Глава II
Ему было двадцать шесть лет. Совсем молодой, что он мог знать о жизни, чтобы учить и давать советы тем, кто прожил вдвое, а то и втрое дольше его? Да он и не учил вовсе, он просто говорил вслух свои мысли. Откуда они были у него, ведь сам он никогда не знал, что такое самостоятельное плавание жизни? Он, скорее всего, и не смог бы ответить на этот вопрос. Он не говорил заученными евангельскими словами, не грозил днем Страшного Суда, для воскресных проповедей никогда не писал длинных речей, чтобы учить их ночь напролет, не мыслил он и церковными догмами. Должно быть, у него тоже были свои отношения с Богом, и все же он с детства чувствовал в себе иное предназначение. Он знал, что не такой как все, хотя был первым в своем роду, кто пошел по пути духовенства.
Звали его Себастьен Мерсье. Он родился в учительской семье, в городке Шалон-сюр-Марн и был младшим из трех сыновей. Он всегда был самым лучшим: в школе и дома. Он был прилежен и послушен, и неудивительно, что являлся для родителей надеждой, а для братьев примером. Себастьен рано взял в руки Евангелие, и в тот момент, когда он сделал это, никто поначалу и не заметил, как круто развернулась его жизнь, и путь ее отныне был предначертан. Стоило ему прочесть псалом или песнопение, как он запоминал их наизусть. Еще ничему не учась, он уже мог толковать Евангелие, как будто кто-то втайне нашептывал ему смысл писаний. Делал он это просто и незатейливо, поначалу полушутя, забавляя родных, потом осознанно и целенаправленно, и вскоре всем домашним стало привычным заставать Себастьена за библейской литературой. Вероятно, сперва этому не придавали особого значения, считая это увлечением, поиском взрослеющей души, а мальчик к тому времени уже твердо знал, по какому жизненному пути ему предстоит пойти.
Себастьен открыто заявил о своем выборе, когда ему было пятнадцать. Он был непоколебим и упорен. «Я чувствую в себе предназначение, - говорил он родным. – Я долго пытался распознать его, и вот оно явилось мне четким и ясным, без сомнений и раздумий. Вы не согласны с моим выбором, но разве перестану я оттого быть вашим сыном? Я перестану обитать в жизни мирской, но разве перестану существовать на этой земле? Если я смогу хотя бы по мере моих слабых сил сделать ее на толику чище от греха, значит, я не зря появился на свет, значит, я с достоинством и правдой выполнил долг и назначение, возложенные на меня Всевышним». Была ли слишком мощна сила знания в семействе Мерсье, или то было простое нежелание смириться с потерей, но новость эту приняли без энтузиазма. Однако Себастьен был непреклонен и вскоре покинул дом, уехав учиться. С жаждой новых знаний и приобретений веры он впитывал в себя учение, и вскоре ему стало казаться, что на него точно снисходит Небесное благословление – так легко и невесомо становилось его душе.
Пять лет пролетели как один, заполненные божественным словом и тихим смирением. Через пять лет Себастьен, наконец, ненадолго приехал в Шалон-сюр-Марн, где не был все эти годы. Вскоре ему предстояло уехать вновь, впереди его ждала семинария, но он был рад провести недолгое время в кругу родных. Ему только исполнилось двадцать. Он был необычайно хорош собой красотой тихой и спокойной. Все в нем дышало гармонией и благочестием. Это был юноша со всеми задатками стать видным мужчиной. У него было для этого все: пытливый ум, открытая душа, способное любить сердце, приветливость и, наконец, красота. Себастьен был невысок ростом, но строен, сила в нем была, но пока еще дремала, не разбуженная возрастом. Его блестящие волосы отливали цветом бархатного каштана, губы готовы были вот-вот распроститься с юношеской припухлостью, приобретя взамен тайную чувственность, а под изогнутыми дугой бровями сидели глубокие зеленые глаза. Себастьен же будто и не замечал всех тех богатств, которыми был наделен, видя лишь необходимость служения Богу и чувствуя в том единственную свою обязанность.
Приехав домой, он не мог не заметить некоторых изменений, произошедших за последние пять лет. Он почти не узнал мать и отца, так сильно постаревших и сдавших здоровьем. Все три брата были погодками. Из двух оставшихся дома единственной надеждой был старший Франсуа. Средний, Ги, был, так сказать, без царя в голове. Он ничему не хотел учиться, не желал работать, предпочитая быть завсегдатаем замшелых кабачков и таверн, в то время как гнули спины все домашние. Случайные заработки не оставляли ничего ни ему, не семье – все незаметно и планомерно пропивалось, покуда не опустошался карман. Ги не могли образумить ни увещевания родителей, ни пример работяги Франсуа, недавно открывшего небольшую бакалейную лавку. Дома надеялись на помощь Себастьена – юноша с детства прекрасно владел словом, и здесь его дар убеждения мог оказаться как нельзя кстати, но Ги, обозвав младшего брата «святошей», рассмеялся тому в лицо, поспешив убраться восвояси.
Стоял жаркий июль. На следующий месяц было намечено событие – женитьба Франсуа, а пока предстояло отметить его именины. Праздник пришелся на выходной день, и решено было провести его на природе. Город стоял на реке Марна, и семья нередко проводила выходные на ее берегу. Там было одно чудесное местечко с тихой и теплой заводью, где не раз в детстве резвились братья. К пикнику приготовились загодя, чтобы рано утром отправиться в путь, не теряя на дорогу драгоценные дополуденные часы. «Пойду искупаюсь до обеда», - сказал Франсуа, скидывая с себя одежду. Он поцеловал невесту, и девушка еще долго стояла, провожая его взглядом и любуясь, как сильный и мускулистый, он уходил от нее к реке, чтобы окунуть в прохладную утреннюю воду свое гибкое тело. Где-то через час мать и Клер (так звали девушку) забеспокоились долгим отсутствием Франсуа. «Франсуа? – хмыкнул Ги. – Да что может случиться с Франсуа? С кем угодно, но только не с Франсуа!» Спустя еще полчаса мать не выдержала и отправила отца к реке. В том месте, где обычно плавали, не было никого. Всерьез забили тревогу. Семья разделилась на две части, чтобы одновременно начать поиски вниз и вверх по течению. Спрашивали всех, кто попадался на пути – никто ничего не видел. Время шло, но оно не приносило с собой ничего кроме самых дурных предположений. Поиски продолжались до вечера. Недалеко находилась деревушка, куда сбегали за помощью Ги и Себастьен. Подключили еще нескольких мужчин. Обыскали все, что можно было обыскать, наверное, уже по десятому разу ныряя в одни и те же места – безрезультатно. Себастьен в промежутках между страстными молитвами успокаивал мать и Клер. В эту ночь все семейство переночевало в деревушке, однако всем было не до сна. На следующий день, чуть только забрезжила заря, поиски продолжили. То был еще один день бесплодных изнурительных поисков и почти рухнувших надежд. И только третий день принес печальный финал этой истории. Франсуа был сильным и умелым пловцом, неизвестно, что именно произошло, судорога ли свела ногу, или что-то еще. Его долго никто не мог найти, потому что тело застряло в водорослях или зацепилось где-то за корягу. Вероятно, еще ночью Франсуа вынесло течением на берег.
Шаткое понимание, если оно существовало до сих пор между Себастьеном и семьей, после гибели Франсуа рухнуло окончательно. Как будто враз были сорваны все покровы, больше не было необходимости соблюдать какие-то приличия, и можно было открыто, без стеснения говорить обо всем. «Где же то чудо, которое должен был совершить твой Бог? И это ты называешь милостью? Ты служишь тому, кто убивает невинных? Разве мы в чем-то провинились, чтобы наказывать нас так жестоко?» – говорили Себастьену, а он впервые не знал, что сказать в ответ. Он пытался утешать, но все слова выходили какими-то глупыми и неуместными, и тогда, закрывшись ото всех, он оставил это занятие. Он сам едва ли понимал смысл произошедшего, а в том, что было здесь какое-то предназначение, он не сомневался, но только не мог усмотреть его. Возможно, иногда где-то в глубине души и у Себастьена появлялось тайное сомнение. Оно начинало овладевать им исподтишка, втихаря, незаметно изъедая сердце, словно какой злой червь начинал подтачивать его веру. Себастьен терпел, не поддавался, питая душу страстной молитвой и изнуряя тело трудом, чтобы на дурные помыслы не оставалось сил. Он падал на постель, как убитый, а по ночам просыпался не раз, слыша через тонкие стены плач матери, и тогда ему не удавалось заснуть до утра. Иногда он не выдерживал, сын в нем побеждал священника, и юноша шел к родным, чтобы самому найти то утешение, которое он пока не мог отыскать нигде в другом месте. «Останься дома, сынок, - умоляла мать. – Ты же не хочешь, чтобы мы потеряли еще и тебя?» Себастьен возражал, но мать была непреклонна. «Я потеряла всех своих сыновей, всех троих. Один в земле, второй скоро вконец потеряет человеческое лицо, а третий, кто мог стать утешением и опорой, бежит от мирской жизни, как от чумы. Послушай, Себастьен, никто не отнимает у тебя твою веру, но разве нельзя верить и оставаться тем, кем тебя задумала твоя жизнь? Подарил бы матери внуков к старости…» Себастьен знал, что после таких разговоров не оставалось ничего кроме тяжелого осадка на сердце и неизбежного чувства вины, а лишний день пребывания дома только накалял обстановку, и потому, не дождавшись окончания каникул, молодой человек уехал из дома, обещая молиться за тех, кого оставлял, желая страстно надеяться и верить, что горе это однажды вернется сторицей благодати в его семью.
Маленький городок Труа примостился на одном из притоков Сены, речушке Об, к югу от Парижа. Здесь жизнь текла мерно и почти незаметно. Все шло своим чередом, и ничто, казалось, не могло нарушить покоя тихой провинциальной Франции 1885 года. «Бель Эпок» или Прекрасная Эпоха, так был назван впоследствии этот период благоденствия и беззаботного процветания буржуазии с обретением долгожданного спокойствия после франко-прусской войны, и если в Париже вовсю царила атмосфера довольствия и беспечности, то в маленьком городке было как никогда тихо и умиротворенно.
Готическая базилика Сен-Урбен была воздвигнута еще в XIII веке. Рожденная в эпоху Средневековья, окрашенного настроениями мистицизма и крайней религиозности, она выбрасывала к небесам две арки, на которых покоился стрельчатый свод. Здесь не было узких окон, свойственных романским временам, именно огромные окна и витражи беспрепятственно пропускали внутрь помещения свет, наполняя залы простором и воздухом. В интерьере и экстерьере доминировали вертикальные линии, осуществляя тем самым стремление к Небу, которое во времена Средневековья было признано единственной и вечной обителью Бога. В Сен-Урбен уже много лет служил приходским священником Джонатан Мор, суровый и строгий, давно ставший для своих прихожан символом непоколебимой в своих устоях святой церкви, олицетворением Божьего Суда на земле. Он скончался в возрасте семидесяти лет, оставив свой приход тому, кто должен был стать его преемником. Место это пустовало недолго, и вскоре в базилике появился новый, совсем еще юный святой отец, Себастьен Мерсье, приехавший в Труа сразу по окончании семинарии. Почему Себастьен приехал именно в Труа – он и сам не знал. По большому счету, ему было все равно, где применить полученные знания и приобретать опыт службы. Себастьен искренне любил людей, а еще в любом из событий он усматривал некое повеление свыше, потому с готовностью и послушанием направился в маленький городок, чтобы с благоговейным огнем в сердце начать там новый этап своей жизни.
И вот через его уши и глаза стали проходить чужие жизни и судьбы. Люди ведали ему свои помыслы, каялись, желая получить отпущение грехов, делились сомнениями, ожидая слова, которое могло бы их направить или подсказать верный путь – все, кем бы они ни были, ждали от него помощи и одобрения. Быстро и незаметно Себастьен сыскал доверительное к себе отношение. Конечно, тайна исповеди существовала всегда и везде, но здесь в обличии того, кто не был закостенелым в своих убеждениях и излишне суровым в оценке, она приобретала иное, большее значение. Молва о новом приходском священнике разнеслась очень быстро, и люди стали идти в Сен-Урбен за добрым словом, пониманием и участием. Истории разные и зачастую незатейливые, Себастьен выслушивал их порой не как священник, но как человек. Он не любил судить, да и не считал себя правым делать это, он просто слушал и давал совет, иногда все еще боязливо, как будто смущался показаться чересчур умудренным опытом для своего еще столь юного возраста.
Сам не зная почему, но Себастьен никак не мог выбросить из головы услышанное сегодня. В этот день больше никто не должен был прийти на исповедь, был уже слишком поздний для того час, и поэтому у него было достаточно времени, чтобы поразмыслить над тем, что он узнал. Такое довелось ему услышать впервые. Народ здесь провинциальный, неумудренный, простой, и проблемы у него такие же. Возможно, поэтому история эта показалась Себастьену чем-то более значительным, даже интригующим, и чем дольше он размышлял над ней, тем в душе его поселялась все большая уверенность в том, что за историей этой есть много больше тайн и темных пятен, чем выказано на ее поверхности. Была ли это уверенность в прямом смысле этого слова – едва ли, ведь он ничего не мог знать наверняка. То было скорее предчувствие, пока странное и необъяснимое, но все же вполне определенное. Себастьен знал еще далеко не всех из своих прихожан и долгое время пытался припомнить, не видел ли эту женщину в церкви. Франсуаза де Монферрак… Имя, несомненно, громкое, и как будто знакомое, но на ум не приходило ничего – имя оставалось просто именем. Никакого образа. Однако одно он мог сказать наверняка: у него на исповеди сидела на редкость сильная женщина, и потому сомнения ее, как будто бы весьма обыденные, отнюдь не казались чем-то надуманным или беспечным. Словом, разговор этот никак не выходил у Себастьена из головы. Именно поэтому, не откладывая в долгий ящик, на следующий же день он решил нанести визит в дом де Монферраков. Ничто, даже самый ничтожный отголосок предчувствия не мог подсказать ему, насколько круто и бесповоротно изменит его жизнь это новое знакомство, сделав его участником истории, которая так неожиданно станет его собственной.
- Вы знаете, что многие при жизни считали Бетховена сумасшедшим?
- В самом деле? Почему? – девушка, затаив дыхание, во все глаза смотрела на своего учителя.
- Помните Пятую симфонию? Что вы почувствовали, слушая ее? – спросил молодой человек, развернувшись вполоборота к своей ученице и заглянув той в глаза.
Девушка тут же потупила взор, и отчего-то густо покраснела. Было видно, что ей хотелось ответить, но она не решалась. Она не знала, куда от смущения деть руки и глаза. Взгляд ее перебегал с клавиши на клавишу открытого рояля, а пальцы были крепко сцеплены в замок.
- Это… это… - несмело заговорила она, - что-то нечеловеческое, как извергающийся вулкан или падение в бездну, не всегда благозвучное, но бесспорно сильное, даже мощное. Словно ураган чувств уносит прочь. Мне кажется, человек, написавший такое произведение, должен быть или гением или сумасшедшим.
- Или тем и другим одновременно.
- Правда? – девушка вновь вскинула взгляд на молодого человека.
Она хотела сделать это украдкой, но это у нее не получилось, и в следующую секунду она уже корила себя за этот смелый порыв.
- Да, вы же помните предмет наших последних уроков. Поздний Бетховен или так называемый третий период.
- Это было связано с его глухотой?
- Безусловно, хотя, возможно, и не только. Оценки были самыми разными. Говорили даже о некоем мистическом озарении или бреде безумца. Однако это действительно был гений, истинный и неоспоримый. Мы можем только догадываться о трагедии человека, ум и талант которого рождают чувства и эмоции невиданной силы, страсть, закованную в недуг. Все это должно было найти выход, даже если это и переворачивало все существующие устои и понятия о прекрасном, представляясь алогичным и болезненным. Диссонанс, в котором бушует буря божественного, точно пение падших ангелов.
- Все же это невероятно, - отважилась заметить девушка. – Как возможно, не слышать звуки, но создавать их? Какое, это, должно быть, несчастье…
- Вы о его болезни?
- Конечно.
- Все так, но болезнь не является несчастьем сама по себе. Трагизм в другом. Как донести часть своей души через непроходимые дебри людского непонимания, через предрассудки и предубеждения. Как смочь заговорить о своем чувстве, когда ты сам едва ли способен признаться в нем себе самому? – сказал он и вдруг замолчал на мгновение. – Вы не должны так сидеть, - он вдруг переменил тему разговора, неожиданно кладя свои ладони на напряженные руки девушки и мягко, но уверенно разжимая сцепленные пальцы. – Так вы нарушаете кровообращение, и будете плохо чувствовать клавиши. Перед игрой руки должны быть расслабленными и теплыми. Вам не холодно, Изабель?
- Н-нет, - замотала головой девушка, зардевшись еще больше, не предприняв, тем не менее, и попытки высвободить ладони.
- У вас ледяные пальцы, - заметил он.
Он взял ее ладони в свои. Руки его были горячими, пальцы длинными и гибкими, настоящие пальцы пианиста. Изабель точно сковало изнутри. Она сидела, не шелохнувшись, напряженная и безмолвная. Она не могла заставить себя ни расслабиться, ни согреться, хотя в классе было тепло. Она замерла, боясь пошевелиться и спугнуть новое и удивительно приятное ощущение. Она хотела сконцентрировать на нем все свое внимание, не желая задумываться, дурно это или нет, и потому податливо и покорно протягивала руки, следя за каждым движением молодого человека. Должно быть, он почувствовал что-то, а, может, ей просто показалось, но он вдруг сильнее сжал ее ладони, после чего поднес их к губам, чтобы согреть дыханием. Изабель смотрела на его губы, что были так близко к ее рукам. Его дыхание горячей волной обдавало ее кожу, наверное, во всем этом действительно было что-то недозволенное, но почему же тогда все это было ей столь приятно? Разве он переходил рамки приличий? С чего вдруг она нафантазировала себе, что этот юноша смотрит на нее иначе, чем учитель должен смотреть на ученицу? Коснулся ли он случайно своими губами ее рук, или ей вновь показалось?
- Вы готовы? – спросил молодой человек, мягко кладя ее руки на клавиатуру. – Уверен, сейчас вы справитесь.
Изабель ничего не ответила, послушно принимаясь за игру. Однако вопреки заверению Люсьена Дюваля в том, что все у нее должно получиться, выходило как раз наоборот. Пальцы не слушались, игра выходила корявой и угловатой, вместо пиано она делала форте, не замечая того, что было написано в нотах. Она прыгала мимо клавиш, понимая, что безбожно нарушает всякую нотную грамоту, не в силах собраться. Руки были, конечно, разогреты, но едва ли она сыграла бы лучше с замерзшими ладонями. Возможно, Люсьен почувствовал некоторое смятение Изабель, потому вопреки обыкновению поднялся со своего места и отошел на противоположный конец класса. Там он сел за маленький столик, на котором высокой стопкой были сложены ноты, и стал наблюдать издали, время от времени делая замечания и требуя повторить с начала тот или иной пассаж. Иногда же сам он не замечал промахов, заглядевшись на свою ученицу, тут же одергивая себя и начиная вновь внимательно и тщательно следить за игрой. Однако получалось у него это далеко не всегда, и он не мог сдержать улыбку, то и дело появляющуюся на его губах.
Изабель сидела к нему вполоборота. Она и впрямь была хороша, и ею невозможно было не залюбоваться. Девушка была невысокой и очень хрупкой. Кто-то счел бы ее даже худой, но умелый взгляд мог легко отличить в этом лишь временное явление накануне прекрасного расцвета девичьей прелести. Движения ее были просты, но изящны. В них отсутствовало деланное и кокетливое, но тем она и приковывала к себе: своей милой непосредственностью и простотой. Возможно, она была излишне скромна и даже зажата, но в то же время, стоило появиться чему-то, что искренне захватывало ее, привлекало, она раскрывалась на глазах подобно утреннему бутону. Изабель не была кокеткой, но все в ней свидетельствовало о том, какому кругу принадлежала она. Облик ее был результатом тонкого вкуса и ненавязчивой роскоши, такой же скромной, как и ее обладательница. На ней удивительно приятно сидела белая блузка с высоким накрахмаленным воротничком, длинная юбка из золотисто-абрикосового тяжелого шелка, что при каждом движении выдавал соблазнительные, но целомудренные изгибы. На тонких запястьях поблескивали золотые браслеты, и оттого, что рукава кофточки были немного закатаны, можно было различить на коже легкий и нежный пушок. Волосы ее немного вились от природы, они были настолько податливыми и пушистыми, что казались почти невесомыми, как у младенца. Сложно было определить их цвет, Изабель можно было бы назвать шатенкой, а стоило ей оказаться на солнце, как яркие золотые блики начинали играть в ее кудрях, которые она незамысловато, если не сказать, небрежно закалывала на макушке, позволяя прядям выбиваться из общей массы и приятно щекотать шею и щеки. Цвет лица ее, возможно, был несколько бледен, редко на нем играл румянец, зато девушка легко краснела, и тогда смущение ее было невозможно скрыть. С детства все чувства Изабель всегда лежали, как на ладони, они были написаны в ее мимике и выражении светло-серых глаз, что обычно стыдливо прятались под пушистыми ресницами, в уголках нежных розовых губ и во вздернутых стрелках бровей, что были, пожалуй, единственным, что нарушало гармонию ее покорного облика, внося что-то задорное или даже дерзкое. Тонкие, почти детские пальчики с аккуратными розовыми миндалевидными ноготками скользили по клавиатуре, и, присмотревшись, можно было заметить, как они слегка подрагивают, и нетрудно было догадаться о причине этого внезапного волнения. Люсьен сидел, откинувшись на спинку кресла, и взгляд его, еще минуту назад прикованный к Изабель, теперь был где-то далеко. Он смотрел куда-то мимо нее, и только на губах его оставалась все та же загадочная улыбка. Обиженное и недовольное восклицание Изабель заставило его вернуться к реальности.
- Никак у меня не получается этот аккорд, мсье Дюваль! – девушка чуть не плакала от обиды.
Люсьен встал и подошел к ней. Он остановился чуть поодаль, за ее спиной, склоняясь через ее плечо, чтобы заглянуть в ноты. Легкий, но одурманивающий аромат ее духов на мгновение помутил его разум, но он быстро пришел в себя.
- Здесь всего лишь нужно следовать написанному. Понимаю, вам привычнее ставить третий палец на си бемоль, но четвертый – удобнее. Дайте мне вашу руку. Смотрите!
Он взял ее левую руку, ставя каждый палец на необходимую клавишу, после чего, накрыв ее своей ладонью, чуть надавил, производя нужный аккорд.
- Все не так сложно, как вам может показаться на первый взгляд, - улыбнулся молодой человек, произнеся эти слова над самым ухом Изабель, так, что легкие непослушные завитки встрепенулись под его дыханием.
- Только если вы рядом со мной, - не ожидая от самой себя подобной смелости, вдруг заявила девушка и тут же осеклась, испугавшись того, что произнесла что-то весьма откровенное, на что не имела никакого права.
Люсьен выпрямился, после чего присел рядом, разворачивая крутящийся стульчик, на котором сидела Изабель, так, чтобы она оказалась к нему лицом.
- Мне приятно слышать это, - Люсьен снова улыбнулся, пытаясь перехватить взгляд девушки. – Отчего вы вдруг так покраснели, милая Изабель?
Она хотела отвернуться, но он не позволил ей сделать этого, придержав кончиками пальцев ее подбородок.
- Вам показалось, мсье Дюваль, - смущенно произнесла она, краснея еще больше и начиная злиться на собственную слабость.
- Как хотите, - он пожал плечами, убирая руку. – Я хочу пригласить вас, мадмуазель де Монферрак. В эту субботу в оркестровом зале дают концерт органной музыки. Мне кажется, вам было бы небезынтересно послушать. Да и почему бы нам не заменить один из уроков скучных гамм на что-то действительно высокое и прекрасное?
- Вы… приглашаете меня? – переспросила Изабель, и лицо ее просветлело.
- Да, если вас отпустят, и вы сами согласны.
- Да-да, конечно, я бы очень хотела. Я только раз слышала орган. В Париже. Мне бы очень хотелось пойти с вами, - повторила она, только сейчас отважившись взглянуть в глаза Люсьену.
Наверное, с минуту, если не больше, они смотрели, не отрываясь, друг на друга. Изабель, зачарованная предвкушением предстоящего события, уже не могла скрыть восторга. Едва ли каждый из них думал сейчас о красоте органной музыки, оба были слишком молоды и импульсивны, чтобы умело прятать свои чувства. Должно быть, только сейчас Изабель призналась самой себе, что смотрела на Люсьена Дюваля совсем не так, как подобало смотреть просто на учителя. Признаться честно, уже давно она ждала уроков музыки вовсе не из любви к искусству. Ей было боязно смотреть на Люсьена в открытую, случайно встречаться взглядом, обращаться к нему. Ее кидало то в жар, то в холод, стоило ему взять стул и сесть рядом или же склониться над ней и дотронуться до ее рук. Сердце начинало так трепетать, что казалось, еще немного – и оно выскочит из груди. Изабель вообще плохо умела контролировать себя. В силу юности она была пуглива, словно дикая лань, но в то же время порой излишне откровенна и доверчива. Иногда помимо ее воли странный порыв вдруг вырывался из нее, выдавая то, что она старательно прятала внутри. Вот так и сейчас, услышав о том, что предложил ей Люсьен Дюваль, она вся так и засветилась, не в состоянии справиться с охватившими ее вдруг волнением и внезапной радостью. Она даже стала смелее и теперь почти безбоязненно, удивляясь самой себе, смотрела на молодого человека, страшась даже в мыслях подумать о той догадке, что промелькнула секунду назад в ее голове, когда она столкнулась с его выразительным взглядом и странной улыбкой, что вот уже долгое время, как не сходила с его губ.
- Вы сказали, в субботу? – переспросила Изабель, чтобы хоть чем-то нарушить становившееся многозначительным молчание.
- Да. В субботу вечером. Мы отменим наше утреннее занятие, и я заеду за вами в половине пятого.
Изабель хотела возразить, что нет необходимости отменять занятие, но побоялась. Она спрятала улыбку в уголках губ, опустив глаза.
- Я согласна, - тихо проговорила она, глубоко и незаметно вздохнув, чтобы выровнять дыхание.
- В таком случае наш урок на сегодня можно считать завершенным. Задание у вас остается прежним, вы его знаете.
С этими словами Люсьен поднялся. Изабель встала вслед за ним, провожая его к дверям. Ей вдруг снова стало тоскливо. Грусть накатила внезапно, хотя урок этот, по сути, закончился точно так же как и все остальные, не принеся с собой ничего из того, что она придумала себе в тайных девичьих мечтах. На пороге Люсьен еще раз поклонился, после чего, подняв ее невесомую ладонь, едва коснулся ее губами и удалился, улыбнувшись на прощание еле уловимой улыбкой.
Изабель простояла еще какое-то время на пороге, прислушиваясь к затихающему звуку шагов, и только когда они затихли окончательно, тихо отошла от дверей. Она попыталась снова сесть за инструмент, чтобы за отработкой нудных пассажей унять охватившее ее смятение, но пальцы как назло не желали слушаться. Как одеревенелые, они прыгали невпопад не на те клавиши, звук резал ухо, и, не в силах больше усидеть на стуле, Изабель вскочила, громко хлопнув крышкой рояля. Что происходило с нею последнее время? Она не раз задавалась этим вопросом, оставаясь наедине с собой, но боялась в чем-либо признаться.
Изабель не помнила себя иной. Даже когда она жила в Париже, она едва ли чем-то отличалась от той, какой была сейчас. Она воспитывалась точно так же как и множество других девушек ее круга, но вышла отчего-то не похожей ни на одну из них. У нее был свой собственный мирок, созданный ее воображением и фантазиями, мир ее души, в котором жили ее мечты и идеалы, стремления и размышления. Она едва ли могла описать его, слов здесь явно было недостаточно. Теперь Изабель не могла и вспомнить, с чего все началось. Наверное, с детских сказок и легенд, рождаемых ими образов, которым не находилось подобия в окружающей действительности. Хотя честно признаться, она навряд ли пыталась искать их, заранее предпочитая им мир вымышленный и оттого самый прекрасный и самый добрый из всех тех, которые могла ей предложить неизбежная реальность.
Изабель с детства более всего любила чтение. Она глотала книги одну за другой, часто перечитывая не по разу полюбившиеся, представляя себя их героиней, фантазируя то, что не было описано, но что легко возникало в ее воображении. Ей всегда казалось, что мифическая реальность, существующая на листе бумаги, много лучше и чище той, что окружала ее в жизни. Присматриваясь к людям, Изабель понимала со всей обреченностью, на какую была способна ее юная душа, всю бедность чувств и скудность эмоций, поверхностность душ и меркантильность всего земного бытия. Иногда ей говорили, упрекая, что она не от мира сего, что фантазиям рано или поздно должен прийти конец, и пора начинать настоящую жизнь. Изабель всегда хотела спросить, что значит настоящая жизнь, не понимая этого выражения или понимая его по-своему, но все не решалась, смутно догадываясь, что интерес этот не принесет ей ничего кроме очередного разочарования. Должно быть, оттого она становилась все более замкнутой, смотря на мир через маленькое окошко своей комнаты, и часто ловила себя на мысли, что, видя всех, она сама порой остается невидимой.
Не имея реального жизненного опыта, она все же копила его, и работа эта не прекращалась ни на один день. Это был опыт ее мыслей и выводов, убеждений, что приобретала она, наблюдая за всем, что только могла увидеть. Она двигалась от ничем не подкрепленных фантазий к суждениям, складывая о многом свое собственное мнение. В сердце ее росли образы, в которых она прописывала каждую деталь, свято веря в то, что однажды они смогут вывести ее на путь настоящей жизни, той, что уготована одной ей и никому больше.
Шло время, принося телу и душе взросление, и тем сильнее чувствовала Изабель свое одиночество. «Не от мира сего» – разве могли быть у нее друзья и подруги? Ее чурались, иногда подсмеиваясь, иногда откровенно не понимая, а все потому, что она была не такой как все. Люди не любят непохожих на себя. Человеку такому заранее уготована участь оставаться в стороне, пребывая в клане чужаков. Изабель понимала, что легче отвергнуть, чем задуматься и принять, и потому в сердце ее не поселилась обида. Ей казалось порой, что людям тяжело с нею, возможно, хотя и ей самой было не так уж легко. Чувства ее были словно обнажены, напряжены до предела, и нередко случалось, что Изабель угадывала то, что было скрыто. Она как будто читала обратную сторону медали, читала книгу между строк. Стоило ей познакомиться с каким-нибудь новым произведением, услышать мелодию или прочитать стихотворение, ей тотчас приходили все те образы, что были заложены в них. Она умела разбираться в прекрасном, не догадываясь о том, что было бы нелишним уметь разбираться и в людях. Бесспорно, она была слишком тонкой натурой для того, чтобы жизнь ее складывалась легко и просто.
Изабель выросла в благополучной семье, но даже здесь никак не могла найти своего места. Самым мучительным, что бесконечно терзало ее, были ее отношения с матерью. Достаточно было один раз взглянуть на Франсуазу, чтобы сложить о ней довольно верное мнение. Это была, безусловно, сильная женщина, если не сказать, стальная. Она уверенно шла к тому, что считала правильным, она умела любить самоотверженно и навсегда. Она порой рубила с плеча, зорко, как ястреб, высматривая суть, не терпела колебаний и неопределенности, четко и верно ведя линию своей жизни. Мать с дочерью непременно нашли бы общий язык, вот только Франсуаза предпочитала делить мир на черное и белое, Изабель же видела в нем множество полутонов, многим из которых она только начинала давать определения. Будучи одной крови, они как будто разговаривали на разных языках, не понимая друг друга. Два самых близких человека, они точно находились по разные стороны баррикады, не ведя открытой войны, но находясь в состоянии напряженном и настораживающем. Изабель это угнетало, делая еще более подавленной. Она жила так, как будто ей никак не удавалось исполнять того, что требовалось от нее, откровенно не понимая, чем может мешать окружающим ее неприметная и спокойная жизнь.
С детства Изабель была очень миловидным ребенком, а, становясь старше, приобретала в своем облике еще больше прелести и очарования, чему, впрочем, если бы не мать, не уделяла бы должного и достойного внимания. Франсуаза, если и не была красавицей, но была женщиной яркой, вернее стала такой. «Я – то, что сама сделала из себя», - любила повторять Франсуаза. Изабель же была полной ее противоположностью. Она не то чтобы была безразлична к красоте внешней, но как будто не задумывалась о ней. Вероятно, в жизни ее еще не было повода, изменившего бы направленность ее мыслей. Во всяком случае, так обстояли дела до недавнего времени. Задумывалась ли она о том, что по обыкновению тревожит сердца девушек ее возраста, лишая спасительного сна по ночам и заставляя грезить наяву? Конечно, ведь по большому счету Изабель была точно такой, как и все остальные. Мечта у каждого может быть своя, и все же она у всех одна – и мечта эта о счастье.
Как маслом по холсту в душе ее был нарисован образ, который она лелеяла втайне ото всех, наделяя его лучшими качествами и благородными чертами. Образ этот не был незыблем, он менялся, как меняется настроение, как со временем меняется живой человек, и все же в главном он оставался самим собой. «Продолжение меня», - думала Изабель, уверенная в том, что подпустит к себе только того, кто сможет прочитать ее душу так, как в детстве она читала, захлебываясь, книги. Шло время, и Изабель начало казаться, что все это не более чем ее фантазии, и сбыться им едва ли суждено, как редко в жизни сбываются сказки. Она смотрела вокруг себя, с болью понимая, что рядом так и нет человека, способного нарушить ее одиночество, и оттого еще больше усиливалась пропасть между нею и Франсуазой, которая могла лишь смутно догадываться о том, что творится на душе ее дочери.
И вот появился Люсьен Дюваль. Сошел ли он действительно с полотна ее души, тоска ли ее оказалась такой сильной, или просто пришло время – Изабель не смела и задумываться, помня только его темные глаза, а еще теплые руки, которыми он прикасался к ней будто невзначай или просто потому, что это было необходимо в силу характера их уроков. Наверное, она почувствовала что-то сразу, как увидела его, когда он впервые вошел в музыкальный класс. Он был ослепителен, он был красив. Изабель, чья душа всегда тянулась к прекрасному, едва ли смогла бы обратить внимание на то, что не радовало глаз. Молодой человек был высок, строен, белокур и кареглаз. Он был одет по последней моде, держался с достоинством, был неизменно вежлив и учтив. Сначала Изабель подумала, что все ей показалось, и сила впечатления ослабнет, как только угаснет его новизна, но этого не происходило. Наоборот, теперь она с трудом могла контролировать свои мысли, то и дело возвращающиеся к молодому учителю, и тот факт, что мысли эти были тайными, тщательно скрываемыми, только подстегивало разыгрывающуюся фантазию. Теперь, читая любовные романы, Изабель представляла себя в роли прекрасной героини, и с губ ее срывалось легкое и нежное: «Люсьен», после чего она вдруг пугалась того нового, что врывалось без спроса в ее сердце, и того, как бы кто случайно не услышал ее тайны – неизвестно, чего больше она боялась. Зато теперь образ ее имел определенные черты и конкретное имя. Люсьен… Имя это казалось ей самым лучшим, самым благозвучным и нежным, и она готова была повторять его тысячу раз, прежде чем заснуть. В тот самый момент, когда глаза ее уже слипались, в эту последнюю секунду тело ее охватывало незнакомое ощущение странного томления, трепета, и Изабель так хотелось удержать это новое чувство, чтобы прожить его полностью, но еще ни разу ей это не удавалось, потому как она засыпала.
Закрыв рояль, Изабель еще долго стояла рядом, и ей казалось, что инструмент все еще хранит тепло рук и гибких пальцев Люсьена. Как завороженная, она стояла, не зная, что делать. Она порывисто подняла руки и поднесла их к груди, чтобы унять тот бешеный ритм, в котором все еще билось ее сердце. Она была почти уверена в том, что сегодня ей приоткрылось что-то новое, словно приподнялась завеса, и обнажилось тайное. Сегодня он не был таким, каким был всегда. Она вспоминала его прикосновения, то, как он грел ее ладони, поднося к своим губам. Она никогда так близко и отчетливо не видела его губ, таких трепетных и страстных. Боже, какие слова приходят ей на ум! Изабель испугалась собственной смелости. А его взгляд! Этот проникновенный взгляд, в котором было что-то, что-то… Изабель знала слово, но боялась даже подумать о нем, так как оно явно выходило за рамки приличий. Если бы она продолжила думать, то наверняка ужаснулась бы той вседозволенности, которая вдруг охватила ее мысли. Изабель переставала узнавать себя, чувствуя, как внутри нее зарождается что-то новое, пока еще чуждое ей, но готовое поработить. То была новая Изабель де Монферрак, рожденная в мечтах и фантазиях и готовая совсем скоро возникнуть в реальности.
Изабель все еще не умела справляться с собой, и потому сейчас ее единственным утешением оставалось приглашение Люсьена, и в ожидании встречи с ним сжималось сердце. Он ушел совсем недавно, а уже скучала без него.
В класс тихо постучали. Изабель удивилась. Должно быть, слугам что-то нужно. Ни мама, ни Патрик не имели обыкновения стучать.
Изабель открыла, непонимающим взглядом глядя на незнакомца, что стоял рядом с матерью.
- Проходите, святой отец, - радушным жестом Франсуаза пригласила священника войти в класс. – Хочу представить тебе нашего гостя, дорогая. Отец Себастьен, он возглавляет наш приход. Изабель, моя дочь, - улыбнулась Франсуаза. – Отец Себастьен пришел навестить нас, дочка, - продолжала Франсуаза, подводя молодых людей к креслам. – С вашего позволения я оставлю вас ненадолго. Прикажу приготовить вам кофе.
Франсуаза удалилась, оставив свою дочь в недоумении. Ситуация была весьма неловкой. Странный визит, Изабель ничего не знала о нем, не понимая его цели. С минуту оба смотрели друг на друга. Изабель – с любопытством и недоумением, почти без стеснения разглядывая своего нежданного гостя, Себастьен – задумчиво и серьезно, даже отчего-то грустно. В какое-то мгновение показалось, что он захотел сказать что-то, но, вдруг, как будто смутившись, отвел в сторону глаза, после чего, вероятно, тут же взяв себя в руки, уже более уверенно взглянул на девушку и произнес:
- Прошу прощения, если мой визит кажется вам неожиданным. Ваша матушка пригласила меня на днях, и я не мог отказать ей в этой просьбе. Вы долго собираетесь пробыть в Труа, мадмуазель де Монферрак?
- Скорее всего, да, - довольно сухо ответила Изабель, продолжая сидеть напротив, ничуть не шелохнувшись.
- Я сам здесь чуть больше месяца и еще не вполне освоился. Я никогда раньше не видел вас в церкви. Вы не любите туда ходить?
- Вы пришли для того, чтобы отчитать меня за это? Вы думаете, я послушаюсь только потому, что так полагается? – Изабель вперила в святого отца недовольный, почти злобный взгляд.
Ее нападка была неожиданной, и она совсем не вязалась с нежным и беззащитным обликом девушки, и, возможно, оттого отец Себастьен смутился еще больше, и Изабель даже показалось, что он как будто покраснел. Однако едва ли она чувствовала за собой вину, потому как, не отрывая глаз от священника, ждала от него немедленного ответа.
- Что вы, мадмуазель де Монферрак, я вовсе не за тем здесь. Я не считаю, что сила веры зависит от принуждения или даже соблюдения долга. Нет никакой связи. Единственно ваша искренняя потребность. Я здесь вовсе не как судья, даже не как священник, но как тот, кто готов предложить вам помощь или совет в качестве друга или наставника, духовника, если хотите. Выбирайте любое определение, но не будьте настроены в штыки. Я вам не враг.
- Не понимаю столь странного интереса и настойчивости, - холодно, насколько только позволяла учтивость, заявила Изабель. – Я нисколько не знаю вас, а вы уже предлагаете мне дружбу.
- Думаете, она вам не нужна? Поверьте, все начинается с малого. Люди, по сути, невозможно одиноки, и, так или иначе, но каждый ищет свой путь от одиночества.
- Откуда вам знать это? Вы же священник. Разве Бог не с вами? Разве вам нужен кто-то еще помимо него? – Изабель как будто оживилась, поднимая глаза на отца Себастьена.
- Как ни странно, но даже священнику необходимо человеческое участие, - грустно улыбнулся Себастьен. – Только я бы хотел говорить не о себе. Путь мой определен и неизменен. Великое счастье в том, чтобы найти себя в этой жизни. На каждого возложена эта задача, но не каждый способен исполнить ее в одиночестве.
- У вас это получилось?
- Как видите, - Себастьен снова улыбнулся, переводя взгляд с потупленных глаз Изабель на ее тонкие пальцы, что были крепко сцеплены в замок на коленях.
- Странно, - задумчиво произнесла она. – Ни за что бы не подумала, что бывают такие священники, - она хотела украдкой взглянуть на своего собеседника, но не решилась.
- Какие? – теперь настал черед Себастьена оживиться.
- Молодые, - пряча улыбку, Изабель вдруг покраснела. – Вы совсем не похожи на мсье Мора.
Чем Себастьен не походил на Джонатана Мора – Изабель так и не объяснила, вновь впадая в свое странное оцепенение, но речь явно шла не о возрасте, хотя это тоже было немаловажной деталью. Себастьен огляделся вокруг, размышляя над тем, в какую бы сторону увести разговор, чтобы хоть как-то расшевелить девушку. Сегодня ему держать ответ еще перед одним судьей – юноша уже с опасением прислушивался, не доносятся ли за дверью поспешные шаги. И зачем он согласился втянуть себя в эту историю? Странное слово пришло на ум – почему история? Себастьен заставил себя отвлечься от увлекающих его не в том направлении мыслей.
- Вы занимаетесь музыкой? – спросил он.
- Да, и не только, - Изабель подняла глаза и устремила взгляд мимо Себастьена прямиком на рояль. – С тех пор, как мы уехали из Парижа, мама наняла мне кучу учителей.
- Да, она рассказывала мне об этом.
- Что еще она вам рассказала? Вы часто общаетесь? – девушка вновь переключила свое внимание на Себастьена, и во взгляде ее появилась настороженность.
- Ничего более. Мы познакомились с мадам де Монферрак в церкви, и она в двух словах рассказала мне о вас и вашем брате.
Было видно, что Изабель все время ждет какого-то подвоха, но отец Себастьен был так приветлив и открыт, что она начала успокаиваться, отбрасывая подозрения. Теперь она уже улыбалась более непринужденно, проще и беззаботнее отвечала на вопросы отца Себастьена. Они говорили об увлечениях и занятиях Изабель, когда в класс вошла Франсуаза с подносом, где стояли две чашки ароматного кофе и вазочка с печеньем.
- Я вижу, что вы нашли общий язык, - довольно улыбнулась она, решив не задерживаться в комнате и не мешать разговору. – Вы заглянете ко мне после, святой отец?
Она произнесла это так легко и непринужденно, что Изабель пропустила мимо ушей последнюю реплику матери.
- У вас очень заботливая и преданная мать, - заметил Себастьен, как только за Франсуазой закрылась дверь. – Это огромное богатство, и вы должны дорожить им, поскольку далеко не всегда близкие люди готовы проявлять такое понимание.
- Вы так считаете?
- Наблюдать за людьми моя прямая и святая обязанность, я бы даже сказал, мое призвание. Да, я так считаю, потому как могу судить о некоторых вещах, опираясь на свой собственный опыт.
- Ваша семья не одобрила вашего выбора?
Изабель уже с интересом смотрела на Себастьена, но в глазах ее все еще стояло недоумение, возможно, оттого, что ей все еще было непонятно, волею каких обстоятельств случилось это странное знакомство.
- Скорее всего, она не одобряет его и по сей день, - Себастьен едва заметно вздохнул. – Я никого ни в чем не обвиняю. Каждый судит, исходя из своих потребностей и убеждений, и самое сложное – добиться понимания, а значит принять чужой выбор. Неудивительно, что не всякому это под силу.
- Скажите, почему вы решили стать священником? Неужели можно родиться обычным человеком, чтобы стать святым?
Себастьен не сдержал улыбки от такой несколько наивной непосредственности. Она умилила его, но он все же постарался вновь стать серьезным.
- Что вы, мадмуазель де Монферрак, какой же я святой, - ему вдруг стало неловко от восторженности, которая прозвучала в вопросе Изабель. – Я просто следую тому пути, что выбрал для себя. Вы спрашиваете, почему? Нет, в жизни моей не было к тому ни знамения, ни какого повеления свыше. В какой-то момент я понял сам, что не смогу жить иной жизнью, а, может, я просто знал это с самого начала. Мне кажется, так должно происходить всегда. Мы чувствуем в себе стремление, тягу, способность, если хотите. Каждый человек имеет собственное предназначение, в том мое твердое убеждение, иначе жизнь нашу можно было бы сравнить с существованием растения. Реализовать это предназначение, если оно истинно, есть исполнить долг. Нет, это не дань обязательству, поймите правильно, но самое прекрасное и благостное, что, возможно, и называют счастьем.
- Вы считаете, что счастье состоит именно в этом? – Изабель растерянно смотрела на отца Себастьена.
- Разве вы не согласны? Назовите это любым словом, какое вам нравится: чувство удовлетворенности, достижение цели, душевная гармония. Смысл будет оставаться прежним.
- Значит, вы счастливый человек, если исполнили то, что должны были исполнить?
- Счастье не есть результат пути, равно как и радость. Оно живет со мной рука об руку, если я иду вперед, не останавливаясь. Много тихих моментов радости, точно щебетание птиц в кронах летнего леса. Вот я разговариваю с вами, и если после нашей беседы на сердце у вас потеплеет, это тоже будет моим счастьем.
Изабель слушала, качая головой.
- Щебетание птиц, - тихо повторила она. – Как красиво вы начали, святой отец, а что в итоге? – в ее метнувшемся в сторону Себастьена взгляде промелькнули огоньки возмущения. – Все скупо и сухо. Исполненный долг, не более того. Вам точно не понять меня, вы же святой, - Изабель нарочито выделила последнее слово.
- Прошу, не называйте меня так, - смутился Себастьен. – Однако позвольте мне не согласиться с вами. Я не считаю свою жизнь ни скупой, ни сухой, хоть вы не первая, кто говорит мне подобное.
- Однако вы решили самостоятельно! Можно признавать за людьми жизненный опыт, мудрость, но, получается, по-вашему, необходимо выбирать самому? Слушать только голос сердца и зов призвания? – Изабель почти накинулась на святого отца, произнося это.
Себастьен чувствовал, как она загоняет его в тупик, понимая, к чему клонит девушка. В первый момент он даже не знал, что ответить на это.
- В том, что действительно истинно – безусловно. Однако импульсивная юность не всегда видит верную дорогу. Ей намного приятнее множество тех, что манят в многообещающие загадочные дали. Истина же порой неприглядна и неприметна, и вы попросту не замечаете ее, бросаясь на то, что блестит.
- Не все то золото! – усмехнулась девушка. – Вы говорите почти как моя мать, - с этими словами Изабель обиженно надула губки.
- Неужели? Это лишний раз подтверждает ее правоту.
- Ничего это не подтверждает! – воскликнула Изабель. – Вы священник, для вас существует только то, что противоречит или нет понятию греха, а она женщина, знающая только хорошее и плохое, что она одобряет и чего не приемлет, вот и вся правда. Вы заручаетесь религией и верой, думая, что сможете стать оттого праведнее? Все ваши помыслы только и направлены на то, чтобы уберегаться от греха и черной мысли, но скажите мне, станете ли вы оттого действительно счастливее? Не как священник, но как человек? Получите ли вы оттого больше благодати, дольше – жизни и меньше всего – сожалений?
- Вы так ожесточены, мне даже странно слышать подобные вещи от столь юного и нежного создания, - несколько опешив, возразил Себастьен. – Вы набрасываетесь на меня, но я не причинил вам ни капли зла. Я повторю еще раз, я здесь не для того, чтобы призывать вас к чему-то, наставлять, несмотря на мой сан. Я сам слишком молод для того, чтобы преподавать уроки другим. Я лишь хочу, чтобы вы знали и помнили, что в моем лице и в лице церкви вы всегда найдете успокоение и утешение. Мучает ли вас что-то или тревожит, вы не должны бояться прийти ко мне.
- Чтобы вы укорили меня в греховных помыслах? – в голосе Изабель прозвучала ирония.
- Не поверю, что они могут быть у вас, - улыбнулся Себастьен.
- Вот видите! – воскликнула Изабель. – Я беру назад свои слова о том, что вы отличаетесь от Джонатана Мора. Для вас точно так же существует единственная оценка. Вы благодушны и доброжелательны ко мне ровно до той поры, пока не уличите меня в чем-то неподобающем, греховном, вот тогда-то вы запоете совсем по-другому, святой отец!
- Вы, я вижу, совсем отрицаете веру?
- Нет. Моя вера и мой Бог – вот здесь, - Изабель поднесла руку к груди. – Вера же, что проповедуете вы, нужна лишь безликой массе народа. Вам бы стоило почитать энциклопедистов, святой отец, если вы так приветствуете знание.
- Будьте уверены, что я знаком с их трудами, - скромно заметил Себастьен.
- Так что же? Вы станете отрицать, что ваша святая церковь, призванная искоренять порок, на самом деле только поощряет его, возбуждает! Ничто так не сладко, как запретный плод, не так ли, святой отец? Мне кажется, добродетель нельзя навязать и воспитать, ее возможно лишь взрастить в себе самому, и едва ли в том человеку необходима церковь.
- Я не стану переубеждать вас, хотя мне довольно больно слышать, как ум столь цепкий и гибкий попирает то, что доказано веками. Я бы желал отложить наш спор, хотя бы на сегодня. Если вы захотите, мы продолжим его как-нибудь, - снисходительно произнес Себастьен.
- Простите, если чем-то обидела вас, святой отец, - Изабель опустила глаза, только сейчас вспомнив, что перед ними остывал на столике кофе. – Возьмите, - она протянула Себастьену его чашку, словно желая тем самым загладить свою излишнюю резкость.
В разговоре нависла пауза. Должно быть, обоим было немного стыдно за те колкости, что невольно вырвались у обоих. Изабель, почти не отрываясь, допила мелкими глотками свой кофе, даже не притронувшись к печенью. Себастьен, воспользовавшись моментом, когда мог беспрепятственно наблюдать за своей собеседницей, смотрел на девушку, но как только она подняла на него глаза, тотчас же отвел взгляд в сторону.
- Скажите, святой отец, - вдруг отважилась Изабель. – Если что-то тайное, но дорогое мне, что я лелею в своем сердце, противоречит некоторым порядкам, правилам, если это может повлечь за собой разлад, непонимание, что нужно сделать мне? Вырвать это из сердца, заставив его кровоточить, или послушаться голоса чужого разума? Это не преступное, не порочное, святой отец, и все же запретное. Так что же?
Наверное, весь разговор Себастьен ждал чего-то подобного, но, услышав, наконец, этот вопрос, откровенно не знал, что говорить. Разве мог он судить о ситуации, зная лишь одну сторону медали? Слова матери, а что кроме них? Разве мог он диктовать, не зная, по сути, ничего? Он взглянул на Изабель. Она сидела перед ним, вдруг побледнев, напряженная в ожидании его ответа.
- Мадмуазель де Монферрак, - наконец, нашелся Себастьен. – Священник все равно, что врач. Он не может судить, не зная деталей. Если вы образно опишите доктору симптомы вашей болезни, разве он может поставить вам верный диагноз? Если вы считаете, что здесь и сейчас не совсем подходящее время и место, то я готов согласиться с вами. Помните, двери Сен-Урбен всегда открыты для вас, и тайна ваша никогда не выйдет за пределы ее стен.
- Я поняла вас, святой отец, - вздохнула Изабель.
Было видно, что после такого ответа у нее несколько отлегло от души.
- Боюсь, мне пора идти, - Себастьен поднялся, кланяясь неловко и даже неуклюже. – Мне было очень приятно знакомство с вами. Надеюсь, это не последняя встреча. Вы запомнили мои слова, мадмуазель де Монферрак?
- Конечно, святой отец. Будьте уверены, мне не избежать вашей помощи.
Она проводила его до дверей класса, подсказав, где должна сейчас находиться ее мать. Прощаясь, они еще раз взглянули друг на друга, и почему-то только сейчас Изабель заметила, что никогда прежде ни у кого не видела таких глаз. «Как странно», - мелькнула мысль. Ей вдруг подумалось, что у священника не должно быть таких глаз, ярких, как зеленая морская волна, и глубоких, как бездонный океан.
Себастьен ушел, оставив Изабель одну. Глаза Себастьена вскоре позабылись, стоило ей подумать о том, какое событие ждало ее через день. Изабель вновь села за рояль. Пальцы ее, обычно холодные, были почему-то непривычно горячими, а руки мягкими и гибкими. Девушка открыла ноты. Что-то невероятное творилось с нею. Тот пассаж, что никак не давался ей сегодня, сейчас выходил гладко и без запинки. Она думала о Люсьене, вспоминая, как он повторял ей не раз слова Бетховена: «Музыка должна высекать огонь из души человеческой». Казалось ли Изабель, или было то на самом деле, но она уже чувствовала, как что-то горит и трепещет внутри нее. Она играла, не переставая думать о Люсьене, предвкушая радость предстоящего свидания, сама не зная почему, но уже заранее окрестив этим словом их встречу.