое за Аньес, и гнев был сменен на милость. Честь юной баронессы была спасена, связь оправдана. Для начала он выкупил особняк, где они встречались с Аньес, и переписал его на имя своей будущей супруги. Дом обошелся ему почти в полмиллиона франков, но Патрик не желал считать деньги, полагая, что счастье его и Аньес стоит намного дороже. Все как будто пошло хорошо. Семьи готовились к свадьбе, но, как ни странно, Аньес до сих пор не была представлена де Монферракам. Патрик не настаивал на знакомстве, не понимая, впрочем, причин подобной сдержанности своей невесты, потому решил отложить церемонию до официального дня помолвки.
Это был период, когда юноша летал на крыльях счастья. Он был сам не свой, прожужжав домашним все уши об Аньес в те недолгие часы, которые проводил дома. Он почти позабросил дело, которым намеревался заниматься, оставив верфи заботам деда. Зато он не переставал опустошать свои счета, выбирая дорогие украшения у лучших ювелиров Парижа. Патрик не раз показывал матери кольца или серьги, а иногда и целые гарнитуры, испрашивая ее одобрения, и Франсуазе лишь оставалось ахать, не веря своим глазам, видя раз от раза все более роскошные украшения. Увы, официальная помолвка и знакомство семей так не состоялось. Церемония сорвалась.
Случилось так, что Патрику пришлось на две недели покинуть Париж – он должен был съездить в Марсель вместе с дедом, чтобы перед свадьбой все-таки вспомнить о ведении дел. Шутка ли дело, скоро ему предстоит стать главой семейства!
Вернувшись, едва успев поздороваться с домашними, он помчался в особняк, что теперь принадлежал его будущей жене, где она, как они условились, должна была ждать возвращения любимого. Каково же было его изумление, когда двери ему открыл незнакомый человек, дворецкий новых хозяев, неких господ Пуаре. Правда всплыла так быстро, что Патрик едва ли смог осознать все до конца. Страшные подробности стали вскрываться с ужасающей быстротой, но главное, невероятностью. Особняк был продан сразу после его отъезда, а его владелица уехала в неизвестном направлении, как только были получены деньги. Само собой, она увезла с собой все золото, которым успел одарить ее потерявший голову жених. Да и звали ее вовсе не Аньес де Блоссар. Каково было ее настоящее имя – никто так и не узнал. Слухи, дошедшие до него, привели его в ужас. Юная баронесса оказалась самозванкой. К тому времени исполнился год его отношений с Аньес. Год чужой, выдуманной жизни, спектакля, сыгранного на отлично бездарными актерами. Не было ничего истинного во всей этой истории: ни родителей, ни баронского происхождения, ни настоящего чувства. Единственное страстное желание наживы, точно разработанный расчет, актерская игра кучки шарлатанов, так запросто и шутя обведших его вокруг пальца. После того, как все открылось, Патрик две недели не выходил из своей комнаты, желая стать отшельником, а когда вышел, то никто не узнал его: так он поседел.
Седина эта так и осталась у него, хотя волос тот давно был срезан и выброшен. С тех пор Патрик стал остерегаться женщин, и опасения эти стали доходить чуть ли не до сумасшествия. Стоило какой-нибудь особе проявить к нему интерес, как он убегал, точно от чумы. Позже, когда страсти поутихли, время запорошило события, приглушив краски, юноша чуть успокоился, но не изменил новому себе. Теперь он не боялся женщин, во всяком случае, внешне этого нельзя было сказать, но возненавидел их. Для него из всех представительниц прекрасного пола существовали только мать и сестра. Франсуаза полагала, что со временем боль утихнет, а вместе с ней исчезнет и эта обида, но вот прошло уже четыре года, а в жизни Патрика не было места той, которая могла бы разделить ее с ним. Заранее он наделял всех девушек качествами, коими обладала его возлюбленная самозванка (ведь он даже не знал ее настоящего имени), считая их дьявольским олицетворением на земле, посланным, чтобы покарать таких глупцов, каким был он сам в свое время. Холодный цинизм глубоко запустил в него свои корни, становясь его alter ego, и только Франсуаза угадывала напускное в этом новом обличии своего сына. Скрепя сердце, она общалась с новым Патриком, опасаясь ему перечить.
Молодой человек задумался, уставившись на черную поверхность кофе, налитого в белоснежную чашку. Лицо его было напряжено, несмотря на выпитый коньяк. Он нередко замирал вот так, глядя в одну точку. Изабель знала историю Патрика, хотя та и была запретной темой в доме, и потому девушке было известно, где витали мысли ее брата в минуты подобные этой. Она ни за что не решилась бы лезть к нему в душу. Патрик не замечал устремленного на него взгляда сестры, и та отвернулась, поняв, что и здесь ей едва ли ждать поддержки.
- Кажется, сегодня мои дети не в духе, - заметила Франсуаза, видя, что разговор в этот вечер совсем не клеится. – Что-то у меня кружится голова, - добавила она. – Должно быть, погода, да еще этот коньяк. Лягу пораньше. Тебе действительно нужно уехать на этой неделе, милый? – вдруг спросила Франсуаза.
- Да, мама. Непременно. Мы же все давно обсудили, - молодой человек был явно не настроен на откровения в этот вечер. – Я еще посижу в кабинете. С вашего позволения, - залпом допив остывший кофе, Патрик встал из-за стола, и, чуть поклонившись, вышел из столовой.
- Ты уже сделала все уроки, Изабель?
- Да, мама. Давно. Мы идем проверять?
- Не сегодня. В конце концов, это нужно прежде всего тебе. Ты же не хочешь краснеть перед учителями.
Изабель не понравился тон матери, но она предпочла не придавать тому значения, покорно принимая каждое слово. Они еще посидели немного, заканчивая десерт. Обычно в это время обсуждался завтрашний день, но, кажется, Франсуаза была всерьез обеспокоена предстоящим отъездом Патрика, потому ее внимание к Изабель заметно ослабло. Изабель же втайне радовалась, чего, впрочем, ни за что не показала бы.
Франсуаза устало, если не сказать, впервые по-старушечьи поднялась, выходя из-за стола. Она подошла к дочери. Они посмотрели друг на друга, догадываясь, о чем думает каждая. Франсуаза вздохнула, целуя дочь в лоб. Изабель почувствовала, как отчего-то у матери дрожат губы, они показались ей сжатыми и сухими, и только сейчас, оказавшись так близко, заметила беспокойство в ее глазах.
- Пойду к себе, дочка, - как-то обреченно произнесла Франсуаза и направилась к дверям, непривычно согнувшись.
Изабель почувствовала некоторое волнение, но длилось оно недолго – с уходом матери улетучились последние тяжелые мысли, что еще оставались в ее голове. Все складывалось как нельзя удачно, и девушке было невдомек, что кто-то в эти минуты смотрел на мир другими глазами.
Час спустя в доме легли спать. День считался законченным только тогда, когда Франсуаза де Монферрак отходила ко сну. Патрик сидел, запершись, в кабинете на первом этаже. Его можно было не опасаться. Изабель знала, что брат выйдет оттуда не ранее чем часа через два. Тихо в полумраке вечера пробравшись на кухню (благо из окон проникал свет уличных фонарей), Изабель подошла к буфету. Там, в одном из ящиков буфета лежала связка ключей. Осторожно отцепив два, что были от дома и уличных ворот, Изабель вышла. Быстро поднявшись в свою комнату, она расправила постель, положив под одеяла подушки (как вычитала в одном из романов) на случай, если кто вдруг заглянет в комнату. После взяла плащ, шляпку и, погасив свет, вышла из комнаты. Быстро, на цыпочках, молясь, чтобы не зашуметь, Изабель отперла входную дверь, и, пробежав по дорожке, так же ловко открыла замок на воротах. Она очутилась на улице, и только в эту минуту смогла свободно и глубоко вздохнуть. Ей вдруг задышалось легко и непринужденно. На улице весело горели фонари, разбавляя золотистым светом сумерки, все трудности на пути долгожданного свидания оказались позади, по всему сама судьба благоволила сегодня Изабель, и девушка, распираемая ожиданием встречи, готова была со всех ног бежать к базилике Сен-Урбен.
Путь этот показался ей прекрасным и почти волшебным. Она с невероятной радостью и надеждой в сердце наблюдала, как остаются позади кварталы, не замечая вокруг запоздалых прохожих. Прохладный вечерний ветерок обдувал лицо, еще вчера она уже давно продрогла бы, зябко съежившись под пледом, но сегодня ее и вправду согревала любовь. Изабель считала минуты до встречи с Люсьеном.
Центральные ворота, как и полагалось, были заперты, но Изабель знала о тайном черном входе. Впрочем, как известно, вход тот не был никаким тайным, просто им никто не пользовался, поскольку находился тот в тупиковой улице. «Оно и к лучшему. Меньше глаз. Только бы он дождался меня», - шептала Изабель, ускоряя шаг, когда ноги несли ее по мокрой холодной траве церковного сада. Наверное, в любой другой день мысль оказаться здесь ночью показалась бы ей жуткой, но сегодня Изабель даже не думала о страхе.
- Люсьен! – ахнула она, увидев его сидящим в неподвижности на маленькой скамеечке.
Он сидел, уронив голову. Изабель подбежала к нему.
- Люсьен! – повторила она, трогая его за плечо.
Очнувшись от оцепенения, он вскочил.
- Я ждал тебя, любимая. Как же долго я ждал тебя, - заговорил он, заключая ее в объятия.
- Я вырвалась тайно. Никто даже не догадывается, - прошептала Изабель, не понимая причину столь сильного волнения Люсьена.
Они как будто поменялись ролями. Прижавшись к его груди, Изабель слышала, как в диком ритме бьется его сердце.
- Послушай меня, Изабель, - сказал он, и голос его заметно задрожал. – Начну сразу без предисловий. Ты любишь меня? Да, знаю, к чему спрашивать о том, что ясно, как белый день, - продолжал он, не дожидаясь ответа. – И я люблю тебя, но понимаю, что здесь у нашей любви нет будущего. Кто я для тебя в глазах людей? Я посмел взглянуть на тебя, полюбить тебя, не имея на то право. Боже, как глупо это звучит! Разве любовь должна просить право на то, чтобы появиться на свет? Главное, что мы с тобой поняли это, а остальное мне неважно. Я люблю тебя и потому не хочу терять. Сегодня, нет, здесь и сейчас, не беря время на раздумья, ты должна ответить мне: ты хочешь быть со мной?
Он отстранил Изабель от себя, чтобы заглянуть ей в глаза. Они стояли недалеко от двери, через которую в помещение проникал блеклый отблеск первого лунного света. Исчезая в темноте залы, он почти ни на чем не задерживался, растворяясь в ночи. Изабель стояла лицом к входу, и словно две черные жемчужины, светились в темноте ее глаза. Она не понимала смысла слов Люсьена, но без раздумий ответила «да».
- Париж и только Париж, - со страстью произнес Люсьен. – Ты согласна уехать со мной?
Изабель только хотела открыть рот, чтобы ответить, как непонятный шум, даже движение, заставил обоих вздрогнуть. Оба, не сговариваясь, повернули головы туда, откуда он доносился – с улицы, точно с крыльца. Они замерли, стараясь не дышать. Постояв несколько секунд в ожидании, что шум повторится, Люсьен хотел сорваться с места, чтобы выглянуть наружу, но Изабель, побелев от страха, удержала его.
- Быть может, показалось? – дрожащим голосом пролепетала она.
- Сразу обоим?
- Ты думаешь, это… человек?
- Навряд ли. Кому может понадобиться рыскать по этому склепу среди ночи? Только мы с тобой такие безумцы, - улыбнулся Люсьен.
Они все еще продолжали прислушиваться: странный звук, донесшийся снаружи, больше не возобновлялся, но все равно Изабель не оставляло чувство, что кто-то притаился на крыльце, подслушивая их разговор.
- Хочешь, я выйду, и ты убедишься, что здесь никого нет? Ветер всколыхнул ветви или продолжает разрушаться эта заброшенная обитель. Все же я выйду, - сказал Люсьен, уверенно направляясь к выходу.
Он вышел на крыльцо, осматриваясь по сторонам. Вокруг было темно. Должно быть, ему самому стало не по себе, потому как он не стал спускаться со ступенек, чтобы осмотреться внимательнее. Он вернулся, беря дрожащую Изабель за плечи.
- Ты не ответила мне, любимая. Ты согласна уехать со мной из Труа?
- Уехать? – как будто не понимая, о чем говорит Люсьен, переспросила Изабель.
- Бежать. Тайно. В Париж. Там мы начнем новую жизнь. Я не аристократ, я мало что могу предложить тебе, но обещаю, ты будешь счастливой. У меня будет, за что бороться в жизни. Я хочу бороться за наше счастье, Изабель. Поверь, здесь путь наш предрешен, а Париж – это море неиссякаемых возможностей. Так ты со мной?
- Бежать вместе?
- Вместе. Все вместе. Бежать, жить, любить друг друга.
- Жить с тобой? – губы Изабель дрогнули в улыбке.
- Ты не хочешь стать моей женой? – Люсьен склонился над ней, еще пристальнее вглядываясь в ее глаза.
- Я согласна, Люсьен, - произнесла Изабель. – Я убегу с тобой.
Она обняла его так, словно искала в эти минуты защиты на его груди. Тысячи эмоций пробегали в эти мгновения через ее сердце, но все они неслись, захваченные ураганом того счастья, что сладким предчувствием трепетало внутри нее.
- Теперь слушай меня очень внимательно. Ты должна незаметно собрать все, что собираешься взять с собой. Через два дня на третий жди меня здесь в этот же час. Я встречу тебя. Мы переждем ночь у меня, а на рассвете первым поездом отправимся в Париж. Затеряться там проще простого, а после, даже если нас и найдут, ты уже будешь моей женой. Ты согласна? Не испугаешься?
- Нет, - отважно заявила она.
Привыкнув к темноте, Изабель с такой надеждой и верой смотрела в глаза Люсьену, словно перед ней стоял сам миссия. Она готова была простоять так хоть до самого утра. Наверное, предложи ей Люсьен, она бы в эту же ночь убежала с ним, но Люсьен рассуждал более трезво – лишние эмоции не должны были помешать задуманному. Свидание вышло коротким.
- Тебе пора уходить, - сказал он. – Я не хочу, чтобы тебя заподозрили раньше положенного.
Поцеловав несколько раз Изабель на прощание, он обнял ее, выводя из часовни. Оказавшись на улице, Изабель осмотрелась по сторонам, но, так же как и Люсьен, не заметила ничего необычного. Она успокоилась, трепеща душой в ожидании события, до которого уже можно было начинать считать часы.
«Впору бы исповедоваться самому», - думал он, чувствуя, что сегодня не в силах слушать чужие грехи. Только кто его спросит? Он сам выбрал этот путь, и до самого конца ему нести на своих плечах все то, что налагает на него сан. Он всегда был силен и бодр, сегодня же с самого утра весь разваливался на части. Все даже не ныло, но болело. Никак сказывалась бессонная ночь. Зачем он не ушел тогда? Зачем остался, трепеща, как осиновый лист? Что за червь начинает подтачивать его сердце?
Он сидел в маленькой исповедальне, до боли сжав пальцы в замок. Он закрыл глаза, опустил голову, желая молиться страстно и неистово, но даже во время молитвы мысль его не принадлежала целиком и безраздельно Господу. Убегала она и из-под его власти. Что же это такое, теперь уже ни Бог, ни даже он сам не владетель своей души? Он не знал, был ли в том замысел Божий, знак, поданный ему свыше во имя спасения заблудшей души, или же его собственный грех, который сейчас он хочет выдать за некое знамение. Черна, черна душа. Черна, как ряса, что носит он на своих плечах.
- Страх Господень чист, пребывает вовек. Суды Господни – истина, все праведны. Они вожделеннее золота и даже множества золота чистого, слаще меда и капель сота, - шептал он едва слышно. – И раб Твой охраняется ими; в соблюдении их великая награда. Кто усмотрит погрешности свои? От тайных моих очисти меня. И от умышленных удержи раба Твоего, чтобы не возобладали мною. Тогда я буду непорочен и чист от великого развращения. Удержи, удержи, - повторял он почти в исступлении. – Господи, почему я? – вдруг воскликнул он так громко, что сам вздрогнул от собственного голоса.
Вот уже два месяца, как отец Себастьен возглавлял приход Сен-Урбен. Место это стало его домом, прибежищем от греха, людской суеты и мирских забот, но было место, которое он почитал истинно своим. Еще недавно он считал, что открытое им, оно принадлежит ему одному. Вчера вера эта превратилась в прах. Точно кто надругался над его святыней, очернил тенью греха. И кто?
Местом этим была заброшенная часовня. Юный священник приходил сюда почти каждый вечер. В час, когда угасал день, когда на улицах Труа жизнь, засыпая, замирала, ему не хотелось возвращаться в маленький домик священника, и он подолгу сидел перед давно не существующим алтарем, молился за людей, за себя и за то течение жизни, что окружала его. Он молился за оставленных родных, за то, чтобы ничто не нарушало тот мир спокойствия и благоденствия, что Бог сотворил вокруг. Если на душе его и лежал какой грех, ему казалось, что молитвой своей он смывает его с себя, оставляя его в этих темных стенах, чтобы по утру тот испарился с земли, как испаряется роса, неспособная противостоять солнечным лучам, выбивающим ее из самых густых зарослей. И вот вчера все изменилось. Черна, черна душа его.
- Прости мне грехи мои вольные и невольные, о Господи, - не уставал молиться Себастьен, боясь заговорить о том, что жгло ему сердце.
Великая скверна поселилась в этих стенах. Теперь заброшенная часовня не принадлежит ему одному. Она стала оплотом разврата, грязи, людской черни, но почему, не разгневавшись, он не ушел вчера, чтобы молиться и смыть с себя то, во что по нечаянности своей ступила его нога? Почему? Что так растревожило его душу? Осквернение его молельни или то, что в этих стенах он узнал голос…?
- От тайных моих очисти меня. И от умышленных моих очисти раба Твоего, чтобы не возобладали мною. Положи, Господи, охрану устам моим, и огради двери уст моих. Не дай уклониться сердцу моему к словам лукавым для извинения дел греховных вместе с людьми, делающими беззаконие, и да не вкушу я от сластей их.
Неужели грех может иметь ангельское обличье? Неужели зло может иметь столь нежный взгляд и райский голос? О, юный проповедник, ты ведь сам вещал о змии и об искушении! А Евангелие, разве не знает оно историю о падшем ангеле? Так можно ли верить сладкому лику? Или все же знак? Уберечь, увести ту, что так мало знает жизнь по молодости своей, по недоумению? Что говорила ему ее мать? Она знает способ. Закрой уши свои и смотри в глаза. Они – изнанка души. Нет, ее глаза чисты, они не могут быть злом. Он скорее не поверит первому из праведников, нежели усомнится в ее глазах. Злые чары существуют на земле, и это так же верно, как все сущее. Они – в лукавстве, в очаровании сладких речей, в обещаниях, питающих сердце подобно дикому меду. Что же делать ему? Открыться? Выдать себя, выдать ее, открывшись ее матери? Вот только как знать ему, что это не искушение для его собственной юной души? Кто скажет, что глаза его не ослеплены, и, вмешавшись, он не действует в угоду единственно своему желанию?
- Вы исповедуете меня, святой отец? – раздался за стенкой молодой голос, прерывая ход тяжелых мыслей.
- Да, дочь моя. Я слушаю тебя, - выдохнул Себастьен, чувствуя во всем теле неимоверную усталость.
Он еще раз вздохнул, и на этот раз с облегчением – чужая история отвлечет его от его собственной. Бог да простит его за это малодушие.
- Я согрешила, святой отец. Поддалась соблазну, не устояла перед искушением, и Бог покарал меня.
- Не спеши судить о Божьем наказании, дочь моя. В чем состоит твое преступление Божьего закона?
- Вот уже год как я люблю одного человека, святой отец. Он первый, на кого взглянула я, о ком мечтала. Он единственный, о ком не перестаю думать до сих пор. Он говорил, что полюбил меня с первого взгляда. Я не считаю себя красавицей, семья моя простая, он же бывал в Париже. Он очень красив, святой отец…
Себастьен знал, что услышит сейчас одну из сотен историй, что стары, как мир. Печальная история наивной души. Он уже знал наперед все, что она собиралась ему сказать, эта несчастная, утратившая последнюю надежду. Он был убежден, что не всякий, кто чист телом, так же чист душой, а тот, кто преступает однажды закон человеческий, открыт Богу лучше многих из тех, кто почитают себя людьми Боголюбовыми. Был ли это тот случай?
Незнакомка запнулась, переводя дыхание или собираясь с духом. Она заметно колебалась, прежде чем продолжить свой немудреный рассказ. Себастьен собрался было уже спросить, как она произнесла:
- Я беременна, святой отец. Никто не знает.
Наверное, он ожидал услышать нечто подобное. Едва ли эта юная особа решилась бы отправиться на исповедь, если бы грех ее состоял единственно в тайной связи с мужчиной.
- Никто? – переспросил он. – Даже отец?
- Вот уже месяц, как он избегает меня, святой отец. Он не ищет встреч со мной, как бывало раньше, не приходит, а если нам и случается увидеться, то он холоден, как лед. Он больше не говорит, что любит меня, а раньше не проходило и дня, чтобы он не признавался мне в любви.
- Пойми, дочь моя, грех, что ты поведала мне, не лежит лишь на твоих плечах. Двое совершили его, двое же должны нести ответ. Ты должна рассказать обо всем ему и своим родным.
Себастьен услышал тихие всхлипывания, которые из последних сил удерживала девушка, чтобы те не переросли в рыдание.
- Что если он откажется? Что мне делать тогда, святой отец?
- Человек не зарождается из небытия. Ты думаешь, что семя любви порождает его? Мужчина и женщина – что два сосуда, и только Бог повелевает тем, кого должны они принести в этот мир. Бог зарождает жизнь на этой земле, открывает перед каждым из нас ворота в земной мир, но ни одной живой душе не дано право решать, жить человеку или умереть. В законе ли, в беззаконии, не ты определяешь меру человеческой жизни, и коли тебе дана эта ноша, так неси ее, не сгибаясь. Верь в милость Бога, и настанет день, когда то, что ты почитаешь бременем сегодня, завтра станет для тебя великим из утешений. Но помни, не одна ты должна держать ответ.
- Нет-нет, - заплакала девушка. – Люсьен никогда не согласится на это…
- Люсьен? – переспросил Себастьен, чувствуя, как что-то укололо его в самое сердце.
Девушка ахнула, поняв, что совершила оплошность, проговорившись.
- Его зовут Люсьен? – повторил Себастьен, и голос его заметно дрогнул.
- Вы же не выдадите моей тайны, святой отец? – с надеждой в голосе прошептала юная незнакомка. – Люсьен Дюваль, он служит учителем музыки в богатых домах. Нет, ему не нужен этот ребенок, - сказав это, она совсем разрыдалась.
Смятение и усталость, что еще несколько минут назад владели его естеством, вмиг покинули юного священника. Все стало ясно, как день. Бог не отвернулся от него, но как прежде открывал ему Свой замысел. Себастьену неожиданно стало тесно в крошечной коморке исповедальни. Он физически ощущал, как душа его рвется отсюда, требуя исполнить свой долг, но он превозмог себя – сейчас перед ним сидела несчастная грешница, жертва обмана, которая, оступившись раз, могла, не получив поддержки, совершить преступление намного более тяжкое. Справляясь с волнением, Себастьен заговорил:
- Отбрось смятение и страхи, дочь моя. Грех твой велик, но он искупим. Совершив же то, что могут подсказать тебе страх, малодушие, ты навлечешь на себя такой Божий гнев, что до конца жизни тебе не излечиться от него. Не внимай чужим наветам, но помни, что должна открыть правду человеку, кто обязан разделить с тобой тяжесть твоей ноши. Не падай духом, уныние – грех для Отца нашего Небесного. Останешься одна – значит такова твоя судьба, намеченная тебе Провидением, и, не склоняя головы, ты должна нести то, что возложено на тебя. Не забывай, что сегодня наказание, завтра станет твоей наградой. Покайся, и поймешь, что все дается по силам нашим. Читай «Отче Наш», выучи тридцать шестой псалом, там заповедь жизни для каждого из нас. Да прибудет с тобой Господь.
К счастью, в этот день больше никто не пришел на исповедь. Себастьен чувствовал, что впервые ему не удержать свои мысли – они неслись вперед, сравнимые с бушующим ураганом страсти. Его охватило невиданное смятение. Услышанная новость явилась продолжением того страшного наваждения, овладевшего им накануне. Теперь многое виделось в ином свете, нашлись объяснения причин. Он убедился в обмане, он словно получил доказательства, вот только как теперь предстояло поступить? Да и знал ли он все, чтобы сделать единственно правильный вывод? Правильно ли он читал полотно человеческих душ, чтобы знать наверняка, где в них правда, а где ложь? Простой смертный, слуга Бога на земле, пыль под Его ногами – нет, не было у него права вмешиваться. Вмешаться значит поддаться соблазну тщеславия. Нет, не дано слуге исполнить роль господина! Он знал и повторял себе не раз: пути Господни неисповедимы. Как посмел он хотя бы в мыслях решиться на то, чтобы помешать свершиться тому, чему должно свершиться?
Душа Себастьена словно раздвоилась: долг священника и человека. Чему должен он последовать? Как священник он должен был свято хранить тайну исповеди, и это означало позволить произойти тому, что было задумано лжецом. Как человек он не мог позволить осуществиться злу. Он обязан был посягнуть на ход событий! Благому должно одерживать верх над обманом и скверной! Собирая решимость в кулак, Себастьен вооружал себя этими громкими словами, оправдывая себя их истиной, но в глубине души шевелился вопрос, точно подлый червь, подтачивающий его благое естество: было бы так же сильно беспокойство юного священника, не касайся эта история Изабель де Монферрак?
Как бы то ни было, решив не терять драгоценное время (уже он-то прекрасно помнил о сроке в три дня!), Себастьен решил оправиться в особняк де Монферраков, с трудом представляя, как повести столь щекотливый разговор. На пороге особняка нос к носу он столкнулся с Франсуазой.
- Отец Себастьен! – радостно воскликнула она. – Я собиралась уходить, но задержусь ради вашего визита. Немногие люди способны так легко заставить меня поменять планы. Вы в их числе, святой отец, - сказала она, смеясь.
Взяв Себастьена под локоть, она уверенно повела его в гостиную.
- Собственно, в том нет необходимости, мадам де Монферрак, - замялся он. – Мадмуазель де Монферрак дома?
- Так вы пришли к Изабель? – Франсуаза просто расцвела. – Что-то случилось, отец Себастьен? – она вдруг изменилась в лице, обеспокоенно взглянув на священника.
- Что вы, мадам. Обычный визит, - он внимательно посмотрел ей в глаза. – Помнится, мы говорили с вами об этом.
Франсуаза прищурилась, прекрасно понимая, что от Себастьена ей не выведать и лишнего слова. Она была почти уверена, что тому что-то известно.
- Быть может, вы все-таки приоткроете тайну? – понизив голос, произнесла она. – Уверена, Бог простит вас за это. Разве спасение человеческой души не превыше догм церкви?
- В ваших словах есть доля истины, мадам, но позвольте мне не грешить еще больше. Я и без того иду на то, на что не должен идти.
Франсуаза покачала головой, понимая, что спорить бесполезно.
- Вы томите меня ужасными предположениями! Скажите только, все не так страшно? – она умоляюще взглянула на Себастьена, широко распахнув глаза.
- В этой истории больше персонажей, чем думали мы с вами, и только Богу дано рассудить их всех, - он покорно опустил голову, не выдерживая тяжелого взгляда Франсуазы.
- Но вы-то, вы, святой отец! – воскликнула она. – Вы, наместник Бога на земле, можете спокойно стоять и смотреть, как разбиваются сердца? Вы говорите загадками, точно не вправе открыто донести великое знание до мещанки вроде меня! Да в вас не меньше условностей, чем во всех нас! Вы расскажете мне правду! Что происходит? – разъяренная, она гневно смотрела на него.
- Все живы и здоровы, мадам де Монферрак, но все мы ходим под Богом. Один лишь Он повелевает течением нашей жизни, и как бы я ни соглашался с правотой ваших слов, не могу счесть за необходимость вмешиваться в ее ход.
- Зато я могу! У меня нет ни сана, ни обязательств, одно лишь материнское сердце, до боли обожающее своих детей. Так неужели вы думаете, что я еще буду колебаться, прежде чем вмешаться? Вздор, что нам даются испытания для закалки души. Вздор, что ошибки – это награда. Они – следствие нашей глупости и недальновидности. Они – наши позор и слабость, и я пойду на все, чтобы уберечь от них моих детей. Кто как не мать вправе вмешаться? Кому как не мне говорить, коли молчит и бездействует Бог?
- Вам ли не знать, что глас Его никогда не смолкает? Сейчас вы лукавите перед собой, мадам, - покачал головой Себастьен. – Скажите, вы почитаете произведенное вами на свет своей собственностью? – неожиданно спросил он.
- Нет. Всего лишь ответственностью. Так вы будете молчать, святой отец? – продолжала настаивать Франсуаза.
- Вам бы понравилось, если бы о вашем тайном было разглашено во всеуслышание? – начиная сдаваться под этой атакой, Себастьен сам уже стал сомневаться в своих убеждениях.
- Если бы это могло уберечь кого-нибудь от неправильного шага – да! Я бы сама вышла на центральную площадь и заявила бы обо всем! – страстно заявила Франсуаза. – Чего мне стыдиться? Грязи своей души? Да у кого она чиста? Подумать только, вы священник, у вас в руках то, чем можно творить неземное добро, направлять на благо…
- Равно как и на зло, мадам де Монферрак. У любой правды есть две стороны, люди же зачастую забывают об этом. Кто даст гарантию, какой стороной ляжет эта монета? Не стоит драматизировать. Я всего лишь хотел поговорить с вашей дочерью, если позволите.
Франсуаза продолжала обиженно глядеть на отца Себастьена. Она оскорбленно вскинула брови.
- Я приглашу ее, - сказала она, наконец, понимая, что у нее нет другого выхода. – До свидания, святой отец, - подчеркнуто учтиво поклонилась она. – Не храните обиду и не оставляйте наш дом без вашего внимания, - добавила, чуть смягчившись.
Себастьен улыбнулся, провожая ее.
Через несколько минут на пороге гостиной появилась Изабель.
- Добрый день, святой отец, - она недоверчиво взглянула на Себастьена.
- Здравствуйте, мадмуазель де Монферрак. Надеюсь, я не отвлек вас своим визитом?
На самом деле, сказав это, он попал в самую точку. Изабель как раз хотела воспользоваться отлучкой матери, чтобы начать сборы. Отец Себастьен оказался как всегда весьма некстати. Она даже не удивилась – кто как не он всегда оказывается не к месту!
- Быть может, прогуляемся по двору? Что толку сидеть в доме, когда, непогода, наконец, отступила? – улыбнулся он, не зная, с чего начать разговор.
- Как хотите, - Изабель безразлично повела плечами.
- Как поживаете, мадмуазель де Монферрак? – спросил Себастьен, когда они уже спускались с крыльца.
Себастьен был прав. Непогода минувших дней утихла, оставив после себя влажный воздух и сырость, что все еще местами источала земля. Оба не знали, о чем говорить. Себастьен не мог придумать, как начать разговор. Изабель не понимала, зачем вообще священнику понадобилось опять приходить в их дом. Они медленно, нога в ногу, прошли по дорожкам, что опоясывали лужайку перед домом. Себастьен осматривался по сторонам, любуясь клумбами и сочной, налитой дождем зеленью.
- У вас очень красивая усадьба, - произнес он. – Может быть, вы покажете мне ее окрестности?
Изабель снова неопределенно склонила голову, не отказывая, впрочем, в просьбе священника.
- Как красиво. Живописная деталь, хотя, по сути, так просто, - заметил Себастьен, кивая головой на густые заросли плюща, увивающие почти весь фасад здания.
- Мне тоже очень нравится, - только и сказала Изабель, начиная понемногу оттаивать душой, наблюдая, как отец Себастьен восторженно любовался всем тем, что было дорого ей самой. – Хотите, я покажу вам кое-что? – вдруг произнесла она. – Пойдемте за мной!
Чуть ускорив шаг, чтобы первой взять направление, она повела молодого человека в дикий сад, не переставая чувствовать спиной его пристальный взгляд. Сад дышал ароматом скошенной травы, ставшим насыщенным, почти пряным после прошедших дождей. Разросшиеся кустарники были прорежены, и потому теперь здесь ощущалось много воздуха и света. Как легко было дышать всей грудью, вдыхая целебный аромат! Цвет с деревьев совсем облетел, покрыв траву пушистым и ажурным белым ковром. Душистая и сочная зелень, приятно поскрипывая, утопала под ногами. Не боясь испачкаться о еще влажную землю, Изабель и Себастьен ступили в сад, медленно обходя его по кругу.
- Вам дорого это место, мадмуазель де Монферрак? – спросил Себастьен, заведя руки за спину и глубоко вдыхая свежий воздух.
- Как всякому дорог его дом, - задумчиво ответила Изабель.
- А как же Париж?
Изабель едва заметно вздрогнула, услышав последнее слово.
- Париж, - мечтательно, но грустно протянула она. – Париж – это мечта, это новая жизнь. Париж станет моим домом.
- Разве он уже не является им? Вы же совсем недавно в Труа. Разве я ошибаюсь?
- Да, конечно, - смутилась Изабель. – У нас там дом и все прочее, - поспешила добавить она.
- Вы любите бывать в этом месте? – Себастьен решил вернуть тему разговора в безобидное русло.
- Да, и очень часто. Здесь забывается городская суета. Будто ее и нет вовсе.
- Вам будет жаль расстаться с ним?
- Расстаться? Почему расстаться? – встрепенулась Изабель.
- Я так понимаю, вы собираетесь вернуться в Париж, или я неправильно истолковал ваши слова?
- Конечно, рано или поздно, мы вернемся туда.
Изабель остановилась, опершись рукой о ствол яблони. Проводя ладонью, она чувствовала кожей влажную шершавую кору. Ей хотелось до крови исцарапать руки, только бы перестала так ныть душа. Против воли ее глаза наполнились слезами. Она почти не видела ничего перед собой, только одно сплошное зеленое пространство, сплетенное из листьев и ветвей. Такое же зеленое, как глаза отца Себастьена, который тихо стоял подле нее. Отец Себастьен? Как странно вспомнила она о нем! Изабель была счастлива, но в то же время почему-то грустила, и никак не могла прогнать эту неприятную грусть.
- Я вижу, как вас гложет что-то, пусть даже вы и заявили мне обратное тогда в церкви.
- Все пройдет, святой отец. Это мимолетное. Точно опавший цвет с деревьев.
- Все мимолетно и тленно в нашей жизни, разве не так?
- В таком случае, что нам убиваться и страдать, вы это хотите сказать?
- Нет, что вы. Человек не должен жить лишь днем сегодняшним. На то ему и дан разум, чтобы думать о дне грядущем. Мы должны вымерять свои шаги, прислушиваться к внутреннему голосу, что никогда не обманывает нас, доверять близким и верить в Божью помощь. Тогда на пути к завтрашнему дню нас не будут ждать разочарования.
- Вы знаете, что это такое? – спросила Изабель, но ее вопрос прозвучал скорее как утверждение.
- Люди говорят, что нет ничего больнее и обиднее. Увы, я не столь всезнающ, мадмуазель. Мне оно не ведомо, и я надеюсь никогда его не узнать.
- Мне тоже, - вскинув голову, произнесла Изабель. – Вы что-то хотели спросить у меня? Или рассказать? – она посмотрела Себастьену прямо в глаза.
- Да? Почему вы так решили? – растерявшись от такого прямого вопроса, стушевался Себастьен.
- Вы же не просто так явились сюда, святой отец. Так о чем вы хотели поговорить со мной?
- Приходите в церковь в эту субботу, мадмуазель де Монферрак. Думаю, моя проповедь не оставит вас равнодушной.
- О чем на этот раз, святой отец? – снисходительно улыбаясь, поинтересовалась Изабель.
- О любви, семье и браке. Мне кажется, такой девушке как вы это должно быть интересно и познавательно.
- Вы так думаете?
- Уверен. Вы же собираетесь влюбиться, создать семью, иметь детей, не так ли?
- Разве для всего этого мне нужно Евангелие? – в глазах Изабель отразилась насмешка.
Как бы ей хотелось в эту минуту рассмеяться в лицо этому святоше, но природная учтивость и сдержанность не позволили ей сделать этого. Однако в голосе таки прозвучали стальные нотки.
- Не толкуйте превратно мои слова, мадмуазель де Монферрак. Но разве убудет от вас что-нибудь, если вы услышите совет или просто слово, которое, кто знает, убережет вас от опрометчивого шага? Знаете ли, счастье или радость зачастую ослепляют нас, и мы видим то, что хотим видеть.
- Вы хотите сказать, что счастье – это всегда самообман?
- Почему же? Я верю, что существуют искренние чувства, любовь и привязанность, но наравне с ними живут и заблуждения. На мой взгляд, время – единственный верный советчик, способный разрешить даже неразрешимое. Знаете, один из мудрецов сказал когда-то: мудрее всего время, ибо оно обнаруживает все. Вы боитесь упустить его, и это правильно, поскольку оно безвозвратно, ценно, и цена ему – сама жизнь, но не стремитесь ухватить его за хвост, вам это едва ли удастся. Если ему суждено пройти, не держите, оно лишь наделит вас мудростью и опытом. Иногда стоит повременить, потерять секунду, но выиграть час. Не спешите жить. Жизнь никуда не бежит от вас, а время сжигает все покровы, делая тайное явным. Не в этом ли его мудрость?
- С чего вы взяли, что я спешу куда-то? – спросила Изабель, напрягшись изнутри.
- Не знаю, - как можно непринужденнее пожал плечами Себастьен. – Наверное, мне просто так показалось. Юное сердце всегда торопливо. Так мне ждать вас в эту субботу?
- Не лукавьте, святой отец. Вы даже не заметите моего отсутствия. Уверена, и без меня у вас достаточно прихожан, - с легким налетом горечи произнесла Изабель.
- Вы ошибаетесь, мадмуазель де Монферрак, - неожиданно дрогнувшим голосом возразил Себастьен. – Я непременно буду ждать вас. Эта проповедь будет вашей, обещаю. Поверьте, вы не останетесь разочарованы.
Изабель хотела сказать что-то в ответ или даже возразить, но почему-то промолчала. Оба смолкли, и каждый только догадывался о мыслях другого. Изабель отчего-то стало неловко смотреть на Себастьена. Не понимая до конца, что происходит, она чувствовала в нем искреннее и открытое участие, признавая за собой лукавство, если не ложь. Она не знала причину столь пристального к ней внимания священника, но неожиданно и ясно ощутила нечто доброе и чистое, что исходило от него. Он разговаривал с ней ровно и спокойно, не читал нравоучений и не лез в душу, слова его будто шли из самого его сердца. Изабель, никогда и никому не лгавшая, вот уже много дней жила не иначе как во лжи. Сейчас же, когда отец Себастьен стоял напротив нее, предлагая участие и доверие, ей вдруг стало стыдно. Она видела его открытый и добрый взгляд, полный веры в нее, и ей хотелось крикнуть ему, разуверить его в своей непорочной душе: «Оставьте меня, святой отец! Ваши слова и проповеди не для меня! Я выбираю себе иной путь. Я иду туда, куда зовет меня мое сердце, и что мне теперь до моей совести?»
Изабель стояла, опустив голову и едва сдерживая слезы отчаяния, разрываясь надвое, а Себастьен, не стесненный ее взглядом, мог спокойно наблюдать за ней. Прислонившись к стволу вишни, он стоял, заведя руки за спину, наблюдая (или все же любуясь?), как ажурная тень от листвы ложится на лицо Изабель, приглушая краски и добавляя еще больше тайны. Он видел слезы, что дрожали, точно набухшие почки, под опущенными пушистыми ресницами, после чего двумя тонкими дорожками торопливо пробегали по бархатистой, тронутой едва заметным нежным пушком коже, и одна из них прошла точь-в-точь посередине маленькой темно-коричневой родинки, что примостилась справа у самого уголка рта. Странное оцепенение овладевало Себастьеном. Он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой – они словно затекли. Он лишался способности мыслить здраво и трезво. Сцена, подслушанная в старой часовне, исповедь девушки, разговор с Франсуазой и, наконец, с Изабель, тоска и смятение, и счастье, неверное, неправедное счастье, которым светились ее глаза! Дьявольский клубок событий. Почему он хотел вмешаться в намеченный ход вещей? Почему не мог смириться с тем, чтобы отдать все на Божью волю так, как привык делать всегда, как ему повелевала его вера? Нет, он возомнил себя не наместником Бога, но самим Богом, если осмелился на такое. Раздумья изводили Себастьена, и он не знал, чего ему хотелось больше: развернуться и уйти, оставив все Провидению, или нарушить свои клятвы и открыть правду. Соверши он первое, он бы поступил как истинный слуга Бога, второе – он спас бы еще не запятнанную душу от разочарования, и тогда – она бы осталась здесь. Какой из аргументов перевесил бы чашу весов его души?
- Наверное, вы зря пришли убеждать меня, святой отец, - голос Изабель заставил Себастьена отвлечься от мыслей.
Она подняла на него глаза, печально улыбнувшись.
- Вы думаете, я заблудшая овца от стада Божьего? Не бойтесь обо мне и благословите, - с этими словами Изабель сделала маленький шаг навстречу Себастьену.
Должно быть, он не ожидал этого, потому как заметно отпрянул, не ожидая.
- Что же вы, святой отец, - в голосе Изабель снова зазвучала горечь. – Вы не желаете благословить меня? Боитесь, что я ищу защиты, идя на дурное? Прошу благословения на грех?
- Благослови вас Бог, он вам и судья, - перекрестив, тихо проговорил Себастьен.
Он не подал ей руки, но Изабель, словно бросая вызов, сама взяла ее и поцеловала холодные пальцы.
Они возвращались обратно еще медленнее, чем шли сюда. Изабель из вежливости пригласила отца Себастьена зайти в дом, но он отказался, сославшись на срочные дела. Оба спешили распроститься друг с другом. Себастьен хотел повторить еще раз, что будет ждать ее, но по взгляду Изабель, вдруг ставшему холодным и отчужденными, понял, что едва ли его слова тронут ее сейчас. Через открытые двери Изабель услышала, как забили часы. Без тени смущения она стала прислушиваться, точно куда спешила. Себастьен поспешил покинуть особняк де Монферраков. На душе было прескверно. Все же он был никудышным слугой Бога. В сердце его вновь застучал вопрос, точно настойчивый странник, который никак не давал ему покоя, и который он боялся сейчас озвучить даже для самого себя.
«Через два дня на третий, через два на третий» - эти слова снова и снова проносились в памяти Изабель. Два дня она вспоминала каждое мгновение последнего свидания, побег же маячил перед ней как загадочное и манящее путешествие. Бежать, чтобы быть вместе с любимым, делить с ним пищу и кров, дышать одним на двоих воздухом, стать частью его однажды и навсегда. Мог ли кто-нибудь придумать что-то более прекрасное в этом подлунном мире? В эти два дня в Изабель вдруг проснулась небывалая наблюдательность. Как тень, оказывалась она подле домашних, незаметно ловя каждое слово, предугадывая наперед каждый шаг, заранее продумывая свой собственный путь, выверяя все по минутам. Она не имела права прогадать, и вот накануне она решила заняться сборами.
В доме погасли огни. Мать всегда ложилась первой, а больше Изабель некого было остерегаться. Заперев дверь на ключ (чего она никогда раньше не делала), она распахнула дверцы шкафа, вытащила все чемоданы, остановив выбор на одном, средних размеров. Придирчивым взглядом осматривая вещи, она уже мысленно примеряла на себе то одно, то другое, что неплохо бы смотрелось в Париже, понимая, сколь многим придется пожертвовать, однако нисколько не чувствовала сожаления. Изабель и раньше была довольно равнодушна ко всему тому, что составляет неотъемлемую часть женского естества, к тому же сейчас мысли ее целиком занимал Люсьен, и, поглощенная торопливой подготовкой к сказочному путешествию, она меньше всего заботилась о том, что оставляет прежнюю жизнь. «Все пустое. Завтра моя жизнь наполнится настоящим!» - думала Изабель, старательно запихивая в чемодан платья, что никак не хотели аккуратно складываться, занимая так много драгоценного места.
В дверь кто-то громко постучался. Изабель почувствовала, как мороз пробежал у нее по коже. Недолгая пауза – и вновь настойчивый стук.
- Изабель, это я! – раздалось нетерпеливое из-за двери, но голос Патрика заставил девушку облегченно вздохнуть.
Вмиг были захлопнуты дверцы шкафа, торопливо и неаккуратно затолкан под кровать чемодан, и вот, едва переводя дыхание, Изабель уже стояла на пороге, открывая дверь.
- С тобой все в порядке? – настороженно прозвучал вопрос.
Патрик вошел к сестре, подозрительно смотря на нее и оглядывая комнату.
- Почему ты спрашиваешь? – Изабель смутилась, чувствуя, как начинают пылать щеки.
- Ты не больна? Странно выглядишь, - он продолжал осматривать сестру с ног до головы, точно ища какого объяснения.
- Какая глупость, - постаралась отмахнуться Изабель.
- Я уезжаю завтра, ты помнишь?
- Д-да, конечно, - прикусив язык, произнесла Изабель, на самом деле совсем забыв о том.
- Хочешь новость? – вдруг спросил Патрик, удобно устроившись в мягком кресле. – Я не рассказал раньше, да что толку? С месяц как друзья прислали мне письмо. Представляешь, они интересуются, не хочу ли я выкупить обратно особняк. Слышал не раз, как он уходит с молотка. Немудрено, что вновь стало известно. Шутовство, - недобро усмехнулся он, откинув голову назад и устремляя острый взгляд в потолок.
Только сейчас Изабель заметила, что Патрик было нетрезв. В его покрасневших глазах прыгали шальные болезненные огоньки, да и не затронул бы он ни за что эту тему, будь в здравом уме.
- Что посоветуешь мне, сестрица? – он наигранно весело взглянул на Изабель.
- Разве ты сам не знаешь? – чувствуя неладное, переспросила она.
- Да будь он проклят, этот особняк, как и все остальное! – вдруг с небывалой злостью воскликнул Патрик. – Как это мерзко и отвратительно, только всему стоит наладиться, как тут же кому-то невтерпеж разрушить это! Испроси у своего друга священника смысл подобного замысла, - он точно продолжал потешаться над своей болью. – Мне не жаль ничего, потерянное состояние? Все пустое. Я бы, не колеблясь, отдал много больше, только бы…
Патрик не походил сам на себя. Изабель едва ли видела его таким за последние четыре года. Действительно, нечаянное напоминание о былом не на шутку всколыхнуло прежние чувства. Он сидел, хмурый и напряженный. От его приветливости и рассудительности не осталось и следа. Перед Изабель сейчас был точно незнакомец, который пугал ее.
- Я думала, что больше ничто не сможет заставить тебя так переживать, - несмело предположила Изабель, не зная, чем помочь брату. – Послушай, Патрик, - уже чуть живее продолжила она. – Зачем позволять причинять нам боль тому, что не стоит нас? Почему ты продолжаешь страдать из-за того, что низко? Более того, все в прошлом! Тебе бы Бога благодарить за то, что он отвел от тебя это зло.
- Да что ты понимаешь! – с горечью бросил Патрик, окидывая Изабель взглядом, полным сожаления. – Разве ты любила когда-нибудь? Разве знаешь, что может чувствовать тот, кто был предан? Мне больно оттого, что я не могу позволить себе довериться кому-то. Знаешь ли, сестренка, доверие – удивительно хрупкая штука. Стоит кому-нибудь надломать его, как его тут же можно отправлять на свалку – его больше нельзя ни починить, ни залатать. Все равно, что выходить в море в прохудившейся лодке – потонешь. Это лишь вопрос времени. Какая разница – передо мной тот же человек или другой, доверия больше нет и не будет. Можешь до упаду склеивать осколки – трещины непременно дадут течь. Подскажи, как мне жить с этим?
Изабель стояла растерянная и смущенная от этой неожиданной исповеди, этого крика души. Ей было до слез жаль Патрика. В эти минуты он казался ей таким несчастным и разбитым, точно потерявшийся маленький ребенок. Он сидел и смотрел в одну точку, отрешенный и чужой, и ей безумно хотелось приласкать его и обогреть.
- Патрик, - осторожно, чтобы не показаться навязчивой, произнесла Изабель, присаживаясь у его ног. – Я не испытала подобного, но я понимаю тебя, и потому… не смогу проводить тебя в эту субботу.
Молодой человек в недоумении взглянул на сестру, явно не видя связи между ее словами.
- Ты же не предашь меня? Кто угодно, но только не ты. Тебе ли не знать цену доверия? Ты прав, у него только одна жизнь, и она очень хрупка. Так могу ли я надеяться, что ты оправдаешь его, если я откроюсь тебе?
Патрик непонимающе помотал головой, пытаясь поднять сестру с пола, но та воспротивилась, продолжая пытливо и вопросительно смотреть на него.
- Поклянись, - потребовала Изабель.
- Как говорит наш частый гость, грех давать клятвы. Говори да, да – нет, нет. Остальное – от лукавого, - попытался он отшутиться, но, видя серьезный взгляд сестры, кивнул ей в знак согласия.
- Сегодня моя последняя ночь в этом доме. Я ухожу отсюда. Ухожу вслед за тем, без кого не мыслю своей жизни. Ухожу, потому что здесь мне не найти согласия с миром, в котором живу. Я нисколько не боюсь ни перемен, ни трудностей, поскольку мое утешение и моя опора – его любовь ко мне, наша любовь. Я признаюсь только тебе. Ты единственный человек, кому откроюсь, потому как ты знаешь, что значит потерять любовь, и ты не пожелаешь того же своей сестре. Ты позволишь быть моему счастью, ведь так, Патрик?
Патрик сидел неподвижно, но после каждого слова глаза его все больше округлялись, и под конец он уже смотрел на Изабель так, будто видел перед собой привидение.
- Или ты сошла с ума, или это дурная шутка, - только и смог вымолвить он.
Изабель ожидала подобной реакции, поэтому лишь нежно улыбнулась, сжав ладони Патрика.
- Мне не нужны твое осуждение или отговоры, не для того я откровенна с тобой, но мне нужна твоя поддержка. Спроси, кто он, и я скажу тебе, но заранее прошу, мне нужно знать, что в этом мире есть человек, который не отвернется от меня в угоду приличиям и чужому мнению, который подставит мне свое плечо, а не оттолкнет, побрезговав.
Остатки хмеля, если они еще и были к этому моменту, выветрились из головы Патрика в одну секунду. По его лицу было видно, как напряженно работает его мысль, как он силится понять, связать воедино услышанное, но как же тщетны были все его попытки!
- К-кто он? – запинаясь, проговорил Патрик, в надежде, что это поможет ему осознать.
Изабель опустила голову, пряча лицо, после чего едва слышно прошептала:
- Люсьен Дюваль.
- Что?! – вскричал Патрик.
Он вдруг оттолкнул от себя Изабель, вскакивая с кресла. Он смотрел на сестру как на сумасшедшую, в недоумении качая головой. Потом он сам схватился за голову, все время повторяя: «Бред, бред! Быть такого не может!» Не в силах устоять на месте, он стал ходить по комнате, время от времени бросая на сестру вопиющий негодованием взгляд.
- Ты сошла с ума! – закричал он, не боясь разбудить спящих в доме. – Несчастная, ты своими руками хочешь поломать себе жизнь! Он вскружил тебе голову, и ты окончательно ее потеряла! Бежать из дома! И с кем! Куда бежать? Безумие! Назавтра ты очнешься и будешь спрашивать себя, что ты делаешь рядом с этим человеком!
Подойдя к кровати, Патрик развернулся, чтобы присесть, и в этот момент носок его ботинка задел чемодан, что в спешке Изабель плохо задвинула. Патрик наклонился, уже догадываясь, что за находка ожидает его.
- Ты думаешь, я позволю совершить тебе это безумие?! – воскликнул он, вытряхивая на пол все, что уже было сложено в чемодан. – Обижайся, злись на меня, но придет день, когда ты скажешь мне спасибо.
- Почему?! – не ожидая подобного, Изабель в ужасе, полными слез глазами смотрела на брата. – Почему? Потому что он не один из нас? Я верила тебе, не сомневалась, что ты не станешь осуждать меня. Только не ты, - она уже рыдала почти навзрыд. – Да что с тобой? Жизнь и обида так поломали тебя, что твое сердце окончательно зачерствело? Думаешь, я не знаю, что творится с тобой? Ты хочешь быть осторожным, хочешь уберечься от ошибок сам и уберечь других. Тебе кажется, что все, к чему бы ты ни прикоснулся, обожжет тебя подобно открытому пламени, и хочешь заранее оградить себя от возможных потрясений. Считаешь, что миссия твоя предостерегать и спасать? Но от чего ты хочешь спасти меня? От жизни? Ты никогда не умел притворяться, Патрик. Если бы Аньес явилась сейчас к тебе, сказав, что любит и хочет быть единственно с тобой, не сомневаюсь, ты не знал бы и минуты размышлений!
Забравшись с ногами в кресло, Изабель свернулась в клубок, закрыв голову руками. Она пыталась плакать как можно тише. Ей было стыдно своих слез, но они помимо воли вырывались из ее груди громкими рыданиями.
- Все равно я убегу! Теперь уж точно я сделаю это! Лучше погибнуть в дороге от голода или холода, нежели жить в стенах, где нет ни понимания, ни поддержки! Разве я просила тебя о помощи? Мне нужно было только, чтобы ты услышал меня, но ты не смог или не захотел!
Изабель больше не могла говорить. Она согнулась еще сильнее. Она смогла, наконец, унять рыдания, и только плечи выдавали ее, сотрясаясь часто и неровно. Патрик молчал, не зная, что сказать. Он мог ожидать любого признания, чего угодно, но только не этого. Люсьен Дюваль! Учитель! Но разве дело было в нем? Разве реакция его была бы иной, назови ему Изабель другое имя? Или все же Люсьен Дюваль? Что он действительно плохо выносил, так это слезы Изабель. Сколько раз в детстве он дрался с мальчишками, стоило им хоть слово сказать против его младшей сестры. Он и сейчас готов был растерзать кого угодно ради нее. И вот она сидела перед ним и рыдала, впервые по его вине. Поколебавшись с минуту, он сделал шаг к Изабель.
- Изабель, - тихо позвал Патрик.
Она не отзывалась. Он легко тронул ее за плечо – она даже не пошевелилась.
- Изабель, - повторил он, теряя самообладание. – Что я могу для тебя, родная? – спросил он, беря ее за плечи и разворачивая к себе.
На него смотрели красные заплаканные глаза, опухшие и такие еще детские. Патрик невольно улыбнулся ее беспомощности.
- Чем мне помочь тебе? – повторил он свой вопрос, не позволив Изабель вновь отвернуться.
- Ты… ты будешь на моей стороне? – заикаясь от волнения, спросила она.
Он кивнул, понимая, что у него едва ли остается выбор. Он смотрел на нее задумчиво и грустно: неужели перед ним сидит его маленькая Изабель? Как случилось, что она выросла так быстро? В голове его никак не укладывалось, что она собирается бежать. Бежать с мужчиной! Вот только не навредит ли он ей, вставляя палки в колеса? Быть может, к лучшему, что она открылась ему? По крайней мере, в необъятном мире она не будет затеряна, как песчинка в пустыне.
- Ты так любишь его? – Патрик, наконец, осмелился задать этот вопрос.
Изабель закивала, и на лице ее отразилось такое блаженство, что Патрик невольно содрогнулся. Как же все это было ему знакомо. Но если не получилось у него, не значит ли это, что не выйдет и у его сестры? Да и есть ли действительно разница, какое у кого происхождение? Едва ли кому-то это добавляет счастья…
- Я на твоей стороне всегда, но ты должна все рассказать мне, Изабель. Ты согласна? – сказал Патрик, протягивая сестре руки и помогая той подняться.
Продолжение следует...