Помни обо мне

Предисловие: этот роман написан давно, отослан в издательство, но время меня торопит. Не знаю, сколько его у меня, возможно, год, возможно, жалкий час.


                Моей любимой Женщине



                ***

Иван Корозко с трудом оторвал голову от пропитанной потом подушки, сел. Мелькнуло воспоминание о вчерашней разборке в подъезде дома с пьяными подростками. Силясь вспомнить ещё что-то, перевёл взгляд на часы. Пора!
       За эти дни, а вернее трое (или…) суток выходных, мало спал, всё больше налегая на пиво с водкой, а поэтому самочувствие было нулевым. День нынешний внёс свои коррективы, но лишь потому, что сегодня на работу.
 Посмотрел на отсвечивающие синевой электронные часы, встряхнул головой (тяжело), медленно встал.

Выглядел он довольно скверно: иссечённая мелкими ссадинами щека, припухшие веки и нездоровая синюшность шеи. В горле противный привкус пивной горечи и копчёной рыбы. Облизнув сухие губы, запихнул выползшую из семейных трусов майку, двинулся, пошатываясь в сторону ванной комнаты. Зацепившись ногой за валяющиеся в коридоре спортивные брюки, отшвырнул в сторону, прошёл дальше. Открыл кран в ванной комнате, опустил голову под струю холодной воды. Не сразу, но необходимое успокоение пришло.
      
Вытирая  дрожащими руками мокрую голову не первой свежести полотенцем, с тоской подумал о превратности судьбы и скоротечности загульных дней. Перекусил куском чуть заплесневевшего сыра и, выпив крепкий кофе, икая, произнёс:
                - Кажется, ожил.
 
 На минуту зашёл в ванную, сполоснул рот зубным нектаром, вернулся в спальню (Ну и запах!) Сейчас, совсем другими глазами взглянул на обстановку, в который раз вздохнул, наскоро поправил разбросанные вещи, пошёл одеваться.
   Выйдя из подъезда, вдохнул свежий, бодрящий сознание воздух, неспешно двинулся к остановке автобуса…
   
       В зале совещаний было некуда яблоку упасть. Опоздав на десять минут  к началу собрания, Иван Викторович протиснувшись сквозь плотные ряды молодого пополнения уголовного розыска, присел на стул, повернувшись к светло-русому мужчине, произнёс:
                - Тяжело жить, вот... Ещё пару тройку лет и эти, - взмахнул рукой на стоящих позади них молодых парней. - Займут наше место.
                - Оставь своё нытьё. Мне, знаешь ли, плевать, кто придёт на наше место. Главное для меня, добить оставшиеся годы до пенсии. Спокойно и без срывов. Кстати, где это тебя угораздило за отгулы царапин нацепить? - лениво спросил, отмахнувшись от тягости в словах друга, Михаил Борисович Бройко. Оглянувшись назад, выплёскивая слова из толстых губ, пробасил:
                - Ты лучше думай о деле Иванкина. Сейчас мой тёзка, поднимется на трибуну, задаст  тебе и мне жару. Хотя, тебе до пенсии трубить долго, так что, всё у тебя впереди. И возьми антиполицай, тебе он в самый раз…
        Корозко, облизнул сухие губы, пригладил седой ёжик волос, взял упаковку антиполицая, тихо ответил: спасибо. Он вспомнил о ночном страхе, о том ужасе, когда он явственно слышал чьи-то голоса, какой-то стук. Подумал, что крепкое кофе в данную минуту бесполезно, нужен проверенный допинг. Кружка, нет две кружки бодрящего душу бархатного пива, и капелька, нет, три капли водочки. Под хруст малосольных огурчиков. Тоска.
    
  После упоминания имени Михаила Матвеевича Скорика, их непосредственного начальника, лицо Корозко, пусть с опозданием вновь приобрело багряный оттенок. Он и сейчас чувствовал себя не совсем нормально, а то, что Скорик, додаст ему жару, ни на секунду не сомневался. Но, как и всегда, не сдерживая свои эмоции, усмехнувшись криво, тихо прошептал на ухо Бройко.
              - Нам славянам, всё едино, а то, что Скорик, на голову сквозной, это всем известно. Зря  я его уму-разуму учил. Видимо переусердствовал, науку он принял наоборот. Кстати, мне должны ящик водки. Не желаешь его оприходовать на выходных?
              - Нет, Ваня, не желаю. Танька съест, если ещё раз приползу невменяемым, - ответил шепотом Бройко, и всё внимание перенёс на трибуну.
              - Странное дело… И светофор зелёный, и дорога свободная, но нет же, машина не работает, карбюратор барахлит. Скучно стало… Оказывается, работа, и желания счастья не несут, нет удовлетворения.
              - Это ты к чему?
              - К тому, что премировать тебя надо, чтобы видели передовика уголовного розыска.

«Другими словами, Миша посвятит остаток дней семье. Станет нести светлое, чистое, блокируя желание расслабиться. Всё-таки, гадкое дело трезвость. Физический недостаток, моя точка зрения», - так подумал Корозко.
   
  Одетый в гражданский, тёмно-синий в продолговатую полоску костюм, Михаил Матвеевич Скорик, новый вид руководящего состава, лениво оглядел до боли знакомые лица оперативников. Возможно, пристальней, чем всегда, остановил свой взгляд лишь на одном своём подчинённом - Корозко. Их разделяло двенадцать лет разницы в возрасте и занимаемых должностях. То, что Скорик, за эти годы добился немалых успехов, превратившись из худого замухрышки, пришедшего по последнему комсомольскому набору в органы милиции, было написано на его лице.
         
 Сейчас, стоя на трибуне, распространяя запах дорогого одеколона и кося взглядом на багряное лицо своего бывшего наставника, тихо матерясь про себя, решал головоломку: « Как добиться показателей в раскрываемости на этот месяц, без этого муд…, пусть и опытного опера, коим считают Корозко».
     То, что Иван Викторович, был основным человеком, у которого нет висяков, это он приветствовал, но в то же самое время злила независимость, а порой и откровенная наглость майора Корозко. Посматривая на Ивана, едва себя сдерживал от наплыва эмоций.
       « Глаза заплыли, наверное, цедил все дни одну водку. А этот багрянец! Хотя! Какое к чёрту лицо… Тупое убожество, а не оперативник», - так прозвучала в голове у Скорика,  как всегда правильная мысль.
                - Здесь не курят. Кто это позволил себе такую вольность? - Скорик, метнул гневный взгляд на правую сторону зала оперативных совещаний, где  у открытого окна толпилась молодежь, но неожиданно смущённо добавил. - Потушите сигарету, или что там у вас, Андрей Сергеевич.
Произнёс и, уткнувшись носом в лежащие перед ним документы, начал своё длинное, а оттого, довольно нудное выступление:
                - На повестке дня, как всегда - раскрываемость. Очень, заметьте, очень прошу господ офицеров из числа старой гвардии, так и вновь прибывших к нам на работу или стажировку, приложить все усилия для раскрытия особо важных и резонансных дел. Тем более что в нашем отделе работают асы сыскного дела, а посему, им есть что рассказать. Кстати, Иван Викторович, как один из старших, не только возрастом, но и по служебному положению в отделе, вы обязаны, помочь нашим молодым ребятам?
              - Открывать бутылки, - донёсся со стороны задних рядов голос кадровика, решившего посетить собрание оперативников.
              - Товарищи, попрошу не подначивать, - Скорик, указательным пальцем погрозил инспектору Дроздову, продолжил собрание…
      
 Слушая доклад, Иван Викторович злорадно подумал о том, что Скорик, увидев в его руках зажжённую сигарету, съел бы его на месте.
« Не съел, а проглотил бы живьём… Ещё не зверь, но вскоре им станет. Такое впечатление, будто он пытается доказать нам свою значимость, ум, интеллект, а мы, дураки набитые – слепые и глухие. Сколько раз я его выручал, помогал, чем мог, а, сколько пришлось пережить, и этот сукин сын…  В руках Андрея Довганя сигарета, это всего лишь мелкое недоразумение. Конечно, племянник, да притом самый родной, и самый любимый генерала, а это, серьёзно. А вот Андрюше - ему хоть бы что. Притушив сигарету, по-прежнему расплескивал свой дебильный юмор, теша анекдотами своих друзей».

Иван Корозко, не то, чтобы недолюбливал Андрея, нет, он его полностью игнорировал. Этот долговязый, спесивый парень, у которого на кончиках носа с широкими крыльями трепещет злоба, стал для него, как он говорил, пустым номером. Андрей, отвечал ему взаимностью, и изредка, но позволял в его сторону гласный выпад.

С точки зрения Андрея - он один из миллионов, свободных, независимых, дерзких…
С точки зрения Корозко - он пройдёт мимо, если человек упал, хотя нет, подденет ногой. Он видел таких, он их помнит. В один из зимних вечеров Корозко короткими перебежками приближался к своему дому и увидел… Трое парней резвились, как потом скажут, грелись, пиная ногами уже окоченевшего шестидесятилетнего старика. И это, люди? Обычные люди помогут, не станут бить. Зимой и серый воробышек способен поделиться зернышком, а люди?
         
Корозко делая вид, что о чём-то глубоко задумался, попытался дремать. Что ещё ему делать, слушая несущуюся с трибуны словесную шелуху. Хотя! Думать - можно о пиве и трёх каплях водки, что и попытался себе представить. Только ли о трёх? Как быстро пролетел отдых. Жаль.
      
 Через час, собрание наконец-то закончилось,  Корозко, вытирая вспотевший лоб, шатаясь, шёл по длинному коридору отделения к знакомой двери криминалистов.
              - Доброе утро, братья-славяне! Проходя мимо ваших апартаментов, решил зайти и спросить о наличии пива.
              - Ваня, иди ты… с такими вопросами. Сами вот умираем, сидя взаперти,- ответил бледный, похожий на мертвеца старший криминалист Марк Евгеньевич Пронин. Марку сегодня было тяжело, но не по причине похмелья, сегодня мучился от обычной головной боли. - Тебе, что это не сидится в отделе?
              - Голова болит... Ночью слышал что-то странное, голоса, наверное, это…Короче, выходные прошли не в соответствии с нормой. Трусит меня, да и сердечко что-то шалит. Не хотел же… - Иван Викторович пожимая мужчинам руки, произнёс эти слова вяло, присел на край свободного стула.
       Все присутствующие  обратили внимание на внешний вид Корозко, в особенности на его царапины на щеке.
      
 Толстый,  внешне схожий на крупного и юркого  хомяка напарник старшего криминалиста Сергей Заботин, тридцати  лет от роду, подхватившись на ноги, произнёс, тоскливо глядя на своего товарища.
             - Может мы и в самом деле, того… ёршика ополовиним? -  сложив на своей «головной боли», чрезмерно раздутом животе волосатые руки, с надеждой посмотрел на Пронина. - Всего чуть-чуть.
             - Нет. Сказано  тебе - нет, никаких... Вы оба с ума сходите. Сегодняшнее собрание только прошло, сейчас начальство будет шнырять по кабинетам.
             - Марк, давай по капле…чисто символически, - Корозко, оборвал монолог друга, с тоской взглянул на Пронина. - Всего не переделать. Сейчас одно, а завтра, другое, третье…
             - Ладно. Уговорили, но только по капле. Меняем правила опохмелки. Все встречи на нейтральной территории. Только сегодня пить не буду, голова болит, - Пронин повернулся к окну.
   
  « Действительность напоминает бред. Один раздаёт приказы, сыплет ими направо и налево, а другие их тупо исполняют. Дерьмо, а не жизнь. Сколько лет провёл в этом сером здании, выбрал тридцать лет назад рабочую профессию, но хуже чем сейчас, ещё не было. А мог достичь успеха в институте. Мог жить, а не жаловаться на судьбу, которую не изменить», - мелькнуло в голове Пронина.
              - Передохнули, взбодрились, прошу и честь знать, - Пронин, повернувшись к «ершистам» обронил сухо, но с подтекстом на предстоящую работу. - Разбегаемся, Иван Викторович, по кабинетам, нам ещё с Заботиным, крутить «мясорубку». Кстати, тебе не стоит мелькать перед начальством поддатым.
               - Марк, не коси под ненормального, одурманенного работой мента. Не надо. Можно сказать, приобщаю тебя к дружескому общению, вспомнить все наши недолгие радости, горести, а ты…
               - Стоп, Ваня. Я не кошу, всё помню, но работы поверх головы. Это тебе, как старшему оперу - прыг-скок и за ворота конторы, и где ты, и что с тобой никому нет дела, а мы на виду. Хотя мы под тобой, привязаны приказом вот уже лет пять, но у каждого своя ноша. Так что извини,  не ко времени твой визит, - произнес Марк Евгеньевич, и, чувствуя, что переборщил, добавил чуть слащаво. - Извини, Ваня, еще напьёмся.
             - Конечно, напьемся, вот только мы сформированы не по героическому образу, а, по словам: чего изволите? На футбол не ходим, жены не отпускают, добываем себе на старость трудом праведным и… неправедным. С начальством заискиваем, надеваем личину оловянного солдатика, истукана дебильного. Опоздал по срокам -  выговор, сделал это шустро - бездельник. Всё время должен и обязан. Обязан мыслить стратегически, разнопланово, должен уважать начальство и законы. Вместо злого слова, обязан излить поток неземной благодарности.
            - Хватит, Иван, голову кружить. Не устраивает работа, мы, в конце концов, двери не заперты, иди, - не выдержал Заботин.

Корозко поднялся (и здесь непруха), ничего не ответил, лишь распахнул в объятии руки и, стиснул Пронина, вышел в коридор.
      
В конце коридора на обшарпанной двери кабинета висела табличка с его инициалами. Отворив двери, вошёл, неспешно закрыл их  за собой, защёлкнул замок двери, присел на край стула. 
       
«Да, действительно, моё дело шваль. Если завтра снова напьюсь, до конца месяца мне не протянуть, уволят. Или ещё хуже, переведут в дорожный патруль. А что, это мысль. Я, старый, закаленный в боях опер - и слюнявая молодежь. Нет, будем валять дурака, играть комедию, лепить горбатого… Куплю себе плюшевого медведя, буду ставить его в угол. Зачем мне было вообще идти в отгулы, или скорей загулы. Какое-то нездоровое ликование о собственной ущербности. Лимончик бы…или в морг на опознание, вот пробило бы обоняние. Застраховать своё здоровье? А моя проповедь Заботину не понравилась. Слишком для него правдиво».
       
 Он прекрасно знал и понимал своё место в отделе. Но это никак не находило в его сознании поддержки этого понимания. В который раз подумал за это утро о выпивке и лоб покрылся мелким бисером пота. За прошедшие дни отвык озираться по сторонам, спокойно наполняя стакан. Сейчас, вернувшись в строй, как обозная лошадь, оглядываясь, должен учитывать мнение погонщика. Он не обижался на Марка, понимал его заботы, осознавал, что рано или поздно с ним, да и Марком поступят, как поступают в их возрасте. Вышвырнут на пенсию. Ведь они, как старые клячи нужны, но нужные на короткий промежуток времени. Чисто теоретически, он готов уйти, но это чистая теория, а практика говорит о другом. И это другое, мечется в поиске утоления жажды. Но в этой жажде или болезни, как не раз высказывал ему свои претензии Скорик, есть своя первопричина.         
 
 … Появившийся в их городе убийца  унёс с собой жизнь его светлое и радостное будущее. Маша, находившаяся на каникулах и  гулявшая с раннего утра в соседнем дворе, не появилась к положенным для неё семи часам вечера. В тот вечер он «отдыхал», сжавшись в клубок на диване, и едва смог понять, что ему кричит Зина. С трудом разлепив глаза, шатко приподнялся.
             - Что произошло?
             - Маша не пришла. Слышишь, ты, пьяная скотина, её нет дома.
             - Сколько времени?-  пропустив сквозь уши её выражение, задал самый, пожалуй, глупый вопрос.
             - Время позднее, почти одиннадцать, - Зина, опустившись рядом с ним на диван, забилась в беззвучном рыдании.- Я бужу тебя уже третий час.
      
Иван, подхватившись на ватные, ещё хмельные ноги, пригладив непокорный ёжик, рванулся в коридор к телефону.
Ночь пролетела быстро и к утру  её нашли.

Около обеда приехал домой, не глядя в глаза Зине, глотая слова, проронил:
              - Её нашли за чертой города. Маша сейчас в морге, но я всё организовал…
      Сказал и молча прошёл к буфету. Достал непочатую бутылку с водкой, оглянувшись на Зину, одним движением сорвал пробку и несколькими глотками осушил бутылку.
    
 Спустя минуты, путаясь в мыслях, он сидел на краю дивана, тупо уставившись в пол и подперев хмельную голову обеими руками, пытался думать. Сосредоточится, мешала выпитая водка, но так ему стало чуточку легче. Вдохнул полной грудью пропитанный угрюмой атмосферой воздух, повернулся к Зине:
              - Зина, давай завтра утром  и поедем. Я сейчас никакой, да и патологоанатомам ещё работы много. ( Что плету?) Ты как?
    
 Она молчала, а по щекам текли слёзы. Сейчас она хотела выплеснуть накопившееся в ней за долгие годы, но, сдерживая себя, лишь мотнула головой.
А Иван? Он  выглядел убитым, но не настолько, чтобы не пополнить запас выпитого ещё раз.
    
 В ту же ночь, Иван, проснувшись посреди ночи, глотая слюни, которые едва могли охладить сухой рот, поднялся, и, взглянув на темное окно, прошёл в зал. На диване, укрывшись с головой, спала Зина. Он долго стоял посреди комнаты не зная, что ему делать. « Разбудить? Тогда о чем  спросить?»
 Закрыл глаза, прошептал: - Прости.

Вернувшись на кухню, допил остаток водки и уснул.
        Они вынесли почти спокойно всё то, что им предстояло увидеть. Но едва крышка гроба захлопнулась, началась истерика, и с ним, и с нею.
      
   Вечером, порывавшись хотя бы как-то объясниться с Зиной, Иван, получил все то, о чем она молчала и долго держала в себе. Он смутно помнит сказанные слова, но часть из них запомнил: они навсегда легли тяжким камнем  в душу. Сплетение увиденного с собственной дочерью наполненное теми материалами, делами и трупами которых он, Иван Корозко, видел бесчисленное множество раз, надорвало силы. Кто, кроме него, знал своё собственное «я», то смутное состояние души, эмоции с которыми существовал. Иван достал бутылку водки, долго её грел в ладонях. Резко поднялся и с яростью запустил бутылку в стену. Долго смотрел на разлитую по полу водку, глотал слюни, молчал. Всё исчезло. Мир оставил его одного. Зина права - это его вина.
      
 Зина, прожила с ним год, так сказать, положенный для траура срок, все-таки ушла. Навсегда, и бесповоротно. На его вопрос, ответила: «что жить с нелюбимым мужем, да еще, бездушным куском мыла, не желает». Ей и ему нужна была поддержка, потому что сами развязать тугой узел неприязни не могли. Разве можно изменить в нём закостеневшую душу. Она была уверена, что Иван, останется и в шестьдесят таким же, если конечно, доживёт до этого возраста. Скорей всего, если кто-то ему рассказал о таком случае, он бы лишь пожал плечами, ответил, что уважает таких женщин. Но как примерить к себе то, что его разуму неподвластно.
    Иван со злости схватил хрустальный подсвечник, подарок отдела на первомайские праздники, запустил ей вдогонку. Посыпавшиеся осколки отделили их навсегда. Иван сильно переживал, пил горькую, но вернуть всё, как прежде, был просто не в состоянии. 
       
     Прошли годы. Он стал жить в полном одиночестве, без семьи, надеясь, что найдёт изверга. Имя преступнику «Топтун» дал криминалист Пронин, имея в виду отпечаток  туфель возле  трупов, как будто специально  им натоптанных. Для чего он это делал, оставалось неизвестным, но Корозко, вытирая скупые слёзы, поклялся его найти.
       
  Но прошло годы, а его обещания, оставались  лишь пустой болтовней. Нет, у него оставался  ещё запал, усугубленный личными мотивами, но дальше дело не шло. И это невзирая на то обстоятельство, что пресловутый «Топтун» сумел погубить ещё семь жизней. Были письма, подлые, анонимные, написанные разными почерками. Начальство не реагировало, притворяясь в жалости. Потом заставило работать. Усугубление восполнялось большими дозами алкоголя, но чем дальше уходили годы, тем больше он пил. И тем больше в его голове происходило перевоплощений, где он, Иван,  играет далеко не второстепенную роль.
Сам Корозко, не любил безвольных людей, и о себе был, конечно, иного мнения. Его истинное лицо такое, которое знает только он один, было спрятано ото всех, даже самых близких друзей. Местоимение он, подразумевало его собственную непогрешимость, как в своих делах, так и своей алкогольной зависимости.
       
    В своих ночных сновидениях, часто посещаемых кошмарах он собственноручно расправлялся с «Топтуном». Разрывая на части смутный, призрачный силуэт маньяка, пил его кровь, отрывал руки и ноги от туловища, наслаждаясь местью. Мог, способен был отобрать у горя свою кровинку. Но, проснувшись, вытирая мокрый лоб, с тяжёлым сердцем воспринимал день или утро такими, какими они были на самом деле. Но самое главное: в этих сновидениях ни разу  не увидел лица убийцы. Или он не хотел увидеть?
 Вот и сейчас глотнув «ерша», на короткий промежуток времени мысленно погружаясь в состояние, которое он называл цугундер, до скрипа в зубах  проклинал неизвестного ему убийцу... Иван кричал, но был бессилен изменить прошлое.
       
 Кровь постепенно затихала бурлить, и, приобретя свой нормальный вид, тяжело вздохнул, принялся за дела. Но, рвения в работе не было, как и не было настроения. Не было нотаций, не слышны упреки, только тишина и две оставшиеся куклы, это всё, что напоминало о прошлом. В мыслях навсегда засела единственная задача. Приехать домой, выпить бутылку водки и спать. Спать так, чтобы ничего на свете не могло прервать его сон. А, утром, проснувшись, взглянуть на пыльный, загаженный мухами потолок, строить планы на будущее.
      
 « Взять за пример мою квартиру. Сколько лет в ней не делался ремонт? Пять, десять, или больше? Банки, пакеты, газеты… Сколько намотано бинта, пакли на краны… Сколько ваты и газет ушло на то, чтобы закрыть щели в окнах… Но хотелось, чтобы потолок кухни блистал белизной, а стены были покрыты розовым пластиком, и навевали упоение собственным жильём. Взять в качестве примера Скорика. Говорят у него не квартира, а рай земной. Ну, фишки всякие импортные: кухня, плазма», - подумал, оценил возможности, усмехнулся, понимая собственную наивность.
    
   Возвращение домой. Заполненные водой выбоины перед подъездом дома. Тяжёлый подъём к дверям квартиры. Воспоминание о наставлениях вышестоящего начальства. Глупая ухмылка и обещание учесть, исправить недостатки.

Поход к полупустому холодильнику. Банка майонеза, луковица и полупустая бутылка минералки. « Пойти в гастроном? Угостить себя вкусненьким? Почистить, поскрести пол, включить пылесос? Какой-то слоёный пирог, а не мысли».
Закрыв дверцу холодильника, мутными глазами уставился на противоположную от холодильника стену. Там среди всякого хлама наподобие отверток и кусков оборванного линолеума стояла упаковка гречки.
         
« На руинах прошлого храм для души не построить. Нет новостей, нет правды в этом мире. Нет счастливых, нет ничего светлого и радостного. Сколько я пропустил в жизни? Сколько лет пропускаю через себя грязь, кровь и слёзы? Много. Привычная жизнь обычного мента не воспринимающего житейские или философские премудрости. Вот сварю себе птичий корм, стану птицей важной, упитанной, витаминизированной. О чём думаю?» - раз за разом произносил вслух Иван, хлопоча у плиты готовя себе поздний, без капли алкоголя ужин. Сознание раздваивается, но организм требует небольшой перерыв. Принято.

***
          
               - Давайте с самого начала, - Корозко, закурил и, пуская дым в приоткрытое позади него окно, взглянул более пристально своими серыми глазами на свидетеля по делу Иванкина. На лице Ивана сквозило явное любопытство.
      
Сидевший  перед ним на стуле, казалось, плюгавенький старичок, оказавшийся заслуженным чекистом, в его глазах вырос до потолка.
   
 « Как обманчива внешность, и как подводят глаза. Встретив на улице, подумал: вот Божий одуванчик, безобидный, ему бы на печи сиднем сидеть, прошлое вспоминать. Руки сильные, сказывается прошлое», - так подумал Корозко о старике туша окурок в стеклянной, годами пропитанной никотином пепельнице (снова потянуло на сигареты). Выложив всё, что знал о своем соседе Иванкине, старик, вскользь упомянув  и о прошлогоднем исчезновении девчонки из соседнего пятиэтажного дома. Корозко, это очень заинтересовало, хотя про себя, ругнувшись недобрым словом, вспомнив об участковом обходившим этот дом.
             - Значит, дело было так. Едва собрал в кучу свои стеклянные дела, я имею в виду пустую тару,  собрался выходить на лестничную площадку, как раздался звонок. Подошёл к телефону, он у меня находится на кухне. Звонил мой друг, орденоносец Вяземский Петр. Поговорив о том, о сём, положил трубку телефона, как  неожиданно услышал вскрик. Имея за спиной небольшой, но объёмный жизненный опыт, понял, что кричала девчонка. Выглянув в окошко, мельком увидел мужчину и тёмное пальто девчонки. Я потом долго анализировал всё увиденное, но скажу вам так: мужчина был грузный, не менее ста килограмм веса, довольно высокий. Если ещё раз взглянуть на него,  думаю, что смогу опознать. И ещё…
      
 Старик, почесал макушку, неторопливо добавил, при этом его голос слегка дрожал.
               - Мне показалось, что девчонке было лет десять, возможно, одиннадцать. И мужчина профессионал. Он очень профессионально, я бы сказал, отточенным движением, подхватил её под руки. Вот и всё. (Кому говорю? Сидит, что идол, а царапины…жена, наверное).
         
Корозко снова закурил, и, разглаживая измятый рукав, мыслимо перелистывал страницы толстого уголовного дела, которое сейчас лежало в его столе.
Дело состояло из трёх частей. Две основные части находились в архиве, а третья часть, попросту минуя архив, осела на его столе. Но об никто не знал. Мысли медленно, но переметнулись к самому себе. То, что его считают в высоких кабинетах «неправильным» ментом, в то же самое время, говорит о многом.

« Да, пусть он неправильный, опухший от пьянки мент, но профессионала никаким «лекарством» не испортить. Никакие отклонения не способны уничтожить данное сверху, или свыше, так будет правильней. Стоп. Свыше дается от бога, а вот сверху, от этих, одетых в капюшоны. Помню одного из них… Мёртвый взгляд, бескровное лицо и обритая голова, не голова, а… Тип, которого если и сможет, кто полюбить, то это будет ребенок. Ребенок ведь любит не за что-то, а потому что».
         
Встряхнув головой, отгоняя пустые страницы в голове, с непонятной другим интонацией, произнёс:
               - Спасибо, Иван Карлович. Можно сказать, огромное спасибо. Давайте ваш пропуск, я его подпишу, можете идти домой.
         Старик, хмуро кивнул головой, по его меркам слишком мало ему было задано вопросов но, тем не менее, промолчал.
       
Минуту спустя  в кабинет ворвался Бройко, и, выпятив свои толстые губы, поинтересовался:
              - Что бывший чекист прояснил по делу?
              - Прояснил, Миша, прояснил. Кстати, он мельком видел неизвестного мужчину несшего девчонку, и с его слов, это было как раз в том месте, где исчезла очередная жертва, как мы полагаем  нашего «Топтуна».
             - Крайне интересно. Ну и что, тебе еще поведал этот специалист?
    
  Корозко, в деталях, терпеливо  пересказал о содержание беседы со стариком, но неожиданно взволнованно выдал.
              - Меня волнует другое… Понимаешь, Миша, все убийства «Топтуна» носят беспорядочный характер. Я иногда хватаюсь за голову, пытаясь понять его логику, и скажу тебе, как на духу, не пойму: или он шизик, что явно указывает на его действия хотя бы тем, что он сделал в прошлом году. Или серийный убийца, которому они нужны, как повод расслабиться, уйти от нерешённых проблем. Но то, что он тварь, это тебе и так понятно. Всё-таки за эти годы столько натворить! Да, вон еще Пронин принёс заключение экспертизы. Прочти, вникни.

… Бройко, оторвавшись от выводов экспертов, произнёс вполголоса:
              - Ужас. Не просто ужас, а животный ужас. Почему никто не слышал, не видел? Почему молчат, не поверю, что всё происходило без свидетелей.
              - Ах, ты наш недоверчивый. Ты где работаешь? Это, Миша, по сериалам и фильмам всегда кто-то видит или слышит, а у нас… Мне представляется, что наш уродец умеет сходиться с людьми, умеет забить людям мозги, увлечь, заинтриговать. (Какая чушь слетает с кончика языка). Честно говоря, не могу смириться с мыслью, что нас превращают в охотников чем-то похожих на стервятников. Беспардонно вмешиваются в работу, личную жизнь. Впрочем, это я так, из серии «Ваниных» домыслов. Теперь о сути… Городская общественность, обычный обыватель напуган. Проблема пока не решена, пока... Копайся в голове, думай, ищи, результаты мне на стол.
         
Иван встал, прикусил нижнюю губу, задумчиво подошёл к решетчатому окну. Глядя меланхоличным взглядом на суету оживлённой улицы,  думал о призрачности надежд, если к этим самым надеждам нет вдохновения. Сейчас у него оно отсутствовало. Но ещё, его злила сила казенных бумаг, скопившаяся за спиной, так и осточертевшая, хотя и любимая работа.

        «Ничего кроме темы раскрытия преступлений, нас больше не интересует. Наверное, сдаю. Кто знает, чем мы занимаемся в свободное от работы время? Никто. Я, ладно, пью, нервы лечу, а вот Миша умеет мастерить, его сын прекрасно рисует. Марк вообще головатый, а его племянник сшибает с ног своими познаниями истории… Мартов и Заботин  специалисты  по разведению кроликов, нутрий. Жизнь нас научила верить друг другу, ну, по крайней мере, доверять. Здесь не ищут дружбу, здесь она живёт. Здесь можно уронить себя в глазах товарищей, но тебя, как ни странно поймут, поддержат. Помню, как на стрельбах пожарники тихо хихикали, глядя на результат своего сослуживца, среди нас такого нет. Не могут менты надеть маску сострадания или выгоды, мы другие, пусть более циничные, но другие. Не заискиваем, не угождаем, не принимаем вид одарённых парней, поэтому и пьём, компенсируем утраченные нервные клетки. Говорю себе это искренне или лгу? С усилием или нет? Продолжу. Почему пьём? Чтобы избавить организм оттого, что видим, изучаем, в противном случае - утратим интерес к жизни. Когда обычный мужик идёт домой, он способен видеть закат, любоваться окружающим миром, а мы, нет. В глазах оперативника гнев, усталость, невидимая глазу тоска или лютая ненависть ко всем убаюканным женами мужикам… к сытой и спокойной жизни».
    
      Бройко, спокойно сидел на стуле где недавно восседал старик, молча крутил в ладони шариковую ручку. Понимая и зная Ивана, интуитивно догадывался, что происходит в его душе. Знал, что Иван, получил, возможно, первую нить, которая рано или поздно приведет Корозко, к цели. Ведь не зря во всём управлении он лучший. Но когда занимаешься вот такими делами, розыском отпетого ублюдка, самый лучший отходит в сторону и этому слову приходит другое слово, ищейка. Он всегда говорил, и будет говорить, что он ищущий, но не надо отожествлять его с псом. Он уважает пса, который сторожит или выслеживает дичь, делает свою повседневную работу, так уважайте и меня. Но то, что за эти годы подстёгнутый потерей собственной дочери, Иван не поймал убийцу, является проблемой. Трудно представить себе машину без горючего, вот Иван именно сейчас без топлива. Проблема не решена, пока не решена. Формально он, Михаил, не несёт ответственности за дела, но прямо или косвенно обязан помочь другу. И хотя его незаурядные способности у всех на устах, Иван нуждается в его помощи. (Скорей в оперативном лечение)
            - Иван, если нужна помощь, ты только скажи…
            - Не надо, Миша об этом. Я всё знаю и без твоих слов. Знаешь, что меня сейчас заботит? (или совсем не заботит?)
             - Что?
             - Простое действие этого психа. Что, и главное когда, он снова появится в нашем районе. А то, что он скоро появиться, я нисколько  в этом не сомневаюсь. Почему он так настойчиво палкой шурудит в нашем муравейнике? Будешь смеяться, но я и он, как будто спаянные жизнью родственники. Смешно, но мне кажется, что мы с ним переплетенные одной пуповиной. Глупо? Конечно, глупо, но только на первый взгляд.
   
  Бройко, на короткий миг задумался. Сказать что-то невразумительное в ответ, не имело смысла. Тогда сказать правду, что он думает о Корозко? Это не пойдёт, потому что, напичканный алкоголем Иван не так его поймёт. Скорей всего последний аргумент- это отправить Ивана, в санаторий, иначе…
            - Возможно, ты чувствуешь то, что многим недоступно, - и, похлопав себя по карманам, добавил смущённо: - Забыл… Пойду к себе…
      
   Вернувшись вечером домой, Бройко вспоминая слова друга, тихо вздохнул, понимая, что психическое состояние Ивана внушает ему тревожное опасение. Вот уже несколько месяцев в его душе вползло и засело  там неспокойное чувство, что его друг болен. Сказать, что болен, это сказать, мягко, а вот произнести вслух, что смертельно болен, не поворачивается собственный язык.
    
    Иван, тем временем разложил перед собой множество семейных фотографий, смотрит и пьёт. В голове кавардак мыслей, алкоголя и чувства вины перед дочерью. Если назвать всё это одним словом, получится мракобесие. Он клянет всё и вся, и от этих слов чувствует, как кровь начинает капать из носа и, растирая её по лицу, кричит. Не всегда, но такие сцены в его жизни бывают. Он знает, что рано или поздно, но место в одной из палат клиники для душевно больных ему обеспечена. Но всё это, потом, не сегодня и конечно, не завтра. А сейчас, шатающейся походкой волоча за собой зацепившуюся за ногу скатерть, идёт (скорей ползёт) в ванную. Там, прислонившись грудью к зеркалу, пытается рассмотреть своё отражение в зеркале не в силах понять кто перед ним.    
      
Дотронувшись пальцем до прохлады зеркала, пятится назад, а подвернувшаяся под ногу скатерть заставляет упасть на пол. Он не слышит грохот, поднятый своим телом, он в отключке. Поднимаясь над лежащим телом, призрачное облако, о котором говорят - душа, зависая над ним,  колеблется. Она не знает, как ей поступить. Уйти или остаться? Дать плоти дойти до горизонта или… Позволить найти счастье или все же уйти?
    
  Сны.

Он тонул, и это отчётливое чувство заполонило его целиком. Он не мог кричать, да и кому? Кому его спасать, если один одинешенек в глухом месте, где никто не живёт. Спасения нет, и не будет. Он сделал  единственное, на что был способен - молился. Хотя, разве можно назвать молитвой набор пьяных слов, которые выкрикивал, панически боясь мрачного дна реки.      

Проснувшись, Иван облизывает губы, крутит своей головой то вправо, то влево, отгоняя сновидение, разминает затекшую руку. Половина четвертого. Но сон, как не звучит нелепо, был реален, и он это знает. Хотя, как назвать реальностью весь бред, пронесшийся перед его глазами, но слишком велико искушение собственного спасения. Встал, шатаясь, прошёл на кухню, закурил. Сигарета успокоила. Вернулся, лёг.
     « Наверное, живу плохо, потому что пью, а пью потому… Если Бог смотрит сверху, неужели не видит зла внизу? Убивают за копейки, воруют миллионы… Едут к нам иноверцы из Тмутаракани, учат нас, воспитывают… Проповедуют сегодня кому не лень всякое-разное, но итог один: холод и пустошь. Жизнь сведена к тому, чтобы продать или купить. Нет ни малейшего сомнения, нет даже желания предполагать, что бог не видит, но события заставляют задуматься. Не слишком любезно с моей стороны, но что поделать, если служба давит, убеждает и наставляет».

 
После пятиминутной, хотя довольно вялой физической зарядки, его мысли на месте чувств?  Бог с ними, с этими чувствами, пора на работу. (Мотив?  Месть. Психические отклонения. Что?) Кухня, плита и пачка макарон, сваренных и заправленных растительным маслом. Открыв окно, втягивая  с шумом прохладный воздух улицы, не спеша, цедит чашку кофе.
   «Сон крепкая броня от ненависти…и от собственной никчемности. Нет нужды кричать о своей праведности, о том, что ты достоин большего… Как и я, когда-то говорил семье: спасу, согрею, накормлю. Скажи, что-то в ответ разумное: муж, отец. Схожу с ума…пьяный маразматик, не способный ни к чему. Лучше уйти, чем бесконечно прощаться. Эх!»
   
     Спустившись вниз, медленно идёт на работу, но голова занята прокручиванием былых историй, схожих на историю «Топтуна». Версия? Преступник или преступники. Безысходность или выход злой энергии. Прирожденный убийца?
Лёгкий,  освежающий ветерок, гоняя по тротуарам окурки, пакеты и прочий бумажный мусор отвлекает от размышлений. То, что в этом деле не все гладко, он и сам знает, как и то, что во всём этом он не простое статистическое лицо. Кто он в этой истории, сейчас сказать трудно, как и то, кто же загадочный зверь, имевший прозвище «Топтун».
 «Клянусь, я это узнаю. Чего мне бы это не стоило, но я буду знать. Рано или поздно».
        От этих размышлений  нахмурился, и от его мрачной физиономии, знавший его в лицо «контингент» попадавший по пути следования шарахался в сторону.
       « Начальник или в запое или того хуже. Сошёл с катушек или слетел, что одно и то же», - так думали, глядя ему вслед, бывшие подопечные.

 Корозко с заторможенным взглядом отряхивает низ брюк от налипшей дорожной пыли, входит в свой кабинет. «Держать себя в рамках не стоит, по крайней мере, не сегодня. С чего начать? С материалов или…»

… На проезжей части был обнаружен труп мужчины, приблизительно сорока лет… Задержаны трое подростков в наркотическом опьянении… Малоимущая мать выбросила своего годовалого ребенка с балкона девятиэтажного дома…
      « С ума сойти от этих сводок. И это, жизнь? Пустота…Одурманенная нищетой пустота. Моя задача - ловить преступников, но кто создаст климат миробратства. Кто создаст атмосферу ответственности всех перед всеми? Напрашивается очевидная мысль: определённая злая сила собрала нас на этой планете,  пытается понять биологическую сущность человека. Или они сошли с ума, или мы. А как же добрая высшая сила? Неужели ей не слышны наши вопли? Она, вероятно, лишена чувства сострадания или зрения. Почему при одинаковой внешности мы так различны внутри?»
       
В это самое время, Скорик Михаил Матвеевич, задавшись от некоторого безделья разгадкой кроссвордов подперев голову двумя руками, пытался найти простой, но никак не дающийся ответ. Наконец забросил кроссворд в урну стоящую у него под ногами, и, потянувшись, поднялся с «рабочего места». Вчерашние посиделки с начальством, отдавая тупой болью в районе сердца, и оно просило о помощи.
      Мысли, перескакивая с места на место, наконец-то остановились у указателя, на котором белело надоевшее ему имя Иван Корозко. Все в управлении знали об увлечении Корозко «горячительными» напитками, хотя, положа руку на сердце, наверное, в их рядах никогда и не было тех, кто мог себе позволить не приложиться к бутылке. Как говорится в песне, уголовный розыск без водки, что телега без колес. Но каждый раз, встречая наглую, и осточертевшую ему рожу Ивана Корозко, Скорик, чувствовал, что внутри штормит. « Ну, был бы ярок, умён, талантлив… Ничего этого нет. Серость… Пьянь серая. Поздний ребенок, но и его сумел потерять».
    
 По сути, разобраться, не стоило ему так волноваться. Какая разница, как уйдёт Иван, главное, чтобы нашёл убийцу, протоптал ему путь.  Вспомнив, как Корозко портил ему кровь, горестно вздохнул. Что делать, если выбора нет, и не предвидится. Вот взять, хотя бы за пример новое пополнение из числа молодых работников окончивших университет. Проработав два месяца, устроили такое ЧП, что ему, Скорику все их проделки едва не стоили карьеры. Уж если после университета таких «орлов» хватает, пруд ими пруди, тогда, что говорить о более низком образовании. Тогда уж пусть Иван Корозко, чем такие опасные для карьеры минуты славы.

Но в его распрях со своим подчиненным была и обратная сторона медали, о которой знали единицы.
         Дело в том, что Скорик, обладая твердым характером, страдал от собственной ущербности, о которой никто не знал, разве только Корозко. Дело о маньяке или о психе, хотя какая впрочем, разница, приобретало характер трагедии, масштаб не только их города. Дело, о котором все писали, пишут и будут писать, и он, Михаил Матвеевич, должен на нем выскочить туда… Но слухи, сплетенные домыслами, облетели весь город и теперь волей или неволей надо искать. Впрочем, последние жертвы с выколотыми глазами не имеют к маньяку никакого отношения. «Почему?» - так поставил вопрос Корозко, на что он уверенно, с чувством превосходства ответил: «Маньяк не стал бы ломать пальцы на руках и ногах,  не его это стиль. Ему надо испугать жертву, но не весь город». И он был тогда прав. Маньяку не надо внимание к собственной жестокости, ему нужно самоудовлетворение. А слухи - это для обычного обывателя, для дешёвой затравки.
       
Скорик, тяжёло вздохнул и отреагировал на острую боль теперь в районе печени, принял таблетку.
   
  « Конечно, можно вместо таблетки принять другое лекарство, но нужно держаться, как-никак на должности. Туда, это конечно, хорошо, но как? Вот в чем вопрос. Столько лет борьбы, унижений. Господи! Сколько сил, трат и энергии потрачено на то, чтобы занять этот кабинет, а, сколько еще предстоит», - мысли понемногу перемещались от обзора работы в сторону Маши, его мимолетного увлечения. Чистая блондинка, неописуемой красоты с голубыми, нет бирюзовыми глазами, и это создание ему как на блюдце. Мысль, мелькнувшая по соседству о жене, спряталась, поглощённая страстным желанием её сегодня же уложить в постель. А почему и нет. Он начальник карательного аппарата, недурён собой, умный, обаятельный мужик и самое главное… Впрочем, об этом не стоит думать, об этом знаю только я».
       
     Пройдясь по кабинету, вновь углубился в поток воспоминаний, связанных с прекрасной половиной рода человеческого. После того, как он «встал» на ноги, неожиданно понял простую истину. «Всё что имеешь, всё это твоё, первородное, никем неоспоримое. А уличные вертихвостки, которыми он пользовался, когда стал только работать в уголовном розыске, это всё отпадает, навсегда. Теперь его базис, те девчонки, которые вьются у фонтана и уезжают не меньше чем за три  сотни вражеских рублей. Он помнил о том, что у него есть жена, пусть не красавица, но она, прежде всего мать его сына. Но главное, она как никто другой, зная его слабости, утешит и поддержит. А эти загулы? Да, это всего лишь отдушина для сцеживания охотничьего азарта. И ещё одно... Он никогда, ни под каким видом не пускал любовниц в своё святое место, душу. Не позволял вмешиваться в его дела, делишки, и просто расспросы обо всём, и ни о чем. Хотя именно в этом слове душа, имелось явно чуждое влияние. И этим чуждым, был всё тот же Иван Корозко, которого он по наивности впустил много лет назад в душу. Всё остальное, даже недавнее его увлечение, не могла развеять устоявшиеся в нем догмы. Кстати, он подкатывал к ней с одной просьбой, и касалась она Корозко. Камень, брошенный им в воду, расплываясь кругами, как надеялся и планировал, принесёт свои плоды, но не сейчас, чуть позже.

***
      
 К вечеру Гольцов, приволок,  такого же, как и сам высокого мужчину, упиравшегося  из последних сил. После долгих препирательств, уговоров и нервотрепки, они наконец-то узнали, что у этого мужика, который действительно нес свою дочь, есть проблема. И эта проблема- дочь наркоманка.
            - Я, всю свою жизнь работал, а она после смерти жены всё спускает, поглощая наркотики как сахар.
           - Ну, есть центры, где могут помочь, - закончил писать протокол Гольцов, с пониманием относясь к словам, так и к горю сидевшего  перед ним мужчины.
            - Есть? Да, конечно, есть, только проку от них нет. Сколько раз отвозил, платил, да толку…
            - Дела, - ещё раз посочувствовал Гольцов, поправил высунувшуюся из-под брюк рубашку, отпустил мужчину.
       Он сегодня поработал на славу, да и Заботин то же. За три часа, пока он допрашивал Мозгового, так звали этого невольного фигуранта, пробили всю его жизнь. Всё, что говорил им Мозговой, всё соответствовало данным о нём.
             - Неплохо, - едва раскрыв рот, прошептал Гольцов, но отягощённый занозой зовущейся раскрываемость, вновь опустился на стул. Краем глаз заметил кончик висевшего на стене календаря, и, повернувшись всем корпусом к нему, стал подсчитывать оставшиеся дни. Отметив про себя итог, молча, достал из кармана блокнот, что-то в нём отметил, нервно потер ладони и резко поднялся. (Забодали! Работа, раскрываемость, а жить когда?)


***
             
               - Итак, что мы имеем, - перевернув очередную бутылку с пивом в раковину, Иван, рассуждая сам с собой. - А имеем мы, Иван Викторович, ничтожно мало. Проще сказать, ничего. За это время не продвинулся ни на шаг. Синдром, Ваня? Наверное, лечить надо последствие болезни, следовательно, беру всё на себя… Невозможно жить сегодня, не дано заглянуть в будущее и…стыдно оглянуться на прошлое.
        Вытерев раковину, с грустью взглянул в темное отверстие, куда вылил шесть бутылок припасенного на «авось» пива, и, потянувшись, подошёл к окну. Усмехнувшись, вспомнил, сколько пива, водки приняла его кухонная раковина. Сколько денег ушло в канализацию, и сколько туда же, вылилось надежд. Сколько раз он бросал «выпивошное» дело, и сколько раз, всё начиналось вновь?
      
  За окном бушевала непогода, а хлёсткий грохот грозы, отражаясь в голове, просил об одном: « Думай, Ваня, думай. Ты у нас головастый… Ты у нас светоч мысли…и отменный работник. Награждён грамотами и медалями. Кто, если не ты? Отбрось дела однодневки, освежи дыхание и работай, Ваня, работай. Брось ворошить одно, а злиться на другое. Не слушай угрызений совести и всё будет хорошо. Сопоставь, взвесь, поступай как раньше».
    Пока такие мысли резвились в голове, вернувшись назад, заглянул в тёмное, как ему показалось, бездонное отверстие раковины, куда только вылил допинг. Открутил вентили, принялся с интересом наблюдать, как исчезает в отверстие вода.
      
  Всё началось, когда у него была крепкая семья. Лапушка дочь и пусть не совсем лапушка, но правду сказать, нормальная жена. Жили они тогда дружно. Он вовремя приходил с работы, стараясь каждую минуту уделить внимание своей семье. В тот год лето было исступленно жаркое, на что Гриша Левин при очередном тосте за здравие всех присутствующих коллег, произнёс тревожно: «Не к добру». Все знали увлечение Гриши оккультными науками. Иван, посмотрев ему в глаза, понял, что Гриша, как и ранее, имеет под своими словами зыбкую, но почву. Ровно через три дня произошло первое убийство.    
        Выезжая на такие вызова, Иван за годы службы в уголовном розыске привык видеть трупы в разных ракурсах, но этот был для него особым. Исполосованное ножом тело девчонки лежало вблизи трассы, а её голова исчезла. « Почему не дать человеку уйти самому, уйти из-за старости, болезни? Почему недовольные жизнью имеют право убивать, кромсать, насиловать. В чём смысл позволения Божьего? Сколько живу, столько осуждаю Его поведение… А себя? Стал бы крутым бизнесменом, не осуждал».

Пронин, приехавший чуть позже, растерянно разводил руками, был не менее Ивана растерян и обескуражен.
             - Не знаю, Ваня, не могу объяснить садизм всего увиденного, - кивком головы он указал на труп. - Если это действительно дело рук маньяка, о которых мы с тобой слышали только из ксерокопий рапортов, да из  лекций проводимых нашим начальством… Если такой урод завёлся в наших местах, жди продолжения, это точно.
             - Что по поводу изнасилования? - Иван, закурил очередную сигарету, взглянул воспаленными глазами на Марка.
             - Ничего. Абсолютно ничего. Труп пролежал долгое время… Это не сексуальное извращение. Следов никаких. Он просто порезал её на части, которые едва держатся на костях, и отрезал голову.  Совершенная и абсурдная бессмыслица. Недостающая голова не найдена. Короче, всё настолько жестоко… Хотя вопросы  у меня к нему есть... Кстати, что у тебя?
               - У меня, ничего. Обходим окрестности, опрашиваем все проходящие по трассе машины, а толку.
      
На короткий миг они смолкли, обдумывая увиденное, слаживая в голове свою собственную картинку.
               - Как думаешь, почему он отрезал ей голову и куда дел? - Корозко, прикурил следующую сигарету от еще непотушенной, вопросительно взглянул на Пронина.
               - Не знаю, Ваня. Но думаю, что выбросил в какой-то водоупорный колодец или канализацию. Или что ещё хуже для нас,  в перспективе вряд ли найдём, если этот урод зарыл её где-то в лесу. Мне  кажется, что он хотел спрятать голову, чтобы мы запарились в поисках. Скорей всего знает, что девчонку ищут, и мы, и родители, но это для него маскарад. Есть такая игра, называется шарбар. Так вот, в ней главное дойти до финиша. Так и здесь.
              - Может так, а может не так. Всё похоже на игру второстепенного актера. Амбиций много, а вот таланта мало. Довольно много крови, болезнь души, ястреб, одним словом.
              - Что ты бормочешь? - Пронин, начал было слаживать свой инструмент в тёмного цвета дипломат, не всё расслышал и повернул в сторону Ивана голову. - Что, не так?
              - Я, так сказать, о психологическом… Не всегда добравшийся до финиша победитель, не всегда… Не всегда помпезность признак таланта, ума и истинного предназначения. Возьмём гада, куда ему деться, это только вопрос времени, - прищурился Корозко.
              - Не зарывайся в надежде, Ваня. Это не так просто, как тебе кажется. Этот урод, та ещё падла, и поверь на слово, тебе придется за ним побегать и возможно, не один год.
       
Корозко непроизвольно вздрогнул, но не от слов Марка, а от увиденной им картины. Двое молодых парней, явно из числа осуждённых грузили на открытую машину то, что осталось от девчонки. Впопыхах толкая непослушные носилки, один из них дернул обезглавленное тело за руку. С противным чмоканьем кисть руки, на которой были надет браслет, повисла на нити сухожилия.
                - Прости, Господи, - пробормотал Марк, перекрестился торопливо, и так неумело.
      Всё увиденное отразилось и на лице Ивана. Он, хмуро смотрел на парней, сжав кулаки, тихо произнес:
                -Ублюдок.
       
       Появилась небольшая толпа зевак,  и, злорадствуя, стала обсуждать не только это происшествие, но всю милицию в целом. Одни из них возмущаясь бездействием милиции, вспоминали и другие, давно поросшие травой случаи, произошедшие в городе. Кто-то, не глядя на озабоченные лица милиционеров, не скупясь в словах, крыл не только их, но всю нынешнюю продажную, по их меркам власть. Для Ивана голоса слились в один глухой ропот, а безобидные лица стали злыми.
                - Всё, как всегда и везде, - едва шевеля губами, произнёс Корозко, но настроение ещё больше испортилось.
 
 Он не стал возвращаться патрульной машиной, предпочёл автобус. Стоя на задней площадке, Иван смотрел, как уходит на покой солнце. Как небо приобретает пурпурный оттенок. Как вездесущие прохожие спешат по домам, а им на смену появляются иные лица, с иными целями и задачами. Как входят и выходят из автобуса незнакомые ему люди…
        « С высокой степенью уверенности можно сказать, что город виновен. Вне всяких сомнений город и горожане виновны в том, что в нем происходит. Вон этот работяга, что едва держится на ногах, и вот та молодка, что машет рукой перед машиной такси… И вот этот, деловой господин, садящийся в дорогую иномарку, и я, обычный мент. Зачем это говорю? Цель - впрочем, едина, скинуть с себя ответственность, раскидать её на всех и тогда станет… Нет, не станет лучше. Стыдно станет. А что будет с теми, кто правдами и неправдами стремится к вершине? Что произойдёт, если исчезнут моральные устои. Не знаю». 

     Через час, сидя за столом, Иван, переворачивая исписанные мелким почерком листы эксперта, делал карандашом пометки. Бодрое настроение, которое подпитывало его в первой половине дня исчезло, превратившись  в мрачное состояние души. Взгляд метнулся к местным газетам.

    « Раньше писали о людях труда, о том, что нас ждёт в далёком космосе… Раскрыть сегодня любую, прочтёшь: трупы, количество обезображенных, изувеченных трупов и «ясные» пояснения «специалистов», ущербных людей называющих себя журналистами. Помню, как взял с собой в ночной рейд некоего Чадикова, аса журналистики, итог - мокрые штаны и дрожащие от испуга руки. Можно спрятаться за газетным листом, крыть матом ментов, кивать на упадок морали, но что изменится? Уроды живут, и будут жить. Или вот психопатка Гадалкина, спецкор местной газетенки, глаголет: « Дескать, все имеют право выразить свою мысль». Дурная баба. Почитаешь её статьи, так и хочется взять в руки нагайку, да исцелить от дурости. Мы, обманываем друг друга, искрясь в добродетели. Зачем убивает? Загадка? Для чего? Для подпитки собственной значимости? Как и Скорик, обычное серое существо, что ищет свою «вершину» наслаждения от созерцания чужой смерти? Сука», - так прозвучали мысли, и он неожиданно застонал. 

Когда подошёл к окну, за которым наступила ночь, смотрел на зарницу далекой грозы. «Как легко совершить убийство в душе, но как же тяжело в реальности. Как легко быть героем в сердце, и как трудно в реальной жизни. Неужели я проиграл? Неспособен заглянуть зверю в глаза, не смог услышать призыв о помощи? Нет, это только временная перестановка сил, чтобы догнать, спасти, защитить…» 
      
    Ничего похожего раньше с ним не было. Хранил в тайне многое, не обращал внимания на косые взгляды, но, по правде говоря, время было другое. Сегодня что ни взгляд то злоба. Слово скажи, такое ответят… Во время собраний, слушаешь не начальство, а соседа, рассказывающего анекдоты. А внешность! Каждое лицо - это буря чувств, это - желание уйти, напиться, прекрасно осознавая, что время иное, чужое, что ли. Наверное, по своим душевным качествам многие сотрудники работают на своём месте, а если, нет? Если копнуть глубже, что увидим? Что скрывают багряные и бескровные лица? Толстые и худые, с налитыми кровью глазами и совсем невыразительные, пустые. Подойди к любому кабинету и услышишь крик о помощи, мат, угрозы, скулёж и тихое увещевание. Тепла человеческого в стенах родной милиции нет, и никогда не было. Здесь спасают и унижают. В этом здании топчут и дают надежду. Здесь работают за деньги, по совести, ради карьеры.
               
                - Поехали домой, - вошедший Бойко коротко зевнул. - Хватит на сегодня.
                - Ты иди, Миша, а я еще чуток поработаю.
                - Будешь страдать за всех?
                - Иди уже, - В голосе Ивана прорезалась злость.

Бройко потянулся, толкнул дверь, вышел.

Иван зевнул, вспомнил, что ничего не ел, задумчиво посмотрел на часы и принялся поглощать страницу за страницей материал: Любовь, милосердие для психически ненормальных вторичны, это скорей привязанность, увлечение благородством идеи. Отсутствует чёткая логическая идея поведения субъекта. Сфера влияния сопоставима с обстоятельствами и преднамеренности…


***

Прошло ещё три дня, но и за эти, казалось, короткие дни, кое-что, но нащупал. Сегодня вызванный им повесткой водитель грузовой машины, следовавший из города на лесоповал, что находился в тридцати километрах, знал мало, но всё же, знал.
   
  Вошедший в кабинет молодой, светловолосый парень, показался ему скользким типом. Внешность изменчива, но то, что в его карих и таких вороватых глазах Иван видел страх, это точно. Сколько  их прошло перед его глазами за последние годы. Воры и убийцы, мошенники и младое племя наркоманов.
               - Я только подъехал, не смог раньше, так что прошу прощения за опоздание, - Петренко, так звали свидетеля, плюхнувшись на стул, откровенно принялся рассматривать его в упор.
Иван слегка опешил. Что это, безграничная наглость, или умелая игра? Или возможно и то, и другое.
              - Давайте по порядку, с самого начала. Когда вы проезжали трассой, время? Кто был с вами, что видели, и так далее, - Корозко, заполнил первую часть бланка протокола допроса, пристально взглянул на Петренко.
              - Я проезжал там… около одиннадцати ночи. За поворотом, метрах в трехстах, что начинается от указателя Сенчино, увидел блеснувшие стоп сигналы легковой машины. Марку я не разглядел, да и зачем она мне, если я ехал по своим делам и ни на кого внимания не обращал. Легковушка стояла на обочине. Я спокойно проехал по своему маршруту. Вот и всё.
               - Очень мало. Меня заверили, что вы видели пассажиров машины? Это правда? (Глаза не врут. Врал бы, косил вправо, но почему не смотрит в глаза?)
               - Дело в том, что когда участковый меня спрашивал об этом, мне тогда пришла в голову мысль, что будто видел, как мелькнула  фигура мужчины в салоне легковушки. Мне так показалось, но сейчас я не могу ответить уверенно, - буквально процедил слова водитель.
              - Почему именно мужчины, а не женщины? Ведь было темно, да и расстояние от асфальта до обочины метра два?
               - Не знаю. Так показалось.
        Пока он рассказывал, Иван складывал свою сложную, архаичную пирамиду. Она только начала строиться и малозначительные мелочи, детали, оборванные и недосказанные слова, все ложилось в её основание. Незаметно для свидетеля, его глаза зажглись отчётливо понятным многим его друзьям огнем. Перебирая былое, то многое, что видел, помнил и знал, покусывая кончик ручки, неожиданно сник.
         
Отпустив водителя, Корозко, с горечью признался себе, что все слова свидетеля, пустое. Нет маломальских зацепок. Никаких ориентиров, слухов, фактов. Нет даже толковых сообщений агентов, ничего этого нет. Возникшее состояние охотника, услышавшего запах дичи, постепенно улетучилось. Едва он положил в стол тонкую папку, на которой красовался номер дела и приметка карандашом - топтун, его вызвал к себе Скорик.
         
Михаил Матвеевич, молча, указал на стул, задумчиво оглядел свой кабинет, произнёс:
                - Иван Викторович! Город опутан сплетнями и небылицами. Там, наверху, определили сроки по делу, и мне, нужно в них уложиться.
               - Сроки, Михаил Матвеевич, - Иван Викторович уже три или четыре года величал своего бывшего стажера по имени  и отчеству, - Сроки, вещь нереальная. Новостей, которые можно доложить наверх, у меня нет.
               - Ваше поведение… заслуживает самого пристального внимания нашего офицерского состава. Вы понимаете, о чём я хотел сказать?
               - Понимаю, - едва успел вставить Иван Викторович.
               - Дело не в том, что вы позволяете пить на рабочем месте, ссылаясь на некие мотивы личного порядка. Вы разлагаете не только дисциплину, но и устои, как таковые. Что это за история, связанная с вами и Гольцовым? Вы что, совсем рехнулись, потакая молодым? - в голосе Скорика, нарастала буря, и едва сдерживая себя, на секунду смолк, подбирая слова.
               - Этого водилу, можно было обеспечить в качестве позорного закладного волка. Пусть посидел бы несколько лет, ума набрался.
      
 Корозко, у которого давление зашкаливало, стиснув зубы, слушал откровения своего начальника. Когда «проповедь» закончилась, багряный от перенапряжения, наконец-то смог произнести в ответ.
               - Мне очень жаль, что много лет назад я не смог разглядеть гадкое, липкое и подлое в твоей душе. Мне действительно тебя жаль, а еще всех тех, кому ты испортишь жизнь.
             - Уважаемый, -  резко перебил его Скорик. - Я попросил бы…вас, Иван Викторович, не переходить на личностное, а говорить только о работе. А что до наших отношений, я ведь могу не так понять.
             - Да пошёл ты, щенок, сам знаешь куда. Личностное! Да ты слово это выучил, прежде всего, для того, чтобы слыть умным. Хотя…
   
Иван Викторович, полыхая огнем, поднялся,  молча, не произнеся больше ни слова, вышел из кабинета. Его грудь распирало от давления, а вены, вздувшиеся на шее, казалось, вот-вот  готовы лопнуть от перегрузки, и тогда он отчетливо произнес:
             - Стенокардия. Это у меня отозвалось сердце.
        В его словах не было паники или того хуже, страха.
       
Скорик, оставшись один, оценивал происходящее в кабинете пять минут назад. Решение, давно вертевшееся у него в мозгу, наконец-то созрело. Он пропустил мимо ушей паскудное, как на него слово щенок. В их работе бывало и не то услышишь. Но злость осталась, она засела  в его голове плотно и надолго. Теперь способ избавления от Ивана Корозко, выплыл на поверхность.
       
 Запершись в лаборатории, Пронин, играл в карты с Гольцовым, долговязым молодым опером пришедшим к ним в отдел пару лет назад. Играли под деньги. Подняв голову, Пронин, оценивающим взглядом прошёлся сверху вниз по вошедшему Корозко, тяжело вздохнул, решительно заявил Гольцову:
               - Сворачиваем наши посиделки. Пришёл наш добрый  и заботливый друг.
 
 Пока Гольцов собирал карты, Корозко, присел на горку макулатуры сложенную вдоль стола, достал из кармана сигареты, закурил. Пронин, хотел, было напомнить о запрете курения в лаборатории, потом о том, что Иван, как будто бросил курить, но смолчал. Он видел состояние Ивана, и от этого у него самого разболелась голова. Они не близки  с Корозко, как скажем, Иван и Бройко, но он всегда считал, что он друг Ивана. Пусть не самый близкий, учитывая специфику его и Ивана работы.
                - Как живёте-можете, господа криминалисты? - проговорил Иван и  повернулся к Гольцову. - У тебя нет работы? Или я что-то перепутал?
    
 Гольцов, молча схватил свою кожаную папку, исчез за дверьми.
                - Рассказывай, с самого начала и по порядку,- ещё раз попросил Корозко, пересев  к Марку за стол, приготовился слушать.
    Марк Евгеньевич, долго собирался с мыслями, но, наконец-то его прорвало.
                - Рассказывать особо нечего. Данных схожих на нашего перевёртыша, нет.
                - Перевёртыша? - удивлённо переспросил Иван Викторович, перевернув расписанный лист криминалистической лаборатории.
                - Извини, это дурная привычка всех убийц называть этим словом. На них всегда маски: благости, участия, - Марк провел пятерней по голове.
      
 И пока Иван читал новые данные, Марк достал из «нычки» пару лимонов и печенье.
               - Продолжать? - Марк взглянул на задумчивого Корозко, и не получив ответ, сухо продолжил. - Установочные данные по фигурантам розыска у меня отсутствуют. Сам понимаешь, план оперативно-розыскных есть, но нет ничего стоящего. То, что смог собрать, всё перед тобой. Ах, да, самое главное. По изгибу разреза могу сказать, что голову отрезал левша. И резал он одним махом. То есть, в его руках нож не дрогнул, как будто он мясник, скажем со скотобойни.
    
 На застывшем лице Корозко, мелькнула тень явного интереса. Он смотрел сейчас живым взглядом, и от этого от сердца Пронина, отлёг камень.
              - Не исключено, - Корозко, произнёс это серьезным голосом. - Продолжай.
              - Это, пожалуй, всё. Пока, всё.
              - У меня в практике было когда-то схожее дело, но там был один труп, а не шесть. Много расплывчатого, неясного, как и неясны мотивы. Это как в деле с пастором, забыл название этой секты, что днём учил слову божьему, а вечером делал людям подлости. Ты ещё тогда мне уши прожужжал: это, дескать, типичная внешность подлеца, толстые губы, огромные уши, и глаза, спрятанные глубоко в глазницах. Меня это злило, но ты оказался прав. 
              - Что о прошлом… Может всё происходит случайно, в некотором случае спонтанно? - Пронин, посмотрев на часы, стал торопиться.
              - Случайно? Всё возможно. Ты всё глазеешь на часы, торопишься. Пойду к себе. Кстати… Ты крестишься? В церковь ходишь? Помнишь, что восемнадцать, сорок и шестьдесят лет случаются в нашей жизни только раз.
              - Да, я…
              - Вот именно, кроме оправданий нам сказать нечего.
    
Иван, отворил кабинет, застыл в раздумье. Он не мог пока сказать, что именно хочет, но что-то явно ему скажет об этом. И совсем некстати возникла неожиданная мысль.
      
« Хочу на отдых. Можно дней так на двадцать в сосновый бор или на крайний случай, на берег моря. Или уехать на край света… Ловить рыбу, ходить на медведя. Смотреть на снег, жмуриться, чихать. Топить печь, баню, пить разбавленный мёдом спирт, и слушать единственное доступное развлечение, радио. Купить себе кота? Нет, станет, где попало гадить. Крупного элитного пса? Снова нет, от шерсти аллергия начнётся, таблетки, растирки… Рыбки мои сдохли, попугай, тоже. Накопаю червей, уеду на рыбалку, устал. Рыбу удить не люблю, так хотя бы спокойно пива попить. Ощутить кусок шашлыка во рту. Нет сил… Устал от тоски, оттого, что кому-то хочу доказать. Надоела борьба за идеалы, дружбу, верность. Устал от ненависти к Скорику, от назиданий, формирований идей и морали. Надоело надевать маску, принимать умный вид, изливать высокопарные слова. Чем компенсировать уничижение духа?»
      Мысли, конечно, были сами по себе странные, и как заметил самому себе, вне времени самобичевание…

Сны.
      
Всё было настолько скверно, насколько он мог себе представить. Опираясь о стену подвала, Иван дотащил тяжелую ношу до глухого, забранного паутиной окна. Это конец пути, но тогда… Тогда щемящей боли в сердце придется хуже. Впереди, чуть правей, виднелись металлические двери, но сил больше не было. Он обессилено опустился на скользкий, покрытый плесенью пол, и перевернул то, что было тяжелой ношей. Связанный по рукам и ногам мужчина тихо завыл. Спустя несколько минут, когда вой стих, в подвале раздались всхлипы. Слёзы были слабой обороной в его положении, но они могли вызвать чувство сострадания, жалости у Ивана.
      Мужчина не слышит приближение смерти, которая, достав из кармана  заточенный мясницкий нож, резко взмахнув, отделила голову от туловища.
Он не увидит то, что произойдёт с его телом потом. 
     Движение рук Ивана, взявшего на себя роль санитара общества, были скоры, хотя в целом угловаты. Но угловатость с каждым новым возмездием исчезнет, уступит место мастерству. Иван, сложив в мешок, отделённые от туловища части, смеётся. Он счастлив, а счастливые люди всегда смеются.

     Проснувшись, Иван вытирает мокрый лоб, шепчет: - В сущности, мне незачем так близко к сердцу принимать сон. Остается помимо жуткого сна одно: что мне надо, что я действительно хочу, и чего бы хотел, если бы я его поймал? Какое твое самое заветное желание? Не знаю. Нервы, пью, но не могу ничего с собой поделать. Нет, не презренное и забитое человеческое существо, но все же. Но честно признаюсь себе: мне понравилось жить так… Хороший сон или плохой, не имеет значения, совсем.
      Тихий, чуть сдавленный смех уставшего человека.


***
               
         - Если ты думаешь, что все шизики и убийцы имеют в глазах сумасшедший огонь, ты  глубоко ошибаешься. Они порой выглядят самым безобидным образом и, проходя мимо такого человека, хочется иногда ему улыбнуться или поддержать морально. Не смейся, но это так. Помнишь дело Мотулилова, так вот, имея за спиной два высших образования, имея дом, жену и двух дочерей, этот подонок умудрился за год изнасиловать и убить четырех женщин, - Корозко,  налил в стакан оставшееся в бутылке вино, выпил его одним духом. Облизывая губы, потерял нить разговора, и неожиданно для Гриши, смолк.
      
 Гриша смотрел на своего старшего товарища, и невольная, подленькая мысль всё-таки пронеслась  в голове. « Конец Корозко. Он тихо спивается, вспоминая о былых заслугах. Что такое былое? Иные законы, другая жизнь, короче говоря, перхоть и то, иная».
    
   Гриша, насколько себя помнил, с трепетным чувством относился к Ивану Корозко. Он для него был до некоторых пор идеалом. Но это чувство скоро исчезнет, но не сейчас. Пусть он пьёт, да кто не пьёт в их конторе, но этот в глазах лихорадочный блеск. Корозко продолжает говорить, а осадок сливается с неприязнью. Не гнев, не отвращение, а именно неприязнь. И ещё, ему пришёл на ум разговор, который услышал в кабинке туалета. Говорило начальство:
               - Все эти слова о былом, просто бред. Так не бывает, что только по былым заслугам можно до пенсии носить его на руках, - это был голос Скорика.
               - Согласен, Михаил Матвеевич. Пора запускать новые кадры, а Корозко, по большому счету, непременно нужно отправить на обследование в наркологию. Сами посудите. У него шестой или седьмой залёт по этой сфере, но не унимается. И как мне шепнул мой коллега из главка, дело пахнет психическим расстройством на фоне алкоголизма, - это говорил начальник кадров,  знавший всё и вся обо всех работающих в этих стенах.
      
 Выглянув, Гриша, не увидел никого, но догадался, чьи были голоса. Он призадумался, а чувство стыда, так навеки укоренившееся в нем, говорило о том, что нужно передать разговор Скорика и Мишко. Со слов коллег он знал историю, что произошла с Корозко.
       
Иван Викторович увидел отсутствующий взгляд Гриши, поинтересовался:
              - Ты не заболел? Выглядишь отсутствующим.
              - Нет, Иван Викторович, всё нормально. Голова побаливает, мало спал прошлой ночью, но в целом, терпимо.
              - Понятно. Чтобы у тебя было время отдохнуть, сейчас лети пулей в отделение, там  для меня приготовили пакет. Да, там парень лежит в ожоговом отделении. Зайти, возьми пояснения. Потом можешь ехать домой, но завтра с пакетом к восьми утра ко мне.
   
« Приличия соблюдены. Успеет отдохнуть, молодой ещё». Корозко прикрыл веки. Для него эти дни были скверными, если не сказать, тягостными. Вчера он думал, что завязал. Но вечером всё изменилось и, опорожнив очередную дозу водки, он, и в этом  своя странность, плохо спал а, задремав, очнулся с головной болью. Боль давила и пульсировала не только в лобной части, но и в затылке. Невольно прикусил губу, выплюнул кровянистый сгусток, встал на ватные ноги. Проглотил две таблетки аспирина, с тоской взглянул на закрытую, взятую им на всякий случай бутылку «пшеничной», понял, что толку от его акций никакой.
             - Что толку говорить, что я не пью, если всё наоборот. Что толку если покупаю, выливаю в раковину…и снова покупаю. Что и кому могу доказать. Сказать о том, что надломился Иван…
   
Утром одеваясь, он ещё боролся с собой, кидая взгляды на кухонный стол но, наконец-то пересилил себя, видимо ему помог аспирин, вышел из квартиры. На работу было к восьми, а сейчас только семь.
По мере удаления от дома и ближе к работе, его всё больше одолевала не дающая покоя загадка.
      
 « Зачем урод, которому пора на «тот свет», всё это делает? Зачем ему это? Ну, обстоятельство, что он псих, это не подвергается никакому сомнению. Но что им движет, что ему надо? Человек ли он? Имеется план действий, а действовать буду решительно, жестко, без угрызений совести, но… С другой стороны не я судья, не мне решать. Потом самобичеванием займусь, переживания  замучают».

Выдохнув воздух из груди, он застыл на короткий миг, поражённый мыслью.
      « Интересно, как бы я поступил на месте этого урода? Звучит абсурдно, но мне всё время кажется, что этот неизвестный парень напоминает чем-то нас. Нас - это нашу шайку-лейку, которая трется в отделе, употребляя декалитры водки и пива за время службы. По сути, и менты, и такие уроды, как этот «топтун», одно целое. Нет, это собачье дерьмо, а не жизненная философия. Но отчасти, именно отчасти в ней есть доля правды. Хотя, какая разница между тем, кто поджёг спичку и бросил ее на ветошь, и тем, кто хранит в гараже наркотики. Кто больше виноват: тот, кто приходит тратить деньги в публичный дом или те, кто в нём «работают»? Или вот…»
      
 Иван медленно тащился по тротуару, раз за разом, останавливаясь, глазея на работу полусонных дворников, тихо оправдывая себя за порыв к труду.
         « Вот выгонят на пенсию, пойду в дворники. А что, работа не особо тяжелая. Подмёл, убрал через раз, и на боковую. Хотя, всё-таки легавую собаку вряд ли заставишь подносить тапочки хозяину. Она призвана бегать, гонять дичь, и её стихия это свобода поиска. Меня несёт. Мучения плоти?»

Бесполезно прожитый день. Бесполезные действия, решения. Нет смысла, нет итога.
 
 … Утро. Новый день, всё как обычно.  Запрыгнув в открытые двери маршрутного автобуса, проехав  всего две остановки, Иван вышел. Устрашающего размера облака и оглушающие раскаты грома. Родные двери конторы. Родной кабинет и «родные» лица.
      
  Едва отпустил,  прочтя нотацию Левину и Хмаре, как раздался сигнал тревоги.
      
 « Сволочи, работать не дают», - мелькнула у него мысль и, схватив ранец с уложенным в нем  противопожарным комплектом, бросился на выход.
                - Учения - это залог  сохранения ваших жизней. Вот, к примеру, сегодняшняя тревога показала, что отдел уголовного розыска подошел к вопросу противопожарной защиты с честью, - стоящий перед строем подполковник, проверяющий  из главка, был бодр и задирист. - Теперь, товарищи офицеры, попрошу в тир на стрельбы.
    
 В ответ лишь раздался недовольный гул голосов, но куда деться.   
Показав, на что способен лично он, Иван Корозко, притушил в себе злорадный огонек, под удивленный гул коллег, отправился на совещание. Сегодня, как и всегда в последний день месяца отчетно-показательные мероприятия и приехавшее начальство в самый раз. Когда ищут и не находят, это всегда становится головной болью не только тех, кто ищет, но и тех, кто стоит над ними.
        Собравшись в зале для совещаний, каждый из посетивших сегодня тир, был обязан, хотя бы морально поддержать сидевшего Корозко. Он кивал своей головой, пожимал плечами и благодарил за добрые слова в свой адрес. Но, взглянув на его худые скулы обтянутые желтой кожей те, кто его знал давно, видели мучения изводившие его изнутри. Он как кролик роет нору, не может сдержаться от страха перед лисой и желанием дать потомство. Самоубийственная ситуация.
    
  Как всегда, совещание начал  поднявшийся на  трибуну Скорик, обрисовав кратко обстановку в городе, посетовал на нехватку кадров, помощи города, так и общественности. В своём докладе он уделил особое внимание особо тяжким преступлениям, упомянул, правда, вскользь о маньяке ставшем головной болью. Само по себе его повествование ни у кого не вызывало вопросов, даже у сидевших в президиуме почетных гостей, то бишь проверяющих. Все они почему-то косили взглядом в сторону дверей, и Корозко, заприметив эти взгляды, отметил про себя. « Или рвутся к столу, или пожалует генерал».
       
  Оказалось второе. Едва войдя в зал, генерал Довгань, под шум вставших при его появлении офицеров, взмахнул рукой, предложил Корозко выйти на трибуну. Иван поднялся и начал:
                - Мы все знаем о том, что в городе действует не вполне нормальный человек. Если выходить из теории вероятности, дело малоперспективное. Сейчас делать вывод - кто прав, а кто виноват, или кто умный, а кто дурак, не имеет смысла. Теперь по фигуранту, - Иван Викторович многозначительно прокашлялся. - На сегодняшний день опрошена уйма людей. Проведены оперативно-агентурные мероприятия, но пока толку мало. Следственно-оперативная группа, которая была создана прокуратурой, канула в небытие, то есть по времени отошла от этого дела. Все нагрузки, как и ответственность, лежит на нас, а конкретно, на мне… Я, как старший, принимаю ответственность, но  прошу руководство освободить меня от других дел и помочь техникой. Я имел в виду, легковым автомобилем. Ноги ведь свои, не казённые.
         
Взглянул на сидевших за  столом обитым кумачом членов комиссии, развёл руками и вернулся на место. Довгань, хмуро смотрел ему в спину, поднялся со стула и, не подходя к трибуне зная, что его будет слышно всем, произнёс вполне одобрительно:
                - Ну что же, подход правильный, Иван Викторович, а, зная вашу хватку, думаю, что вы и без накрутки понимаете ответственность по исходному делу. Помощь вам будет оказана, да и все остальное тоже. Работайте по своему плану, и надеюсь, что в скором времени вы подведете жирную черту под всей этой бесовщиной...
         
 Началась полемика по другим вопросам, но Иван Викторович Корозко, не слушая то, что ему и даром не надо, поднявшись, вышел в коридор. Открыв кабинет, размышлял о причинах приведших убийцу к такому финалу. Хотя, до финала еще далеко. Как говорил, когда-то ему инструктор по самбо, ищите схожесть и в то же время, теоретическую противоположность всему, что вы видите. Ищи, Ваня необычное, хотя всё необычное лежит рядом, только протяни руку. Когда раздался звонок, встрепенулся. «Для большей эффективности- звонки мешают», - подумал, но трубку не поднял.   

         Татьяна Устиновна, супруга Бройко,  ещё довольно стройная  пятидесятилетняя брюнетка, выглядевшая в данную минуту  бледной и болезненной, догладив брюки мужа, принялась хлопотать у плиты, посматривая на часы с кукушкой.
         
«Ещё минут пять, и Михаил, должен появиться на пороге», - мелькнуло в её голове. Вскоре прозвучал долгожданный звонок.
                - Сегодня по телевизору показывали вашего генерала. Журналисты все его допытывали об убитых девчонках и маньяке.
                - Это нормально, когда журналисты интересуются делами, связанными с большим общественным резонансом, - отвечал Михаил Борисович, вытирая вымытые руки хрустящим накрахмаленным полотенцем.
                - Руслана нет дома?- он оглянулся на прикрытые двери спальни, где днями напролет сидел сын.
                - Нет. Сказал, что скоро будет. А когда это «скоро», только Бог знает, - Татьяна, отвернувшись, незаметно смахнула краем сарафана скупую слезу.
         
Бройко, как стоял, так и опустился на стул без слов и мыслей. Сейчас он выглядел так, как мог только выглядеть после недельной пьянки Иван Корозко. Пустота и безнадёга.
                - Я не могу понять, что с ним происходит, почти не ест, не пьёт, всё бубнит себе под нос непонятные слова. И вообще, после лечения, мне так кажется, с ним что-то произошло.
                - Понятно, - едва разлепив губы, ответил Бройко.
      
   Поковырявшись  вилкой в том, что ему приготовила жена, выпил стакан кефира, прошел в спальню сына. Присев на край широкой кровати, опустил голову, застыл в раздумьях о сыне. Но всегда, как только заходил в спальню сына, его одолевали одни и те же мысли, одна и та же фантазия. Он прекрасно понимал, что это всего лишь игра нервов, но что есть, то есть, и никуда от этого ему не деться. В его мозгу возникало две совершенно разные картинки: злополучный день, когда он пришёл пьяным домой и день, когда он услышал заветное слово- папа. Картинки, тускнея, уплывали и, оставшись без них, смирился с реальностью. Но надеялся, и это единственное, что оставалось в нынешней жизни. Медленно, но мысли повернулись к работе.
       
 Вчера, едва за Иваном закрылась дверь, посмотрел на мятое, утомлённое лицо Пронина, завел разговор не только об ушедшем Корозко, но и о том, что делать отделу и  им, в частности.
                - После выступления, я подумал о том, что нам делать и пришёл к выводу, раз Иван затеял этот спектакль, вот пусть его и досматривает до конца. С ума сойти, но Скорик не только его, но и нас съест, да еще под зад коленом даст. А пенсия? Не могу видеть его равнодушным, черствым, злым.
                - Будет хуже, если нас сведут всех в одну упряжь. Тогда-то точно - ни пенсии, ни званий, - Марк был согласен с мнением Миши, но только в одном, что касалось Корозко. В остальном он был на стороне Ивана, понимая, что без него они как без рук, если не сказать больше. Придвинув ближе стул, Марк, глядя пристально, как перед этим на него Бройко, задал вопрос:
                - А что, если вынесем вопрос на чистоту? Вот ты произнесёшь пару слов, да и я. Согласен?
         Бройко  пожал плечами, вяло ответил:
                - Не знаю, хорошо это или плохо, но факты упрямая вещь. Вспомнился злополучный вечер, когда наркоман в сберкассе захватил заложников. Так вот, пьяный Иван, совершил подвиг… Никто тогда не знал, кто в заложниках, что хочет наркоман: деньги, славы или зельё. Тыча в темноте удостоверением, Корозко грязно  ругался и, не выдержав накала страстей, капитан спецназа прорычал: «Иди, смерть свою найди».

Через десять минут из дверей сберкассы вышел Иван, а за ним семенил наркоман, который приговаривал: «Подожди, Иван Викторович… Дай слово сказать». На утреннем совещании, Скорик, довольно потирая руки, тогда сказал: «Что значит трезвый подход». Имя Корозко упомянуто не было. О нём не заикнулись, промолчали.
               - К чему такое долгое повествование?
               - К тому, что наши интересы с Иваном не расходятся. Они разнятся, и чувствую, что судьба  бессильна что-то изменить. А Иван… Позднее возвращение домой. Бессильное падение на кровать, в лучшем случае, короткое сновидение. Утром идёт на работу, без завтрака, без проблеска надежды на завтрашний день…
              - Да, ты прав. Досталось мужику. Обсуждаем, критикуем, а каково ему? Все зашло далеко, а пик еще не пройден. Вчера посмотрел ему в глаза… Страшно стало. Все-таки мы его друзья, плохие или хорошие, а смотримся заказными плакальщиками.
              - Завершая беседу, подведем черту: оказывается, нам жаль Ивана. Значит, он требует нашей помощи. А все нами сказанное, так, болтовня, попытка прикрыть наготу собственных задниц. Ты согласен?
               - Согласен. Еще как согласен, вот только Иван бы нас понял… Понял, что легче унять ярость, чем расхлебывать ее последствия…

***
      
Они долго искали треклятый адрес среди раскиданных домов старой части города. Среди всей этой пестрой кутерьмы имеющих вид стройных, убогих, серых и блиставших под лучами солнца домов и домишек,  улица Танкистов оставалась загадкой. Пробродив больше часа, наконец-то вышли к заброшенному людьми и природой небольшому озеру, так же не отмеченному на карте. Возле насыпной дамбы опера увидели указатель, на котором было начерчено углем или черным фломастером - улица Танкистов. Выдохнув радостное: наконец-то, - Гриша Левин, толкнул в спину потного от такого затяжного перехода Заботина, чуть ли не побежал вперед. Признаться честно, Заботина не вдохновляла перспектива шастать по частному сектору, тем более что Корозко, выдыхая перегар, произнёс вяло:
                - Приведете Санчука, живого или мертвого. А там, как получится…
      
Что он хотел этим сказать, не спросил, чувствуя непростое настроение старшего товарища. Да Бог с ним, с этим настроением он, по сути, к нему уже привык. Но бродить, продираясь сквозь залепленный паутиной шиповник, это уж слишком. Ну, да ладно, вон Гриша кричит, размахивая своими длинными руками.
      
    Вдоль кривой улицы, насчитывающей чуть больше десятка домов, хотя какие это дома, так смесь самана и кирпича, накрытые шифером и полусгнившей соломой. Когда они остановились у дома номер семь, и заглянули вовнутрь двора, Заботин, покрылся потом. Не двор, а обитель зла, с чисто практической стороны вопроса.  Колпаки автомашин, рваная резина, груды покорёженных частей автомашин и горы костей животных. Дощатый забор закрывал правую сторону двора, но и так всё было ясно.
          - Рано темнеет,- вяло проговорил Гриша.
          - Ты это к чему? - Заботин завертел головой.
          - К тому, что стрёмно здесь, сердце не на месте. Неуютно.
          - У меня в голове всё переплелось. Вид дворика, кости, тихий кладбищенский уют... «И поделом дураку. Надо было покушать. На голодный желудок…)
      
  Привычным жестом Гриша, тронул  у себя под мышкой, но ствола не было. Ни у него, ни у Заботина. Поездка была чисто ознакомительная, но с приводом обычного гражданина в отдел.
              - Полагаю, что данный Санчук, едва ли будет нас ожидать? Твоё мнение? И что это вообще за хлам, учитывая вон те, кости, - Гриша, мотнул головой в сторону подворья, насторожился и тихо добавил, пялясь за спину Заботина. - Тихо, кажется, к нам гребет гость.
      
Подошедший мужчина, на вид лет пятидесяти,  возможно, чуть старше проговорил, глотая слова:
            - Вы ко мне, гости дорогие?
            - Вы - Санчук? - Гриша, выдвинулся, вперед загородив собой, как он думал Заботина.
            - Так точно, это я.
            - Тогда, папаша, собирайтесь к нам в отделение, вас ожидает майор Корозко.
            - Ух, как звучит строго. Он таки добился своего, стал майором, - насмешливо произнёс мужчина, и широким жестом распахнув калитку, предложил:
            - Заходите, что за калиткой стоять, да и ноги отдохнут.
     Протиснувшись во двор, Гриша, поинтересовался.
              - А что, это всё значит? Откуда кости? Откуда груды металлолома?
              - Да вот собираю всякую дрянь по району. В город не езжу, боюсь испортить дороги своей Лярвой. Она много гадит, как только почувствует под ногами асфальт, - мужчина пальцем указал на хатенку, добавил к сказанному мрачно. - Болеет  зараза. А мне ещё кости на мясокостный вывозить.
       
Действительно возле хатёнки спрятавшись от солнца, мирно жевала траву пегая лошадь, судя по кожаной коконе с выбитым правым глазом.
       
 Нервно подёргивая правой стороной лица, Левин пялился на хозяина двора и не понимал.
« Что может связывать спокойную, пусть и внешне просьбу Корозко не «возникать», и вот этого типа?»      
   
Закрывшись  в кабинете на замок, что немало удивило, как Левина, так и Заботина, Корозко, занялся  своим любимым приемом, под названием острота мучений. Что происходило там, за закрытыми дверями никто не знал, но спустя три часа увидели двух шатающихся мужиков в коридоре, один из них громко и самое страшное, нагло пытался петь на незнакомом языке. 
               - Неужели напились? - произнес удивленным голосом Заботин, посматривая из открытых дверей кабинета на пустой коридор.
               - Маловероятно, но вполне допустимо, - пожимая плечами улыбаясь, ответил Левин. - Если они вдвоём созвучны друг другу, тогда вполне реально. Но только не в этих стенах. Скорик его смешает с дерьмом, если такое произойдёт. А вообще, я тебе скажу так. Ты смотри на это сквозь пальцы. Корозко, далеко не мальчик, сам знает, что делает.
   
    Наверное, это был его час. Никогда раньше Левин, не испытывал такого чувства превосходства над своим же братом розыскником. Чем чёрт не шутит, когда он знает о маленьких шалостях начальства. Он давно питал надежду, конечно, втайне от всех приблизиться к Скорику. Но пока это не удавалось. Сейчас  глядя на толстого Заботина, отягощённого переживанием за Корозко, Левин путем умозаключений, испытывал упоение от мощи своей хитрой натуры.
      
По закону подлости и той несуразности в соперничестве Заботин посматривая на довольное лицо Левина, испытывал далеко не дружеские чувства к свидетелю сегодняшнего мероприятия. Чувство злости, досады и невольного сожаления о Корозко, явно отразилось на его лице.
Поразмыслив, сделал сравнения и предположения для себя, Заботин, пришёл к единственному выводу: лучше всего заняться своим здоровьем, не обращая внимания на таких вот уродов, как его «друг» Левин. Мало в коллективе спешащих подсидеть ближнего своего.


***
       
 Самый молодой и поэтому самый шустрый Игорь Хмара, только-только прошедший учебу в специальном подразделении и занимавшийся розыском угнанных машин, томился в ожидании водопроводчика, опаздывавшего в архивный отдел. То, что прорвало воду в архиве мало кого беспокоило, и проходившие мимо сотрудники отделения лишь посмеивались над стоящим у водораспределителя Игорем. Дело, приведшее его в архив, никоим образом не касалось угона или чего-то подобного. Хмара был влюблен в молоденькую «архивичку» Аню, и не скрывал своих чувств. Они почти одновременно пришли работать в милицию, но Игорь, на правах старшего, плюс влюбленность, взял под опеку Аню. Мечущаяся взад-вперед Аня, захлебываясь слезами, едва успевала выносить тонкие, зашитые в полиэтилен папки с прошлыми делами. Основной архив находился не в этом здании, но она несла ответственность за сохранность своего отдела. Вода, прорвавшая трубы залила весь архивный отдел и, дойдя до верхней части порога, замерла, благодаря усилию Игоря.
               - У тебя истерика. Сядь вон в коридоре, затихни, успокойся, - голос Хмары срывался. Его честно сказать, достала бесполезная суета Ани, но он пока сдерживал себя. Взглянув на свои мокрые брюки, тихо выругался, что сразу уловила Аня.
               - Как тебе, Игорь, не стыдно? Такая беда, а ты еще позволяешь себе сквернословить.
               - Тебе послышалось, - Игорь, которого в последнее время доставали непонятные слишком заумные слова Ани, готов был взорваться, тем более что в конце коридора мелькнула шевелюра Бройко.
   
 « Сейчас воздаст по заслугам», - мелькнула и тут же погасла мысль о старшем товарище. Так, впрочем, и случилось. Увидев стоявшего  возле дверей архива мокрого Хмару, Михаил Борисович, не обращая внимания на такую же мокрую Аню, излил на нём «душу».
              - Я, не понял, Хмара, это что за хренотень? - он указал  рукой на его брюки и, рявкнул. - Быстро в отдел. Ты, что это себе позволяешь?
             - Прекратите на него повышать свой голос,- вмешалась отошедшая от внезапного нападения Аня. - Вы старший по званию, но это не дают вам право вести себя по-хамски.
      
 Лицо Бройко побагровело и покрылось испариной. Он развернулся, чтобы ясней видеть того, кто посмел на него поднять свой голос. Покусывая край губы, он подбирал слова. Девчонка - это не его парень, здесь нужны правильные слова.
               - Вас, госпожа Дородина, попрошу не вмешиваться в разговор двух офицеров. Это- первое. А второе - это то, что я с вами не желаю разговаривать вообще. Вам, ясно?
        Её ярко подкрашенные губы задрожали, и Бройко стало неловко.
               - Только не рыдать. Хмара, давай  дуй по адресу, когда вернёшься, сразу ко мне. А ты голуба моя, давай выходи оттуда на сухую твердь.
         Строго взглянув на обоих, Бройко, резво повернувшись, поспешил в отдел, по ходу своего движения вспоминая Корозко.
      « Вот где меня этот начальник забодал. Напакостил больше чем надо, теперь днём с огнем не найдешь. Наверное, сиднем сидит в своем кабинете и пьёт? И вообще, зачем мне его заботы на себе тянуть? Сколько можно?»
 
      Бройко, на миг представил себя исполняющим обязанности старшего опера, стоящего  навытяжку перед Скориком, и его настроение ухудшилось.
    
  « Если Иван, всё-таки пойдёт в отпуск, повешусь», - мелькнула самая здравая за последний час мысль, и, поправив сбившийся галстук, отворил дверь в общий отдел. В отделе, чинно расположившись на стульях, опера с явным или поддельным внимание слушали разглагольствование выпившего Ивана Корозко.
                - Допустим, он знает нас. Это только если предположить на минуту и что взамен? А то, что этот урод имеет информацию, которая питает его лучше всякого допинга. Конечно, всё мной сказанное нелепость, но часть реальности присутствует. Вот…слушайте. В естественном состоянии мозг здорового человека проецирует и отслеживает  происходящее извне как компьютер. У психически больных людей происходит торможение и…
      
 Все сидящие, как по мановение палочки, вздохнули.
    
 «Дальше - больше, - промелькнула  у всех одна и та же мысль. Дальше он расскажет то, что услышал от психиатра, а затем, прочтёт ликбез по тематике психоанализа и прочей галиматье. Не день, а покаяние падшей женщины».
      
 Так впрочем, и произошло. Корозко, разогнавшись, испытывая внутреннее воодушевление, еще полтора часа мусолил головы подчинённых своими познаниями. 
                - Умственный баланс или ограничен, или безграничен. Как всегда, краткое описание предполагаемого преступника не пройдёт. В очень умных книгах предполагают, что преступник жесток, безжалостен к людям, животным… Гм…горло першит. Продолжу. Необычайно порочен, нетерпим к чужим идеям, злобен. Допустим, что это именно так, хотя многое описанное даёт пищу к размышлениям, пререканиям. Дальше… Малолетний преступник труслив, его переполняет тщеславие, не способность к самоконтролю и главное он подвержен комплексу неполноценности. На примере прошлогоднего дела Сойкова, мы можем опровергнуть сие утверждение. Наш малолетний клиент оказался одарён творческими способностями, в семье был обласкан, дотошно вежлив.

Вспоминая дело горе-мученика районного масштаба Оверкина, награжденного медалями за самоотверженный труд, окончившего самый престижный вуз страны, исходить надо из его распущенности и одиночества. Тем чувствам, что не оправдывают, но дающим ему некий стимул к существованию. Меня затронули две вещи: жажда к жизни любым способом и ортодоксальность. Сумел я вас убедить?
                - Убедили, Иван Викторович, - отозвался Заботин. - Но вопрос имеется: для вас, отдавшему жизнь розыску знакомо чувство отторжения, неприязни к зекам?
                - Заботин… Не ожидал от тебя таких слов. Вы знаете, что в нашей работе мы сталкиваемся с теми, кого называют отбросами общества и часто так и есть. Лет так десять назад освободился гражданин Д… Вид ушастого, совершенного лысого, с выбитыми передними зубами мужика меня не вдохновлял на написание стихов. Но… Отправил я этого мужика в открывшийся реабилитационный центр. Отмыли, причесали, зубы вставили. И тогда, душа отрицающая Христа, заскорузлая от жестокости, от издевательств, ожила. Запросила она уюта, чистоты, пищи телесной и духовной. Прояснел его разум. Мужики в центре анекдоты чешут, дурь смалят, кто на солнышке брюхо греет, а наш мужик всё книги читает, слёзы пускает. Одним словом, исцеляется, кручину душевную отмыл. Через год стал заместителем директора центра, потом директором. Сегодня он высоко поднялся, сам книги пишет, людей от глупости спасает.
       Иван Викторович продолжал вертеть в руке ручку, потер грудь, грустно добавил: - И кому спрашивается, я мету двор или пургу? 

***
         
Он медленно шёл вдоль уставленных всевозможным товаром красочных витрин. Выше среднего роста, с  короткой стрижкой, он выглядел уверенным в себе молодым парнем. Но если сейчас заглянуть в его серые глаза, любой посторонний человек сказал бы, что он болен. Безумный отблеск  затаившейся беды.
         Приставив обе ладони к щекам, смотрит вглубь магазина, где продаётся оружие. Его смятенная душа, видя волнующее богатство, мечется, ища возможность что-то купить. Но время позднее и вряд ли он купит. Несколько шагов в сторону  и испытывая слабость во всём теле,  оглядывается по сторонам в поиске источника своей слабости.
   
  Внезапно преобразившись, меняясь лицом, упругой  походкой подходит к стоящей на остановки незнакомке.
           - Не позволите ли проводить.
           - Иди парень по своим делам. Слишком молод, - блондинка насмехается над ним, это и так понятно, без слов.
       Он вспыхнул, как сухая солома, но, сжав челюсти, сдержался.
             - Эй, мужик, что стал посреди тротуара? - послышался басистый голос.
 
     Он поворачивает голову и видит перед собой заросшую образину, у которой вместо зубов железные коронки. Обладатель этого голоса явно из бывших зеков, но не это главное, не это привлекло его внимание. Ему противен запах немытого тела. Запах перегара выдыхаемый ему в лицо, который напоминает... Он отступает на шаг, мысли мечутся, подсказывая выход. Краем глаз видит приближение ещё одной угрюмой физиономии.
    « Сейчас будут просить деньги или бить», - мелькает здравая мысль. Но образина, одернул свой поношенный спортивный костюм, говорит подошедшему другу.
              - Ладно,  этого не трогаем, явный дебил. Посмотри на его глаза, да и медальон ещё тот…
       Они уходят, а он всё стоит, не веря своему везению.
   
   
Конец рабочего дня. В кабинете, общем для всех сотрудников сидит Бройко, а перед ним, стоит вытянувшись во весь рост Хмара. На его продолговатом, чуть бледном лице растерянность, и выражение обиды. Остальным, казалось, нет дела до их разговора, но так только, кажется.
              - Игорь, ты меня начинаешь доставать. Ты понимаешь, о чём я? - произносит Бройко,  и, вытянул тонкую, синего цвета папку, раздраженно добавляет к сказанному. - Ты, помощник  оперуполномоченного Долговатого Виктора Станиславовича, гения по розыску автомобилей. В данный период из-за болезни Долговатого, ты не помощник, ты - опер. Что не ясно? 
             - Мне всё ясно. Только… - пожав своими худыми плечами, он, явно не понимает, что хочет от него Бройко.
              - Так вот, следуем далее…Тебе дано задание отсутствующим майором Корозко, переданным через меня. Это тебе тоже понятно. Но ты, вместо того, чтобы мухой лететь в ГАИ ищешь повод для взыскания, которое надеюсь, на тебя возложит Скорик. И не только возложит, но и сделает первое предупреждение.
             - Извините, товарищ майор, но вы видели ситуацию. Что мне оставалось делать,  как не помочь Ане, - Игорь пробормотал едва слышно, но все, в том числе и Бройко, заулыбались.
            - Ладно, Хмара, не буду тебя мучить, но имей в виду, что личное - это личное, а работа- это работа. Кстати, если ты думаешь, что Иван Викторович, узнав об этом, прокатил тебя, ты ошибаешься. И знаешь почему?
            - Нет, не знаю,- голос Игоря начинал оживать.
            - Потому что работа- это для него сакральное место, тем более что дело, в котором ты принимаешь участие, это для него не только работа, но и принцип. Быть человеком, а не вьючным животным дано не всем, не каждому. Детали вон спросишь у Гольцова или Заботина, - Бройко, закончив «развод» молодого бойца потянулся и, выдохнув воздух, хрипло произнёс. - Ну, мне пора на собеседование в комнату смеха. Кстати, ребятки, а почему никто не вспоминает о нашем герое Долговатом? Когда к нему собираемся?
    Оглядев всех,  грустно покачал головой, давая понять им, бестолковым, об их же упущении. Когда выходил, подумал: «Великолепный пример дуракашляпства. Баланс знаний на нуле, баланс критики - полон рот. Жуть».

Запарки на работе, не давали им возможности проведать капитана Долговатого, в находящейся на отшибе города больнице. По стечению обстоятельств и ввиду своего легкого ранения острой заточкой, его положили в отделение фтизиатрии, что давало много поводов для пересудов. Одни намекали на его туберкулез, полученный им по причине беспробудного пьянства. Другие говорили о том, что это было самое лучшее место, где можно ему помочь, вылечить пробитое легкое. То, что Виктор Станиславович, был далеко не паинькой, знали все. Долговязый, хмурый взгляд из-подо лба и скверный нрав, с которым мог совладать  только Скорик и Корозко. Но помимо трудной, мало поддающейся воспитанию натуры Долговатый был одарённым человеком по розыску угнанных машин. Найти, пусть не сразу машину ему не представлялось затруднительным. Но чутьё и своё мастерство он никому не открывал. На любые посулы, невольные и заказные застолья, когда об этом возникал вопрос, рубил с плеча коротко - нет.
Корозко навестил больного.
                - В общем навозе копаемся, помощь твоя необходима.
                - Мне лекарства импортные нужны, Иван Викторович, один не потяну, - Долгополов сказал это тоскливо, без обычного равнодушия.
                - Понял, не дурак. Давай по пять капель, твою болячку погоняем и пойду.
                - Давай, - протестовать бесполезно, да и незачем. - Выйду из больницы помогу, чтоб мне упиться спирта…
         

Вечер, как вечер, и родители Саши Ивакиной, сбагрив на два дня свою четырнадцатилетнюю дочь бабушке Наталье, были рады образовавшейся свободе. Устроив поздний ужин при свечах, они, поймав себя на одной общей мысли, наслаждались в объятиях друг друга.
       
Саша была девчонкой с небольшой странностью, но эта странность никаким образом не отражалась на её учёбе. Дело в том, что она изредка пребывала в состояние, которое зовётся лунатизм. Бабушка Наташа очень рано ложилась спать, а внучке, естественно этого не хотелось. Посматривая на тёмное, запыленное окно, она мечтала…и неожиданно уснула. Как она оказалась на бровке трассы проходящей через их посёлок, этого не могла сказать бабушка, ну, а Саша, и подавно. Ранним утром, её нашли лежащую в перевернутом положении, книзу животом. Всё на ней было целым, не порванным, не искромсанным, но смерть пришла к ней в виде выколотых глаз. Глаза исчезли, то есть роговицы были пусты и зияли кровавой пустотой.
   
 Корозко принесли рапорта и показания осмотра места происшествия.
   
… Труп девочки приблизительно пятнадцати лет был обнаружен ремонтной бригадой отдела ВРБ Коммунхоза (выездная ремонтная бригада) канализационных  сетей, приблизительно в пять тридцать пять, четвертого июля сего года. На теле имеются прижизненные ранения в виде выколотых глазных яблок, а при тщательном осмотре выявлено, что данное обстоятельство было совершенно  при жизни. Других ранений приведших к смерти, так и явных следов сексуального изнасилования выявлено не было. Посмертные изменения выявлены на месте. Трупные пятна, оценка температуры тела, это указывает на то, что смерть наступила между десятью и одиннадцатью вечера  третьего июля, то есть за шесть - семь часов до нашего осмотра.
           Осмотр младшего криминалиста Заботина подтверждаю. Пронин…   
      
Корозко, в третий раз перечитывал рапорт и протокол осмотра, но не мог взять в толк. «Как девчонка оказалась там? И почему «Топтун» отошёл от своего повседневного излюбленного приёма. Почему не отрезал голову? Или это не его рук дело? Ныряет в омут? Замечание по существу: успею или нет?»
    
 Отложив в сторону протокол и рапорта Пронина и Заботина, он позвонил в приемную прокуратуры. Долго объясняться не пришлось. Через полчаса, войдя в приёмную, был немедленно принят помощником прокурора Коваленко, и признаться, немало удивлен его хлебосольностью.
                - Понимаю, Иван Викторович, что вы удивлены, но сейчас не до личных мотивов. Кстати, вы захватили необходимые бумаги? - Коваленко, нетерпеливым жестом торопил Ивана.
      
 Получил в руки необходимое, принялся читать. Молчание, как и чтение, затянулось, и Корозко, от нечего делать, стал расхаживать по огромному кабинету, присматриваясь к различным вымпелам, значкам и прочей спортивной чепухе, обладателем которой являлся Коваленко. Они были знакомы лет двадцать и за всё это время впервые, вот так, с глазу на глаз.
    
« Поговорить с ним о прошлом? Впрочем, не стоит», - мелькает шальная мысль и,  остановившись возле вымпела, полученного Коваленко за выигранную им эстафету в пять километров, улыбнулся. Сколько раз он ссорился с Коваленко, когда тот был следователем. Но круче, чем хозяин кабинета по части баламутства, нелепицы, и откровенных понтов, выражаясь языком уголовников, не встречал.
              - Итак, Иван Викторович, что вы предлагаете? - наконец-то Коваленко оторвался от чтения, и, постукивая карандашом о край стола, смотрел испытующим взглядом.
              - Всё согласно «царского списка». Шутка. Ваш Шишмило, возьмёт под свое крыло это дело, а мне, как всегда рыскать в поиске фигуранта.
              - Сколько у вас трупов по этому делу?
              - Пока семь. Нет, извините восемь. Восемь трупов включая мою… - произнес Корозко и пожалел, что сказал именно так.
              - Да, негусто для нас. И что значит, ваше «пока»… Что плохо, так это время потерянное, безвозвратное. Можно вставить зубы, заменить сердце, только время… и боль души не заменить, не вернуть. Ладно. Вы займитесь всё-таки этими шизиками, ну вы знаете, о ком я говорю. В последнее время их стало уж очень много. Все эти дебилы, олигофрены и педофилы, что грибы после дождя расплодились. Не смею вас задерживать, всего доброго и удачи. Шишмило и Коксева  пришлю через час.
           « Вот так, но зачем спрашивается прокурор, если есть такие помощники. На зарплате можно смело экономить», - мелькает интересная мысль с точки зрения Ивана.
   
«Жила себе девчонка, никого не трогала, не бранилась, во всем помогала старшим. Наверное, наивная девчонка, мечтавшая о принце, о том, что родит от него деток (сестер близняшек). И через годы так бы могло произойти, но не произойдет. Женской радости, идиллии семейной не будет, и не узнает девчушка женской роли в этом проклятом мире. Возможно, наш маньяк умеет управлять женщинами. Ну, типа, такой себе экстрасенс, мать его… Обдумывает свои дальнейшие действия, возможности, а, чуть позже, насладившись властью, убивает. Проходят дни, недели, соскучившись от безделья этот пид… снова на «боевом» посту… Благоухает хорошим одеколоном, идеально выбрит, прекрасно одет и улыбка… Не сучья улыбка, а такая, что сводит с ума? Интересно было бы заглянуть к нему в душу, оценить, изучить. Эх, Иван Викторович, в себе бы разобрался, а всё туда же…Дед говорил, что тех, кто попал в плен, за людей не считали, дескать, предатели. А сегодня, кто ходит в героях? Дома кран течёт - некогда. Батарея не работает - обойдусь. Свет на кухне исчез, да ладно, как-нибудь в потёмкам… От работы скоро выть начну. Иду по улице, а дышать тяжело, но показываю вид, что здоров. Как говорил, товарищ Сенека: «Дескать, стережём мы тех, кто в горе может использовать во зло своё одиночество». Я одинок или нет? Что нас ждёт «там»? Что, кроме своего достоинства, мне присуще? Смута, Иван, обычная смута ума».


***

Проходит бешеная неделя, и ошалевший Иван, в который раз перечитывает свидетельские показания мужчины, косвенно видевшего их фигуранта. Он как никто другой из их отдела выматывал себя работой. Иногда, это казалось похожим на самобичевание осуждением и признанием своей собственной вины. Со стороны его подчиненных за редким исключением, это выглядело вполне закономерно. Но чем больше он работал, пил водку, снова принимался за работу, тем отчетливей в голове возникал вопрос: зачем? «Да, это личное дело  вычислить негодяя, но я старый, измученный работой и алкоголем человек, тогда зачем лить пот? Надоело видеть уголовные рожи, смотреть бесплатные порнофильмы задержанных проституток… До безумия надоели стены, обстановка и воздух пропитанный злом, потом, спермой и прочей зловонной дрянью. Хочу взять в руки стамеску, сделать, вернее, доделать обещанный дочери стульчик. Хочу выбросить хлам с балкона и купить велосипед. Зачем?»
Но подлые мысли уходили, едва наступало утро, и вновь неведомый ему многие годы запал тлел, разгораясь в груди.
   
… В четверг прошлого  месяца около 21 часа я выезжал из ворот своей дачи, расположенной в Кузимках в надежде успеть приобрести еду, Всю неделю провел безвылазно на даче. Спиртное брать не собирался, за неделю чуть было не упился. Видел на подъезде к освещенному магазину, что расположен на трассе, молодого парня, который буквально тащил девчонку лет десяти- двенадцати. Пока я подъехал вплотную к его бежевого цвета «Жигулям», он тронулся, и уехал. Номера не запомнил. Описать приблизительно смогу. Высокий рост, на голове бейсболка, и как мне виделось, чуть вытянутое лицо. Цвет волос точно не помню, было темно но, мне показалось, что он блондин. И ещё одно. На его шее блеснул металл. Скорей всего золотая цепочка или что-то в этом роде. Показания со слов свидетеля записал А.Довгань…
         
 Прочитав в последний, уже пятый раз, понял, что показания плотно легли в память, Иван, отложил в сторону папку, вызвал младшего Довганя.
       
  С презрительной гримасой, схожей на то выражение, от которого слабые духом ещё больше пригибаются к земле, Андрей, без стука вошёл в кабинет Корозко. Иван Викторович, сколько его знал, всегда удивлялся этой манере общения с другими, но еще больше удивлялся, что у этого молодого парня, которому всего-то двадцать три столько друзей. Что их тянет к этому откровенно подлому человеку? Что в нём такого? Чем он может привлекать, казалось, неплохих ребят, своих одногодок. Светло-зеленые с искрой желтизны глаза, как будто он только переболел желтухой, мясистый нос, как у прославленного боксера, хотя к этому виду спорта отношения не имел. В отделении поговаривали о том, что его дядя, генерал Довгань не просто его дядя, а можно сказать,  отец и, хотя в это многие не верили, но слухи глубоко запали в души многим. Но не в душу Корозко. Он как был с ним тверд, порой до бескомпромиссной жесткости, так и оставался, несмотря на все эти байки. Хотя, вначале их знакомства, Корозко был о нём другого мнения, он ему понравился. Только спустя месяц работы понял, что этот молодой хват небескорыстен, жаден и что самое скверное - зол на всех.
         
   И ещё одно, главное в их взаимоотношениях. В прошлом году Иван, долго терпел его выходки, но однажды высказал,  что о нём думает. Это были всякие слова, в том числе с употреблением ненормативной лексики, до которой Корозко, был неравнодушен. Андрея взгляд, слушая все это отсутствовал, и как только Иван Викторович, произнес фразу о его воняющем дыхании, и такой же гнилой и вонючей душонке, Андрей, вздрогнул:
                - А вот это, товарищ, - с ударением на слове товарищ. - Вас не касается. Вы сами, та еще птица, а все о возвышенном. Душа! А кто из нас  проспал своего ребенка? И где была твоя душа? - он перешёл на «ты», и Корозко, признаться от его выпада стало душно.

Тело покрылось легкой испариной, а кровь бешено  забурлила, заполонив вены пытаясь их прорвать. Скорей всего, еще одно слово, и Корозко бы ударил. Грубо или эффектно, он этого тогда не знал, но сомнений в себе не услышал.
          Вот и сейчас, Андрей стоял с выражением брезгливости  на лице,  как понял Корозко, это имело отношение только к нему.
                - Что это за показания? Кто учил так составлять протоколы? Вы сами читали то, что подписали?
                - Да, читал. Что вас не устраивает?
                - Не устраивает? Да всё, чёрт побери, - Иван, у которого кровь ударила в голову, а лицо пошло  темными пятнами, прорычал. - Найдите этого свидетеля, и всё досконально, по секундам распишите, и мне на стол. Ясно?
                - Конечно, мне ясно, товарищ майор. Можно идти?
                - Можно козу на возу. А у нас говорят, разрешите. Идите.
       Довгань, вновь взглянув ему  более пристальным взглядом, криво усмехнулся и вышел, громко хлопнув дверью.
                - Ничего, я тебе чумазый еще крылья обломаю. Ничего, - шептал про себя Иван, глядя на пустой проем двери.
      
Настроение пропало. (Сволочь, но стоило ли напрягать нервы и сердце). Оглянувшись на входную дверь, открыв сейф, долго держал руку в подвешенном состоянии. Пить или не пить? Потом, все-таки убрал руку, со злостью захлопнул дверцу сейфа, уставился пустым взглядом в окно.
      
« Что происходит? Становлюсь мудрей или глупей? Сопляк присвоил себе право мне указывать, льет за шею ушат холодной воды, а я молчу. Не двинул между рог, не схватил за шиворот как щенка. Веду себя нормально,  не пытаюсь подличать, как многие работающие в этих стенах. Благородный вид, преуспевающий человек, а коснись…смрад. Почему? Такой-то лоб, уши, брови могут принадлежать только жестокому человеку, способному убивать, насиловать… Линия Сатурна и Меркурия говорит о способности к насилию, особой демоничности, особой порочности… В каждом из нас «живет» большая заноза, что точит плоть. Малая величина глаз показатель особой мстительности, ярой жестокости… Все люди имеющие разные или схожие подбородки, брови, уши способны убивать, быть добрыми, храбрыми, трусливыми. Расчётливость, эгоизм, чувственность и мягкость характера заложена внутри, но её не увидеть, не рассмотреть. Сколько раз  ошибался, оценивая человека исходя из очертаний лица? - Много, и убедился в том, что показателем волевых черт не всегда может быть форма лица. Капризы природы непонятны, а качества человека разнятся, они не схожи. Невозможно заглянуть в душу, не дано, но стечения обстоятельств, аномалии, среда обитания формирует суть человека. Если человек обладает крупным носом, пологим лбом, это не показатель его насильственного начала. Как раз наоборот, встречаются люди особой огранки, благородства, высокого интеллектуального уровня. Ну, ладно там, в морге, работающим в режиме автопилота всё безразлично… и запах, и вид трупов, но здесь. Как подсказать, объяснить этому существу, родственнику генерала, что он неправ? Что укусить, не значить достичь цели… А достичь, не значит стать счастливым», - Иван Корозко занимался самовоспитанием, и признаться, это ему нравилось.
   
  Процеживая прочитанное, углубляется в святая своей головы-воспоминания. Он как никто знал, любил свою работу а,  зная, понимал,  как надо раскрывать убийства. Прошедшие, долгие, наводящие скуку часы работы на ногах и дома с целой сетью осведомителей, с бесконечными, порой сумасшедшими логическими построениями. Желание работать не более десяти часов в день никак им не выполнялось. Часто ему оставалось всего двадцать минут на то, чтобы проглотить чебурек и  выпить чашку  растворимого кофе. Чаще покупал  водку, а потом, закрывшись в кабинете, цедил её, посматривая на тёмное ночное окно. Часто, очень часто его тяготило одиночество. Ясно, что такая жизнь не для всех, и даже он, порой путался в своих желаниях, но, тем не менее, преуспевал. Он любил свою работу в уголовном розыске, которая, заполняя  все пустующие места в его жизни, давала нечто священное. Он буквально дышал работой, жил каждым вызовом.  Поймал несколько лет назад убийцу - парня   подростка, он  не хотел,  но увлёкся первоначальной ступенью психологии. Тогда он этого ещё не знал. И то, что сейчас он отрицает само построение психосоматического анализа действий «Топтуна», это неправда. Преступление и  фактор раскрытия - всё это для него. Но еще немаловажный вопрос: почему все жертвы так беспечны? Почему, попадаясь по глупости или по очарованию слов душегубов, они не противопоставят собственную, врождённую осторожность? То самое априори, позволяющее им не встретиться на своём пути со смертью. Когда три года назад задержал медбрата, работавшего в больнице, решил: «ноги и руки ему переломаю», - настолько горел ненавистью. Впрочем, было за что…
      
 Некий Александр Ильич Медолович, используя в своих целях душевное и физическое состояние больных стариков и старушек, переоформлял их квартиры на подставных лиц. Это длилось несколько лет. Тогда Иван долго разминал руки, всё-таки не сдержался. Подошёл, ударил. Тогда было всё равно, что будет потом. Были долгие разбирательства, экспертизы, пояснения и нервотрёпка. Почему, отдаваясь первому порыву, люди спешат на помощь, видя перед собой глаза убийцы? Таких историй много, очень много и он о них помнил.
    
Попав в эту нишу для невольных размышлений, он был  истощён своими сумасшедшими теориями.
         
 Вздохнул, медленно вернулся за стол, перевернул обложку случайно попавшего к нему журнала. Но чтение не получалось. Сама мысль, ища пути для облегчения работы своего носителя - хозяина, билась в  исступлении, нашла отдушину.
     Иван думал о причинах смерти. Сколько он видел смертей. Случайных и по воле убийц. Поразительных в своей кровавой жестокости, порой нелепых, лишённых здравого смысла. Смертей лишённых не только наружной, прикрывающей тело одежды, но и внутренней, скрытой от всех. Смерть в понимании Корозко, это страшно и порою, ужасно. Но сколько проходило через его руки преступников, так и просто обычных обывателей, взявших в руки нож, радующихся самому понятию - смерть. Как им удаётся примирить в себе желание смерти и жажду к жизни? Уроды, педофилы, или обычные убожества творят подчас такое, от чего у него, опытного опера волосы встают дыбом.
      
     Перескакивая, мысли повторяясь, вспоминают тупое ожидание телефонных звонков, которых то слишком много, то нет, казалось, целую неделю. Ожидание, сидя в неудобной позе, когда глаза щиплет от сигаретного дыма и недосыпания, а необходимо сконцентрировать внимание и не пропустить то существенное, рациональное зерно в ворохе бумаг. И еще глупые, пустые и всякие прочие  мысли и вопросы. Тысячи вопросов, вновь и вновь задаваемых всем знаным и незнаным им людям. А потом сиди, ковыряйся пальцем в носу думай, что они знают, а чего не знают, или знают, но молчат, сволочи. И затем, может быть, наконец-то выпадет удача и на один из бесконечных вопросов, тебе ответит угрюмый, весь в татуировках типаж- «это я убил. Признаюсь полностью, но считайте моё  чистосердечное признание явкой с повинной». А ещё слепота судей, их несусветная продажность. Честность сейчас не в моде, а кто остался честен и бескорыстен, тех год за годом становится всё меньше. Он один из тех, кто ещё на плаву, пока держатся на воде. Хватаются за все подручные средства, но молчат и не потонут. А еще кипы отчетов, а ещё никакой разницы между ментами и бандитами…Только затронь шкурные интересы - тут же неприятности, затруднительные отношения с начальством. Получается, ехать надо, но знать с кем и куда. По пути следования не зацепить бампером соседнюю машину, состязаться в умение рулить и не обогнать начальствующую особь или мажора. Везде ложь.
      
 Повернувшись на тихий шорох в углу, там стоял казённый сейф, увидел затихшую, испуганную светом лампы мышь, невольно усмехнулся.
       « Вот так порой и я подвержен внезапному испугу, который вносит мой начальник, вездесущий Скорик. Бросить ей кусочек хлеба? Нет, привыкнет к халявному, сожрёт папку с делами. Брысь отсюда. Ну и запах, впрочем, не худший из существующих».
       
Корозко, не был бы Корозко, если бы не знал всей подковерной суеты и вносимой чехарды, которую Скорик считал за честь мундира. Возможно, будь он моложе, впечатал бы своей ступней Скорика по самые некуда. Иногда, об этом никто не знал, Иван представлял себе Скорика этаким одноголовым стояйцевым змеем, а он наслаждался, отстреливая эти самые… Всё надоело. Дрязги, разборки, честь офицера, так и честь  самого милицейского мундира. Надоело до мозга костей, до той низшей точки, за которой стоит апатия, переходящая в безумие.
      
 Едва подумал о безумии, как на ум пришла история, связанная с полным лишением человечности, и им, Иваном Корозко…
       
Дело происходило в начале лета, в ту благодатную пору, когда летний, пропитанный озоном воздух, еще  не превратившись в удушливый, пропахший пылью смог навевал чувство прекрасного. Корозко вдыхая полной грудью воздух, посматривая из-под прикрытых век на тихий двор отделения, задумался о смысле бытия. В такие минуты он готов был отдаться переполнявшему его чувству, но на пороге возник Миша Бройко.
                - Срочный  выезд. Ребята в машине.
         
 Приехав на место преступления, Иван, едва взглянув на труп женщины, невольно закашлялся. Он задыхался от кашля и, вытирая появившиеся на глазах слёзы едва смог вымолвить-ну, да. Что было сказано этим, никто не мог понять да, и стоило ли понимать, учитывая картину убийства.
       Сама картина произошедшего убийства, если так выразиться, дополняли вездесущие случайные прохожие, которые, едва взглянув на застывший труп, отворачивали головы. Женщина лет сорока, абсолютно голая, с непокорной длинной прядью каштановых  волос головой, лежала на траве, а в грудь ей был вбит обычный поржавевший ломик. Корозко, всегда  уважал свободный выбор в сексе между мужчиной и женщиной, но не мог терпеть насилия. Внутренняя сдержанность, уверенность в себе исчезла, превратившись… в лютую ненависть. Головная боль, вспыхнув, как искра костра, требовала успокоения, а сердце стукает, не камень, не сможет смолчать…
    
  Достал из наружного кармана рубашки упаковку таблеток, методично одна за другой принялся их жевать. Бройко, на всякий случай отодвинулся от Ивана, едва увидел, как изменилось его лицо. Лишенная жизненных сил обстановка, случайная, но тягостная нелепость обстановки и это ещё не всё. 

Ко всему долго не было Пронина. Кляня его, на чем свет стоит, Иван, со злобы выкурил пачку сигарет, благо не свои, а Миши. У Бройко, всегда имелся запас сигарет и именно для таких случаев.
«Успел рассмотреть сполна. Тягость во всём теле. Руки и ноги дрожат, а боль сочувствия режет сердце. Смерть всё чаще, всё реже спокойствие. Как же я ненавижу тварь! Теперь уж точно не прощу».
        Наконец собрались в пустом кабинете Корозко. Он вошёл позже всех и, опустившись на свой стул, тихо выругался. Оперативка, которая должна была начаться, пока зрела на подходе. Все сидящие сместив взгляд в сторону Ивана, ждали её начала. А он, жуя  нижнюю губу, молчал, и это означало его злость.
         
Вдыхая запах своего кабинета, пропахшего запахом пива, сигарет, потом, и чёрт знает чем, молчал. Он размышлял о том, как будет действовать в данной ситуации. Но мысли, несмотря на наступивший вечер, плавали в его голове, никак не собираясь в тугой комок.
      
 «Допустим, этот тип не наш. Допустим, что это так. Тогда следует, что он иногородний, свои уроды до этого особо не проявлялись. Интересно, удастся ли мне его схватить за жабры? Поехать в морг, пообщаться с необходимыми людьми? Кстати, где сейчас, мои, так необходимые  информаторы?» - приблизительно так звучали мысли.
               - Начинай, Миша, - Корозко, наконец-то проговорил, посмотрев на Бройко. Но через секунду, едва тот успел открыть рот, передумал. - Нет, пусть начнёт Марк.
               - Мне приобщить к тому, что ты знаешь, Иван Викторович, нечего. Редкой жестокости убийство. Каких-либо отклонений мимо протокола нет. Личность  убитой установлена. Всё.
        Едва Марк закончил, сел на свой стул, вновь наступила тишина.
               - Итак, мои дорогие, - Корозко потирая ладонью залоснившийся воротник рубашки, выдохнул застоявшийся никотиновый воздух. - Нечего рыскать по моргам и нести прочую хренотень. Сейчас мигом на квартиру убитой. Полагаю, что всё выяснится  там, на месте.
         
  Великанов Антон, не отличался нормальным, трезвым образом жизни, так и характером. Он не был законченным алкоголиком или пьяницей, хотя в этих словах есть ощутимая разница. Он пил, когда был повод. Позавчера такой повод был. С утра всё пошло не так, как надо. Встав не с той ноги (правой или левой, это осталось неизвестным) но, высказав емкую претензию своей женщине, он был поражен её ответом. А ответ сводился к тому, что он, дескать, грязный козёл, каких свет ещё не видывал. Её звали Лиля. Достаточно привлекательная, как для своих сорока лет, ухоженная, с длинными каштановыми волосами женщина.
      
   Застыв на короткий миг, Антон, представил себя в кругу, пусть даже случайной компании, где каждый исподтишка называет его козлом. Что произошло в ту самую минуту, он об этом не вспоминал, но его рассудок дал невидимую трещину. Что было этому виной: плохое воспитание или выпивка, никто никогда не касался этого вопроса. В эти минуты он почувствовал себя не только оскорбленным, но и обессиленным, как будто её слова высосали жизненные соки. 
    
 Он сел. Бессвязная путаница в голове отразилась на лице. Лиля, испуганная выражением его лица, тихо пятилась назад, к двери спальни. Но застыла на месте, увидев так ей знакомое выражение готовности к сексу.
      Облизнув шершавые губы, встал, и медленно расстегивая брюки, двинулся к ней, по-прежнему улыбаясь. Завалив её посреди комнаты, насиловал долго и жестоко, точно так, как проснувшийся от спячки зверь. Такое обращение привело её в состояние ступора и панического страха перед ним. Перевернув на живот, он овладел ею сзади. Не понимая, что вообще происходит, она дернулась всем телом вперёд и неожиданно почувствовала его руки на шее.
    Он душил её и чувствовал, что вместе с угасающей жизнью его желания поднимаются, придавая ситуации необычного сладострастия. В голову лезли ранее увиденные им картинки из журналов и просмотра порнухи.
      
Спустя пять минут, когда озноб прошёл, а голова остыла, он получил то, что хотел получить - труп в собственной квартире.
    
     А ещё спустя час, когда труп уже окоченел, накрыл его старым одеялом. Великанов, вымыв руки, уселся на свое любимое место возле окна, и принялся считать проходивших мимо прохожих. Он не надеялся, что за ним придут быстро. Казалось, повод был: убить человека, это не халям-валям. Но подспудно, надеялся на то, что менты выйдут на него, по крайней мере, через неделю или другую. Что он хотел предпринять за эти дни, не предполагал. Скорей всего, в голове зрел план, но воплотить его так и не сумел.
     Глухой ночью он выволок труп на улицу, положил  в багажник своего старенького Запорожца, тронулся к парку. Зачем вбил ей в грудь лом, который машинально прихватил из багажника машины, не помнил. Одеяло, что долгие годы валялось в гараже, пожалел, забрал с собой. Оглядываясь по сторонам, отворил дверь подъезда, вернулся домой.
   
   Когда оперативники вломились в его квартиру, он смотрел фильм и, цедя пиво, с улыбкой встретил незваных гостей. Взглянув на его физиономию, Корозко, машинально потянулся к внутреннему карману пиджака... По наглому, с долей презрения взгляду хозяина квартиры, понял: этот. Именно этот урод убил свою жену.
Обеспокоенный жестом Ивана, Бройко, рванул было к нему, но, встретив злое выражение друга, застыл на месте. Иван, продолжая держать руку на левой половине груди, сжав до крови губы, смотрел на убийцу в упор. Между ними как будто шла неслышная, полная страсти борьба взглядов и Иван, в ней победил.
       
Великанов долго не отпирался. Уже к утру, он давал  правдивые показания. Но взгляда своего не изменил. Корозко, который все это видел, задал один единственный вопрос.
              - Зачем? Зачем ты её убил?
              - Зачем? - опустив взгляд на пол, понял, что стоящий напротив мужчина, волк похлеще его самого, хрустнув костяшками пальцев, тихо ответил. - За просто так. Надоела она мне.
      
 Этим история не закончилась. Прошло около шести месяцев, и Корозко, встретил Эдуарда Петровича Усака, начальника конвойной службы узнал ее продолжение.
              - Повесился Великанов. Да, Ваня, взял и накинул  себе петельку, умудрился при его росте вздернуться сразу же после суда. Такие вот пироги с капустой.

Эдуард Петрович не стал подробно рассказывать то, что предшествовало самоубийству.
Великанов, сидя на холодном камерном полу выл. Его били, закрывали рот тряпкой, но он по-прежнему днем и ночью выл, по-звериному, тоскливо, желанно. Он знал, что время, отпущенное ему сверху, подходит к концу, что никогда больше не сможет пить холодное пиво, не сможет коснуться чужой шеи…
    
Иван, вспомнив прошлую историю, молча кивнул в ответ, но, отойдя от Усака на два шага, повернулся, процедил зло.
              - Жаль, что я  его не пристрелил. ( Хотя не судья, но готов лишить его жизни…Своими руками).
              - И мне жаль…Ушёл зверь от расплаты, - Усак развел руками, соглашаясь с Иваном.
На смену этому воспоминанию к Ивану пришло другое, трагическое, но в то же время, окутанное каким-то облачком.

… Когда взяли Игоря Вализненко, Корозко долго не мог понять, кто перед ним… Судя по материалам дела, которое вёл лейтенант Воровский сидящий перед ним парень прошёл огонь и воду… Служил в Афганистане, когда вернулся, возглавил банду отпетых бандитов.
                - Мне вспоминать особо нечего, - так начал Игорь. - Служил, вы знаете, где… Кстати, афган, на пушту, обозначает крик… Вначале, выполняя то или иное боевое задание, руководствовался лишь уставом, но однажды, глядя на то, как умирают мои друзья и далекие от войны люди, ужаснулся. Я не подал рапорт, что, дескать, не могу убивать. Нет, конечно. Помню, как приезжали особисты,  видел, как полз лейтенант, с трясущимися от страха губами, умоляя не убивать. Он клялся в своей преданности, просил простить. И что? Никто ему не подал руки, никто никого не собирался прощать. Конечно, его не расстреляли перед нашим строем. Он умер сам, неожиданно захрипел, дернулся и затих. Ночью, по приказу майора особого отдела труп наконец-то забрали. Погрузили как бревно, будто мусор и увезли. Я просто испугался. За себя, за мать, которой придётся несладко, когда все узнают, что её сын трус. За своего брата, которому тогда было девять. И стал служить, иначе… Трудно было воевать в горных условиях. Постоянные засады в ущельях, отстрел снайперами наших офицеров. У меня на глазах ротного убили. Связи, как таковой из-за маломощных радиостанций не было. А сколько погибло из-за собственной беспечности, пьянок, наркоты, глупости… Сколько было потерь по вине наших местных «друзей».
      
 Закашлявшись, Игорь закурил и, уставившись в стену, продолжил свое повествование:
             - Не знаю, что на меня нашло, но больше не сомневался в своей правоте, служил. Радовался успехам наших спецназовцев, замирал от полета наших боевых вертолетов. Поливая свинцом их поселения, я нисколько не боялся возмездия. Но рано или поздно оно придет. Так и случилось. И там, откуда мы не ждали, из-за перепаханного очередями глиняного домика раздались ответные выстрелы. Дикая, порой раздирающая на мелкие кусочки боль в спине, обида и жалость к себе. Так я оказался в госпитале. Доктора предупреждали о том, что у меня не будет нормальной жизни из-за потерянной почки. Но что с этого… Надломился я там, сильно надломился. Сколько было тех, кто не выдержал каждодневных упреков совести, ушёл из жизни. Каждодневное, порой до припадка головокружение, томящие душу воспоминания… Когда вернулся, зашёл в военкомат, майор Злобин долго мял в руках мои документы, потом прошипел: «А мне пофиг, что ты герой… Иди…куда хочешь, но рекомендации не дам, герой». Тогда никто ничего толком не знал. Мои боевые ордена ничего не значили. Признаюсь, как на духу: обидно было… Надену форму, пойду на танцы, а там такие же суки…смеются, говорят типа, ты зачем пацан, побрякушки напялил? Мы тебя туда не посылали…
Что делал? - Бил за такие слова, бил до крови… Пошёл работать на фабрику. Женился, дочь родилась. Всё стало на свои места, только в душе неладно. Ради кого и чего служил? Для каких целей кровь проливал? Таких как я не воспринимали, осуждали, гнали. Это нельзя, здесь иммунитет, преимущество, статус. Вы, наверное, знаете из моего дела, что службу нёс со всей ответственностью, не подличал, не косил… Вы, товарищ капитан, нас пытаетесь унизить, сволочью зовёте, а знаете ли вы, как оно там?.. Я ведь жил семьей, надеждой жил, а когда перестройка пришла, понял, мне не место с ними.
              - С кем не место? - Иван не смог удержаться от вопроса.
              - С кем? С теми, кто грузили таких как я, сказками о светлом капиталистическом будущем… Пахал на фабрике по две смены… Болел. Многое видел, многое замечал. Видел, как вывозят оборудование, как новоявленные буржуа, считая милостью, зарплату выдают. Вдруг всё стало безразличным, опостылело так жить. Злость вошла в меня. Решил, начну своё дело. Начал… Рвал глотки баринам, бил, стрелял. Попал в замкнутый круг: друзья, деньги, предательство, потери, разочарования. Баксы, еврики, тугрики… Утром жертвую, вечером - убиваю. Эстетика жизни: убил, покаялся, раздал милость, снова за оружие. Не оправдываюсь, говорю, как было. Боялся? Ждал, что меня убьют? Нет, товарищ капитан, не боялся, не ожидал. Не хотел сусликом жить. Не смог терпеть, когда топчут. Страх можно пересилить жалостью к детям. Да, вы сможете упрекнуть меня, убивал отцов, но…

Игорь замолчал, смотрел в стену. Иван видел состояние сидевшего перед ним парня, и…сочувствовал. Горечь, обида, смена власти всё это прошло, а парня жаль. Мог стать человеком, не стал, и кто виноват?
                - Продолжай, - Иван Викторович едва смог произнести, так взволновала его эта история.
                - Дальше было просто. Жена ушла. Да, вот так, взяла и ушла. Желание вернуть прошлое… Не было желания. Знать бы свою судьбу, своё будущее. Год назад понял, что путь назад отрезан. Волком стал. Не оправдываюсь, не лгу, убивал. За богатство, за слово дерзкое, да просто за то, что ненависть стала смыслом жизни. Холодное безразличие ко всему, к себе, подельникам, к жизни. Состояние внешне похожее на то, как агония пробирает умирающего человека…дрожь и печальный, завершающий итог. Знаете… сам ненавидел подонков, но стал таким же. Схожесть во всем, в мыслях, чувствах, делах. Очиститься от грязи? Нет, товарищ капитан, не удастся, к сожалению. Возможно, в следующей жизни буду видеть мир справедливым, возможно, там найду потерянное… - и неожиданно истерично прокричал: - Найду! Слышите! Любой ценой найду…

Затянулся Иван Викторович сигаретой, закашлялся. В коридоре шум, кого-то привели. Что делать? ( Что? Курить бросить)
«Как поступить, какое решение принять в судьбе мужика, потерявшего нить, ведущую в небеса… Меня годы тоже красят, только белой сединой. Любоваться Клавой, восхищаться её красотой. Не стареть, думать о вечном, нетленном.
  Что в голове? Червь сомнений, жалости и служебного рвения. Обида на судьбу? Страх остаться одиноким? Какая разница. Не связывай себя понятиями, жалостью. Мир говняный. Скольких он положил? Многих, но не останови его, ещё бы положил. И всё-таки, жаль парня. Через годы, если доживет, захочет он увидеть глаза всех тех, кого убил. Непременно захочет увидеть своих одноклассников, девчонок и мальчишек, которых уже нет среди живых.

На память пришло воспоминание, когда он возвращался домой, к нему прицепилась кошка. Постоял тогда, подумал, взял на руки, а тут ещё писк, котята из подворотни. Вспомнил тогда слова услышанные: « Лестница в небо, здесь, на земле. В каждом добром деле, одна ступень, всего лишь одна».
      Когда-то и он, Иван, ходил, распрямив плечи, а в голове звенели колокола. Не вернуть мужика. Схожесть? Обычное отражение? Только что отражается? Если неотрывно смотреть в тёмное небо, будет казаться, что и весь мир тёмный. Не станет надежды, память забудет о дне светлом, солнечном. Надо ему лекарствами помочь, долго не протянет. Придёт ли к нему час покаяния? Придёт, ко всем приходит, каждому  в своё время. Постареет Игорь, седым станет, будет молить Бога о всепрощении. Услышат ли его небеса? Кто об этом знает. Но я помолюсь, конечно, непременно за него помолюсь.

***

         Вечером того же дня, за столом сидит Иван и Клавдия Михайловна Кравцова, одинокая женщина, начальник следственного отдела. В её больших, слегка подкрашенных глазах немое восхищение вот этим, слегка подвыпившим мужчиной, имеющего такое прекрасное мужское имя- Ваня. В такую позднюю пору их объединяет общая дискуссия на тему преступления и морали. Клавдия продолжает отвечать на его порой слишком наивные, а порой совсем уж дотошные вопросы. Но ей приятно делиться всем, что она знает, ведь Иван, её затаённое ото всех увлечение. Но это пока тайна.
              - В западных странах существует законы, обязующие употреблять не слово, как у нас убийца, а просто: психически ненормальный человек. Но знаешь, ведь там поголовно чтят закон, но в том и разница между нами и ими. У них чтят, но в тоже время, без ума от своих маньяков или вернее психически ненормальных. Помнишь фильмы ужасов, франкенштеновая эпопея, да и прочую дрянь. Так  вот, они будут годами собирать по крупицам их жизнь, брать интервью, и молить о том, чтобы те согласились продать им право на экранизацию всех зверств, - Клавдия Михайловна, отпив глоток сока, потом, поставив стакан на край стола, взглянув на Ивана Викторовича, спросила. - Продолжать или на этом ставим точку?
                - Любопытно рассказываешь, Клава. Очень любопытно. ( Не смолкая, говори ещё)
   
  Сейчас, Иван, чувствовал себя как первопроходец, преодолевший первую ступень преград и получивший главный урок. Это, как он помнил старую историю, когда в первый день его работы в розыске, подойдя к пьяно гудевшей компании из десятка молодых парней, предложил им пройти с ним в отделение. Что из этого произошло, он помнил всю оставшуюся жизнь, глядя по утрам на свое лицо, где красовался бледный шрам от ножевого пореза. Но сейчас он собирал всё, что связано с недавними убийствами, и Клава, была далеко не первым человеком, оказавшим ему помощь. И еще вспоминал первичные знания психологии, что легли бальзамом на его сердце. Хотя, были ли они первичными? 
                - Мне не совсем понятно требование закона, вернее, требование адвокатов, когда они, цепляясь за такие дела, преследуют некие цели, - Корозко, произнёс эти слова и, подвинул  к себе, почти пустую бутылку пива, налил стакан и осушил одним глотком.
                - Ну, во-первых, любое такое дело - это резонанс общества на происходящее внутри него. Каждый, вопреки здравому смыслу, ищет в лице преступника свое, ему схожее. Но не найдя в нем ничего такого, он отдает его закону. Понимаешь, всё взаимосвязано. Он ненормальный, а мы, члены общества, потерявшие себе подобного. Адвокат, это просто умный или не очень человек, который строит на этой зыбкой почве своё будущее. Ведь если человека отдают на плаху, значит, это его позор или, по крайней мере, имя во всеуслышание и, немалые деньги.
 
Иван поражён её словами и немало заинтригован:
                - А вот допустим, этот наш «Топтун» невменяем, тогда, что ему грозит? Только лишь больничная палата, где каждый из опытных адвокатов сможет его отправить? Ожидать пожар?
               - Ну, это спорный вопрос. Во-вторых, к теме выше мною произнесённой, добавлю... Если будут прямые улики, а тем более, если взять его на горячем, тогда ничто ему не поможет. То есть, доказательства его вины будут безупречны. Вот тогда-то, вряд ли найдётся нормально чувствующий себя адвокат, который возьмётся его защищать. Ясно?
(Что движет тобой, Иван? Что с душой твоей происходит?)
               - Ясно, а подскажи мне, Клава, - Иван, разогнался задать вопрос, но она, поднял кверху руки, произнесла усталым голосом.
              - Всё, Ваня. На этом все, и давай, если будет охота, в другой раз продолжим. Хотя! - она на секунду смолкла. - Можешь рассмеяться мне в лицо, но мне иногда вся эта история с «Топтуном» схожа на злой рок. Да, именно так. Что-то извне определяет тебя и его. Что-то схожее на проклятие, на неопределённую схожесть в мыслях и чувствах. Вот теперь, мне действительно пора.
              - Ну и настроение, судя по твоему полыхающему огнём взгляду. Кинув в мой огород камень, ты не даёшь права дать ответ. Нет, так нет. Проводить тебя до остановки?
              - Проводи, если есть желание. Знаешь, Ваня, но у меня такое чувство, как будто ты хочешь одинокую женщину закадрить, прилагаешь к этому все силы, но что-то тебе не дает добиться результата.
      
 Иван смущённо отвел глаза, пытаясь собраться с ответом. ( Черт меня забери, но служебные отношения рано или поздно не переходят в личные отношения. Любовь это, Иван, любовь)
 В её словах была доля правды, но всего лишь малая доля. Его здравый смысл требовал того, о чём она только что без смущения произнесла. Но это проклятое слово - нет, не давало ему шансов сделать это. Для него она была как сладкий, но запретный плод. Сорвать, значит нужно съесть, а вот этого он сделать не мог. Пока не мог. В корке своего сознания он готов был сделать первый шаг, понимая, что рано или поздно придется это сделать.
               - Стар я для утех, а тем более с такой красавицей как ты. (Вот дурак. Зачем сказал?)
               - Стар? Не увлекайся уничтожением себя выпивкой, и тогда, ты сам поймёшь, что ты еще молод и здоров, - Клавдия произнесла  эти слова, и,  неожиданно раскрасневшись, едва не произнесла еще одно заветное слово, но, сдерживая себя, и свою не к месту разбушевавшуюся страсть, добавила грустно.
              - Ладно, проехали. Кстати, Ваня:  учась в институте, мне всегда твердили одно непререкаемое правило. Уровень самооценки адекватен уровню самосознания. А вот ее у тебя нет, или она явно занижена. Так проведёшь до остановки или нет?
      
 Он тяжёло вздохнул, потер ладонью у себя за шеей, чувствуя необычное состояние, в которое, смешиваясь, вливался выпитый, пусть и легкий состав алкоголя. Кивнув головой в ответ, принялся убирать со стола бумаги. Но ее слова, глубоко запавшие в его сердце, как зудящая, не дающая покоя боль.
         Наэлектризованный своими досужими мыслями, взвинченный словами Клавы, он вышел, хлопнув дверью в пустой коридор. За дверью постоял, подумал, посмотрел на себя со стороны: немолод, резок, угрюм… Не способен сдерживать свои желания, как капля дёгтя в бочке мёда.
 
 Проходя мимо комнаты, где проводились первичные допросы, услышал шум голосов, и немного приоткрыл двери, взглянул в щелочку, увидел Бройко. Если бы ему сказали, что он сможет увидеть своего друга в таком виде, не поверил ни единому сказанному слову. Зрачки Миши расширены, казалось, готовы вылезти наружу, рот перекосила злая ухмылка, а сидевший перед ним задержанный, опустив книзу голову, вздрагивал, дергаясь, как приговоренный к смерти. Бройко, замахнулся на задержанного и тот, пригнув ещё больше голову к коленям, прикрылся руками.
               - Боишься! А там, на обочине отрезая девчонкам головы, не боялся. Думал, всё сойдёт с рук, - кричал Бройко, и на его губах вдруг появилась пена. Корозко, передёрнуло от увиденного, но так и не сделал шаг. «Вот сукин сын! Зачем бить?»
Подошедшая Клава, тихо прошептала:
                - Ну, что идём, или остаёшься?
                - Пойдём...
     Они удалялись, но в его голове засела им только что увиденная сцена.
 
   Михаил Борисович, вытирая рот, казалось, перестал замечать допрашиваемого им Шумового.  В его рассудок ворвался вихрь злобы, и как он помнил себя, это могло кончиться плохо. Сделал шаг, и сам не ожидая, схватил толстую резиновую палку, «массажное» изделие, подаренное им производителем резиновых дубинок, и наотмашь огрел  по спине задержанного. Тот громко вскрикнул и камнем свалился на пол. Возможно, если бы Шумовой остался сидеть на стуле, Бройко утихомирился, но, увидев искривлённое болью лицо, озверел.
Он пинал его ногами, стараясь попасть в район печени. Он бил, и, не понимая, что творит, приговаривал:
               - Вот тебе… за всё. Вот тебе за девчонок.
      Наконец выдохся. Сев на свое место, поправив сбившуюся  форму, вытирая потное лицо, велел Шумовому:
               - Вставай, нечего пол тереть.
    
 Спустя несколько секунд перед ним предстало измученное и кривящееся от боли лицо Шумового.
              - Молоток, поднялся сам. А теперь бери, закуривай, не стесняйся, и начнем всё сначала. Где ты был двадцатого мая, с кем, когда попал домой? Но главное не это. Как ты это сделал?    
    
Шумовой, медленным движением потянулся за сигаретой, предложенной ему Бройко, но вдруг бросился к окну, забранному мелкой решеткой. Он успел разбить оконное стекло и, обдирая руки об острые края оставшегося стекла, закричал. Шумовой кричал, звал на помощь, а Бройко, отупевший от этой дерзости сидел ошеломлённый всем увиденным и услышанным. Когда он наконец-то пришёл в себя, бросился отдирать орущего Шумового от окна.
   
  Спустя два часа одуревший от сна, не проспавшийся Корозко, входит в прокуренный кабинет, где собрался народ преимущественно их отделения. Среди серой формы присутствующих он видит и гражданские лица: это помощник прокурора города и старший следователь прокуратуры Шишмило. В эту минуту он представил себе маленький глоток чёрного кофе обжигающего нёбо. Такой маленький, но вполне достаточный, чтобы его голова пришла в норму. Присев на свободный стул он, молча, осматривает знакомые лица. Все молчат.

В самом дальнем углу сидит Бройко, но на его бледном лице ни капли тревоги. Он холоден, а поэтому спокоен. Следом за вошедшим Корозко, входит не менее злой генерал Довгань, поднятый дежурным управления.
             - Начнём, господа офицеры. Итак, рассказывай, Михаил Борисович, свою версию случившегося.
             - Да, что говорить, - Бройко, поднявшись со своего места, неторопливо начинает  свой доклад. - Я к нему и пальцем не притронулся. Всё шло нормально, как вдруг бросился к окну, выбил стекло, начал орать. Это всё... Я даю слово офицера, что не трогал пальцем.
             - Да… - непонятно что хотел, отозвался генерал. - А что прокуратура?
             - Живём, не горюем, - проронил старший следователь прокуратуры Шишмило Александр Моисеевич, рукой отогнав сигаретный дым, продолжил. - Вот протоколы, а вот пояснения. Исходя из произошедшего здесь инцидента, следует, что подозреваемый Шумовой Борис Петрович, пробыл в комнате допросов более трех часов. Господин Бройко, его попросту избил, применив руки и ноги, и поэтому Шумовой, от страха бросился к окну, стараясь привлечь внимание прохожих. А посему, сами понимаете, расследование не принесёт вышеуказанному оперу, как и его начальству, а в целом отделу, дополнительных дивидендов. Такие дела…
   
     Излив всё, следователь прокуратуры неспешно уселся на своё место, и поправил редкие для его возраста волосы. Для него волосы были главней, чем вся эта кутерьма, под названием «офицерские разборки».
      
 Он знал, чем всё закончится но, имея опыт работы не только в прокуратуре, но и в военной разведке, ожидал. Все остальные также молчали, прикидывая, чем всё  закончится, понимая, что не они решают этот вопрос. Лишь один генерал Довгань, хмурил свои густые брови и, постукивая пальцами по краю стола, решал головоломку. « Справедливо будет наказать, но…Учитывая обстановку, каждый последующий шаг…»
    Все прекрасно понимали, что замять можно, но что скажет генерал. Вернее, что это ему будет стоить. У него, как многие из присутствующих знали, не сложились отношения с городским прокурором и, исходя из этого, пойдёт  он на поклон или нет?
               - Хорошо, - вдруг отозвался тот, о ком все думали и, повернувшись к Ивану, обронил сердито. - Иван, да открой ты окна и двери, задохнуться можно.
        Когда Корозко дал свежий воздух он, щёлкнув пальцами рук, спросил Скорика:
               - Что скажете, Михаил Матвеевич… по поводу всего происходившего?  Кстати, обрисуйте ваше видение данной ситуации.
      
 Скорик, подхватившись на ноги, неожиданно замялся. Дело в том, что он понял игру генерала. Если вдруг, что-то вновь случится с Бройко, и он  еще устроит что-то подобное, то кто будет виновен? Правильно, его начальник, давший положительную характеристику оглашенную вслух в присутствии прокуратуры. Если нагнуть Бройко, тогда толковый офицер затаит обиду, это раз. Второе- это то, что тот же генерал может пояснить тем, что он молодой, подающий надежды начальник уголовного розыска не воспитал свои кадры. Тоже плохо. Он был достаточно хорошо знаком с правилами и знал, что и главное кто питает эти неписаные правила.
      
Ядовитый сигаретный туман исчез, а голос Скорика, освеженный ночным воздухом, звучал как струна.
              - Бройко, мы все, я имею в виду наш коллектив, верим. Полностью и безоговорочно. Непьющий, трезвомыслящий оперативник, недавно получивший очередное воинское звание майор. (Задавил бы…). Здесь, мне кажется, присутствует злобная клевета, и я бы хотел присутствующих работников прокуратуры заверить, что такое вопиющее нарушение не могло иметь место.
    
  Признаться честно, у сидевшего помощника прокурора от удивления готова была отвалиться челюсть. Да, он был удивлен. Нет, даже шокирован этой пламенной речью, учитывая то обстоятельство, что Скорик, который живёт рядом с ним вот уже десять лет, взялся отстаивать своего опера.
   
  Генерал улыбнулся. Он не ошибся в Скорике, который ему становился всё больше и больше необходимым. То, что он с ходу понял весь расклад, это вначале удивило. Он считал его более сирым, чем тот был на самом деле. Учится человек, молодец. Почему и зачем - это уже не играло никакой роли.
          Как выглядел разговор «акул», то есть генерала и прокурора, этого никто не знал, да и не узнает. Но Бройко, таки объявили приказ о лишении квартальной премии, и всё. Что сталось с Шумовым, никто не знал.
   
     На следующее утро, Шумовой вышел из казенного лазарета сам не свой. Что ему говорил генерал, осталось загадкой, но против Бройко, он не стал выдвигать обвинений. Единственное пострадавшее лицо, имелся в виду морально, стал Иван Корозко. Он не поверил слову офицера, произнесённому в кабинете замполита. Не поверил всему тому, что говорил генерал. В его голове занозой засела мысль. «Он предал. Он - предал, он - жесток». И еще, непонятное, но тревожное чувство исподволь ставшее точить сердце, которому не мог дать точного определения.


***
       
Любому человеку не дано заглянуть в далекое и не очень далекое будущее, но как раз сегодня, Корозко почти был готов это сделать. То, что витало в его голове, рвалось наружу и, закрыв глаза, он начинал видеть картинки. На долю секунды или мгновение окунулся в призрачный мир, где он, Иван Корозко, несся навстречу неизвестности, которая, прячась в густом тумане, звала в свои объятия. А может, это видение всего лишь сон? Или короткое мгновенное злое сновидение, которое, обрушившись на него,  о чем-то предупреждало?
       Стук в двери, вывел из этого необычного для него состояния и, взглянув на вошедшего, вяло произнёс:
                - Вот принесла же тебя нелёгкая, Марк, в такую минуту.
                - Созерцаешь, устремившись в глубину экснобизма? Нет, наверное, скорей находясь в позе лотоса, зреешь будущее, - Марк Евгеньевич, был как всегда недалек от истины, но увидел нахмурившееся лицо Ивана, ободряюще кивнул головой. - Не переживай за мои слова, я тебя прекрасно понимаю, сам, когда перепью, нахожусь в состоянии сомнамбулы, которая лениво смотрит на жизнь с пониманием того, что она ей не удалась.      
      Вместо возмущения, повернувшись спиной, достал из сейфа тонкую папку, подвинул на край стола.
                - Сейчас, твоя душа загрустит, потом заплачет, а если серьёзно, то меня занимает мысль, что бог передал свои полномочия казнить или миловать нездоровым особям. Студень никогда не станет живым, но и он иногда судит.
                - Тебя, Иван, бог благословил на доброе дело, а казнить ли или миловать не нашего ума дело.

В голове Корозко возникло отчётливое, но короткое видение. На асфальтовой вечерней дороге стоит мужчина и машет рукой проезжающим редким  машинам. Он мог дать руку на отсечение, но это был он сам. Граница запретного?
                - Меня интересует повторная эксгумация девчонки, которую нашли в пригороде. У меня есть неясные сомнения по поводу того, что не всё было правильно записано в акте, а затем в протоколе, - глухо произнёс Иван, коротким взмахом головы приводя свой рассудок в нормальное состояние.
                - Ты что, Ваня! Если мы будем вот так, с бухты-барахты делать повторные экспертизы, знаешь, что будет со мной, да и с тобой тоже? Я скажу, если не знаешь, - он попытался продолжить, но его грубо прервали.
                -Я знаю, что говорю… Мне, приснился сон, и в нём я как будто наощупь осмотрев, не увидел главного. Не понял, не ощутил себя зрителем, ты понимаешь, о чем я говорю?
                - Что ты не увидел, если не секрет, - ещё секунда и у Марка самообладание даст глубокую трещину. Взгляд Ивана, направленный поверх его головы даёт пищу для мрачных размышлений.
                - Я не увидел на её шее следа оставленного после  удушения. Посмотри  снимки, и подскажи мне бестолковому, где они?
    
   Пронин, у которого резко поменялось настроение, перестала забавлять эта история,  явственно понял, что его товарищ кажется, допился. Доигрался! По логике вещей он должен был вскочить, бегать по кабинету, с пеной у рта доказывая обратное на то, что говорит сейчас Иван, но он этого не сделает. Хотя, во всей абсурдности ситуации, как ни странно Иван, имеет правильный ход мысли. Стараясь не думать о работе, Иван, тем не менее, убеждён: « что без нее, никак». Необходимость заменяет всё, или почти всё. Дело в том, что принимал труп, так и осматривал его Заботин. Но, учитывая опыт работы Заботина, тот мог что-то упустить.
                - Главное не в снимках. Где само описание места, где подробная опись тела? - Корозко, продолжал гнуть своё, и как понял по  блеску его лихорадочных глаз Марк, он не всё выдал.
                - Будут дополнения?
                - Работа проведена поверхностно, небрежно. Чем больше проходит времени, тем все больше убеждаюсь в собственных промахах, халатности. Обидно, но надо было раньше копыта бить о землю.
                - Не казни себя, Иван. Словесных портретов нет, агентурных данных нет, а техникой, сколько лет не пахло.
                - Возможно… Но с общепринятых норм существующей морали я оказался полным профаном. Пьяным, глупым, параноидально безразличным.
                - А каким ты хотел выглядеть? В кровоточащих рубцах, жутких шрамах? Голосить на каждом перекрёстке о своей неспособности? Вот здесь и кроется вопрос: каким?
   
  Выскочил из кабинета, схватил в экспертной походный дипломат,  через минуту стоял перед Корозко. Неспешно нарезал толстые кружочки лимона, потом достал тонкую фляжку коньяка, Марк миролюбиво выдавил:
                - Давай, Ваня, за всех нас. Не злись на мои слова. Мы всегда уверены, неуязвимы в собственной правоте, в том, что мы самые умные. Всё произойдёт тогда, когда произойдёт, и велика вероятность случайности.
                - Случайность? Убил случайно, так же случайно задержан? Всё закономерно, имеет свой смысл, свою основу. Всё, хватит рассуждений, наливай. Спустя час, Корозко вскочив со стула, и вытирая ладонью лоб, озираясь вокруг, пытается понять, где он.
       
 «Выпил всего ничего, а, заснув, пожинаю плоды рабочей алкогольной халявы», - так думал в эти минуты и, стиснув голову обеими руками, чувствуя, что виски разрывает на части. Его слегка мутило, но голова, его рассудок был ясен. Отворив створки окон, вдохнул свежий воздух, который хлестал по щекам, давая пищу для размышлений.  Голос совести спит, еще спит. Сил нет, смысла нет. Не слышу ласкового дуновения ветерка. Чувствую только прикосновение зла, темного, мерзкого. Друзей много, но не с кем излить душу. Противник есть, но не вижу, ищу, но не нахожу. Пустые разговоры, пустая жизнь, все мизерное, обманчивое. Нет смысла, нет цели. Достать «заначку»? Плеснуть норму? Засасывает проклятая…»
       
 Повернувшись назад, он заметил  оставленную у ножки стола недопитую бутылку «заначной» водки. В голову просилась мысль о том, что необходимо поесть. Выйти на улицу, зайти в кафе или на худой конец в пивнушку, и глотая горячие пирожки или сосиски наполнить свой желудок.
         
 «Когда я набивал его до отказа? Все воспоминания о пище стерты. Сейчас только одно - искать и найти. Уверен: стереотип собственного поведения, повод расслабиться душе. Заставить сердце повелевать душой? Сдерживать в себе слёзы? Или всё-таки поесть и быть счастливым от сытости? Убедить себя…выпить, или всё-таки заняться делом? Если выпью- не стану заниматься делом… Если не выпью - изойду тоской, мыслями, но не разорву потаённые злые путы».

       Чуть позже, он сидит за столом, чертит непонятный для него самого рисунок, и глупо улыбаясь, чувствует тепло в своем желудке. Депрессия и хмель уходят, и вместе с ними смысл жизни воспринимается иначе. Но надолго? - Нет.
      Голову кружит воспоминание…
     Прохладное, пропитанное влагой утро и он, Иван, застывший у главного входа овощного рынка.
На ступенях старик. Жалкий старик в инвалидной коляске. Старческий бессмысленный взгляд. Раб обстоятельств?
    
Спешащие по своим делам прохожие, лишённые сострадания к инвалиду. Но всё не так. Иван помнит этого старика. Прошлые годы, прошлая, но страшная история. Десять лет назад, именно Иван расследовал обстоятельства массовых убийств женщин. Игорь - так звали инвалида детства, имел сухонькое, сморщённое лицо, всю свою жизнь провёл в инвалидной коляске. На последнем отрезке жизни он отступил от норм морали, стал настоящим упырём, встречая на пустынной улице женщин, хотя предпочтение отдавал девчонкам, звал их на помощь. Но какая женщина или девчушка, видя инвалида, пусть и в тёмном ночном переулке не придёт на помощь? Придёт и умрёт. Комбинация проверенная, действие безотказное. И он убивал, склонившуюся к нему для помощи жертву. Война на полное уничтожение. Нет победителей, только проигравшие войну. Без сомнения, люди могли помочь инвалиду, но что-то их гнало прочь, что-то выдавало его звериную натуру. «С годами становимся всё злей и злей. Убить и кинуть, отобрать, у стариков последнее забрать. Плесень паразитирует. Нет, зря стараюсь подобрать рифму, это занятие воспроизводит мысли нелепые. Простое построение последовательности больного человека. Я попросту обманываю себя, воображая, что мне доступно таинство любви и слов страстных».

***
       
Скорик, вынужден был поставить вопрос о целесообразности  дальнейшей работы Корозко. Приехав в главк, он, впопыхах высказав эту крамольную мысль, испугавшись того, что только произнёс генералу. Сняв со своей переносицы очки, Довгань долго смотрел на него с немалым интересом, но, потом, нахмурив густые генеральские брови, произнёс с немалым сарказмом:
                - Это, я так понимаю, сам ловить будешь? Что застыл в немом испуге? Ты вообще понимаешь, что сейчас сказал?
         Скорик, молчал, и дернувшаяся было рука, хотевшая расстегнуть верхнюю давящую на горло пуговицу, застыла на половине пути. Медленно опустил руку, он, тем не менее, со злостью в голосе пробормотал, опустив глаза.
                - А что мне прикажете с ним делать. Наглый, порой до дерзости высокомерный... О том, что пьёт, не просыхая, вы знаете.
       Он смолк, ожидая ответ генерала. Потом, чуть позже  оценивая всю сложившуюся ситуацию, поймёт, что поступил правильно, скинув часть ответственности на этого золотозубого красавца в генеральском мундире. Но это позже, а сейчас.
               - Ты, идиот, твою мать... Я тебя не об этом спрашиваю, а о том, кто будет тянуть весь этот воз под названием розыск. Ты? Нет, ты к этому не приучен. Левин? Так он молод, как и этот дуэт, толстый и худой, все забываю фамилии.
             - Заботин и Гольцов. Есть такие у нас кадры, - перебил генерала Скорик.
             - Вот именно, что есть. А ещё есть Бройко. Ну и прочие кадры (именно, что «кадры»). Кстати, сколько у тебя людей в розыске?
             - По списку двадцать три, но работает двенадцать.
             - Что никто не идёт или ты гнешь своё? - генерал стих и, судя по его смягчившемуся взгляду, гнев прошёл и теперь можно спокойно обо всём поговорить.
             - Есть ещё пара ребят на примете, но их не пропускают ко мне кадры. Мишко всё «решает». Да мы управимся, тем более что премиальные  оставшейся части сотрудников выше. Кстати, ваш племянник нормальный парень, можно сказать, будущий ас розыска, - подсластил пилюлю Скорик, но как понял через секунду, зря.
               - Кто?! Мой племянник? Да он не знает не только уголовное право, но не сможет отличить пистолет Макарова от автомата Калашникова. Он только может, что  по девкам шастать, просаживать отцовские деньги, и бежать, подтирая задницу ко мне крича, спасите мол, дядя. Ладно, об этом родственном. Учи его уму разуму, но не перегибай. Теперь о Корозко.
   
  Генерал встал, обошёл стол, подошёл вплотную к сидящему на стуле Скорику и, положив ему на плечи свои ладони, произнёс внушительно, но вместе с тем по-отечески полагаясь на его ум.
               - Ивана - не трави. Он мужик пьющий, хотя, кто в розыске не пьёт. Так вот: обложи его проверенными людьми, чтобы было чем прищучить. Это первое. А вот и второе… Дай ему помощь, пусть роет землю, он это может. Нам сейчас, главное найти зверя, а там, посмотрим. Выборы вот они, на носу, всего осталось чуть больше полугода. Мне постоянно трезвонит губернатор, всё интересуется, как идут дела. Народ зол, напуган и поэтому нам проблемы не нужны. Журналисты волком воют, дай им сенсацию или кого-то на затравку. А кто пойдёт козлом отпущения? Никто. Самое лучшее его не трогать, пока не трогать. Маловероятно, что он исправится, перестанет закладывать, но иного нет, не существует. Хватит нам о грустном. Ну, а ты, мой дорогой, прикладывайся к розыску прямо или косвенно. Нечего задницу просиживать, тем более что пройдут выборы, уйдёт на пенсию Выдров, а его место сможешь занять ты. Место, ведь сам знаешь какое, прямой путь в генералы. Тебе до этого заветного звания всего ничего. На самом верху нисколько не интересуются нашими с тобой проблемами, осложнениями и всеми прочими суетными делами. Всё, иди, работай.
      
   Через минуту, выйдя из дверей главка Скорик, стоит под навесным козырьком тупо смотрит на лениво поливающий асфальт дождь. Провожая взглядом вереницу машин, которые уплывают за поворотом перекрестка, оскалив в гримасе рот, даёт себе тайный зарок. Резким движением смахивает так некстати попавшую на щеку дождевую каплю и, нырнув в раскрытые двери машины, уезжает. Старую как мир присказку или ты или тебя, он помнит и приговаривает её каждый день.
                - Или ты или тебя. Ничего, Иван Викторович, мы тебе устроим незабываемые похороны, - произносит в который раз, и от этих слов водителя пробирает озноб.
      Пока ехали, он раздумывал над этими проблемами, будто хотел их немедля решить. В конце концов, принял единственное правильное решение: отложить всё «на потом». Не время прощаться…Сейчас есть дела важнее, а судьба к нему будет благосклонна.


***
         
В мозгу спящего Бройко, путаные картинки из настоящего и прошлого. Он  крепко спит, но правая половина мозга сторожко бдит за всем происходящим вокруг него. Неправда, когда говорят, что человек опирается на реально происходившие факты в своей жизни. Сейчас переплетясь воедино, всё смешалось: прошлое и будущее. Он зритель, видит себя в прошлом, стоящим посреди большой комнаты с ремнём в руках, а перед ним стоящий на коленях малыш, которому едва исполнилось пять лет. Из пьяной, рваной отцовской речи льётся перемешанный гневом мат. На брючках малыша видно разрастающееся мокрое пятно. Он плачет, зовёт маму, которая, закрывшись в своей комнате, уткнувшись в подушку, рыдает, не смея перечить мужу.
   
     Картинка, меняясь, переворачиваясь, предоставляет новый образ участия. Скорая помощь, вокруг люди и он, в милицейской форме отошедший от пьяного куража и малыш, лежащий на носилках. Никто ничего не знает, он ничего не помнит, но чувствует тревогу. А вот следующая картинка, где он  стоит перед выздоровевшим малышом, которого теперь едва можно назвать этим словом, и просит о прощении. На скулах малыша, нет, теперь подростка, играет безумная улыбка, переходящая в откровенную злую гримасу.
       
Проснувшись от беспокойства, Бройко переворачивается на другой бок и, облизнув губы, тонет в сновидении. Встрепенувшееся левое полушарие добавляет старых, так и новых видений и,  погружаясь в этот омут, видит то, что с ним произойдёт, наверное, скоро.
       Светает, и тяжело дыша, хватая воздух ослабевшим дыханием, он просыпается, непонимающе уставившись в стену пустым взглядом. Нервы, всё проклятые нервы. Работа, нервы и снова работа.
       У него непроизвольно трясутся губы, дрожат руки. Что увидел в своём сне, который так испугал его? Он знает, больше никто, кроме него. Хотя, за соседней стеной, спящий человек, возможно, знает, ибо на его сонном лице греется безмятежная, но понимающая улыбка. Главное действо  впереди. Он шепчет… Смеётся и шепчет, шепчет… И снова…короткое сновидение.
         
 Спустя ещё час, Бройко, проснувшись теперь окончательно от полного ужасных видений сна, поёживаясь, встаёт с постели. Достав из кухонного шкафа начатую бутылку коньяка, дрожащими руками наливает рюмку. Обжигая гортань, коньяк минутой спустя, приносит успокоение, но где-то там, на задворках сознания прячась, мелькает тёмная, ужасная своими воспоминаниями тень. 
Прислушиваясь к тишине спящей квартиры, невольно восклицает простую и оттого облегчившую ему мозг фразу.
                - Что лезет в голову? Бред, иначе не назовёшь.
         
  Поставив чайник, с нетерпением ожидает, когда он закипит. В голове ясно, и кажется, что глупые мысли, как и видения, ушли навсегда. Но это лишь кажется. В глазах загорается алчный, дьявольский блеск. Так будет продолжаться долго, очень долго, и причину всего скоро узнает. 
      
          В тишине ночного  отдела Гриша Левин, прессует находку для ушей Гольцова Егора. Тот не понимает, что его просто дурачат и поэтому, не понимая, скоро записывает то, что прёт в больную голову Гриши.
                - Значит так, салага. Пишешь? Значит, есть тяма в голове. Вот, к примеру, ты подходишь к темной личности, которая явно тянет на то, чтобы его задержать и доставить в отдел на предмет выяснения его личности, ну и всего прочего. Что нужно делать?
                - Как это, что?! Попросить предоставить удостоверение личности, а потом решать о мере воздействия, но в соответствии с тем, кто он, пил или нет, в каком состояние пребывает и прочее, - голос Гольцова  явно тонет в раскатистом смехе Гриши.
               - Глупо и бесперспективно. Подходишь, и глухо, не глядя в глаза, говоришь: уголовный розыск. Не хочешь, парнишка попариться в каталажке…Двести рублей и дуй отсюда.
               - А разве так можно? - Егор, в недоумении.
               - Не можно, а нужно. Вот ты, молодой спец, получаешь зарплату, и она всего-то пять тысяч деревянных рублей. А этот жирный фраер, получает во сто крат больше и еще ворует. Так скажи, где справедливость?
                - Сейчас я воздам каждому по его делам, - раздаётся голос дежурного Пронина, и его увесистый пудовый кулак неожиданно возникает у носа Гриши. - Что за хренотень ты несёшь?
                - Да, я просто, по избытку чувств, чтобы не скучно было, - Гриша, лепечет первое, что приходит на ум.
                - Смотри умник недоученный, ещё раз услышу такую подлянку на нас всех, будем учить как в старину.
Гриша молчит, к нему едва доходит сказанное Прониным но, поняв всё, спрашивает.
                - А как учили в старину?
                - Как? - Пронин, замирает на долю секунды, потом, смеясь, отвечает. - Утром подойдёшь с этим вопросом к майору Корозко, он тебе пояснит доходчивей. Ясно?
Гриша уходит, а Пронин садится, дергает игрушечного чертика за хвост, замирает.   

    «Вот взять за пример меня. Хорошо учился, в группе был лучшим, стал старостой курса. Что ещё было? Воскресники, субботники, ударная страда на полях. Думал тогда: вот закончу учебу, стану жить нормально. Не сталось, не судилось. Конечно, если соизмерять меня и Сенеку, получится, что я минусе, в очень большом минусе. Хотел людям помогать, искать и проходить непроторенными дорогами, найти новое, ощутить неизведанное. Безусловно, политика вмешалась, диктат советской власти не давал обрести себя… Хотя, при чём здесь власть, твои амбиции стали преградой. Не один я был таким, миллионы были такими одноклеточными. Целое поколение, да что там, эпоха была неправильная, лживая. Помнится, отец говорил: «эхо войны сделало вас слепыми. Не тот ныне молодой человек, подлое поколение, лживое». А ведь был прав. Сколько их, молодых ушло на войну и сколько вернулось обратно? Хотелось мне жить, быть собой, искал наслаждение в работе, которую не полюбил, и сейчас не люблю. Может быть, такие как Корозко индивидуальны, особые они что ли, но с пьяной, очумелой от работы головой. Трудно объяснить, что им движет, но ведь движет! Он такой человек, которого можно и в темноте разглядеть. Миша вот говорит: верность и нежность в семье… Как бы не так. Где найти верную спутницу, одну навеки, из миллионов единственную. Где он, путь единственный? Где верность до последнего вздоха? Кто ценит верность, кому она нужна? Просыпаюсь, думаю одно и то же: идти мне на работу или нет? Встречаю каждое утро Семеновича, старого опера. Никому он бедолага не нужен. Пенсия мизерная, еда скудная, плечи опустил, будто и не жил вовсе. В трамвае его теснят, каждый оттереть в сторону пытается, посылают и стар, и млад. Что его может обрадовать? Всё замерло и умерло в нём. Что может волновать? Только смерть. Давно это было, но помню, как в него стреляли, пуля в шею попала, но он даже не дёрнулся, орал только: «Сдавайтесь!» На мои крики не обращал внимания, всё матерился на бандитов. Помню окровавленного, сидящего на мокром асфальте Корозко…
    Жуть. Хуже не бывает. Лицо белое, страшное, что мертвец, крови много потерял. Глаз заплыл, шея, лоб - сплошное кровавое месиво. Вот только глаза живые, никто не смог в них огонь погасить. Честности в людях нет, порядочности. У меня на работе проще: написал галиматью, убрал, подрезал и всё. Волнения начинаются, когда Иван достаёт своей дотошностью. Эх, Иван! Зачем к старости ребёнка позднего завёл? Если долго смотреть на звезды голова закружится. Зачем ему эти хлопоты? Сиди себе, копти потолок, делай правильные выводы, ожидай пинка. Ожидай счастье, которое застряло в пути. Что ждёт? Молодёжь земли под собой не чувствует, грызёт и своих, и чужих. Авторитеты не в почести, умные тоже, вот катимся… Сколько раз спорил с начальством, говорил о необходимости усилить отдел аппаратурой, оборудованием, закаялся. Порою так надоедает, что сил нет, мочи терпеть нет, но пенсия… Куда уходить? Зачем мне уходить, и к кому? Другое дело Ивану… Примут в любое агентство с радостью, ещё оближут всего, зарплату дадут. Но не пойдёт Иван, не таков он, чтобы изменить себе, нам. Влюблён он в Клаву. Видит в ней женщину желанную, готов проглотить её живьём. И правильно, душевная она женщина, настоящая. Ну и что из того, что он не такой как все. Спешит он, очень спешит догнать, расписаться на стене в своей победе над собой. Найдет гадёныша, не сомневаюсь нисколько, даст нам прикоснуться к шее твари, кадык вырвать…
    

***
         
Иван Корозко, в эту ночь вспоминает малыша, которому сам дал имя,  придумав его за несколько минут, когда его родители, подписывая всевозможные бумаги, доверили ему это сделать. Быстро написав на клочке бумаги несколько имен, не раздумывая, оставил одно, и это было имя Руслан.
     Увидел одобрительную улыбку на лице Миши, вздохнул с облегчением. Тогда же новоиспеченные родители и попросили стать малышу крестным отцом, и он им стал.
     Наверное, в другой день, но не сегодня, он бы отнесся к воспоминаниям по-другому, не так настороженно, как сейчас. Возможно, всему виной выпитое в этом тихом баре. Кто знает.
         
А, сейчас подливая себе из графина, кидал рюмку за рюмкой «за воротник», если так можно назвать, то, что сейчас делал. Всё действие происходило с периодичностью в двадцать минут. Двадцать минут прошло, очередная рюмка отправляется в  рот, обжигая горло. Потом вялое ковыряние в тарелке, где горкой лежит нарезка, а еще лежит, отдавая темнотой салат. Потом всё повторяется с той же монотонной периодичностью во времени и пространстве.

« И снова…эти мысли, и снова пью. Крутые качели, Ваня. Колесо всеобщего обозрения. Вверх… к счастью. Вниз... к печали. И время бьёт, и сединой мой волос красит, а работа пощады сердцу не даёт. Жизнь прекрасна, когда есть отменная водка, а лучше коньяк. Когда плывёт под ногами земля, когда время замирает. Никогда ещё не было так тошно. Это какое-то безумие искать, зная… и ничего не зная. Что в голове? Каша. Россыпь несбывшихся желаний, пустых грёз и раскаянья. Не обращать внимания? Жить, как все, пить водку, а затем, спустя годы минералку. Сдавать очередную порцию старческой мочи и застывшую в венах кровь? Мне хотелось бы верить, что я безупречен, всезнающий, но это не так… Истерика? Наверное, Ваня, это истерика. Возможно, кто-то верит в меня, точно так же, как я верил. Плохо мне, Ивану Корозко, очень плохо. Для человека моего возраста, моих знаний это скверное состояние. Больше оптимизма, Ваня. Откуда только силы взять? В церкви? Не верю, никогда не верил. Вон покоем и уютом светятся чужие окна. Там мир, чистота, понимание. А вот другие, такие как я, копошатся, копаются в грязи и дерьме, вирус в них неизлечим. Сосуд разрушен. Душа и дух разобщены. Времени нет, слабость давит».
       
      Знатоки, часто посещающие этот бар, всегда поражались его умению пить и держаться на ногах. В этом баре его знали многие, но эти многие никогда, ни при каких обстоятельствам не подходили к нему, к его отдаленному столику. Они знали, что он мент, хороший или плохой, здесь это неважно, как неважно то, что много пьёт. У каждого здесь свои неприятности или радости, но каждый сам по себе. Главное без мордобоя, разнузданных страстей, да кто сегодня не пьёт? Пьют, потому что дух поник, воля совсем опустошённая, безликая. Трудно понять «братство» пьющих, но они одинаковы: молчат, грустят, «лечатся». Водка, разгоняя кровь, очищает внутренности. Всё хорошо, когда в меру, и этот пол-литровый графин, его мера. Шлюз красноречия сегодня закрыт намертво. Он уже на хорошем взводе и, рисуя корявые кораблики на скатерти, упрямо, помимо своей воли возвращался к крестнику и проблемам на работе.

       Едва сегодня Корозко, появился к концу дня в своём кабинете, как возник Скорик.
              - Опять! Вы понимаете, что не оставляете мне выхода? - Скорик, едва не зашёлся в истерике, увидев нагло ухмыляющееся, запухшее лицо Ивана.
              - Не опять, а снова. Чуть выпил, но это к работе не относится, как луна не относится к солнцу. Все мы, в этом здании временные жильцы. И вы, и я...
             - Остроумно, но самоуверенно. Смотрите не пострадайте раньше времени от своего остроумия.
             - Человек создан быть остроумным, хотя это не относиться к отдельным индивидам. Знаю, ждёте извинений, но было бы страшно глупо мне это сделать. Милый на вас галстук, дорогой.
      
 Скорик, стоял, молча впитывал слова Ивана, и также молча, вышел. Корозко, этим обстоятельством был немало удивлён, учитывая учительские наклонности своего начальника. В его пока что слабом  отблеске сознания, отображается вся гамма удивления этим молчаливым уходом. Побыв еще минут двадцать в своём кабинете, запер двери, ушёл, не сказав никому ни слова. И вот он в баре.
      
   Сейчас он вспоминал о странности, ставшей для него немалым удивлением, когда он примчался в больницу, узнав, что его крестник Руслан, выпал из открытого окна квартиры что на третьем этаже. То, что парень остался жив, конечно, его успокоило. Но его озадачил сам вид лежащего в больничной койке Руслана, и главное, следы. Из-под сползшего чуть набок одеяла, явственно видел след от ремня. Они как ожоговая полоса въелись в белоснежную кожу и, оттеняя её, красовались багрянцем. Он ничего не сказал Мише, сидевшему  в вестибюле с запахом недавно выпитого алкоголя. Прошли годы, и однажды, косвенно он узнал «правду». Но была ли это действительно правда или за нею что-то скрывалось, он не имел достаточно точного ответа.
         
Он прекрасно понимал смущение Бройко, но снова ничего не сказал другу, совсем ничего. Почему? Во-первых, всегда напрашивался неловкий вопрос: не ошибся ли, приняв выдуманное за действительность? В те дни он действительно замотался и мог принять всё не так, как обстояло на самом деле. Во-вторых, сама мысль о том, что, узнав правду, не хотела помещаться в голове.
         Понимая, что тогда был неправ (или прав), а молчание лишь подтолкнуло Мишу к правильной жизни, задался вопросом: Что было необходимо тогда сделать? И нужно ли было оставить всё на своем месте, притом не удосужившись расспросить как Мишу, так и его жену?
      
  Миша, после того, как он, Корозко, стал настырно предлагать помощь  и своё участие, вдруг измененным голосом стал лепетать о якобы его ревнивом характере, и о том, что жена против его походов к ним. После этих слов они не разговаривали лет пять. То есть, по работе они могли перекинуться словами, но так близко, как когда-то, нет. Иван был обижен на него, справедливо полагая, что если всё то, что он озвучил, не даёт ни малейшего повода к ревности.    
      Налил очередную порцию водки,  теребя мочку ушей, поднёс рюмку к губам, застыл, вспомнил, наконец, о работе. « Что делать? Уйти или остаться? Уйти, не доделав то, ради чего всю свою жизнь работал, и главное, своё обещание».
      Впервые, за многие месяцы, вспомнил о дочери и наконец-то, о бывшей супруге. За всё это время так и не удосужился узнать,  как и чем она живёт, как вообще течёт её жизнь.
       
 С грустью взглянул на вошедших посетителей, вспомнил прочитанную им лет десять назад книгу где, описывая такие вот случаи, врач психиатр явственно даёт понять, что потеря интереса к бывшей супруге ведёт к полной деградации мужчины. С единственной маленькой оговоркой: если у мужчины нет женщины, а свою бывшую супругу никогда не любил. А ведь он любил. Ещё как любил. Но вопрос не в том, что любил, а в том, что потерял вместе с нею. Любовь и лечит, и калечит. Зажигает в душе жаркий огонь и гасит проливным дождем. Странно! Любим и ненавидим, тоскуем и радуемся, и все это - она, любовь. Принял вызов судьбы и проиграл. Однако плохого понемножку. Закрома переполнены, а обсуждения сняты.
      
  Рука судорожно сжимает рюмку, а его застывшее лицо внушает постояльцам тревогу. Вот он наконец-то выпивает и, ковыряясь вилкой в салате, оживает, наливаясь румянцем. Он не пьяница, не скандалист и вообще, кому какое до него дело? Кто знает, что и как у него болит. Его мысли постепенно приобретают одну направленность. Работать! Только так, никак иначе. А для того, чтобы работать нужно, успокоить самолюбие Скорика и дать ему надежду.
       
Иван смотрит на свои корявые кораблики, и его мысли бегут к вчерашнему дню, когда ранним утром, ещё не было восьми утра, посетил психбольницу. Здесь он частый гость, и поэтому никто не потребовал показать удостоверение, пропускают в святое место, кабинет главного врача.

Егор Петрович Залесский,  импозантный и седовласый, в преклонных годах мужчина, поправил сбившиеся на самый кончик носа в золоченой оправе очки, приветствует раннего гостя.
              - Проходи, Иван. Будь как дома.
              - Не дай Бог, мне когда-то считать, это своим домом, - Корозко, улыбается и, поняв по взгляду Егора, что тому тоже тяжело, весело добавляет к сказанному. - У тебя не найдётся для поднятия тонуса несколько капель бальзама?    
По ответной радостной улыбке  понимает, что не одинок  в своём вопросе оценки сегодняшнего утра. Выпили по «пять капель» чистого, неразведенного спирта, закусили куском плиточного шоколада, на короткий промежуток времени замерли.   
               - В нашей работе и не то увидишь. Вот взять за пример сына твоего Бройко, - нарушил молчание Егор Петрович и, осёкшись, застыл, понял, что совершил глупость. Нет даже не глупость, а подлый, сугубо предательский поступок.
      
 По лицу сидящего напротив него Ивана, понял, что тот услышал и теперь настанет черед расспросов. Так и вышло.
               - С самого начала и по порядку. Что с его сыном? - в голосе Корозко, не было пьяной интонации, его голос был трезв, а потому требователен.
               - Что? В принципе ничего. Некоторая степень психического расстройства на фоне выраженной болезни. Ты ведь знаешь, что в детстве он был травмирован, но последствия остались. Вот эти самые последствия, как холодный душ посреди зимы. Таких людей мы обследуем, когда надо, лечим. А ты разве не знал,- Егор, с явным беспокойством смотрит на Ивана понимая, что невольно выдал врачебную  тайну.
              - Нет, мне никто никогда об этом не говорил. Хотя я близкий семье человек, но я не знал. Руслан, мой крестник,- как-то мимоходом произносит Корозко и, достав сигарету, нервно закуривает.
   
  Настроение, усугубленное этим известием, полностью пропало. Жуя свою губу, Иван, спустя несколько минут молчания, кивнул на остатки пира, грамм сто спирта в колбе, ворчливо приговаривает.
               - Давай на посошок, и поеду. Дела…
      
 Иван уходит, оставляя Егора Петровича в глубокой задумчивости. Вся его жизнь, все эти почти тридцать лет работы проходили в этой, унылой больнице, в этих, меняющихся из года в год от коричневого до светло-голубого цвета стенах кабинета. Когда-то его могучая воля была направлена на созидание, на излечение больных, и самым важным органом  которого была душа больного. Хотя, изучая эту самую душу, он твердо следовал учению, концепции своих учителей, что душа- это всего лишь сгусток материи, часть внеземного сознания.      
      
Он никогда не видел это пресловутое понятие душа, хотя понимал, что это - просто часть мозга, в котором происходят непонятные процессы. Он пытался разорвать путы обволакивающие его пациентов, пытался, но не смог. Его жалкие попытки, закончившиеся ещё в начале карьеры, сыграли с ним злую шутку. Он, не употреблял до сорока лет алкоголь, никогда не бравший в руки сигарету, стал пить и курить. Почему? Просто оступился, понял, что жалкие мысли, такие же жалкие попытки стать кем-то, потерпели крах? Он стал исполнительным лицом, не тем наивным доктором пытавшийся сделать что-то  в этой больнице, хотя, это не совсем так. Лечебница, так полностью звучит здание, где он работает,  лечит, и в тоже время, калечит человеческие души. Ему ли не знать тайны, поглотившие не одну человеческую жизнь, и в том  есть его вина. Хорошо иметь цель, старые привычки, старых друзей и твёрдые убеждения. Нити судьбы, душевной хвори видны, они не покрыты налётом таинственности или мистики. Человеку свойственно перевоплощение. Ночью, зайдя в палату, услышишь тишину, абсолютную. Ни звука, ни скрипа, только тишина. Они боятся темноты разделяющую свет и тьму. Днём они спят, пукают, храпят, стонут, но не ночью».

Достав из шкафа «запас», Егор Петрович налил в рюмку спирт, застыл отягощенный как самими воспоминаниями, так и своими несбывшимися надеждами.

Похожие мысли были у Ивана.

« За болтовней врача что-то скрывается…Чуть правды, чуть вранья, но… Изначально сильный и твёрдый взгляд, уверенность в себе, но это только кажущееся внешне. Я могу пить, грязно ругаться, сорить, где попало, разговаривать с самим собой… Возможно ли такое? Кто скажет, что нет? Эти, подопечные Егора, смотрят на луну, шепчут ей что-то, и вполне вероятно, поэтому мы считаем их душевнобольными. А может, это фаза развития (что в голову лезет?), а, прислонившись к решётчатому окну, они ловят сигнал на особой, для них предназначенной частоте? Кто посылает им сигналы? Такие же говнюки, как и эти, роняющие пену. Чем больше думаю о них, тем больше злобы, лютой, ненасытной. Без мотивации нельзя ненавидеть, но заводит. Уродов много, таких при первой встрече надо… А вера моя всё крепнет, набирает силу. Скоты. Твари… Видоизмененные твари».
      
         Иван, поглощённый своими рассуждениями о смысле жизни, психиатрии, молча, глотает свежайшее пиво на углу проспекта,  склоняется к мысли о бренности своего земного существования. От природы одарённый богатым воображением, он создаёт картинку собственной кончины и, просмотрев её до конца,  хмурится. Пью, тоскую. Зачем пью? Забыться? Там, в этом нереальном мире некому провожать его в последний путь. Чувствуя, что его душевное равновесие нарушено, а расстройство достаточно глубоко, заказывает бокал пива. На посошок. Но этого, учитывая его душевные раны, мало. К пиву добавляется рюмка водки, а спустя полчаса ещё одна…

Сны.

Лимон, дешёвый коньяк, очередная попытка заглушить боль. Не вышло. Потом снова попытка, но коньяк явно отдаёт тухлятиной, этот запах знаком… Он растерян. Пятится назад, не может подавить страх и чувство омерзения. Поворачивается и видит… Нет, этого не может быть. Безжизненная равнина и он, совершенно один, здесь, зачем? Шаг… Ещё шаг и перед ним, пробивая себе путь, из-под земли, возникает пахнущий тленом родник. Ивана снова накрывает волна страха. Не смеет закрыть глаза, не способен. Крик. Сон. Успокоение.

Утро. Едва рассвело Иван на ногах. Хотелось спать, но не сейчас. Мучимый страхом сновидений он наливает крепкий кофе и цедит маленькими глотками. Идти на работу явно не хотелось, а еще странное сновидение…
       В отделе, во время разговора с Бройко наконец, сообразил: надо поделиться мыслями, оценить чужое восприятие произошедшего.

                - Странный приснился сон. Скорей даже не сон, а прикосновение к запретному, к некой тайне, - Иван на миг замирает, и, подбирая слова, продолжает. - Добавился  адреналин в крови, но это никак не означает, что я испуган. Когда рассвело, всё было как обычно: шелест штор, мерное свечение электронных часов. Но, явственно, красочно, точно так, как будто смотришь фильм,  видел людей, медленно бредущих…по пустынной, лишенной жизни долине, по усеянной костьми дороге. Видел, что там, куда они идут, их ждут… Боже! Да как же это?..  Я дрожал, так, как будто только что вернулся из пронизанной холодом улицы… 
            
У Бройко, сидящего напротив Ивана, на лице отображена единственная мысль: « Допился!»
               - Верно, вчера принял излишнюю дозу, - как мог мягче сказал, и тут же пожалел об этом. (Зачем играть в кошки-мышки? Скажи, как есть…) - Твой больной вопрос не ко мне. Но если хочешь услышать ответ, на который, возможно, будешь иметь обиду, я отвечу. Церковь давно знает, что там, где нас не ждут, есть что-то совсем далекое от нашего мировоззрения. Ты попросту ищешь на свою задницу приключений. Разве я неправ? Молчишь? Правильно делаешь. Сходи к врачу.
                - Реальный ответ имеешь? Или всё только досужие, ничем не подкрепленные вымыслы, от которых болит голова, - Иван начал заводиться. - Но как признать свою вину, если гордыня от знаний, тот самый смертный грех висит на шее,  давит, жмёт всё сильней. А ещё обстоятельство, что ты видел нечто такое…
                - Был бы ты теологом или, по крайней мере, провидцем, ты бы знал куда лезешь, - продолжает давить на больной мозоль Бройко. - Не тяготит сумрак мысли? Ну да! Не тяготит, ты прислушиваешься к тяжелым шагам совести или лавируешь среди столиков, где пиво, водка и шашлык. Знаешь, меня беспокоит не столько твоё сновидение, а то, чем все это повернётся, вернее, обернётся для  тех, кто рядом с тобой. Меня, коллектив… Чем?
                - Не делай трагедии, - лениво отмахивается Корозко, хотя внутри всё же вползает холодок от последних слов друга. - Я не какой-то алкоголик или герой боевика. Одно дело, испытывать судьбу, глядя на экран телевизора, другое дело, подвергать опасности себя в реальной жизни. Чёрт меня забери, если я не прав! Зерно истины в этом. Конечно, у каждого из нас жив стимул выпендрежа, запудривание мозгов другим, но суть от этого неизменна. Кстати, о сатанинском лучше было мне не вспоминать. По-моему он-то, как раз рядом. Помнишь, как гуляли на моей даче?
                - Помню, Ваня. Упились - не то слово. Не продал еще дачу?
                - Продал. Странное дело: имеешь дачу-страдаешь от мозолей, продал- стонешь от безделья, тоскуешь.

Но воспоминания о проданной даче нахмурился.
   
… Дача- это громко сказано. Собранная из кусков доски, обложенная пять лет назад собственноручно огнеупорным кирпичом, она стала на несколько лет любимым детищем. Иван поднялся со скрипучего дивана, опустил голые ноги на пол, зевнул. За маленьким окном, ведущим в сад, непроглядная темнота. Кажется, что он задремал немного и, вдруг вскочив от идущего изнутри толчка, прислушался к неясным ночным звукам на даче.
   
    Включив светильник, взглянул на часы. Спать не хотелось. Ощупывая рукой на своём пути возможную  преграду, вышел на свежий воздух. Босыми ногами, осторожно ступая по зеленой, полной росы траве, вышел за калитку. Там где-то далеко виднелись отблески огней города.
    Повернувшись назад, присел на дощатую, позавчера окрашенную скамейку. Высохла уже. Дачу окружал небольшой тын, что кольцом огораживал дачу. Чуть в стороне от дачи стоял тёмный, едва видимый сейчас сад. Громко ухнув, пролетела сова, и это уханье отозвалось в сердце. Вот так же,  взлететь высоко в небо и свободным, независимым взмахом крыла улететь. Куда? Да куда угодно. Закурив, тут же выбросил сигарету, громко ругнувшись на противный привкус сигареты. Бросать надо. Вот так сразу выбросил и забыл. «А смогу? Вот дай сам себе слово, и держи».
         
         Всматриваясь в тёмное, лишённое малейших искорок звезд небо, невольно переключился мыслями о дачном хозяйстве. На противоположной стороне дачи при свете дня пылал костер из огненно-алых роз. Сколько труда было вложено в эту красоту. А сад. Какие вкусные, порой до неестественно-сладкого вкуса яблоки. Нахваливая, вспоминая в своём роду великого ботаника, продавец настойчиво уговаривал его купить несколько саженцев. 
         Разговорились, поплакались об общих бедах, существующих и мнимых. Привёз саженцы домой. И вот, через долгих пять лет такие деревья, что местный садоводческий бомонд в шоке. Приятно? Пожалуй, что да. А приятные воспоминания, когда построил своими руками баню. Настоящую баню…
          
Рассвело. Раздался хриплый кашель соседа по даче, Петра Семеновича и вслед, услышал звон ведра об бетонное кольцо колодца, возвестившего о начале полива. Солнце, ещё не набрав полной силы, разбудило птиц, обозначило новый день.

В прошлом году, когда первый снег только  лёг на землю, Корозко приехав на дачу осмотреть и все закрыть, ошеломлённо уставился на двоих, обросших коростой, в драных  одеждах малолетних парней. Один тощий до изнеможения, с рыжей непокрытой копной волос, стоя возле дачи, смотрел  на  него в упор. В глазах парня застыл один вопрос: - Ты кто? Второй паренек, смуглый с искалеченным ртом, что-то стругал возле  заботливо укрытых пленкой стопы досок.
                - Вы, пацаны, чьи? Как в этих местах оказались?
                - Мы ничьи. Сами по себе, а ты кто такой? - рыжий задал вопрос, оглядываясь в сторону соседской дачи. И как бы на его призыв, выскочивший из домика Семенович, чертыхаясь, поскользнувшись на покрытом снегом крыльце, ринулся к нему.
                - Ты это, Иван Викторович, не тронь мальцов. Они приблудные, пусть у меня поживут до весны.
                - Нет вопросов, Петр Семенович. Только мне кажется, что эти ребятки, тебя к весне обчистят, как пить дать. Вон особенно этот, рыжий. - Корозко кивнул в сторону непрошеных гостей. - Мне все равно, но если что, сам знаешь… Время… Все, Семёнович, бывай. Теперь уж до весны.
 
 Бредя к автобусной остановке, Иван терялся в догадках. Бывало, что сосед, гоняя пацанов по территории дачного поселка, применял к ним силу. И  что еще греха таить, ведь за уши таскал пацанов. Но сейчас?

За спиной, раздался торопливый хруст снега и хриплый голос соседа.         
              - Не сердись, Иван Викторович, и не держи какой злой мысли... Тот рыжий, очень уж на моего сына похож. Ведь помнишь мою беду. Только поэтому ведь и решил их пригреть. Пусть живут, по-людски.
Проговорил, и, повернувшись, ушёл.

Иван смотрел ему вслед и подумал о том, что прав сосед. «Не всё можно купить, беду не обманешь, а сына или дочь не вернёшь. Простой пример сегодняшнего дня. Нечесаные, грязные, а ведь взял и пригрел как собственных детей. Да, конечно, можно возразить, найти уловку, отговорки, можно. Дескать, воруют, пьют и курят, да и прочие радости нынешнего времени. Но и в такое время, как и в далеком теперь прошлом есть люди, которые пусть, не всех, но спасут. Накормят и обогреют. Черствеешь, братец душой, черствеешь. Раньше, сам бы бросился, помчался в магазин, накормил ребят. А сейчас? Похоже, соблазн быть невозмутимым преобладает».   
   
Отгоняя мысли, встряхнув головой, подошёл к остановке.

… Вспомнил, загрустил. Ах, несбывшиеся дачные надежды. Жаль дачу, жаль себя. После этого эпизода на мир стал смотреть чуточку, но иначе.

Хлопает дверь, входит Гольцов:
          - Вам, Иван Викторович, от соседей.

Корозко бегло читает телеграмму: « Начальнику уголовного розыска Корозко И.В. Срочная. На территории областного пансионата «Соната» обнаружен труп молодой женщины. Приблизительный возраст  двадцать лет. По предварительным исследованиям отпечатков пальцев идентифицировать личность не представляется возможным…
          - Нам ещё не хватало соседскими трупами заниматься, - Корозко решительно смял телеграмму. - Своих проблем полон рот, а ещё чужие на плечи вешают.

Многолетние дружеские отношения с соседями рушить нельзя, надо ответить, но сегодня ему не до них. В голове засела мысль: любой кровавой охоте должна предшествовать основательная подготовка, это раз. Второе, это то, что маньяк, злой герой, урод, топтун должен знать местность, иметь представление о своей жертве, информацию о пути отступления и много чего разного в голове. Увидев нужную цель, будущую жертву, упиваясь уверенностью в себе отслеживать ситуацию. Редко кому может повезти, ему везёт долго. Почему? Развитой интеллект? Тогда, как это соединить с маниакальностью, шизофренией? А может он нормальный, ну в плане своего поведения? Живёт в нормальной обстановке, работает, читает, но с одинаковой аккуратностью, способен вычистить кухню и отрезать человеческую голову. Игра! Да, именно игра, в которой он актёр, непризнанный, талантливый. Возможно, что убивая, он с особой страстью читает шекспировские монологи… Обвиняет жертву с позиции судьи. С особой внимательностью наблюдает за последним вздохом, последней каплей крови. День насмарку, а еще головная боль. Эх!

***
      
 Маша, голубоглазая довольно симпатичная блондинка, жена Гриши Левина, притворив дверь в спальню, на цыпочках прошла на кухню. Дочь уже крепко спала, а ей еще нужно приготовить поздний ужин Грише.
         Гриша, как и всегда, задерживался на работе, а ей достается больше всех и дома и на ее работе в школе. Вот и сегодня едва проснувшись, она видит белый лист бумаги, где кривым, некрасивым почерком Гриша написал - целую вас мои родные, но я, на работу.
      
   Вытащила из морозильника замороженную синюшную курицу, со злостью, ударила её о край стола, неожиданно расплакалась. Ей до почечной колики надоела его работа. Всегда одна, всегда, вот уже пять лет. «Неужели мне так и придется в одиночестве, как и прошлый Новый год, сидеть, ожидая своего мужа. Будь проклята его работа. Очень большая разница между тем, что было до свадьбы и тем, что стало после неё. А ведь так надеялась, что всё выдержит, стерпит любые неприятности на его работе, будет верно ждать своего милого мужа. Но, нет, не удалось и где искать причины, и нужно ли их искать, ощущая в своём сердце пустоту? Разница в возрасте между ними не была большой, да и что может стать камнем преткновения, если любишь. Просто любишь! Она  как  никто понимает всю тяготину супружеской жизни но, принимая её, отрицает то обстоятельство, что она одинока. Одинока в этом замкнутом мире, зовущемся квартира, и думающая ежесекундно о нём. Положение не столь плачевное, но все же. Хочется жить и любить. А если он на работе завёл себе подружку, что тогда? Все возможно. Ведь он сам рассказывал о проблемах по работе, о его старшем, горьком пьянице. А если  и её Гриша станет таким?»
       
 Застыв на стуле у плиты, она продолжает казнить себя и, разрыдавшись, уткнувшись в мокрое от слёз кухонное полотенце, прозевала приход своего Гриши.


***
      
  Командировка выматывала Ивана полностью. Остановившись в гостиничном номере средней паршивости, Корозко принял душ, попытался уснуть. Но сон, так быстро протянувший к нему свои объятия, ушёл оборванный гулом шатающейся по набережной толпы. Сама по себе гостиница была неплоха, но расположенная почти на берегу моря, опутанная пешеходными дорожками, она манила отдыхающих в тёмноту можжевельника и молодых елей.
      
   Прислушиваясь к гомону за открытым настежь окном, Иван перебирал в голове отрывки встреч оказавшихся очередной пустышкой. То, что в этом районе появился схожий за почерком маньяк, это привлекло его внимание. Но, пробыв здесь около недели, мотаясь из гостиницы в республиканскую больницу, где находились на лечении около сотни особо тяжёлых больных, он дал себе зарок: это - в последний раз. Вокруг сотни туристических баз, санаториев и домов отдыха,  где как он понял,  все иное, не такое серое и мрачное, что он видит каждый день, находясь здесь. Но его «парня» здесь нет, и быть не может. Это всё Скорик,  неизвестно с чьей подачи умудрился отправить его сюда. Их «парень» дома, а здесь его единомышленники. Старые, молодые, больные… Есть такие, что косят. Так, по крайней мере, сказал начальник закрытой части больницы подполковник Колобков. Что творится в его подчинение, за высокой и серой стеной, покрыто непробиваемым мраком. Но дела страшные, раз при входе в закрытую часть ему потребовалось получить добро от своего, самого большого начальника. Учитывая то, что его фигурант убил несколько человек, это вязалось с тем, что натворили некоторые больные, сидящие здесь десятки лет. А если всему виной азарт? Игра, от которой получаешь удовольствие. Убил - удовольствие, адреналин выше нормы, все типа, прелестно. Не убил - настроение ноль, наслаждение отсутствует, плохо. Обратиться к гадалке? Не стоит, вон Бородин не хуже любого экстрасенса… Пять или семь лет назад одна такая нагадала… сволочь. Поймать бы, руки отбил самолично. Я тешу себя надеждой, что многое умею … Как говорил Серёга Буренко: «Чем старше мы становимся, тем всё четче слышна поступь маразма». Что там дома? Нашёлся парнишка по делу о сексуальном домогательстве, и что станет делать Скорик? Замнёт, выгораживая учителя физкультуры, или сгноит его в лагере? Ну и настроение…Так недолго думая можно врезать…кому-то как бы за между прочим».

Иван вздохнул, повернулся на бок.  Шум за окном не утихал, а как раз наоборот разгорался, прерываясь на короткие мгновения, принося запах мокрой листвы. Иван, приподнявшись на локте, достал из-под своего небольшого чемодана тонкую папку. Повернувшись на бок, дотянувшись до ночника, включил свет.

« Думай, Ваня, думай, размышляй, занимайся словоблудием. Ищи интерес убийцы. В чём он? В плохой и голодной жизни, или в хорошей, сытой и комфортной? Не живи эмоциями. Самое простое, думать. Принимай вымышленное за действительность, строй планы, создавай здание иллюзии. Себе ты веришь? И да, и нет. Смело, Ваня. Круто, честное слово. Признался, но что тебе это даёт? Себя дурачить - проще пареной репы, а других? Не много ли сказано для тебя одного? Нет, так ничего не получу, не продвинусь, не поймаю гениальную мысль догадку. Льёт-то как из ведра, а выбор действий небольшой».
      
В этой папке всё, и ничего. Все то, что сумел накопать за это время из ничего, но в ней нет главного. Нет конкретного человека, который творит зло. Папка, а в ней дело, что не терпит пустых, напрасных и обнадеживающих слов. Дело требует кипения бурлящего конгломерата поступков, улик, выводов. Необходимость знать всё, так желательна. Если верить прессе, то он и ещё десятки тысяч милиционеров даром жуют хлеб. Не выросли, не перестроились, не поняли лозунг дня нынешнего. Одним словом: муть несусветная. Незначительные эпизоды, мысли вслух, отражено здесь, как само собой разумеющееся.  Никто не способен изменить суть происходящего, вмешаться в ход событий, и ему не дано. Стоп. Шум стихал и, погасив свет мыслимо считая до ста, наконец-то уснул.
      
 Днём, в который раз за эти дни он приходит в мрачное, стоящее на отшибе здание закрытой психиатрической больницы, и всё начинается сначала. Дела, шелестя своими пожелтевшими от времени бумагами, отвлекают от не дающей ему покоя мысли.
   
 « Успеть бы, на следующей неделе сдать документацию на квартиру. Зина, совсем сошла с ума, решив разделить их, пусть и совместную жилплощадь». То, что ему придётся делить их двухкомнатную квартиру, он знал. Но знать, и делить, это разные вещи. Интересно, что сейчас делает Бройко? Пьёт водку, или сиднем сидит на кухне, вырезая лобзиком свои узоры?
         
Ещё вспомнился  пришедший на память эпизод в поезде, когда ехал в этот приморский город,  к нему подсели трое парней с предложением поиграть в подкидного. Что он сделал? Он расхохотался от избытка чувств, ударив кулаком по столику в купе, и по-прежнему смеясь им в лицо, едва не давясь смехом, произнёс:
                - Давай карту. Теперь тасуй. Теперь смотри.
       Парни смотрели на него как на идиота, так, по крайней мере, думал тогда. Их лица изменились, когда он стал переворачивать одну за другой карту и до того, как она, показывая свою масть, называл её, чем привёл в ступор начинающих жуликов. Пока поезд весело тащил вагоны, всё было нормально, а когда встал на конечном для себя пути, один из «попутчиков», остролицый, с золотыми коронками развязно подошёл к нему, предложил:
                - Давай с нами. Будем партию делить на две части. Одна часть наша, вторая - твоя.
       
Он секунду размышлял над этим, как с позиции парней дельным предложением, потом молча, полез в карман, достал удостоверение, на котором был изображен при полном параде, и где явственно читалось его должность. Парень взрослый или выросший среди взрослых дядей и теть, мигом увял, развязность как горох осыпалась,  исчез за углом здания вокзала.
            - Что, Иван Викторович, всё изучаем? - к нему обращался сухонький старичок в белоснежном медицинском халате и, хотя сам Корозко, поверх куртки накинул такой же халат, от увиденного человека в белом, невольно вздрогнул.
             - Будем. Как не будем. Давайте начнем вот с этих, десятилетней давности историй, - Иван, кивает в сторону стопки дел и задает вопрос не по существу. - А вам не надоело всё это?
    Он обводит рукой, указывая на стены мышиного цвета.
              - Нет. Очень даже нет. Мне старому и больному человеку ох, как нужно внимание. Пусть это будут отличимые от нас люди, но они люди. Со своими проблемами, со своими страхами, - старичок усмехается, хитро поглядывая на Корозко.
      
  Они час за часом копаются во времени, так говорит старик, и Иван ему верит. Полностью. Сколько дел, столько судеб. Сколько подлости, убийств, ревности и злобы, столько дел пыльных, закрытых от глаз общественности раз и навсегда. Его заинтересовало всего два дела и то, по двум независимым друг от друга причинам. Первое дело, это близость некоего Дрочина Александра, жившего в их районе в небольшом поселке городского типа Борты. Второе дело, чуть смахивавшее на детали его фигуранта, где главным лицом был некий Авдохин Антон.
    
    Старичок, протерев свои очки, долго шамкая губами, вспоминал детали, не вошедшие в эти дела. Он помнил и знал многое о них, ведь двадцать лет был главным врачом. « Помнил, но этих двоих, подзабыл. Кстати, фамилия первого фигуранта имеет прекрасную основу - пестовать, баловать», - хотел съязвить Корозко, но, проглотив прилипшие, готовые сорваться на кончике языка слова, принялся слушать.
                - Парни молодые, разница между ними была не существенной. Оба умерли в одном и том же году. Дай Бог памяти… - почесав свою прореженную  временем макушку, и вспыхнув майской розой, воскликнул. - Да, это было пять лет назад. Точно. Едва они отбыли свой срок, вернее пробыли на лечении почти десять лет, как были выписаны. Я был тогда против такого решения, но кто станет слушать старика.
                - А кто выдавал такое решение, и чем оно было объяснено?
                - Чем? – он  на секунду замер. - Ничем. Новый главный, - старик пальцем ткнул в потолок, - Был настроен жёстко. Пробыл время, держи курс к дому, если таковой имелся. Тем, кто не имел родных и не имел жилплощадь, не выписывал. Да и время было глупое. Плохо было с едой для больных, с медикаментозным обеспечением, да и с остальным тоже. 
                - И что же с ними случилось?
                - А случилось то, что и должно случиться. Один попал под колеса грузовика, хотя мне поясняли, что его толкнул брат задушенной Дрочиным сестры. Правда или нет, кто теперь разберет. А второй, Авдохин, тот умер от туберкулеза. Знаете, в нашей больнице очень многие болеют  такой болезнью, тем более что, несмотря на свой возраст, а ему было где-то за тридцать, он успел отсидеть три или четыре года в тюрьме.
                - Что можете помимо всей этой макулатуры сказать о них?
                - Многое и малое. Если не читали, то процитирую прекрасные строки поэта Константинова: «Время покаяния придёт… Время человечности наступит. Каждая душа Христа найдет, от бесчестья, подлости отступит». Оба были действительно больными людьми. Авдохин, страдал маниакальной шизофренией. Я много отдал сил, чтобы ему помочь. Как будто что-то получалось, но признаюсь честно, не до  конца. Не до конца, я имел в виду его состояние рано или поздно должно было вернуться к своему уровню. То есть он панически боялся темноты и следовавших по его пятам неизвестных людей. Как он говорил шепотом, погони.
                - А второй? – Иван заёрзал на стуле, мыслимо прося сердце успокоиться. (Сумасшествие - это сон. Одурь туманная, окаянная) Ему приходилось за свою жизнь видеть многое, но всегда такие рассказы приводили его душу в смятение. Как будто он сам один из них.
   « А если это правда»,- мелькнула шальная мысль и, отгоняя наваждение, прокашлявшись, задал вопрос.
                - Ваше мнение по поводу моего фигуранта. Эти могли такое сотворить?
                - И да, и нет. Всё зависело от того, как и с кем происходило общение. Да и фактор времени, судя по описанию вашего фигуранта, не соответствует. Дело в том, что ваши дела начались семь, возможно, восемь лет назад. А мои пациенты вышли отсюда десять лет назад, а спустя год или два их не стало.
             - Это называется, попал в пустоту, или пальцем в небо, - Корозко явно растерян.
«Нужно было на месте все решить, сделать запрос. Припёрся на свою голову».
 
Он задал ещё один, компостирующий столько дней голову вопрос:
              - Скажите, а в чём, собственно, разница между педофилом и некрофиликом.
              - Ну, у вас дорогой мой, вопросы! Ну, педофилия, думаю, вам косвенно знакома, а вот некрофилия- это само по себе хуже, намного хуже. В чём разница? Она есть, но не так существенна. Некрофилия- это конец пути. Это самое гнусное состояние, когда эрекция пробивает щит в подкорке. Поэтому,  не может или не хочет препятствовать этому. Это уже не шизофрения, это намного, значительно хуже, до смертного одра.
              - А возможно, что тот, кого я ищу, в дальнейшем станет на этот путь?
              - Запросто. Я бы сказал - он уже на этом пути, но всё упирается во время. Я думаю, что вам осталось ждать совсем недолго. Я не могу вам несведущему пояснить всё, что знаю сам, но думаю, ваш фигурант- это шизофрения в двоичном значении. Или он преследует определённую цель как объект своей ненависти, или это врождённое состояние. Есть такое медицинское  понятие: как широкий мегапсихоневрологичекий комплекс по Орчеметову. Поищите в ваших библиотеках или лучше всего, спросите у главврача вашей психоневрологической больницы. Вот там и найдёте всё то, что ищите. 
       
Они еще долго обсуждали проблему психиатрии, неврозов и их последствий, работы Юнга и Ганнушкина, хотя больше говорил врач, а Иван слушал, или делал вид, что слушает.
               - Я не могу утверждать, что лицо вас интересующее, может быть замкнутым в треугольнике, где его конструктивно-депрессивное состояние может переходить в более глубокую фазу, именуемую как группа эпилептоидов. Хотя, в своем состоянии они легко маскируются и могут содержать в себе многое из остальных групп... Может вы хотели сами поговорить с интересной для вашего расследования личностью?
              - С кем? - не понял Иван.
              - С личностью, - с вызовом ответил старичок. - С человеком, с маргиналом, с тем, кто перешёл границу разделяющую величие и паранойю. Только сначала ответьте: вы верите в Бога?
              - А что…Верю… Давайте вашего маргинала. Послушаем. Только сначала полистаю его «досье».

Закончив чтение медицинских документов, Корозко проговорил с непонятной для собеседника интонацией:
             - Странно и забавно. С одной стороны, он не должен здесь находиться, а вот с другой… Приняли клиента по указанию сверху?
Врач не ответил.

Санитар ввел бледного, по-настоящему широкоплечего крепкого парня лет тридцати. Едва взглянув ему в глаза, Корозко понял: этот заведёт в болото. В самое вязкое, без дна болото, в котором нет места смыслу. Этот- проблема.

Стиснув зубы, процедил:
                - Я из милиции, майор Корозко. Расскажите о себе… почему здесь.
                - О, - пауза, глубокий вдох, и сразу же длинный монолог. - Человеку свойственно создавать и уничтожать. Можно изобрести лекарство от рака или придумать, как убить все человечество. Можно, но я не стану этого делать, ведь я - ненормальный. Да, ненормальный человек со сложным диагнозом. В учебниках, написанных мудрецами, четко прослеживается попытка не дать нам построить новый, сказочный мир, не похожий на нынешний. Такие личности как я не требуют к себе пристального внимания, они находятся во власти поиска истоков внеземного. Признаюсь, у меня нет страха перед обществом, которое презираю, а желания и поступки подчиняются моему априори, на котором замок, и на нём надпись - ненормальный. Я давно нахожусь в фантастическом мире, где иллюзии перестают нести в себе вымысел, где все отчетливая реальность. Все философы, поэты и писатели, пишущие о морали и нравственности, ничего не понимают в жизни. Они думают, что их творения дадут шанс обществу стать лучше, чище, мудрей, но это не так. Поступки их не отделить от глупости, которая давит изнутри. Меня считают ненормальным, но в этом моё неоспоримое преимущество. Я остаюсь самобытным, не таким, как все остальные, засоренные общественными нормами поведения. У меня нет никаких веских причин думать о том, что не достойно моего внимания. Напротив, остаюсь по другую сторону, где нет правил, а мои поступки останутся безнаказанными, я буду продолжать делать своё дело, но при этом, оставаться чистым и незапятнанным.
                - Судя из истории вашего «досье», вы и здесь подпитываете себя книгами, - произнёс ошеломленный напором Корозко, хотел добавить несколько слов, но его перебили.
                - Вот вы сейчас тихонько посмеиваетесь, а ведь духовное мне гораздо ближе, чем вам, обычному менту. Мои впечатления - это отголосок моих просьб, что устремляются в синеву небес. В своих снах я отправляюсь на поиск истины, что открыта для меня, а, вернувшись, радуюсь или печалюсь в зависимости оттого, что было «там». Вот некоторые умники пишут, что поступки, совершенные за земле обрекают нас на мучения, но забывают, что разница между сном и явью незначительна, собственно ее нет.
                - Стоп! То есть, сновидения, это отображение реальности, обратная сторона «медали»? (Я, абсолютно трезвый, но чувствую себя так, будто махнул поллитровку, слушая этот кусок дерьма).
                - Совершенно верно. Всё начинается с детства и заканчивается детскими воспоминаниями. И мне, и вам с самого раннего возраста лгали. Мы не можем сказать, что неверие снизошло к нам, как наказание или благодать, но так устроен этот мир, что всё воспринимаем по-особому, и ко всему мы приспосабливаемся по-особому. И вы, и я, всё видим, всё слышим, но воспринимаем это по-своему, терпим. Вы уже перестали ждать, а я жду момента, когда стану независимым от божьей «доброты», от которой впору повеситься. В моем мире, где все принадлежит мне, я встречаю разных людей, с которыми мне интересно. С ними я несказанно счастлив, ибо они понимают меня. Я иду своей дорогой куда хочу.
                - Продолжайте…Интересное повествование, чрезвычайно увлекательное. (Его сгубили знания или ещё что-то. Но странное дело, мне кажется, он пытается манипулировать моими мыслями. Бред).
               - Минуло детство, а затем и юность. Я стал иным. Я не упиваюсь своим заточением, а созерцаю жизнь, как будто со стороны. Смеюсь над тупым убожеством здешнего персонала, которое, постоянно ковыряется пальцем в носу. Изнемогаю от смеха, когда молодой врач-психиатр, который не может связать два медицинских термина, гордо распрямив плечи, говорит в кругу пациентов о своём величии. Вы все для меня не больше чем безобразные, очумевшие от своей наглости, существа, безумные настоящим безумием, которому есть одно определение-безразличие. Очарование не в том, чтобы нам быть уважаемыми, а в том, чтобы добиться от вас уважения.
               - Уважения? От кого и для чего? Неужели вой своры человеческих существ, способен заставить уважать? Неужели любовь способна дать человеку крылья?
               - Уважать нас, людей, у которых временно отняли возможность идти куда угодно. Преклонение перед нами - это не что иное, как упование на спасение от одиночества. Преображения в вас нет, и не будет, потому что вы - серая обыденность. Я с уверенностью могу сказать: люди в погонах - это гнусность. В своей серой жизни не знаете, не ведаете чувств, что дарит нам мир. Однако, мысли, высказанные сейчас, засоряют подсознание, и я искренне верю, что все озвученное, вы пропустите мимо ушей. После моих слов вы вернётесь в суету обыденности. Какой станет ваша жизнь в будущем - зависит от вас. Осязаемая действительность рядом,  но я ещё с вами встречусь. Вы возрадуетесь моему появлению, ведь моё - это моё, а ваше - это то, что принадлежит мне…

Он забился в конвульсиях, и санитар, который стоял рядом бережно принял гения в свои объятия.
                - Да… Потратить время на словоблудие... Не спорьте, не стоило. Такие… как этот…способны взорвать общество и, слава богу, что он здесь, а не на свободе.
                - Я сожалею, но вы ничего не поняли.
                - Понял, всё прекрасно понял. Гордыня, не подкреплённая великодушием души убивает. С такими… людьми нужно вести обществу соответственно. Конечно, мои слова жестокие, но такая душа не должна жить. Сколько бы не давало государство средств на восстановление их души, ничего не получится. В данном случае это тупик.
               - Нет, вы бог весть что подумали…

Эти легко произносимые им слова были лишними, так как Корозко, потирая обеими руками виски, посмотрел на часы, явно хотел уйти.
      
Напоследок старичок расчувствовавшись, подарил ему безделушку сделанную одним из клиентов, в чьих руках погибло три человека. Безделушка, как на произведение искусства явно не тянула. Но что-то в ней было. « Чёрт возьми, всех этих психов и их содержащих. Я сам сюда попаду, если в ближайшие месяцы не закончу это дело. Правда в том, что и гении, и шизики опасны. Такие хотят убедить мир в одном, но получают противоположное. Всё относительно, разум относителен, но когда-то с этим будет кончено».
Он не выкинул безделушку, помесь чего-то, кто разберёт, что этот псих пытался сделать. Она перекочевала в его карман, оставалась в нём долгое время.

Оставаясь опером до конца, вернулся домой и оттуда проехался по адресам указанным адресным бюро по поводу проживания Авдохина и Дрочина.
      
  Долго копаясь в толстой книге учёта в морге, потом тормошил старшего администратора пропойцу доктора, который, как, оказалось, помнил Авдохина. Потом поехал в небольшой городок, где проживал Дрочин, и там выискивал, вынюхивал всё, что было связано с этим Антоном. Закончив все дела, невольно вздохнул, понимая, что ошибки  в его рассуждениях быть не должно. Его мозг, освещённый сутью понимания, пробудил в нём целую вереницу воспоминаний. Как в калейдоскопе, сияя различными цветными картинками улыбаясь, бормочет одно единственное слово - понятно.
   
  « Сколько же их, простых, разных. Отчетливое зло, путаное добро, но все ведет к смерти. Соседский мальчишка парень умный, со светлой печатью таланта, но какой-то беззубый, бесхарактерный. Таким трудно жить среди отрывной молодежи не способной увидеть свет одинокой звезды. Может и «мой»  маньяк был таким, бесхарактерным, беззубым… Может быть его отец и мать упустили, не увидели, что сорняк растёт, зло из-под земли прорезалось. Или он сам виноват в своих бедах, возможно, характер таков, болезнь злая, тугая, ненасытная. Или сломали человека во дворе, на улице, в школе. Может, мечтал он стать покорителем горных высот, летать, врачевать… Возможно, жена не дождалась… из армии, из длительной командировки, кто знает… За обиду, за злость ответил лютой злобой, захотел рассчитаться сполна. Или видел, что любовь не пьянит, а только сердце кроит, а слова умные о добре и зле всего лишь мастурбация слов, чувств. А может он с малолетства злодей, такой себе сявка из подворотни, что первому встречному нож между лопаток воткнёт, не дрогнет рука. Или обида страшная сердце гложет, душу его рвёт на части, а ненависть - ко всему человечеству. Перегрелся ты на работе. Пар спусти, водицы попей, а лучше холодной водочки. Мозг отдохнёт, снова мысли здравые рожать станет, графики пересмотришь, умные слова станешь подчиненным говорить. И хватит медицинские карточки листать, терминами всякими разбрасываться. Не жалей себя, не стоит твоя жизнь твоей же жалости. Слёзы, Ваня, делу не помогут, а водка, это сделает запросто. Форточку приоткрой, воздух свежий пусти, разум освежи».


Сны.
   
Остановившись у края обрыва, смотрит на тихое ночное море, замечает рядом призрачный человеческий силуэт. Не первый раз спрашивал его (её) и не раз, кто она или он? Так они стоят в полном молчании. Наконец Иван пожимает плечами и, кивнув головой в сторону моря, произносит.
               - Красиво, - не получил, как впрочем, и всегда ответ, добавляет. - Красиво и тихо. Как в могиле. Ты так не считаешь?
      Мрачнея, Иван вспоминает о заначке, спрятанной бутылке коньяка.
             - Не хотелось, но придётся - иначе мне не пережить эту ночь.
Когда содержимое бутылки закончилось, выдыхая воздух, пьяно шепчет: Свинство… это жопатое свинство пить в одиночку… За окном бушует ветер. Природа… Надо, Ваня, уметь распределять своё время… Какое свинство тяготиться однообразием дня. Сказано сильно, к тому же на ночь глядя.
      
   Проснувшись ближе к девяти утра, ошарашено осматривая свой номер, не может понять, что с ним было, и было ли это в действительности, или это тяжёлый сон. Спустя минуту успокаивается и, облизывая пересохшие губы, цепляясь босой ногой за разорванный местами линолеум, подходит к открытой балконной двери. В голове, отзываясь воспоминанием, звучит голос старика врача, обрывки фраз гения и засевшее, так ему знакомое слово вопрос: мотив. Он помнит из бесед, что мотив, это побуждение к совершению поведенческого акта, порождённый потребностью человека с осознанной или неосознанной мотивацией действия.
         
 « Зачем «Топтуну» (в частности, вся эта головная боль)  - «это» надо? Зачем он делает всё это, в чем внутренний мотив? Агрессивность, состояние безумия или что-то иное? Что является катализатором его поступков и что есть в его понимании потребностью убивать? Где истоки его мотиваций, которых нелегко понять? Способы потакать плотским слабостям губительны. И когда всё это закончится, и закончится ли вообще? Заставить его клюнуть на наживку? Способен он пойти на это? Интересно, а способен ли Егор, подсказать ему мысли на расстоянии, при сеансе гипноза? Нет, вряд ли. Влезть бы к нему в мозги, но как? Пока сушу себе голову он продолжает начатое дело. Именно, дело. Уникальность, гениальность… Меня злит несправедливость - им лечение, нам - могила. Жизнь дана всем и никто не имеет право её забрать. Шизики - они и в Африке шизики, как их не одевай. « Маргинал» вовсе не сумасшедший, косит под него, точно. Чтобы понять, надо знать, чтобы знать, надо стать… Конструктор мысли, сволочь».

Оглянувшись, упирается взглядом в пустую бутылку коньяка,  замирает, пытаясь совладать с желанием снова выпить. «Время покаяния придёт… Время человечности наступит… Хорошие слова, но… Как хочется  верить в человечность, не приводить доводы, а просто верить. Утешать не по долгу службы, а по чистоте сердечной. Как хочется дожить до этого времени. Зайти в собственную квартиру, удивиться белоснежной скатерти… Красивая посуда, гора фруктов, абсолютно настоящий коньяк и солидная горка отлично прожаренного шашлыка. Уют хочу! Не вымышленный уют, а настоящий, теплый. Хочу вот жить красиво, не быть от кого-то зависимым. Не хочу быть скучным. Ходить в театр, а что? Театр Ваня, театр. Не пропахшая дерьмом пивнушка, не придорожная кафешка. Довольствоваться простым общением с соседом. Изменить окружающий мир, себя, где нет ни подлости, ни убийств, ни опостылевшего отдела. Изменить получение результата. Многое изменить».


***
         
Предчувствия его не обманывали, никогда. Пусть он излишне увлекался алкоголем, хотя в этом случае твердил: « Исключительно во благо, для снятия внутреннего напряжения». А дурная слава любителя… «лекарства» высшего класса? Фактор подражания в группе лиц лишённых душевного спокойствия…
Где изначальное влечение к противоположному полу? Возьмём тайм-аут, небольшую паузу. Пусть ему вслед бросали косые взгляды, изредка полные пренебрежения, но все воедино признавали, он предвидел. Что это, психосоматическое последствие снятия напряжение, или врождённое априори. Сейчас остановившись  у окна, засунув  назад выползшую из-под семейных трусов майку, скажем так, далеко не первой свежести, болтая  ложкой в чашке с надписью - опер - терпкий зелёный чай, предчувствуя новую трагедию. Один раз - это много. Много раз - это часто. Подспудные мысли, внутренние переживания возвели личностную потребность на более высокий уровень. На уровне подсознания, хотя, возможно, его мысли, лишь плод больного, алкогольного впечатления, но чувствует щемящую боль в сердце. Как будто невидимая, но злая сила, запустив в его тело щупальца, сосёт кровь и тянет из него жизненные соки. Странно - только алкоголь способен отогнать злую силу  прочь. Впрочем, почему странно?
    
 Спустя два часа, добравшись до старой, неизвестной многим горожанам  лесной кафе-чайной, у которой название на зелёном фасаде давно истерлось, отворил обитую красным дерматином дверь. В этой расположенной вдоль трассы вдалеке от города чайной или Красном баре, так величали завсегдатаи этого заведения, было пусто. Огромный зал сиял чистотой, свежим воздухом и красного цвета оформлением.
             - Доброго дня, Иван Сергеевич,- подойдя  к убитой временем стойке, поздоровался с чернявым барменом. - Как ваше ничего?
             - Вашими молитвами, Иван Викторович. Давненько к нам не хаживали, - чернявый брюнет улыбнулся и, обойдя стойку, прижал к себе растерявшегося от такого теплого приема Корозко.
      
 Они знали друг друга давно. Очень давно, и между ними не было никаких пересечений, как говорил Корозко. Дело в том, что много лет назад  он и Бородин работали вместе. Но это было так давно, что ни он, ни Бородин, наверное, и не вспоминали те времена. Времена, в которых все было иначе: дешёвое пиво, шашлык, копчёная рыба. Когда жили мечтой о карьере, о благой старости, обеспеченной, сытой. Когда комсомольский задор не давал ногам покоя… Хотя, глядя на их сверкающие от встречи глаза, многое помнят.
             - Я был у тебя, помнится  мне, лет десять назад. Но ничего не изменилось. Ничего, - Иван обвёл широким жестом обстановку чайной.
             - Ничего… Присядем, посидим, пока клиентов нет, - Бородин приглашающим жестом указал на ближний столик.
        Присев, молча, изучали друг друга, и каждый отметил про себя, что противоположная сторона сильно сдала. Единственное отличие было в том, что Бородин, отметил, что, как и всегда, Иван много пьёт. Красные прожилки на испитом лице выдавали его сразу. Всё-таки чужой человек знает о тебе больше, читает начертанное на твоём лице. ( Странное чувство уважения, неясное ощущение, молчание).
 Корозко, подумал о том, что Иван или болеет, или, как и он, прикладывается к горлышку. Хотя?
              -У меня всё нормально, если ты, посматривая на мою убогую чайную, хотел спросить как мои дела. Хотя, все это бизнесом  назвать трудно, - Бородин закурил и приготовился слушать Корозко.
             - А у меня, всё по-прежнему. Ну, ты знаешь обо мне всё. Только я пришёл, и ты меня за это прости, по важному делу. Скажи, кто-то, кто тебе показался странным из посетителей в последние месяцы, были такие. Ну, из этих, любителей экстрима.
             - Да уж, Иван Викторович, задаёте вы вопросы. Кто сейчас не странный, не любитель… Да у меня каждый день все они, то есть клиенты, явные клиенты для психушки, - сухо, но как-то неуверенно ответил Бородин.
      
Корозко об этом знал,  как и то, что Бородин, был очень чувствительным, легко возбудимым мужчиной и поэтому, перебил его, не дал продолжать «ересь», произнёс хмуро:
              - Я, не об этом... Меня интересует прошлый месяц. Скажу так, от мая и по начало июня. Дело в том, что рядом с тобой в лесопосадке нашли обезглавленный труп девчонки. Ей было всего пятнадцать.
        Корозко, достал из бокового кармана фотографии и неторопливо  протянул их Бородину.
        Бородин, взял в руки фотографии, взглянул на них, потом на Корозко, грустно обмолвился:
              - Жуть, а не снимки. Ты ищешь этого зверя?
              - Да. Это тот, кто разбил мою семью и убил мою дочь.
       
Наступило молчание. Корозко, не тревожил больше расспросами Бородина, зная, как бывает тяжело вспомнить маломальские детали, но которые пригодились бы ему. Видя, как ходят по его скулам желваки, а покрывшееся багрянцем худое лицо приобретает осязаемое: он понял, сейчас тот скажет. Наконец-то Бородин, встрепенулся, и Корозко,  взглянул ему в глаза, произнёс тихо, но довольно жестко:
            - Говори, не томи душу.
            - Да,  я помню тот вечер. Это было, - он внезапно замялся и, хмуря брови, вспоминал. - Да, это было в конце мая. Девчонка пришла с парнем, и я очень был удивлён его необычной в нашем заведении скромностью. Девчонку не помню, слишком мала для моего любопытства, да и сказать честно, в ней не было ничего особенного. Парень молодой, старше двадцати. Сама скромность, светловолосый. Рост, точно не могу сказать какой, не видел его во весь рост. Что не пил - это точно. Одет был в светлую куртку. Да вот ещё зацепка… Он, смеясь, откидывал назад голову. Знаешь, когда на таких смотришь, кажется, еще немного и голова отвалится.
      
Он смолк, снова вспоминая тот вечер, а  Иван, ждал продолжения. Прошло минуты три или четыре, и вымученно улыбаясь, Бородин, произнёс виновато:
             - Это, пожалуй, всё. Хотя… знаешь, Ваня, в голове крутится что-то важное, но не могу вспомнить. Это, как в машине. Всё помнишь, всю её знаешь, а как перекрасишь, наведёшь марафет, не поймёшь сразу, она это или нет.
      Иван молчал, слушая себя и Бородина. Очнувшись от мыслей, обвёл рукой зал, спросил льстиво:
               - Дела,  наверное, идут? Или как?
               - Скорей или как. В моём заведении можно писать научные труды. Чисто опрятно, но днём. К вечеру собирается иной контингент. Но я привык.
              - Но вообще-то, есть смысл во всём этом? 
              - Есть, Ваня, если ты о прибыли. Если надумаешь пойти на пенсию, подходи, я тебе помогу, да и посоветую, как хозяйство вести. Хотя знаешь, раньше от посетителей отбою не было, а сейчас молодежь по стриптиз барам порхает.
            - Что открыть, выйдя на пенсию стриптиз бар? Ты что, мужик! - Корозко, удивлённо взглянул в глаза Бородину. На него смотрели укоризненно черные, бездонные глаза Бородина, и, теряясь от их притягательного омута, произнёс тихо. - Прости, это всё нервы.
             - А почему и нет, Ваня. Почему и нет. Вот все бегут за здоровьем, хотя ты не из их числа. За моим заведением есть прекрасный лес, рядом трасса, озера. Открой гостиницу. Забудь о прошлых временах, подумай о старости. Помнишь, как любили не за что-то, а потому что… Жили верой в чистое, непорочное, не пренебрегали людьми, их судьбами.
            - Давай об этом в другой раз. Сегодня мир живёт совсем иными мечтами, живёт сплетнями, подколами. Меня всегда интересовал вопрос: почему для кошки облезлый дворовой кот привлекательней, чем домашний? Грязный, воняет черт знает чем, а нет, краше и милей её сердцу нет. А вообще-то, спасибо тебе за открытость и душевное сострадание. Кстати, ты больше не практикуешь? - Корозко, спросил это как-то мимоходом, помня прекрасно годы, когда Бородин, поддавшись всеобщему мракобесию, занимался знахарством, гаданием и прочей чехардой.
            - Нет, не занимаюсь. Если тебе погадать или прописать средство от твоей болезни, это я могу. А так, нет.
    
 Полистав блокнот и найдя чистый неописанный лист, Корозко, вырвал его из блокнота, написал свои координаты, коротко обронил:
            - Мои дополнительные телефоны. Рабочие и домашний. Вспомнишь, позвони. Ну, мне пора, извини, что так скоро, но увидимся.
       Он встал, пожал руку Бородину, и молча вышел. Бородин, оставшись сидеть за столом, задумчиво произнёс про себя:
             - Возможно, Ваня. Какие наши годы. 
      
Бородин, промолчал, не сказал Ивану о главном. Имея неплохие задатки, так и не сумевшие выплеснуться из него, но, не давая им до конца умереть, помимо этой информации он обладал еще некоторыми данными, до поры до времени сохранёнными внутри.
        Эта информация сродни телепатии, она предвестница незримых, но весомых событий появлялась в его сновидениях, и всегда, на все сто процентов была верна. Наверное, они были с Иваном в чём-то схожи, хотя бы в этом.
      
 Подспудно Бородин, отвечая на свой засевший в мозгу вопрос, даёт совершенно правильный, четкий ответ: Они разные, совершенно разные с Иваном, но притягивают  друг друга, понимают значение тех или иных событий. Каждый из них полон изъянов, горячности, нетерпимости, но в тоже время, они умеют здраво рассуждать, не покорны судьбе и случаю. Всё-таки здорово, но такие люди способны погибнуть за идею, просто потому, что не могут иначе.
      
 В тот же вечер, Бородин, поцеловав супругу, отправился  спать на веранду. В последние годы он страдал астмой и, вдыхая свежий воздух, проникающий из открытых настежь окон и дверей веранды, вдыхая его, чувствовал себя намного спокойней.
        Едва погрузился в сон, как отчётливо увидел светловолосого парня идущего под ручку с девчонкой. Он смутно видел чёрную ленту ночной автотрассы. Лес, ночной отблеск взошедшей луны, и всё. 
        Поднялся, свесил ноги с кровати,  тупо уставился в темный, неосвещенный угол веранды, пытаясь, сосредоточится. Это у него плохо получалось, и тогда принял испытанное лекарство, дающее стопроцентную гарантию. В его цыганской душе, подогретой алкоголем, играют, смешиваясь видения. Но они бесхитростны, просты. Но одно видит явственно. Зверь идёт за новой жертвой. И ещё неясное, самое противоречивое чувство к полнолунию.
         Эмоции умирают, кровь успокаивается, а душа тихо засыпает. Сон.               


***
         
Следующие, вымотавшие его  непростые дни, Корозко, посвятил предметным разговорам ещё с одним направлением в своих поисках - дезинфекторам, а попросту тем, кто травит крыс, и работникам моргов, а их в городе было всего три. Побродив по разрушенным временем и людьми сооружениям, нашёл, хотя и с трудом санстанцию, именно ту, которая его интересовала в первую очередь. Перед этим Бройко, покопавшись в своих записях, взял чистый лист, набросал фамилии тех, кто может их интересовать. Сверив его наброски со своими, Корозко довольно крякнул, отбыл, не сказав куда.
          
Выскочил из дверей отдела, отметил про себя, что фамилии работников морга полностью соответствуют тем, что ему по дружбе засветил Егор Петрович.
             - Итак, Серёжа, с самого начала. Где ты был двадцатого мая? Кто видел тебя, и так далее, не мне тебе рассказывать.
             - Я не буду отвечать без своего адвоката.
   
От его слов Иван опешил. Впервые в его жизни, вернее по службе вот этот, пусть и бывший, и кто знает, возможно, и будущий урка  заявляет такое… Он не мог верить собственным ушам.
Минуту размышлял над темой, как ему поступить. Дело в том, что,  как и всякий опер имел подручные средства для вынужденной, но плодотворной беседы, но использовал этот метод крайне редко.
            - Чушь собачья, все твои домыслы, опер. Ты взгляни на себя. Очнись! Я не тот, кого ты ищешь, не тот, на ком ты заработаешь свои медали. Тот, кто тебе нужен, не будет пахать по пятнадцать часов в сутки, чтобы его дети поели колбасы с куском хлеба. Ты, понял?
      
  Корозко, оглушённый его словами, так и своими внутренними переживаниями сидел отупевший, и казалось, лишённый чувств. Со стороны можно было сказать, что он стал как каменный идол, и лишь тяжёлое дыхание выдавало в нём живую плоть. В другое время, в другом настроении мог, конечно, поступить с этим плюгавым, так назвал его за глаза, как захотел бы. Он сам себе поражался, принимая оскорбления, что явно выдавало в нем растерянность. Или нет?

    « Что происходит? Особый день? Специфическая реакция? Играет со мной? Что?  Возможно, теперь изменившись, просто я стал тем, кем был всегда? Провёл некую ревизию ценностей и идей?» - мелькнула запоздалая мысль. Он разбирался в притворстве, понимал и ценил своё умение разобраться в тонкостях человеческой души.
       
  Вот и сейчас видел, что этот парень не врёт. Он смотрит на него зло. Ну и что. Жизнь построена так - или ты, или тебя. Появившееся знакомое чувство срочно выпить гнал прочь, тихо скрепя зубами. Наконец поднялся, вытянул чистый, но крохотный листок бумаги, написал на нём свои координаты, положил на стол.
             - Вот мои телефоны, если что… звони. И ещё одно... Не в каждом заложена страсть поиметь ближнего, а я отношусь именно к таким, последним могиканам. Ну, бывай, парень.
    
 Они расстались, и как верил Корозко - навсегда.
      
Сейчас Иван жевал гадость, под названием чебуреки, купленные возле почты, что находилась за углом конторы и, постукивая ложечкой в чашке, разгонял непонятного серого цвета сахар. Крепкий  чёрный чай он не любил, считая его ядом для сердца, хотя настои, зеленые чаи и кофе уважал. За их терпкий вкус, особый аромат, да просто за то, что они существуют.

     «Действительно, почему бродячий кот краше? Вот задал головоломку тёзка. Почему? Потому что сильней, наглей, выносливей. Этот обронил: медали… Какие медали? Знаю, что милиция теперь стала кормушкой, отстойником для тех, кто ничего не хочет делать. Какая-никакая зарплата, стаж, в сорок - ты уже пенсионер. Да, знаю, что при задержании не фиксируют наркотики, оружие… Через время, это «добро» уходит в «народ». Знаю, что рядовой состав постоянно «должен»: на дни рождения начальства, поминки, на жизнь, подарки вышестоящим. Что-то изменится? -  Нет, никогда. Власть, возможность оторвать кусок пирога и крышевание не искоренить…Это наследственность. Стоп. Если не думать штампами, если не пытаться проникнуть за грань возможного, почему бы и нет? Наследственность приводит в замешательство разум окружающих. Супчика бы, горохового, с перчиком. Обычная жажда пищи, обычный постулат голодного человека».
       
  Его внимание привлёк заехавший во двор «управы», так он позволял себе называть место работы, тёмного цвета микроавтобус. То, что этот микроавтобус частенько приезжает  к ним, он это знает, но спрашивается, зачем? Что ему надо в этих облезлых стенах, что он ожидает? Голова соображает плохо, но ответ обязателен. Дежурный, капитан Михедько, на его вопрос, прислонив к своим губам указательный палец, ответил, метнув взглядом по сторонам:
           - Ты это, Викторович, не шуми. Что за автобус, кто на нём ездит, это к твоему боссу или выше, туда, в управление, - капитан, тыча пальцем в потолок, оглядывается по сторонам.
           - Что, так круто? – Корозко, удивлён его шепотом, а главное таинственностью. - Да не томи душу, колись ретивый служака.
            - Не могу сказать, но явно возят наших захребетных, то есть заключенных на работу.
            - Куда? - вновь удивляется Корозко.
            - Куда! На стройки века… Скорик строит дачку, да и Довгань, а с ним Мордвин, Захарчуков и прочие наши городские владыки строят себе гнездышко вблизи озера. Но ты смотри, не пали меня, Викторович,- капитан смотрит на него, как на святую икону с немой и едва слышимой просьбой.
            - Жизнь как вижу, тебя не балует?
            - Сколько мне надо, Иван Викторович. Жизнь…это шоу. Игры с судьбой.      

Его можно понять. За этот год три строгача за залёты, а до пенсии еще годков пять, не меньше. А куда ему менту без его ментовки?  Это он Корозко, готов пойти в дворники, а Михедько, нет. Впрочем, ему какое дело, кто и что там строит. Равенства всё равно нет, а искать себе проблемы занятие бессмысленное. Всё в одном котле, а под милицейской формой кроются тёмные дела, а с теми, кто прячется под ними, ему не совладать.
    
    « Хотя, имея информацию можно покорить мир, так говаривал Трумэн или ещё кто-то», - промелькнула мысль одноднёвка, и он придвигает к себе папки с делами, фотографии и кипы  документов.

Очередное воспоминание нарушает работу. Он вспоминает свою давнишнюю поездку в столицу, где ему пришлось побывать в художественной галерее. Иными словами в другом, параллельном нам мире. В мире, где зло навсегда упрятано во мглу…Фантастический мир, уверенный в своей эффектности, в своей непогрешимости. Тишина. Чистые, без примеси злорадства улыбки. Сама добродетель здесь живёт, и это, Корозко понял сразу. И тогда, за многие годы почувствовал себя не лишним, а счастливым. Счастливым в своём одиночестве, в постоянстве дешёвой обыденности. Изящество, особая тонкость работ, нежное очарование от которого замирает сердце. Не нужна ему слава, богатство и шикарные лимузины. Зачем? Вот только этот яркий свет, тонкая грань между добром и злом ему нужна. Он вот здесь, и на следующей картине. Он везде и всюду. Но это же контраст между тем, чем он живёт и тем, чем живут другие. Ну и пусть. Малая частица настоящей жизни и ему достанется. Он её заслужил…   


     Спустя час, покой нарушает осторожный стук.
                - Войдите, - кричит он, не поднимая своей головы.
 
   На пороге появляется Иван Карлович, бывший чекист, а сейчас простой пенсионер. На лице Корозко удивление.
              - Добрый день, Иван Карлович. Какими судьбами снова к нам?
              - Какими? - переспрашивает старик, и без разрешения тяжело опускается на стул. - Вот решил проведать вас. Узнать, как у вас обстоит дело с поиском зверья?
             - Ну, это, Иван Карлович извините, служебная информация. Вам-то она зачем?
             - Зачем? - вновь переспрашивает старик, и грустно выдыхая тяжелый воздух, недовольно произносит Корозко. - Мне, как бывшему офицеру не всё равно. Пусть молодежь на площади говорит, что им всё едино. Мне, нет. Я ведь в шестьдесят третьем служил в особом отделе военной прокуратуры. Так вот милый мой, скажу тебе так… В то время в отличие от нынешнего, общественность била в набат, помогая органам. А сейчас?
         
Иван, отложил в сторону свои бумаги, распрямил спину, резко поднялся, подошёл к окну. Он не был удивлен приходу старика, да что от него толку. Ну, служил он и что?
                - В то время у нас было тайных осведомителей больше чем самих работников в основном аппарате. А сейчас? - старик не унимался, поучая или просто высказывая наболевшее Корозко. И не давая сказать слово, хотевшему было ответить ему Иван, продолжал настырно.
                - Вот в шестьдесят пятом, ты извини старика за подробности… Так вот, исчез сын очень известного партийного работника. Оттуда, - он, ткнул пальцем на потолок, давая понять, что это было настолько серьезно. Слегка прокашлялся, продолжил. - Так вот, исчез прямо на лесной поляне, посреди лесного массива. Вызвали милицию, потом прокуратуру, потом госбезопасность и что? А то, что по марке часов, брюк пошитых в ателье мод мы через день имели сведения, где, когда... По зубной коронке были способны найти и обезвредить… Таки нашли на скупке тех орлов, что мальчонку сбили машиной и  тряпьём его не побрезговали. Жизнь, позвольте напомнить, была иной: упорядоченной, здравой, несла в себе ответственность.
                - А ваш особый отдел, каким боком? - прервал монолог посетителя Иван. - Ведь насколько я понимаю, в то время особисты занимались другими делами, - Корозко, наконец, досталось слово, и он сказал первое, что пришло в голову.
                - Как это, каким боком! Мы ведь контролировали все эти службы за исключением госбезопасности. Тихо, но с пристрастием, особый отдел он потому и особый,  что номерной, с литерой к. Вот так-то, милок. Разумеется, случались ситуации, но мы ведь люди и от роковых случайностей не застрахованы.
         
Старик, наконец, смолк и Иван Викторович, хотел было ещё о чем-то спросить, но промолчал.
           « То время, это время. Какая разница. Хотя, в словах старика есть резон, и он говорит об одном. Тогда всё и вся контролировалось. Все обо всех знали и копили материал. А сейчас?»
                - Спасибо за беседу, но мне ещё работать, - Корозко тяжело вздохнул, кивнул на пачку папок на столе.
                - Работай,- и непонятно к чему произнес с грустью. - Религия спасёт мир. Только религия способна сдерживать звериные инстинкты человека...

 Старик, тяжело поднялся и, не прощаясь с ним, вышел. Дверь за ним со скрипом закрылась, а Корозко вновь остался один. ( Религия? Какая к  ч…религия). Ответа на свои многолетние вопросы он не получил. Все осталось на своих местах. Экспертизы, вскрытие трупов, похороны. Но остаётся главный вопрос: Для чего? Зачем и главное - кто?
   
    Посматривая на часы, Иван Викторович раскрывает свой  почерневший от времени блокнот. Его ноготь указательного пальца листает страницы и останавливается на ничем не примечательной записи-Брутов.
               - Итак, Брутов Вергилий Модестович, он же Барабашка, он же Кавычка. Черт ногу сломит от такого имени и отчества и от этих погонял. Ну ладно бы кавычка, хотя тоже неясно с этим погонялам. Но Барабашка? Он что там, на зоне все двадцать лет по углам общался с нечистой силой? Хотя какие там двадцать лет, он ведь парнишка у нас более весомый. Бульвар Пушкина 44 дробь 1. Значит, господин Брутов, живёт на первом этаже. И это вся информация? Помниться мне, что я его устроил в то самое место, откуда хода нет. Странно, как я мог упустить в своих записях старателя усопших дел. Этот представляющий человечество типаж выживает исключительно ради себя самого, ради того, чтобы испробовать всё доступное и недоступное, - шептал про себя Корозко, посматривая на часы. Время поджимало, а дел-то дел невпроворот.
         
  Сейчас в меру своей активности трудно было сказать, что его подсознание требует немедленной отдачи. Скорей всего он находил в поиске утраченную иллюзию, так часто посещавшую его во снах. В глазах отражалась затаённая надежда и азарт вышедшего из леса охотника. Скорей всего он врал себе, говоря, что ему безразлична судьба, вот этого скажем, Брутова. В его душе нашлось место и для некоего понимания. А ещё с долей вероятности, что он так думает, в голове плотно застряло восприятие схожести своего характера, вот с такими людьми как… Нет, об этом лучше не думать.
         
 Захватив с собой тонкую папку, в которой лежали чистые протоколы опроса и всякий хлам, внешне схожий на канцелярские принадлежности, торопливо вышел в коридор. Проехав несколько остановок трамваем, медленно спустился в цокольный этаж, где на дверях была чёрная трафаретка, а на ней строгая надпись-посторонним вход категорически запрещён.

Впереди него в тусклом свете по длинному коридору катил тележку сам господин Брутов. Едва он окликнул Брутова, тот мгновенно повернул в его сторону голову, но тут же расслабился             
                - Признал родную милицию,  Иван Викторович, - проговорил вместо приветствия Брутов, но в глазах оставалась тревога.
         
Еще бы не тревожиться ему, человеку, имеющему за худыми плечами такой срок,  что у некоторых невинных обитателей его прихода возможна повторная смерть от испуга. Но последние пять или шесть лет, его лицо исчезло из картотеки, оставшись лишь в архиве и в записях Корозко. Они были знакомы давно, и каждый раз именно при выходе из тюрьмы Брутова, вновь отправлял на нары именно Корозко. Сказать правду, они поддерживали общедоступные, хотя и редкие отношения, или как сказал когда-то Брутов, он де - не в обиде на Ивана. Один дурак ворует, а другой его ловит, вот и вся философия гона на дичь.
      
В прошлом году его фамилия мелькнула в сводке, но проверкой не была доказана вина Брутова, чему собственно и был рад Корозко. Сколько можно скитаться по зонам и пересылкам, пора и честь знать. Нечего объедать государство, оно-то не бездонное.
         
 Оставив тележку на проходе, Брутов,  кивнул на закрытый грязной мешковиной труп.
                - Очередная жертва алкоголизма. Сегодня привезли.
     Корозко, нахмурился, лицо вспыхнуло багровыми пятнами, принимая это, как намек на свою персону. Он скажем так, не особо любил, когда вопрос алкоголя ставили в сравнение с ним. Но что поделать, если один  только вид бутылки, с  её чистой, можно сказать, искрящейся  на свету жидкостью, будоражит рассудок. Сейчас его мысли вернулись по кругу.
                - Ладно тебе, Брутов напрягаться в медицинских познаниях. Кстати, а как там ваше ремесло? Не балуете от случая к случаю?
                - Что вы, Иван Викторович. Бог, как говориться, направил на путь истинный. Да и вам спасибо, что устроили, так сказать, на полный пансион, - Брутов это произнёс, глядя прямо в глаза. - Честное слово.
      
     « Чёрт с ним… с его странностями. В горло запах вползает, в поры кожи, в сердце…»
     « Глядя на Корозко, невольно осоловеешь… Смотрит зверем, того и жди за глотку ухватит…»
 
Воцарилось непродолжительное молчание, которое нарушил озабоченный приходом к нему власти, Брутов.
                - Проблема?
                - Самая малость. Ищу, сам знаешь кого, - Иван, которому не особо хотелось говорить, впился взглядом на своего бывшего подопечного, спросил. - И что, за последние месяцы никто, кто питает страсть к твоим пациентам, так никто не показался?
                - Как будто бы нет, - почесал свою заросшую шею Брутов.               
                - Неужели вымерли все эти гниды?
                - Да нет, что вы, Иван Викторович. Не вымерли, куда уж при такой-то власти им помереть. Наоборот рождаются всё больше и больше. Я, как вы помните, играл. Играл по-крупному, но хочу заметить, что если вся гниль тогда была внизу, скрыта ото всех, то сейчас, наверху. У меня глаз, намётанный, вы же знаете.
          
Уж кто, а Корозко, точно знал его глаз. Участвуя в задержании, поражался его терпению и проницательному взгляду. Впрочем, что говорить, если, играя в «пропуль», многочисленные жертвы Брутова, иногда теряли не только деньги, но и смысл жизни.
                - Так рассказывай, что тебе запало в душу.
                - Абсолютно ничего. Ну, я имею в виду для вашего дела, Иван Викторович. Всё обыденно. Пара несовершеннолетних придурков, захотели посмотреть есть ли у покойников кровь. Да вот ещё один шаромыга отирался, всё пытался на мёртвых баб взглянуть.
                - Почему не позвонил? - в голосе Корозко, послышались так нелюбимые Брутовым   злые нотки.
                - Не ваш это контингент. Парней родители забрали, они под кайфом были. А вот шаромыгу ,ваши увезли, они рядом были, патрульной машиной проезжали. Вы лучше карточки клиентов процедите, может, всплывёт кто…
                - Ты ещё меня учить будешь, - Иван разозлился, и уголки губ искривились.
( Воздуха свежего вдохнуть… Нашатыря бы…)
                - Не учу, а подсказываю. Среди молодых да ранних много любителей вкусненького, но с запашком… Раньше-то было всё под запретом, а сегодня бери труп неси домой, изучай.
      
 Сплюнув на грязный кафельный пол, Корозко, кивнул головой на прощание, удалился. Беседа не дала для него ничего нового. Так «тёрки» ни о чем, из пустого в порожнее. Хотя отметку о шаромыге записал в блокнот.
      
 Спустя два часа взглянул на часы, тоскливым взглядом окидывает надоевший ему кабинет и, вздохнув, достает новые заявления, от которых действительно сойдешь с ума.
       Сидя на своем месте оглянувшись на запотевшее окно, мысленно представил себя на месте вот хотя бы Брутова, а ещё того, кого он звал «Топтуном».
      
     « Что движет такими? Что они делают поздними вечерами, глядя из окна на затихающий сумрачный двор? Допустим, одним движет любовь к трупам, хотя к ним в частности он не имеет никакого отношения. Просто это его работа. А вторым? Убивая, что он чувствует? Радость от вытекающей из жертвы крови? Просто похоть или ещё что-то, что ему пока  понять не по силам. Приложить теорию к практике - получится пшик. Ни черта наука не понимает в человеке, ни грамма нормальных объяснений. Что делать? Ни портрета, ни отпечатков, ничего. Посмотришь наши картотеки, дрожь телом. Коренастый, с низким лбом, глаза навыкате, челюсть… впрочем, всё едино. Чем тебе не бандит, физиогномика так решила, а на деле? В прошлом году задержали двоих мужиков. Посмотрел на них - загляденье. Красавцы, высокие, мускулистые, глаза у одного… голубые… Забрались к двум старушкам, ограбили, а потом убили. Ладно бы ножом, так нет, пытали утюгом, били кочергой, да так, что от голов ничего не осталось. Виноват, пошёл против совести. Попросил дознание сфабриковать изнасилование, пусть твари на зоне расскажут и докажут свой атлетизм. Почему такое происходит? Потому что нравственные нормы, правила не сформированы, их попросту нет».
         
         Как не пытался Корозко понять суть мировоззрения своего будущего клиента, но не сумел. Брутова, он отчасти понимал, а вот «Топтуна» - нет. Не нужда и голод виноваты в том, что человек становится убийцей, а что-то другое. Никакие жизненные невзгоды не приведут на скамью подсудимых тех, кто способен понимать и сопереживать. Где-то в подсознании появлялась странная, неосознанная им до конца мысль, но как не он пытался вытащить её на свет божий, так и не смог.  Хотя нет, не мысль, а скорей появившаяся тонкая вуаль прикрывающая нечто запретное. «Шарики, скорей всего, лопнут от трения. Слишком велика реальность новых преступлений. Проще сказать, мясник точит нож, а охотник пьян или устал, особенно в последние дни. Интересно, сумасшедшие бывают счастливыми? Способны они верить в «своё» счастье? Какое же их счастье?» 
   
    Закончив рабочий день, Иван подвёл итоги. Ничего с чем можно было взглянуть на старое дело с новой точки зрения. Абсолютно ничего. Как говорят по другую сторону баррикад: одни понты корявые. Тощая папка, содержащая ничего не значащих бумажек, куча рапортов в которых формальная отписка, и всё.

Вышел из дверей конторы, замер. «Улицы освещены, чуть припорошены тополиным пухом. В квартирах тишина, покой и уют. Оставаться трезвым? Провести ночь в трезвом одиночестве? Что скажет дремлющий во мне волк-одиночка? Будет так, как предначертано судьбой».

Но вопреки здравости своей мысли купил несколько бутылок импортного пива, связку тарани, отправился домой. Но пить по своему обычаю не стал, лишь пригубил пару стаканов хмельного напитка.
   
     Включил  запылённый телевизор, долго дёргал розетку, защёлкал пультом управления. По всем программам показывали какую-то муру. Любовные сериалы, которые терпеть не мог, и боевики, навевающие скуку.
        Мелькнула мысль купить себе видеомагнитофон, но, поразмыслив,  откинул эту идею,  выключил телевизор. В смысле купить можно, но зачем? Лучше уж купить себе участок, под будущую старость. Все смертны, и он смертен. Чем не вложение капитала? Трогательно! Купил себе могилу. Почему и нет. Приходишь к краю могилки, наслаждаешься видением собственных похорон. Прокручиваешь отдельные эпизоды, кто-то будет рыдать, а кто-то радоваться. Горсть земли и глухой стук смерзшейся земли о крышку дешевого гроба. Почему именно дешёвый? Почему земля должна быть мёрзлой? Лето, Ваня, должно быть лето. Хотя летом запах. Брутов специально тело в морозилку не поставит, злость в нём на меня… А там и суд праведный, Божий. А страх ведь терзает душу. Что, если грехов больше? Как отреагирует на мои грехи Всевышний?
      Подойдя к грязному, давно немытому стеклу, всматриваясь в бушующую за окном  непогоду. Лил проливной дождь, переходящий в настойчивый град, грозно стуча по подоконнику. Повернувшись спиной к дождю, медленно подошёл к дивану и, не раздеваясь, завалился спать.
    
  Завтра, то есть через двенадцать часов он откроет новые папки, новые сводки в которых прочтёт.
          Я, Болдарев Вадим Сергеевич, проживающий ул. Розы Люксембург 14, хочу помочь следствию и чистосердечно признаться в убийстве трех девушек от пятнадцати лет и старше совершенных мною в период с мая по декабрь месяцы текущего года.
      
Всё есть, число, подпись, но нет главного. Что этот чмо Болдарев, именуемый в лесных лагерям Чоха, просился, чтобы его отправили в родной лагерь и без подсказки ясно. Такой не может жить среди нормальных людей. Он не может работать, потому что ему, никогда не бравшему в руки тяжелей пилы, болеющему туберкулезом, зона - дом родной. Там его жизнь, вернее жалкое подобие жизни без надежды и будущего. Иван достаточно долго проработал в милиции и точно знал, это- удел тех немногих, кто сбился с курса. Выйдя из ворот лагеря, они долго приспосабливаются к новой жизни. Главная их ошибка в том, что всегда и везде они ищут свою выгоду. Не пользу для других, а выгоду. Урвать, отобрать у старика,  ребёнка. И снова для них открыты двери зоны, где всё «родное», своё, истребованное годами. Подъём, хавка разная, всякая, тёрки, дурь, отбой… Итак из года в год, десятилетия, целая жизнь впустую. С каким презрением их встречает общество, но кто кому изгой? Но и им присуще чувство стыда, веры в будущность, которое никто не отнимет.      
       
Сколько  раз он приходил к нему и просил его.
                - Отправь меня, Иван Викторович на зону. Упаду перед тобой на колени, только отправь.
       
Он гнал его, но тот по-прежнему приходил к нему с всё той же просьбой. А вот племянник Довганя, поддался на эти уговоры. Зачем? Ведь он и боком здесь не отсвечивает. Усталость и досада на всё происходящее должно иметь выход. И выход в его арсенале только один.

               
***
       
Сосед Ивана Викторовича, Володя, был человеком заурядным, можно сказать, вечным подкаблучником но, не смотря на это, показал однажды свой характер, после чего Иван, задумчиво произнёс:
               - Вот такие, как Володя, решили судьбу войны. Вот и пойми этих, казалось, затоптанных мужиков, у которых  в голове, как в болоте нет дна.
   
 Едва Иван вошёл в квартиру послышался звонок, и на пороге с перекошенной физиономией стоит сосед.
              - Проходи, Володя, ты ведь у меня как у себя дома, - радушно распахнул руки Иван.
   
Володя, шатаясь, прошмыгнул  в квартиру и, усевшись на кухне неожиданно, как завзятый фокусник извлёк из-за пояса чекушку.
               - Тяпнем, Иван, по маленькой?
   
 Корозко, чью душу томила  недельная трезвость, облизнул губы. Взглянув на умоляющие глаза невольного собутыльника, потом на чекушку, протяжно вздохнул и, нагнувшись, достал святая святых - свою заначку, литровую бутылку водки.
            - Нечего нам на чекушки размениваться, а так, будет в самый раз, - и извиняющимся тоном, как будто оправдывался перед соседом, но скорей всего перед самим собой, добавил. - Я только вернулся из командировки, да и усталость снять в самый раз.
    
  Володя не был скучным человеком. Судьба, распорядившись свести его под венец с Катькой, ярой поборницей трезвости, не только в семье, но и в ближайшей округе,  совершила ошибку. И дело было не в том, что был постоянным любителем выпить, наоборот, он сражался с искушением, но всегда именно Катя, жена, супруга и мать троих их детей добивала его слабое сопротивление.
      
Корозко, прекрасно помнил дни, когда сосед зажигал по-настоящему, и единственным, кто его мог успокоить, был он. Хотя Иван, сочувствовал ему, понимая незримое и тягучее, что буквально валит здорового мужика на землю, пытаясь добраться до его святого места: души. И тогда, на помощь организму приходит водка. Чем больше выпито, тем больше шансов на выживание. Чем больше водки, тем чище душа?
         
Когда выпитое ударило в голову, Иван, на что сдержанный человек, неожиданно начал рассказывать о своей работе…
              - Лучше не продолжай, это не по мне, и не для моих ушей.
Но по мере рассказа, сосед, вытирая набежавшую слезу, тихо шептал - ублюдок.
              - Вот так, Володя, - Корозко нанизав кильку на вилку, долго смотрит на наполненную до краев рюмку, продолжает: - Уроды сильны тем, что имеют возможность уйти на все четыре стороны, не оставить отпечатков, не дать мне ни малейшей зацепки. Оптимальное решение всей проблемы… максимальная кара. Перед лицом разрушения всех общественных устоев надо карать на горло. Другими словами, правосудие должно быть жестоким. Самое назидательное, самое притягательное - это чужая смерть.
              - А как же мораль, - нарушает монолог Корозко сосед. - Как может быть счастлив обыватель, если днём и ночью будет видеть казнь?
             - Пустое, Володя. Какое счастье? Обыватель ищет возможность пребывать в месте защищённым от всех невзгод. Защита-это крепость, которая есть его вознаграждением. Смерть притягательна, но она же отталкивающая основа. Вот и получается, что смерть, это сила направленная предостеречь других возмутителей общего спокойствия. Ненавистные мной психи - это рациональный, продуманный природой механизм отсеивания - зерно отдельно, плевела в отходы. Анестезия во все времена были сбоем в дальнейшем продвижении человечества.
            - Не понял! Какая анестезия?
            - Неважны слова, Володя, важным есть состояние, предшествующее смерти, то есть наказанию… В этом состоянии идут на смерть, на амбразуру. Это, Володя то, что не дадут в школе, институте. Наливай… Недавно осенила мысль: а счастливы ли психи? Мучит ли их угрызения совести?
     Помолчав, Иван выпивает рюмку водки и, скривившись, говорит: - Всё, сосед, хватит заумных фраз. Давай поговорим о жизни…

Сейчас он полностью находился под властью чувств и выпитого алкоголя. А сидевший напротив Володя, хотел сказать, что любит его, Ивана, честного мента открытого для всех друга, и готов обнять его. А ещё рассказать, что твориться в его душе, там, где бьётся сердце, так уставшее от семейной беспросветной тоски.    
       
Час спустя, придерживая друг друга за плечи, заплетающимися языками обсуждали непонятные термины в классификации голубеводства. Дело в том, что они оба были заядлые голубеводы и не беда, что в настоящее время они не могут предоставить своих питомцев. Главное- это знания, а знания, как говорится в народе, не купишь, и не пропьёшь. Касаясь лбами, они поют их любимую песню, а соседи этажом ниже, тихо переговариваясь, понимающим знаком крутят пальцем у виска.
      
Проснувшись под утро, Иван, глядя непонятно отчего отрезвевшими глазами в тёмный потолок, думал о Зине. Он мысленно прикасался к её оголенному плечу, и шептал такие приторные, но полные страсти слова. Даже если он и был протрезвевшим, то это состояние, неожиданно отодвинувшее алкогольный дурман длилось недолго. Если бы кто-нибудь спросил его: « Иван, ты одинок?», - он искренне бы ответил: «Да». Ещё бы посидел, подумал, потом бы добавил: « Мы все одиноки в этом мире. С рождения и до заката… Одинок, не то слово».
    И последнее, что он сделал в эту ночь, был его бросок валявшимся возле кровати тапочкой в противоположную стену. Что он там увидел, утром это осталось для него загадкой.
     « Наверное, почудилось», - так думал, смотря на пол, потом переводя взгляд на застланный диван и снова на кровать.

Он.

    Человек на вершине блаженства. Разве это не наслаждение, разве это не счастье, чувствовать себя повелителем чужой жизни. Разве не вершина наслаждения, когда под твоим ножом чья-то плоть…Он участник, не зритель. Капли, нет, ручьи крови, чужой, остро пахнущей. Тебе принадлежит жизнь и если сжать чуть сильней, услышать хруст шейных позвонков, ещё сильней…
Глаза жертвы смотрят, они всё понимают. Теперь, когда итог известный, а кричать бесполезно, хочется, чтобы боль не была острой. Жертва понимает и принимает удар судьбы. Умелое движение руки, чуть резче, чуть сильней и…крик: «Чудовище!»
    Ну и что? Он чудовище, исчадие дьявольское, без лишних эмоций, без человеческих слабостей. Он вершитель судеб… А они? Все те, кто считает, что понимает смысл жизни. Чьей жизни? Какой жизни? Работа, магазин, дом. Диван, тапочки, редкий секс и призрачные мечты, пустые, наивные, разные. Где тактика, стратегия, где вкус к жизни? Ещё чаще, ещё больше. Схватил, украл, спрятал - счастлив! Зло единственный избавитель от мук душевных. Смерть избавляет от всего: страха, мечтаний, надежды, любви. Стук сердце раздражает, капля крови ублажает. Время торопит, зовёт в последний путь. 

***
         
Прошла спокойная от нервотрёпок неделя, и вот оно, несчастье. Нашли ещё один труп. Головы, как и с другими девчонками на месте не оказалось. Оперативная машина медленно двигалась по бровке оживлённой трассы и в этом была своя причина. Опытный водитель Макаревич, а для самых молодых оперативников Сергей Иванович Макаревич, недоглядел, явный дефект в бензонасосе, и вот проблема. Все сидящие в салоне пассажирской «Газели» молчали, понимая состояние водителя. Они не были злыми, безразличные к другим людьми. Всё может случиться. Лишь сам Макаревич, крыл себя, дорогу, родную милицию за ту подлянку, которую ему устроила жизнь. Он был настолько говорлив, что смотревший цепким взглядом на окружавший дорогу лес Корозко, всё-таки не выдержал.
             - Заткнись. Надоел со своими бодягами. Рули, а лучше звони в автосервис.
   
 Водитель смолк, мрачно кивнул, но всем было видно его злое выражение, с которым сверлил Корозко.
Едва приехали, Иван Викторович взглянул на труп, покачивая своей головой, подозвал Гришу, тихо шепнул:
              - Протоколируй. Всё осмотри и дальше по схеме. А я рвану вон туда, назад в лесок. Там есть что посмотреть.
       
Он  незаметно ушёл, а Гриша, всё-таки посматривая ему вслед, дернув Заботина за куртку, сказал:
                - Серёга, ты посмотри за Корозко. Он  двинулся назад, что-то заметил. Среди нас  только у меня и у тебя есть стволы. Давай за ним, только осторожно.
         
 Потирая толстые щеки, Заботин, понимающе кивнул, и медленно пятясь, скрылся в высокой траве.
             «Самой большой проблемой, есть постоянное чувство психологического давления со стороны преступника… Не каждому дано выдержать давление… Избежать наказания невозможно, но убедить себя в этом можно. Если он сумасшедший, тогда ему проще… Если нет, тогда тяжелее мне», - рассуждал, всматриваясь в примятую траву Иван. Он всегда придавал большое значение первым шагам по земле, которая стала местом преступления.

Домик, как потом выяснилось, принадлежал местной лесничий братии, стоял невдалеке от дороги, но как ни странно был виден с неё, но никто или практически никто в него не заглядывал. Постояв на месте несколько секунд, Корозко, откинув подпирающую дверь жердину, ступил в гулкую тишину домика.         
         
  В единственной комнате было тихо и пустынно, и от того тоскливо. Всё здесь порядочно заросло мхом и покрылось паутиной, если бы не одно «но». Это «но», было возле засиженного мухами окна, и имело определённое имя. Валяющаяся, блеснувшая как искра в темноте золотая сережка с оторванной застёжкой, говорила о многом и ни о чём. Подняв с осторожностью эту находку, порывшись в своих карманах, Иван извлёк пакетик, осторожно положил сережку вовнутрь.   
       Вдохнул воздух лесного домика, неторопливо повернулся и громко крикнул в открытые настежь двери.
              - Заботин, заходи, не прячься среди молодых, но тонких сосенок. Ты толстый боровик среди них.
      Заботин, через секунду тяжело пыхтя, стоял перед строгим взором своего начальника, переминаясь с ноги на ногу, виновато произнёс.
             - Так это…Я пошёл за вами, мало ли...
             - И я того же мнения. Пушка при тебе, - Корозко, окинул его взглядом, сердито добавил. - Сколько тебе говорить: ствол должен быть в наплечной кобуре, а не лежать в правом кармане брюк. Или непонятно с сотого раза?

Заботин, молчал и, зная его больше, чем он знал себя, Корозко, вытянув из кармана только что найденную сережку, протянул пакет.
                - Быстро дуй в контору. Доберёшься на попутке, нам ещё здесь сидеть и сидеть. Покажешь Пронину, пусть к моему приезду все подготовит. Да, ствол оставь… Возможно, будет нужен.
       Заботин, едва было хотел возразить и напомнить майору о том, что ствол, это его головная боль но, взглянув на сердитое лицо Корозко, молча протянул пистолет. Лет  пять или шесть назад, когда толстячок Заботин, пришёл к ним в отдел и получил первый раз в руки боевое оружие, он, Корозко помог ему его удержать, и смог помочь стать пусть и нерасторопным, специфическим оперативником, но стать…   
   
   Когда поступил вызов и оперативники во главе с Корозко попрыгали в охваченный жаром оперативный автобус Заботин, не понимая, к чему такая спешка, вместо того, чтобы положить пистолет в одолженную ему кобуру, положил в свой карман. При подъезде к месту предполагаемого задержания преступников, Иван Викторович сходу оценил обстановку, так и растерянность молодого бойца Заботина, сухо произнес:
              - Стоишь на выходе. Смотришь в оба глаза. В случае чего стреляешь по ногам, не выше. Понял?
              - Понял, товарищ майор,- бойко отрапортовал Заботин, вытирая мокрый лоб. - А как насчет предупредительного выстрела и команды?
              - В нашем случае команду будем подавать позже, как и писать в рапорте о том, что был предупредительный выстрел, а потом на поражение или как выйдет. Понятно?
               - Понятно.
      
 Он ничего не понял насчет выстрела потом, но согласно кивнул своей головой.
      
 Впервые попав в такую историю, не был испуган, скорей всего наоборот. В его наивной, молодой душе играл огонёк отваги, и он так мыслил, что всё сделает сам. Пусть он молод и неопытен, но ведь Заботин. Сама фамилия говорит о многом, а учитывая прошлые заслуги его деда, так он опер без преувеличения.               
       Оставшись один, растерялся, сделал глупость. Спрятавшись за старыми бочками, присел, и конечно служебный пистолет не вынул, оставаясь в крайне неудобном для себя  положении. Рисуя свои картинки, не заметил опасность, приблизившуюся к нему вплотную, державшую в руках обрез, изготовленный из карабина. Когда услышал вблизи себя шорох и поднял кверху глаза, понял, что попался. Он просто запаниковал, увидев перед собой круглый зрачок обреза. А ещё в памяти,  остался вид обросшего щетиной мужика, злые, бегающий туда-сюда взгляд. Пока рука автоматически шарила в поиске  пистолета, но, не находя, упиралась в шов кармана,  раздался щелчок...   
      
 После всего случившегося с ним, преданно, а главное безропотно принимал иногда казавшиеся глупостью приказы и команды Корозко. Но главное знал. Иван Викторович спас его, как спасал не раз других, и он не предаст и не подставит.
        Так и сейчас, отдав служебное оружие, был за него спокоен, хотя и понимая, что совершает нарушение. Но если что…
   
    Иван, осторожно раздвигая молодой ельник, упрямо шёл по следу, хотя самого следа, как такового, не было. Он не решился пойти вглубь леса там, где виднелись берёзы и чахлый ракитник. – Там, скорей всего, топь, - пробормотал вслух. Шёл по-прежнему осторожно, все дальше удаляясь от своих сотрудников, но всё ближе и ближе к цели. Неясное муторошное предчувствие немного охлаждало его пыл, но шёл. И остановился оттого, что увидел впереди себя метрах в трех свежераспаханную землю. Всего несколько шагов по периметру. Кто в этой глуши посреди леса мог рыть землю? Только тот, кто прятал что-то, что не дано было увидеть другим.
       
 От неожиданной мысли, что нашёл то, что искал, втянул голову в плечи и, сделал ещё шаг, опустился на землю. Гладя чёрную прогалину посреди опавших иголок сосны, чувствовал, как дрожит рука. Неторопливым движением  достал свободной рукой мобильный телефон, тихо прошептал в него.
                - Нашёл.
    
  Раздвигая ветви, к нему уже спешили сотрудники. Еще спустя час появились работники прокуратуры, и зачем-то прибывшие кинологи, державшие на коротком поводку довольно упитанных и злых овчарок.
       
А спустя час, то, что нашёл Корозко, отрезанные, вымазанные в грязи человеческие головы, осторожно сложили в полиэтиленовый мешок, отправили в городской морг. Иван всматривался в тревожно гудящий от ветра лес. « Наверное, и лес рад избавленью от такого страшного груза. Слишком он тяжёл. Дурной сон в руку».
      
Мрачные, налитые влагой серые тучи наконец-то пролились дождём и вся группа, намокнув но, не произнеся ни слова, продвигалась к стоящим на трассе машинам. У каждого на душе скребли кошки, но в особенности у Ивана Корозко.
       Разноречивые чувства и мысли в поиске логики. Шум потревоженного присутствием человека леса сливался с тихим шуршанием дождя. Но как всегда бывало в таких случаях, Корозко нестерпимо захотелось выпить. Нет, даже не выпить, а вылить в свой желудок литр водки и уснуть тяжёлым, без сновидений сном.
    
   По пути домой, Иван пьёт вино из одноразового стаканчика, слушает шум дождя, снова пьёт, а испуганный поведением мозг требует отдыха. Чуть-чуть. Всего чуточку передышки… От видений, алкоголя, мыслей.
    Из-за туч выплывает луна, а Иван  сидит в забегаловке, пьёт, тоскует и снова пьёт.
 
« Не могу вспомнить… Был ли ты счастлив, Иван? Вспомни. За последние годы, нет, а так, был, наверное. Редко бывал дома, редко обнимал жену, дочь. Боюсь сказать правду. Нет, не был. Боюсь признаться, но жизнь пролетела, проскакала, промелькнула, что там ещё можно добавить? Прошла. А действительно, бывают ли счастливые люди? Не такие как я. Такие, у которых на лбу незримая надпись: здесь живёт счастье… Как оно выглядит-то, счастье? Уверен, как радуга… Сколько в ней цветов? Пять, семь или сто? Сколько перед ним прошло судеб человеческих? - Много. Прошли и исчезли в дымке, без любви и понимания. Жаль, что я не всесилен. У каждого свой срок, своё измерение. Сегодня сопливый юнец, а завтра, дряхлый старик. Сегодня юная дева, а завтра, отжившая маразматичная особь. Что останется? - Тень желаний, но таких далеких. Самое страшное в моей жизни - это работа. Ещё стаканчик? Пожалуй, да».

Сны.
 
  А ведь он гений, не иначе. Я, Скорик, гений! Сколько помня себя, никогда не мог сделать себе вот такой отпуск. Но сейчас, и это исходя из  занимаемого положения в обществе, удалившись на берег чудного моря, загорая и расслабляясь, чувствую себя превосходно. Пляж, голубое море, да что ещё нужно ему, без пяти минут генералу?
А когда стану генералом, не буду рассусоливать как иные, и  не буду уговаривать таких как Корозко. Кстати, чем не анекдот, имея такую глупую фамилию. А генерал, на то и генерал... Добрый, как отец, и злой, как мачеха.

      
Корозко, запёршись в своем кабинете, сушил голову термином: инстинкт жизни, -перебирал слегка дрожавшими пальцами кипы протоколов и рапортов, ища малейшую зацепку, сопоставляя воедино портрет всего происходящего. Прошедшая ночь не принесла успокоения. Конечно, ему не понравилась мысль о том, что вчера напился как последняя свинья, но бывало хуже. Не мог вспомнить, как добрался до квартиры, как вошёл, упал в коридоре, проснулся от дикой головной боли.
А сейчас…рапорт Левина.
             - Осмотр места происшествия. Так, места схожие. Теперь описание трупа. Платье тёмно-синего цвета, порванные эластичные колготы, дальше описание ног убитой. Спрашивается зачем? Он бы ещё её голову описал. Хотя вот и это есть, присутствует… Та ещё жестокость…и усердие эксперта. Стереотип поведения не изменился? Кем могли стать его жертвы? Кстати, наш урод не меняет тактику, почему? Нет, это вряд ли «наш». Идём дальше. Левину, надо идти в прокуратуру, там такие дотошные в самый раз. Хотя Гриша парень хваткий и очень умный, зря всё описывать не будет. Хотя  честно сказать, это зрелище не для слабонервных людей, а уж тем более не для молодого парня.
      
  Иван откинулся назад, упершись спиной в мягкую спинку кресла. «Что-то здесь не так. Но что? Воображение или логика отвлекают, мешают. Форма и содержание рапорта разделены на составляющие, а это тоже мешает анализу. Не пойму. Стереотип неизменен, но нервозность возрастает. Почему? Интимная жизнь с заранее обдуманным намерением или полное отчаяние, крушение норм поведения? Не пойму. Стандартная ситуация, и в тоже время, такая чрезмерная агрессивность… Хорошо, прочтём ещё раз, основательно».
     Иван листает бумаги и от прочитанного начинает рябить в глазах. На четвёртом чтении понимает, что сделал промашку.
               - У трупа на правой  ноге, явственно видна кровоточащая рана. Ушиб или надрез? Вероятность подобных совпадений… Мелочи?  Посмотрим, что было с остальными… То же самое. Почему я этого не увидел? И почему этот старый хрыч Сердюк, котячий патологоанатом проморгал и не описал…
      
 Он бросился к стоящему на втором столе телефону. Высказав, всё, что  думал в данную минуту о профессиональных способностях врача, добавил, держа трубку телефона перед собой.
               - Старая ты тупица, Сердюк. Ты понял меня, тунеядец?
         
Со злостью бросил трубку, и вот оно чудо, с первого раза попал на рычаг телефона,  уселся за свой стол, стал перебирать записи. Неожиданно ему попался рисунок полный абсурда.
               - Не рисунок, а порнография, к тому же нарисованная откровенным педофилом, - так он сам охарактеризовал  увиденное. Он проглядел, а я вот нет. Но всё равно, результат нулевой… Не довод, а утверждение. Два вектора поведения и, как правило, никакой связи.
      
   Неожиданно в этом непонятном рисунке увидел свои же зашифрованные послания. Еще учась в школе милиции, он познакомился с инструктором рукопашного боя, тогда это была секция самбо, Назаром Ивановичем Петрешивым. Он был молод, а Назар Иванович, которому стукнуло на тот момент шестьдесят три,  стал для него пусть и не отцом, но тем человеком, который в принципе подсказал важные моменты в его дальнейшей судьбе. Попав в школу, Иван попросту косил, чтобы родители попросту от него отстали, всё-таки в душе тешась надеждой о переходе в пограничный отряд. Почему вбил себе эту мысль, для него самого это было загадкой. Но то, что отец давил на него в каждом письме, упрямо навязывая работу в милиции, это Ивану было хуже любой занозы. Назар Иванович, глядя на то, с каким настроение новый кадр учится, неожиданно предложил ему потренироваться в ночное время.
               - Будешь приходить ночью, всё равно мне не до сна. Так что, согласен?
               - Не знаю, товарищ инструктор. Стоит ли моего сна, ваше предложение, - Иван, не поднимая глаз, ответил на предложение Петрешива.
              - Боишься? Боишься, что немного помну тебя, а тебе ведь еще служить?
              - Не боюсь, но не хочу,
              - Боишься,- старик не отставал.
              - Не боюсь я вас. Хорошо, раз такая вот петрушка, давайте...
    
 Так начались его тренировки, тогда еще молодого курсанта, и как оказалось, у аса партизанской разведки Назара Петрешина. Что могло связать старика, которому за шестьдесят, и его молодого парня, только вернувшегося из армии? Но завязавшаяся дружба несмотря на разницу в возрасте продолжалась до тех пор, пока Иван Корозко, не получил телеграмму, после которой, как  считала Зина, стал злоупотреблять. Это непередаваемое чувство, за которым стоит горечь, пустая оболочка и страшное слово смерть. Смерть друга. Наверное, он принадлежал к той части человечества, которая или любит до смерти, или нет. У него, помимо привязанности к Назару Петрешину, было ещё одно. Он выжил в этом мире благодаря своей маме. Что заставило отца уйти из жизни? Тайна, которую он так никогда не узнает и не приложит своих усилий, для того, чтобы узнать. Если ты друг, значит, ты мне брат, так всегда думал Корозко. Он любил в Назаре трепетное, которому нет названия, скорей схожее на теплоту отцовских рук. И такое вот горе.
         
Он напился прямо на поминках, откинул прочь запреты и всякий стыд. Утром, не понимая, где он и что с ним, под лязг отворяемой двери вошедшего конвоя понял, в милиции. Его приняли, поняв, что он свой. Напился? Ну, что здесь такого ужасного. Ведь умер друг. У него не возникло никакой, кроме этой тупой мысли. Что творилось в душе, и как билось его сердце, никто не знал. Он сильно сдал после этого случая, и на что крепкая нравом Зина и та, закашлявшись, произнесла в сердцах:
                - Всё, Ваня, это порог. Или ты с нами, или без нас.
       
Он принял первое. Но чувство, о котором говорят - энцеэндогамия, его не покидало ещё несколько лет. Чувство двоякости, как будто потерял своё второе я. Так и жил. Имел высшее образование, однажды сел и написал первую часть диссертации, которая до сих пор валяется на полке, и вообще-то, толковый был, такой себе столб умных мыслей.

Уставившись на изуродованное тело, которое теперь обычный труп, с ужасом осознаёт и спрашивает себя: а каково её родителям? Как смотреть на всё это? Ладно, уж я видел многое, пережил и своё, тяжёлое горе. Но Зина, и вот эти люди, порой далекие от смерти и никогда её не видевшие, как им? Жуткое состояние, когда тебя унизили через смерть твоего родного человека, оскорбили твоё сердце, забрали твой бесценный подарок… А где же великодушие Божие? Где же Его милость? Где кара по всей строгости закона? Как смыть грязь?
             - Действительно странно, - говорит вслух Иван, медленно двигаясь к автобусной остановке.
         
Несмотря на начавшийся дождь, всё-таки поехал в областную больницу, где провёл в ее стенах большую часть дня, и как оказалось, ему совсем не хотелось идти на улицу, где грязь, сырость и бродят, или топчут землю, судя по выпискам, целое сборище наркофидиликов, убийц, да и просто, психически ненормальных людей. Разбросав по столу папки с медицинскими карточками бывших, так и нынешних пациентов из числа тех, у кого в голове одна вода, продолжил чтение.
         Вот одна из них. - Молодцов Александр Леопольдович, (ну и отчество, хотя в самый раз, возможно  именно для такого типа) тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года рождения. Болеет с раннего детства. Преступлений, как маниакальных, так и  психосомбулаторных отклонений не зафиксировано. Склонен к побегу и учитывая, что провёл на излечение двадцать пять лет, имеет опыт побега. (Ничего себе, срок) Агрессивен, но при наличии параноиндальных косвенных признаков, может быть особо истеричен (полный улёт). Имеет связанный с обстановкой взрывной характер…
      
  Едва прочитал медицинскую карту до половины, у Ивана самопроизвольно затряслись руки и, отложив её в сторону, несмотря на плакат с запретом  о курении, всё-таки закурил.
       « Не исходи мочой», - так размышлял Иван, глядя на плакат, где был нарисован малыш лет десяти, ведущий через дорогу за руку старушку. - Примечательность этого плаката -трогательная забота, но глаза мальчишки злые. Не люблю таких красивых лиц, не люблю. Лучше уж низкий лоб, оттопыренные уши и маленькие свиные глаза, где ясно, кто перед тобой. Если подойти с точки зрения оптической фантазии, этот легко смог бы бросить старуху на проезжей части, а сам спокойно бы пошёл в школу. На лице злая воля, но это всего лишь мальчишка. Господи! Почему в моей голове такая каша? Почему  не стал пограничником, гаишником или дворником. Мети себе тротуары, разгоняй пыль, живи и созерцай. Почему не отторгаю, не кричу от негодования, видя смерть? Привык? Ночь должна быть звёздная, а день ясный. Почему всё изменилось в человеке? Крепкая дверь не может служить защитой, а моя нежность не становится любовью. Моя? О чём это я?»
       
Наверное, никто кроме него, так близко не подходил к черте, за которой крупными буквами написано для таких как он – «не переступи, убьёт». Никто кроме врачей, специализирующихся на душевнобольных, не знает как близко состояние, которое называют по-разному, но звучит оно одинаково - свихнулся. Вот, так сказать, но, читая очередную папку об одном таком «кадре»,  который жил своей тихой жизнью, пока его не поймали в подворотне отморозки, не избили до состояния, о котором говорят: «кома».
        Сердце заколотилось настолько быстро, что не смог сразу определить - тягучее, острое ощущение боли, это ужас, или приступ сердечной боли. Горячая, ни с чем не сравнимая боль не раз и не два давила его, но тогда всё было чуть, но иначе. Дотронувшись до графина, дрожащими пальцами налил до края стакан воды, медленно цедя по капле, выпил. Стало чуть, но легче.

Новая карточка, новая папка, новое имя.               
         
      Теперь речь шла о некоем Вадиме Цыбульском, тридцати двух лет от роду,  которого пришлось упрятать на долгие десять лет в психбольницу. Когда Вадиму, стукнуло двадцать, учитывая важное обстоятельство, что его мама Клавдия Ивановна, была женщиной строгих правил, он впервые попал на дискотеку. Неизвестно как, с кем и главное, зачем познакомился с неизвестной следствию девчонкой, которая попала в поле зрения некоего Михасика, главаря небольшой, но дерзкой подростковой банды. Когда Вадима, скорая помощь привезла в больницу, от его привлекательного лица осталось лишь воспоминание. Превращённое в клочья кожи и рваную кровавую рану лицо, стало для его матери шоком. Выписавшись из больницы и получив рекомендации врачей, Вадим, в оставшейся в нём доли памяти, так и разума, принялся бродить по городу в поиске обидчиков. К сожалению или счастью он их не помнил, да и как мог вспомнить, если повреждения головы были существенны, но по заверению врачей, неопасны. Возможно, что, выписавшись на неделю позже, он попал бы под пристальное наблюдение врача Колокольчиковая, имевшего опыт, и немаловажное, степень доктора медицинских наук. С раннего детства привязанный к дому материнским подолом, Вадим имел натуру, о которой можно сказать социопат, но после операций и лечения стал психопатом,  дебилом с уклоном, о котором сказано прямо - шизофреник. Его бледное лицо, покрытое незаживающими ранками от фурункулов, привлекало внимание только дворовых собак и местной шпаны, которые могли, да впрочем, издевались над ним вволю. Его можно было встретить везде. На городском пляже, где выпивавшие мужики прогоняли под улюлюканье, иногда от нечего делать, били. Скорей всего, продолжавшиеся избиения, и то, с каким страхом или глумленьем на него смотрели прохожие, сделало своё дело. Он стал пусть и не сразу, но охотником. Зачем я дорисовываю картинку? Ведь всё написано не так красочно. Ну, да ладно бы так, но он ещё умудрялся снимать с людей живьём шкуру. Зрелище не из приятных…

Иван отбросил на край стола папку, прошептал:
           - А через год после операции он стал настоящим диким зверем. Знаю дерзких, но поступающих как двенадцатилетние мальчишки. Они ловят девчонок, которым нет еще и шестнадцати, и когда жертва оказывается без сознания на земле, становятся властителем их жизни. Суд, конечно же, в виду того, что тот болен, отправил его на долгие десять лет в психлечебницу. И вот такой индивид вновь на свободе?
       
    Всё прочитанное было для Корозко шоком. (Остановись!) Ко всему прочему, отчётливо услышал запах. Запах разложившейся плоти, как будто рядом с ним в кабинете мертвец.
         
  Он долго тряс головой, пытаясь прогнать наваждение. Больше ни читать, ни думать не хотелось. Не мог читать, слышать, видеть. Ничего не хотел, не мог. Накопившаяся в нём усталость, плюс горький привкус прочитанного требовал «разрядки». Это как если воткнут в грудь нож: пойдёт потоком кровь - умрёшь, а если нет - будешь жить. Паршиво, но надо, иначе…

Но разрядку ему пришлось отложить на завтрашний вечер. Слишком многое витало в голове непроверенным, а это требовало времени и пристального внимания. Корозко, быстрым движением руки сделал короткую заметку, отложил в сторону копию медицинской карточки и папку с делом. Ярость и злость на психопатов, на себя, растворилась в тоске. Уехать бы, раствориться в безграничных просторах страны, и никто и никогда не будет знать, где он и что с ним. Пусть забудут его заслуги прошлых лет, но пусть исчезнут жуткие сны, туманные желания… Пусть исчезнут все эти умные слова о психологии, аутоагрессия, эмоции, классификации и ситуации… Он просто хочет жить в первозданной своей роли, без формирования предрасположенностей, без активности чуждого ему мышления. Это ведь так просто - жить…
   
    Накинул на плечи плащ, вышел на улицу где всё также, не прекращаясь, накрапывал дождь, постоял и отправился на окраину города. Добирался попуткой, едва не проехав нужное место.
                - Скоро будет темно, - произнёс водитель, с настороженным вниманием окидывая его фигуру быстрым взглядом.
                - Ничего, доберёмся, - кивнул на прощание Корозко.
      
Он долго и упорно лазил по придорожным кустам в поиске чего-то нужного для всех, и так необходимого для него. Но ничего не было. Так валялись  паромасляные тряпки, пустые бутылки, но ничего такого, на что бы он обратил своё внимание. (Странно, однако) Но, вспоминая свой запойный, пропитанный третий день, когда, глотая аспирин, запивая его сноусоном,  пытался наконец-то получить долгожданный сон. Что ему снилось? Да всё тоже, обычное, как всегда. Кровожадные монстры, объедавшиеся человечиной в барах, и всякое разное. Но, ускользая, ему приснился один эпизод, где шарясь в придорожных кустах, находит человеческую голову.
         
 Вот и сейчас, что он ищет, и что общего между сном и залитыми дождём кустами? Чертыхаясь, выходит на асфальт, обозлёно оглядываясь на поникшие придорожные кусты, и поправив капюшон на плаще, быстрым шагом идёт к остановке. Машины, которые изредка, но появляются в этих местах с учётом того, что сегодня суббота включили габаритные огни. Он идёт, и вдруг, ослепляя его дальним светом, кажется, прямо на него мчится легковая машина. Нет, она проезжает мимо, даже ни на сантиметр не приближается к нему, но боковым зрением он видит тёмный силуэт водителя встречной, бежевого цвета машины… Он знает, кто за рулём…
      
    От неожиданности застывает на  мокром асфальте. Затем плюёт, проклиная себя,  и странным взглядом провожает машину,  вынимает мобильный телефон из кармана.
                - Привет, Миша. Как домашние, как Татьяна?
                - Нормально, Ваня. А что это ты засквозил так рано из кабинета? Куда направился?- в голосе Бройко, неподдельный интерес.
                - Выскочил вот, на природу, рыбки на ужин наловить. Кстати, а не смог меня Руслан отвезти на следующие выходные, на Хрущевские озера? У него на ходу «Жигули»?
                - Есть такое дело. На ходу, наконец-то переоформили документы. Ездить почти шесть лет по доверенности редкая глупость. Не посмотрят что ты майор, в любой момент подойдут, скажут  что, дескать, умер хозяин, а машина- это семейное, нажитое годами.
                - Да уж, Миша, это точно. Смеха будет через край. Ну, ладно, бывай, привет супруге, а я пошёл из рыбки уху варить.
    
Корозко, почти машинально выключил телефон и, подойдя к автобусной остановке, взглянул на часы.
«Слышал и не слышал. Прямой связи нет, и она есть. Ну а нужно мне все это? Смех и только…Как говорят и на безрыбье и рак рыба… Мысли глупые, предчувствия ещё глупей. Время ластиком стирает, опадает, понемногу замирает».


***
 
 Иван, смотрит в свой блокнот, вычеркивает ненужных ему людей. Список, им отдельно  составленный, и расписанный на чистом листе бумаги, отложен. Хотя взгляд скользит от него к блокноту, сердцем понимает, это пустое. Отдельно на столе лежат списки фамилий частников, водителей занимающихся извозом. А под ними списки водителей межгородской линии, что начинается от городского автовокзала и тянется в пригород. Подперев голову руками, неожиданно переносится в мыслях к дочери. Как давно, и как недавно гладил её по голове, говорил неумелые, порой казавшимися глупыми, слова.
            - Машенька, Машутка, где твои прибаутки. Краса ненаглядная, доченька родная.

Нескладно, но для его сердца, это было бальзамом. Да, всё было именно так. А потом её длинные, чуть вьющиеся волосы окутывают лицо и, вдыхая детский запах, он, опережая время, хочет только одного. Чтобы скорей были внуки схожие на нее. Маша, Мария, Машутка. Сколько он провел ночей у ее кровати, украдкой орошая слезами. Он как сейчас помнит злополучное мороженое, что он ей купил, как и то, во что это вылилось. Почему же он в тот день отнесся так беззаботно? Он не мог себе дать честный ответ. Потому что много выпил? Да, это так. Считал, что с нею ничего не может случиться, ибо он знаменитый на весь город опер? Именно в этом кроется его ошибка, как и в том, что стал пить. Или в этом ещё свою роль сыграла надежда? Но надежда, как потом, оказалось, была мёртворожденной. Пройдут годы, десятилетия. Мне стукнет…Только память не стереть. Много промелькнёт лиц, но как выразить чувство боли? Как выразить то, о чём помнишь, не забыл, не стёр? Как упросить бога не наказывать меня, отца, который души в дитяти не чаял…
       
А как же его вторая половина, жена, спутница жизни, мать его Маши. Кто она была, и кто стала для него. Первые встречи в таком далёком прошлом. Кто знал и что знал о ней он? Ничего. Просто подошёл, попросил на танец, проводил и в тот же вечер впервые поцеловал, неуклюже, растерянно глядя на неё. А что она?               
      Она не смутилась, и, прильнув к его большому телу, задумчиво гладила плечи. Они поженились быстро, наскоро собрав всех имеющихся у них родственников. Слова, пожелания, всё стерлось, только остался взгляд её чарующих, до сих пор оставшихся в памяти карих глаз. Что ещё он помнит о ней. Её страстные вздохи и налитые тяжестью груди. И она, такая нежная, страстная, такая горячая, что бывало, остерегался этого огня. Но где всё это? Куда пришёл, и что впереди? Но в памяти остались слова: «Прощай, Ваня».
     Тогда почувствовал, что впервые в жизни он потерпел жестокое поражение, невольно отразившееся в его дальнейшей жизни. Она не уступила его обещаниям, просьбам и клятвам. А он? Исчезая в своём замкнутом ото всех мире, глотая не только скупые слезы, не надеялся на чудо… Или это попытка утолить жажду, попытка сделать что-то, на что не способны другие? Попытка примирить в себе - свою неспособность быть отцом и отыграться на ком-то? Иван чувствовал, что второе ему ближе, родней.
      
 Звучно включается и выключается его полупустой холодильник, громко с присвистом клацают настенные часы и он, один в спальне, думающий о прошлом. Обводит взглядом своё «жилище», поднимается, берёт в руки альбом, смотрит. Пожелтевшие, ничего не говорящие фотографии, вся его жизнь. Жизнь? Зина? Почему?

Он всегда ценил в ней открытость сердца и души, но прозевал тот момент, когда их родственность душ растаяла. В памяти навсегда остался глупый эпизод, когда она, не сказав ему правды, уехала к сестре в Троящины. Он ведь думал, что это так. Но оказалось, что её там не было.
               - Где ты была эти три дня? - глядя на неё с угрюмым выражением на лице, спросил Иван.
               - Я не была у сестры, а была в женской консультации, делала аборт, - Зина произнесла, и  тут же отвернула в сторону лицо.

А он? Он стоял перед нею, не в силах произнести ни слова. Зачем? Почему? Он понял, что они разные. Но понял всё слишком поздно, в этой житейской ситуации он оказался ненужным ей. Для неё, он как обычный довесок колбасы. Почему?
              - Но, почему, я узнаю это от тебя так поздно? И почему ты, не захотела сохранить ребёнка? – Иван тупо уставился на неё, не понимая её слов.
             - Ах, ты не понимаешь! А какой ты отец, если не помнишь из-за своей работы о том, что у тебя есть жена, дочь. Ты спросил, что мы ждём от тебя на восьмое марта?  В конце концов, на Новый год? Ты что думаешь, если всунул мне набор духов, а Маше куклу, тем ты исполнил свою роль отца и мужа?
        Он смотрел на настороженные, пугающие его новые черты, и недоумевал. Как? За что? Не мог стерпеть, спросил:
             - Что ты мелешь, Зина? Что ты несёшь?
             - Несу? Ах, Иван. Какой же ты недалёкий, а ещё идешь на повышение. Да мне нужна ласка, близость моего мужчины. Мне нужно вдыхать твой, пусть и пропахший пивом запах. Мне нужно внимание, пусть и липовое, но моего мужчины. Ты понимаешь это слово? Моего, - произнесла  тихим голосом, и, пожав плечами, почти простонала, - Как же я была глупа, и какой же ты оказался глупым. Вот мы оба виновны во всем. Оба. Но твоя вина больше Иван, намного больше.
      
  Наступило обоюдное, но такое длительное молчание. Иван помнил каждую минуту этой пустой, лишённой жизни паузы но, не выдержал всего того, что она высказала, ушёл из дома. Тогда он считал, что поступил правильно, оставив её одну.
         
 Он долго бродил по городу переживая, сгорая в собственном соку и своей, невысказанной правды. У него было место тоски. Ему нравилось тихое место у реки, особенно весной, когда бурная вода, переливая берега, разбивалась на сотни, а затем, на тысячи ручейков. Иван стоял на возвышенности и смотрел как река, её ручейки смывают грязь, как они наполняют влагой прибрежные поля, а ещё…

Сейчас в голове засели две совершенно разные по смыслу мысли. Одна требовала изменить свое отношение к себе, отдавать часть своего времени, и главное, сердца. Но другая половина требовала утешения другого порядка. Выпить. Срочно и много. Забыть обо всём, что ему сказали. Заглушить большое зло, оставить только малое. Лишь только он прав. А другие? Ну что же, пусть годы всё расставят по своим местам. Пусть жизнь поступит злобно, жестоко, но так будет справедливо.
         Но, в конце концов, он напился. По иронии судьбы, по другую сторону улицы, где Корозко сидел, глотая коньяк, сидела, впервые попытавшись напиться, Зина.
       
 Поздно вернувшись, тихо прошёл на кухню, долго в ней находился, всё, подливая в рюмку водку. Едва держась на ногах, поднялся, и от внезапного страха замер. Напротив него мелькала непонятная, чуть расплывчатая тень. Дрожащей или хмельной рукой он попытался дотронуться до неё и, почувствовав жгучую боль, резко убрал руку, закричал.
       Расширенными от ужаса глазами смотрел в угол, где ему мерещилась тень, его била  нервная дрожь, а сзади трясла за рукав  вернувшаяся Зина, и плача, шептала - успокойся. Но это было сделать нелегко, потому что Иван не мог отвести от тени взгляда, и только когда из носа хлынула кровь, рухнул на пол, наконец-то успокоился.
          
 Прошло время, они казалось, позабыли свои слова, но это лишь казалось, и как только случилась беда, Зина после похорон вернулась к подзабытому разговору так и к тому, что с ним произошло, но в её словах не было понимания, а лишь полные презрения слова.
         
 В фабричной столовой, куда Иван зашёл, сам от себя не ожидая такой смелости, ему предложили на выбор три разных, но пахнущих почему-то одинаково первых блюда. Ковыряясь ложкой в безобидном на первый взгляд гороховом супе, вспоминал босоногое детство, и вот такой же, но такой вкусный мамин гороховый суп. Сколько лет прошло с тех пор, но вкус остался. Кое-как доел суп, запил всю столовскую вкуснятину чаем с долькой лимона, почувствовал себя нагло обманутым. Нет хорошего повара, как нет настоящих, как на него мастеров своего дела,  впрочем, и продуктов питания. Хотя, в голове витал вопрос: обманут кем? Почему нет снежных горок, ледовых катков, да просто купить коньки и лыжи сегодня проблема, почему? Было жаль своего ушедшего детства, маму, и ещё кучу, возможно, превратно им истолкованных ностальгических воспоминаний. Ивана захлестнула тоска. По пути зашёл в гастроном, купил пузатую бутылку водки с яркой импортной этикеткой и, открутив крышку, неторопливо налил дозу «лекарства».
    
« Всё, как всегда, - мелькнула у него горькая мысль. - Пить не порок, это средство успокоения. Не водка виновна, а медленное течение жизни, или пороги на её пути. Все-таки водка родней с ближнего расстояния, а ещё…»
         
Едва вернулся, новость: поиск сбежавших зеков.
                - Броник получи, автомат, бусик ждёт, а кто кормить будет? - сердито проговорил Бройко.- Пайки давно отменили, теперь сиди голодным в кустах.
                - Не парься, найдем выход, - Корозко пряча в карман фляжку коньяка, выглядит беззаботным. 
      
  « Ничего себе, посидел над делом! Хорошенькое начало недели», - Корозко хмурит брови, рассматривая мелькающие улицы пригорода. - Скорик о рации покоя не даёт, талдычит своё: «-Прикомандированы к части внутренних войск. Ведите себя подобающе…»
 
« А ты учёл особенности сидения в лесу, голодным, без воды. Хорошо ещё фляжку взял. Чья собственно заслуга будет, если беглых поймаем? Впрочем, хорошо если шпана сбежала, схватил, и в кутузку, а если волки опытные, яровые? Тогда каюк. Сиднем сидеть несколько дней? Дали…мать их…информацию: десять беглых, одеты в зоновскую робу. Отсюда до лагеря двести вёрст, давно успели сменить прикид. Максимум усилий и ты уже порядочного вида джентльмен, а рожа хворая - не показатель, может аскет. Ответственное лицо среди нашей пятерки, конечно, Корозко. Возникнут проблемы - с Ивана спрос, не с Гольцова, не с Заботина. Пока движемся, хлебнём «конины», подумаем над своей головной болью. Миша косит взглядом, говорит без предисловий, осуждает. Итак, чтобы поймать, надо знать, чтобы знать, надо располагать преимуществом. О чём это я? О своих проблемах или о беглых? Если о беглых тогда маркируем сие так: лес для нас целина, что для меня, что для других. Местности не знаем, подбор команды тот еще, а военные… Жарко. Горло сушит, лес вырастает будто стена. Сколько машин, сколько военного люда. Ладно, не трави себе душу…»
                - Товарищи, - держит речь полковник внутренних войск. - Всё понимаю: жара, своя работа, но давайте думать всё же о долге. Это я не к тому высокопарному слову, а к  обязанностям защищать общество… 
       И отвернувшись от порыва ветра, громко подал команду:
                - По машинам.
    
 Тесный Уазик вместил в себя помимо двух офицеров, еще Корозко и Бройко. Надсадно ревя мотором, Уазик тронулся в путь. 
                - Эй, напарник!  Искать, чесать своим гребнем лес будем или как?
                - Зря ты так, Иван, - Бройко укоризненно качал головой. - Мы на службе, значит, отношение к поставленной задаче должно быть на уровне…
                - Служим не за деньги, не за квартиры и не за показатели. Мы служим, прежде всего, народу и государству. И делаем, пусть тогда звучало странно, карьеру, - перебил друга Корозко. - А еще выполняем приказ, а еще… Пожевать бы чего. Солдатики, небось, вечером сухой паек будут точить, а мы  глазеть на овраг, не появится ли враг.
                - Кстати, вам достался именно овраг, а что касается чести, ваш напарник прав, - вмешался в разговор чернявый лейтенант.
                - А мне плевать прав он или нет. Тебя кто просил вмешиваться в наш разговор, - Корозко проговорил это раздраженно, и его лицо приобрело угрюмое выражение. Таким Бройко видел его давно и почувствовал себя неловко. Наконец, когда тишину в салоне прервал шум рации, негромко сказал:
                - Что ты несёшь? Сколько тебя знаю, ты как бочка с порохом, вот-вот готовая рвануть. Пора бы успокоится. Завтра уедем, поверь мне на слово.
                - Уедем, Миша, уедем, - Иван ответил неуверенно, выдержал паузу и впервые, левая половинка лица у него задёргалась от нервного тика. Не давая другу ответить, продолжил: - Не верю я в эти досужие рассуждения - народ, государство. Мы как брошенные котята без мамки, без папки. Вспомни бывшего заместителя по тылу. Помнишь, как он старался для таких вот случаев найти, что вкусней, да лучше… Безобидного и благого счастья не бывает. Сожрали мужика. Уволен, разжалован  за самоуправство, плюс, конечно, всё, что к этому прилагается, и эта дурость сопряжена с нарушением дисциплины, которой не было в помине. Не положено даровать низший состав всякими там вкусностями. Видел его не так давно… Ссохшийся, будто смертью помеченный.
          
Сказал и надолго замолчал. Потом, осмыслив всё им сказанное, потирая ладонью висок, произнёс:
                - Я буду делать всё возможное, чтобы разорвать такое отношение и ты мой друг, от этого не куда не спрячешься. И перемени своё мнение о людях, о вышестоящем руководстве.
    
Бройко лишь хмыкнул, но спорить с другом не стал. Да и зачем спорить, если итог в дальнейшем известен. Поборется немного, массу нервных клеток потеряет, вот и вся борьба. Боролись и до них, но где они теперь? Всех съели, а кого не съели, сами бросили свои поиски правды.
                - Вам принесут сухой паек, чай, - снова вмешался в разговор лейтенант.
                - Принесут, куда  начальству деться. Руки ослабевают, автомат, что неподъемный груз. Глаза слабо видят, мельтешит что-то тёмное… - Корозко юродствует. Самодеятельности в нём с избытком.
Бройко не трогает жалостливый тон Ивана - он к нему привык. Он давно свыкся с повадками Корозко, наивными, способными разжалобить кого угодно, но только не его.
      
  Уазик, стал медленно спускаться в небольшую, заросшую кустарником балку. За ней была видна текущая далеко на запад небольшая, но довольно широкая речушка Запашка.
       
Рассредоточившись по всему периметру реки в одну цепь, соприкасаясь в оцеплении по краям с соседней частью  внутренних войск, солдаты  внимательно смотрели под ноги, казалось, обнюхивали каждую ветку, траву. Местом дислокации Корозко и Бройко действительно оказался обрыв. Сырое одиночество леса позади, сумрачные заросли и высоченные ели.

«Нормальное место: овраг, дебри, речка, единственная тропинка по которой спуститься…ноги себе поломать. Уединение, покой, лягушки, лисья нора и мы, вооружённые до зубов… Жизнь! Дорожит природа своими детьми. А звуки! Шелест кустарника, пожухлой от зноя травы. Ночь будет веселой, сказочной».
     Сообщение, переданное по рации, о том, что часть зеков ушла в их направлении, не давало повода для отдыха. Солнце уходило за горизонт, приближалась пора привала.
       Крякнув в который уже раз  от досады, Корозко нарушил приказ командира не зажигать огонь, и воздерживаться от курения до рассвета. Раскурив сигарету, Корозко лёг на спину, всматриваясь в потемневшее небо.
       
      «Солнце ушло на покой. Наступают вечерние сумерки. Хорошо-то как… Покой. О чем это я? О теплоте земли? О мёртвых душах. Эх, быстрей бы их поймали, и домой. Говорили в управе: «трое беглых», - оказалось, больше.
         Все врут. Приказ не курить? Приказывают найти, поймать, наказать. Лучше бы слесарил, поделки разные, рынок, пиво, водка. А что, профессионалы кругом, поймают. Мишка дремлет у березы, я страдаю, не сплю, мысли одолевают.
         Рация молчит. Тишина. Огорчает то, что фляжка не имеет двойного дна. Вот пил бы и пил. Глупость? Почему глупость, кушать ведь хочется.
          Зачем беглым свобода, такая свобода? Всё равно поймают, рано или поздно. Свобода- это когда ты можешь пойти куда захочешь, купить, что хочешь. А им? Куда пойти? Похоже, им захотелось пощекотать себе нервы, оттянуться, а там, куда кривая вывезет. Осознанная необходимость побывать на свободе.

Бройко прислонившись к березе, расслабился, снял каску, прикрыл глаза. В его голове промелькнули красивые пейзажи заморских стран, куда он со своей супругой обязательно отправится, только вот вернётся с этого «похода».
      
  Притаившийся в густых камышах Ичокин, рецидивист с наклонностями психически неуравновешенного человека,  давно заметил солдат внутренних войск. Легкий туман стоявший в это раннее утро, давал ему шанс. И этот туман, показал сквозь белесые разрывы, вспыхнувшее пламя закурившего сигарету Корозко. Осторожно продвигаясь среди зарослей камыша, иногда утопая в тягучем, пропитанном водой песке, поднимался по склону вверх. Опасаться сейчас было некого. Когда рассветет, когда солнышко взойдёт, вот тогда…
      
Сейчас Ичокин в перепачканной грязью и пылью телогрейке, в стоптанных ботинках опасен. Стараясь не разбудить спящего мента последние метры Ичокин полз. Засады нет, спят, и наступило время действовать.
   
    От реки тянуло сернистым запахом ила, а от стоящего леса дразнящей обоняние хвоей. Корозко отошедший от Бройко на каких-то двадцать шагов услышал треск и глухой звук падения тяжёлого предмета на землю. Прежде чем повернуть голову в сторону шума, он уже знал, что это могло быть. 
 
Наклонив голову набок, приставил автомат к голове лежавшего без сознания Бройко, беглец зло крикнул:
               - Слушай сюда. Быстро машину или лодку, мне всё равно. Иначе…
 Корозко понемногу совладав с собой, заметил:
              - Тебе не уйти. А твои требования лишены здравой мысли. Так что, во избежание неприятностей, отойди на два шага назад, руки на затылок и стань на колени.
              - Ну, ментяра пущу я твоему другану красную жижу! - заорал диким голосом Ичокин.
              - Только сделай непонятное движение, и пощады не будет. Живьём зарою в землю.
    
  Утренний, прохладный воздух бодрил  и придавал уверенности обоим. Мелькнувшая было страшная мысль о том, что этот зек  убил кого-либо еще, была им  откинута прочь. Ещё ни разу зеки не насмеливались пойти против силы. Не было резона получить срок за побег и, суммируя срок, плюс побег, даже если ты особо опасный рецидивист. Держа в раках автомат, Ичокин не мог поверить в то, что он не уйдёт. Нет, не может мент не уступить его требованию, не спасти своего напарника. Но…либо он, либо я, иного выхода нет.
                - Назад не вернусь…
   
 Эта, казалось, застывшие в мозгу слова, давили всё сильней. Он хотел жить и не терял надежды выскочить из западни, а фортуна, как было раньше всегда, к нему смилостивится. Начать всё заново и вернуться на зону? Нет, не выжить, да и времени осталось мало, чахотка не даст. Хотя,  одним ментом больше или меньше, это не имело для него никакого значения. Его смутил твердый голос и решимость стоящего военного. Что-то не так. Вот это что-то, и это несмотря на расстояние отделявшие их друг от друга, не понравилось и возможно поняв, что его требования бесполезны, передернул затвор.
      
 Иван оцепенел. Оцепенел от наглости, от той дикой жестокости и конечно, от неожиданности. Должно произойти чудо. Без помощи чуда не спасти друга. Нет ничего, что способно убить его нерешительность. Долой принципы! Секунда, вторая, третья трезвых размышлений…
Всё отдалилось, исчезло. Лес, туман и река исчезли, растворились. Ему сотни раз вынимавшему оружие, не удавалось собраться. Что-то происходит. Что-то похожее на борьбу внутренних сил, чувств, помыслов. ( Как же это, Господи!) Молниеносное движение рук, выстрел навскидку. Раз, два. В доли секунды первая пуля преодолела двадцать метров отделявшие от цели.
     Взгляды разнятся. Физическое уничтожение, вялость, слабость, неуклюжий шаг.
Второй выстрел. Преодолев тяжелые для него метры, Иван подбегает к лежащему другу. Прижав правую руку к груди, впервые почувствовал, как болит сердце.

Солдаты бросали в его сторону взгляды, уже зная, что произошло. Корозко шёл к санитарной машине, никого не замечая, зная: во всём виновен только он и никто другой. Он отошёл от Бройко, должен был предугадать, предусмотреть, а виновному уготовано быть наказанным. Правда, тут все обошлось без жертв, без потерь. Чудо, долгожданное, молимое чудо всё же произошло.

«Неудачи, чудеса так и прут… Не первый раз и, наверное, не последний. Чуть бы замешкался и всё, нет Бройко. Чуть не умер от страха. Плечо как болит от отдачи. Будто бы пара выстрелов, а как шумит в голове».
            - Хорошо, что так легко отделались, а если бы… - полковник сказал это тоном, от которого Ивану стало жарко. Набычив голову, посматривая на Ивана звериным взглядом, полковник буквально прошипел: - Чему вас только учили, майор? Почему не исполнили приказ? Почему отошли от напарника?
            - Ну… Так вышло. Учили нас многому, товарищ полковник. Так получилось. Все живы, преступник пой… убит. (Слава богу, кажется, легко отделался)

Наступила трудная пауза.
           - Ладно, проехали. Сообщать об этом вашему руководству не стану, всё-таки все живы. Как ваше самочувствие, - полковник повернулся к Бройко.
          - Нормально, - придерживаясь правой ладонью за голову, отвечает Бройко. - Шишка, и чуть болит голова.

Полковник и сам, видимо, понимая состояние Корозко, обстановку, тяжело вздохнул. Не мог этот с виду нормальный мужик быть пустоголовым. А что растерян, напуган последствиями, это нормально. Чёрт! За ночь три трупа, пиши докладные, рапорта, а остальных ещё ловить…

Бройко пряча глаза, пробормотал:
           - Спасибо, Ваня.
           - Ситуация, ничего не скажешь. Как малые дети попались…
Бройко в ответ кивнул. Наверное, он чувствовал то, что чувствовал Иван. К счастью не видел он всего, не услышал двух выстрелов. - Сорока трещит.
          - Ты, Миша, наблюдательный. Лес понравился, птиц узнаёшь, а я на рассвете чуть не разрыдался. Это самое верное средство от всех неприятностей. Смотрел на тебя, на убитого, снял бронежилет, попытался взвесить. Доказал ли Ему свою преданность, отмолил ли чудо?
          - Приедем домой отметим, обещаю.   

   
Иван прикрыл глаза, упиваясь самоистязанием. « Чуть бы дальше и все, нет Миши, нет оправданий перед Татьяной, перед крестником. Каюсь. Так же каюсь в том, что убил, пусть зек, пусть мразь, но человека обрёк на смерть. Как там, в конце приказа: « открывать огонь на поражение только при явном нападении». Ты убил человека. Ты отвратителен и опасен. Убитый не нападал. ( С маленьким дополнением, что он был готов убить меня). Теплее, Ваня, еще ближе к покаянию… Театр абсурда в отвратительном мире, где в главной роли Кафка. Провинившийся пёс, понуро опустив голову и поджав хвост, приближается к невидимой линии. А если бы он убил Бройко? Если бы это был не понт обычного рецидивиста, не мнимая угроза, а настоящая? Не чужой человек, не родной брат, но всё-таки. Что на это мог сказать любимый Тойч? Самое подлое во всём этом, что вторая пуля была сознательным действием. Секунда размышлений. Я осознанно стрелял. Видел его глаза, чувствовал его внутренний крик, и выстрелил, не раздумывая. Плохо, когда старость наплывает, добрая половина нервных клеток умерла и настаёт очередь инстинкту. Невольная склонность к отражению приведет меня на эшафот. Выводы глубоки, но наивны и неправдивы. Пора остановиться, сделать короткий отдых».

Когда вернулись из непростой командировки, буквально на следующее утро в больницу Ивана отвезла неотложка. На нервной почве у него  открылась язва. Сотни вариантов оправданий перебрал в голове, пока везли на операционный стол. Зачем и почему это произошло? И когда положили на узкий стол, внешне схожий на лавку понял для чего.
         
 Он пил, терпел, извивался ужом перед начальством. Он маялся по утрам от головной боли, охал, ахал, стонал… А всё ведь просто: нужно изменить себя, свою жизнь. Подняться из подземелья, оглянуться на окровавленное прошлое. Набраться сил…положительных эмоций, свыкнуться с мыслью, что он неотделим от людей, от судьбы.
          Когда глотнул порцию наркоза, уплыл…в темень.
         Лес, поляна, куча зайцев и он сидящий на пеньке… Состояние клиники умеренное, не серьёзное.

Иван провёл в больнице три недели, поглощая уйму всевозможных лекарств, отъелся, чуть поправился, но своего главного лекарства никак не забывал. Да и как было забыть, если «специалисты» лежащие с ним в больничной палате, категорически настаивали на применении спирта в качестве лечения тем более его-то язвы.
          
 Отбросив всё ненужное, что приходило в голову, с нетерпением ожидал по утрам Зину, но её визиты происходили всё реже и реже. А ведь он так ждал, надеясь на взаимопонимание, на то, что они переступят черту, за которой останется  их старая жизнь. Призрачные надежды. Бесполезные советы, ненужные хлопоты со стороны лежавших с ним в палате соседей бесили больше всего, и чем больше таких дней, тем мрачней становился Иван. Под конец лечения, лечащий врач, хмуро задав несколько вопросов, произнёс, хмуро глядя на его опухшее лицо:
                - Вам, Иван Викторович, не только здесь лежать, вообще лечиться нельзя. Вам необходимо иметь рядом вашего начальника в качестве сиделки. Я не стану ваши выкрутасы записывать в больничный лист, но всё-таки скажу: ещё немного и вы плохо кончите, имею в виду ваше горло.
                - Не советую, вот так, категорично, - Иван смотрел на врача с насмешкой. - Зачем вам лишние хлопоты, проблемы?
                - Вот как? Я только высказал хорошую мысль умному человеку.
                - Слушайте, а давайте вместе посидим, поговорим…о жизни, о больных. Неужели не хочется поговорить о чём-то серьёзном, - Иван произнес это миролюбиво, можно сказать, искренне. - Иногда не хватает  человека, с кем мог поспорить, на работе, кто со мной спорит? - Никто. Субординация.
                - Вам, Иван Викторович, не пристало ёрничать, видно невооруженным глазом, что вы хохмите, - врач это сказал вяло, утомлённо.
               - Жаль. Не могут врачи понимать состояние пациентов. Всё бы вам отрезать, пришить, в морг или на выписку.
                - Извините, но у меня есть дела намного важней, чем услышать очередной заунывный монолог одинокого человека.
                - Вот как! - Корозко начинал сердиться, хотя прекрасно понимал, что сам виноват. - Значит меня, одинокого и рыдающего вам не жаль? Заглянули, мозги прочистили о вреде алкоголя и это всё?
   
В палату зашла дежурная медсестра, и разговор был закончен. Корозко прикусив губу, провожал взглядом врача, но в голове весело звенело: Спасибо...

Много мыслей, рассуждений, желание ущипнуть, подколоть. Удивительно признаваться себе в открытиях. Сердце ноет в предчувствие развязки. Хорошо это или всё-таки плохо? Чтобы убедиться в этом, необходимо ждать. Ненавидел, теперь любит. Совесть мучает, оправдания мучают, люди злят. Не способен он ещё верить. А кто бы поверил? А, Иван! Себя слышишь-то, старый пенёк? Кто от кого теперь зависим? Что-то запуталось в голове, поросло дурной травой. Ураган мыслей и эмоций. Чем жизнь обрадовала? Первым скупым поцелуем, оборванной радостью? Нелепость непрожитых дней, угрюмость старости и неспособность оценки заслуг?
    
          Через день, Иван, покинул пахнущее антисептиками здание больницы, дал себе зарок, что сюда больше ни ногой. Едва его ноги вывели за квартал от больницы, услышал знакомый, чуть с кислинкой пивной запах.
         Прячась среди деревьев, стояло  довольно таки обшарпанное здание, на котором истёртые за долгие годы буквы указывали на то, что он никак не ошибся.
По привычке прикоснулся рукой  к лицу, ощущая край скул и подбородок. Запах, проникая в ноздри, дразнил его, а сил противостоять у него не оставалось.
 « Перебраться от одного берега к другому непросто. Желание чуточку уменьшилось, но не исчезло, наоборот. Одну кружку и ничего больше, совсем ничего, честно. Прямо сейчас?»

Оглянулся, втянул голову в плечи. Сначала две кружки пива, потом ещё и ещё.  Плоды лечения, если они, конечно, были, отброшены в сторону, а жизнь вернулась в своё привычное русло.
       Стоя на выходе, всматриваясь в тёмную улицу, почувствовал, как чья-то рука тянет его прочь от дверей. Он попытался повернуться… попытался сказать, но язык лишь издавал невнятное бульканье едва схожее на речь. Неожиданно ноги подкосились и, опустившись на асфальт, заплакал. Это были пьяные слёзы, но для него это были слёзы покаяния… Отгони, Господи от меня зло, горе ненасытное, бездонное.

Иван. Ночь. Воззрение в бреду.

         Её невозможно увидеть… Но её чувствуют сердцем, душой, всем тем, что ещё принадлежит человеку. «Жаждем» умереть, но горим желанием жить…
Ещё чуток, минуту, день, год… Новый день, новый счёт. Новая жизнь, ликование, и Она, что приходит всегда нежданно-негаданно, материализуясь из нечто, которое невозможно понять. Она…не страшная, но схожа на улыбку древней старухи. Она прекрасна, как юная дева, красивая, гордая и недоступная. Говорят, Она следит за теми, кто станет её добычей, закономерным трофеем. Чушь! Зачем ей это, если всё принадлежит с момента рождения человека. С первым вдохом, первым словом, первым чувством… Она везде и всюду: в тёмном подземном переходе, пропахшем никотином кафе, в сияющем неоновым светом супермаркете и родильном зале… Или вот здесь, рядом с матерью, склонившуюся над больным ребёнком… Ближе, еще ближе… В уютной спальне или  в большой кухне пахнущей ванилью… На широкой автостраде, в переполненном маршрутном такси и хилом жилище отшельника…
Она мгновение, короткий миг перехода туда… в новое измерение. Она безупречна, одинока и ничтожна… Глупа, омерзительна и трагична. Она ждёт. Заждалась. Холодно и жутко.
 Встреча неизбежна, как неизбежна встреча дня и ночи. Шансы? Они есть, и их, нет.
           - Но как же так! Зачем? Почему именно я?..


***
         
       Пронин, пришёл домой, устало присел на кухонный стул, подпёр голову руками, огромными, схожими на волосатые лапы гориллы. Взглянув на часы, налил и неспешно выпил свои пятьдесят «наркомовских». День, так долго тянувшийся закончен и, слава Богу, он дома. Пока жена, посматривая на его задумчивое лицо, готовит поздний ужин,  он, вспоминая былое, противореча самому себе, думает о том, чтобы уйти с работы. « Пенсия будет неплохая, выслуги лет хватает, что ещё нужно?» День, приведший к такому умозаключению, был тяжёл, и впервые за все годы пожалел о том дне, когда выбрал эту работу. Имеющий ко дню своего прихода в милицию небольшой опыт работы в институте, в её лаборатории, вдруг подался в милицию! Это злая воля судьбы. В голове забитой экспертизами, разговорами о маньяке нет светлого места, где он мог спрятаться.
      
 Его Катя, учитель русского языка и литературы, просиживая вечера напролет оценивая те или иные «письмена» своих учеников, кляня их графоманию, всё время, как только глаза начинают отдавать болью, в мыслях с мужем. «Мне ли не знать тягость службы, нескончаемые ночи, перестрелки, разборки и всё это на старость лет. Эти отрезанные маньяком головы и это, при его расшатанной нервной системе! Ведь ничего не стоит свихнуться, видя это… Сколько умоляла, просила Марка - уйди. Хватит, зачем опытному криминалисту, человеку с отличием в дипломе париться в уголовном розыске. Почему? Зачем? Для того, что кто-то решил привязать его к этому взбалмошному, пропахшему алкоголем Корозко? Он никогда не слушает, не понимает её чувств. Ах, как хотелось уехать хотя бы на неделю из оживлённого, но полного идиотов города в глушь. Туда, где радость на лицах людей, где царит покой и властвует природа. У них нет детей, и никогда не будет, так распорядился Бог, но и что из этого? Разве нельзя было усыновить? Можно, но вновь вмешался этот Корозко со своей лекцией о психостогматичеких пороках отожествленных в чужих детях. Боже мой, какая глупость и лапотное невежество. Неужели подполковник Скорик, интеллигентный человек не видит и не слышит всей белиберды, которую, как бациллу разносит Иван. Сам потерял дочь, но кто  виноват в этом? Спросить его самой не получалось, а надо. Прежде, чем заглядывать в чужую жизнь, пусть разберётся в своей», - так разноголосицей витают, каждый день мысли в Катиной голове.

Пронин, их не слышит, да впрочем, не хочет слышать. В своем бурном сне он продирается сквозь зловонный, тёмный и напичканный вурдалаками лес.


***
         То, что молодой оперативник,  пришедший к ним служить, поймал «Топтуна», облетела вестью весь городской отдел. Присутствующий при задержании Андрей Довгань, племянник генерала ходил по коридору переполненный собственного достоинства и апломба. Это сразу увидел и не преминул ему об этом сказать Корозко,  которого задело такое поведение «сопляка». Сам герой, проведший комбинацию, молоденький лейтенант Гольцов, ввиду перенапряжения отсутствовал, и все лавры победителя естественно получал Довгань. Промывание мозгов началось, едва Иван Викторович, переступил порог зала совещаний.
               - Ну, что товарищ Корозко,- Скорик с горящими от напряжения глазами или предстоящего повышения по службе был сам не свой. - Что значит нами выпестованные кадры... Молодец, Довгань и Гольцов. Ну, пока Гольцов отдыхает, приводит свои мысли после такого успеха в порядок, имею честь поздравить вас, Андрей Владимирович, с повышением по службе. Остальное  в приказе.
       Иван Викторович пока молчал, да и что говорить, если первый допрос проводят. А там, как знать…
      
Сидя на крепко приваренном к полу металлическом, обитом дерматином стуле длинноволосый, с жиденькой бороденкой мужчина, поёрзывая на стуле глупо ухмылялся.
                - Ты, Сидоркин, не хихикай, и не строй из себя громилу. Конкретно, где зарывал трупы, и зачем отрезал у девчонок головы?
   
Длинноволосый Сидоркин продолжал ухмыляться, по-прежнему ёрзая на стуле, как будто вопрос был задан не ему. Вчера вечером ему крепко досталось от принявших в своё «лоно» конвоиров, работников ИВС. И этот сеанс «посвящения» был довольно жесток, учитывая то, что творил этот подонок.
                - Ладно, давай с самого начала. Ты меня слышишь, Сидоркин?
        Сидоркин, опустил голову, отчего его длинные волосы полностью скрыли лицо, пускал пузыри. Наверное, если бы следователь был старше не только по возрасту,  но и по званию он заметил бы странность в его поведении.
                - Итак… Ты подтвердил, что в прошлом месяце убил и обезглавил девчонку, а её вещи, блузу, кофту и туфли забрал домой. Кстати, по вещам... У тебя дома нашли серьги и бусы. Где остальное? Эй, Сидоркин, очнись, и подними голову.
      
Тот молчал и, почувствовав неладное, следователь позвонил Клавдии, а потом только вызвал врача. Спустя четыре часа Сидоркин, можно  сказать, уверенно вернулся к жизни, благодаря старанию врачей. Наверное, в том, что у него лопнул аппендицит, сыграли руки конвоиров усердно отрабатывавших на нём своё мастерство.
    
   Корозко, узнал от Гриши об этом инциденте, до этого по причине занятости пропустил знакомство с ним, отправился в больницу. Стоящий возле палаты старшина Иван Добронравов, редко оправдывавший свою фамилию, увидел Корозко, встал грудью перед ним.
                - Не имею права. Звони, Иван Викторович, Скорику, даст приказ, впущу. Не даст, милости прошу на выход.
                - Ты что, плохо слышишь? Я, здесь главный, - Иван попытался нагнать на Добронравова страху, хотя понимал, что это всё издержки самолюбия.
   
 После звонков начальству наконец-то под недовольное выражение лица Добронравова, он отворил двери, ведущие в палату.
     Когда Иван Корозко вошёл, взглянул на лежащего с восковым лицом длинноволосого парня,  понял.
  Это - не он. Но в тот же час, в ту самую секунду, понял ещё одно. Все продолжается, а он зашёл в глухой тупик, и из него пути нет. Гриша парень не плохой, правда, не замечал никогда за ним ничего особого, такого от чего бы сердце обрадовалось.
   
   В последнее время, в его домыслах, и казалось, почти решённых путях и фактах, запуталось. Хотя, не в Сидоркине проблема. Не в нагнетании страхов всё ширившихся по городу, распространявшихся на страницах местной прессы проблема. В своём сердце или в своей душе он не мог найти ту струнку, что создаёт успокоение или, по крайней мере, спокойствие. Его все больше и больше переполняло чувство ненависти к ублюдку, которого прозвали топтуном. В его ночных сновидениях он полностью отдавал себя стихии мщения, видя себя в разных местах, погрузившего  руки в разорванную грудь маньяка. Он вырывал его сердце, и эта неоднократность действия, а ещё приставшая частица наслаждения от увиденного, заставляло сердце стукать громче.

Он просыпается. Неожиданно из носа появляется кровь. Размазывая по лицу кровь, встаёт, а в глазах что-то происходит. Что происходит? Я…
Иван снова садится и окровавленными руками сжимает ноющие виски. (Побочный эффект «лекарства»)

Выйдя из больницы, Корозко на секунду застыл в раздумье, выбирая направление, но ноги сами понесли к психбольнице.
    « Чем дальше в лес, тем всё больше тянет к психушке…к очагу. Эти стены и не такое видывали. Явственны знаки, ярко предупреждающие об опасности. Не могу себе представить, что же я увижу к старости? По правде говоря, дожить до этого времени желания нет, но все-таки, что?» - мелькает мысль, и от этой мысли мрачнеет.
    
Подошедший Егор Петрович, дотронувшись до плеча, мягко растягивая слова, толково, а главное вовремя произносит:
              - Пошли, Ваня ко мне. Капнем по пять капель, поговорим о жизни.

Расположившись в кабинете, Егор Петрович, пережёвывая дольку лимона, подняв кверху указательный палец, назидательно произнес:          
             - Конечно, тебе странно этот бред слушать, но ты выслушай, не перебивай. Вопрос сейчас стоит в том, как еще далеко зайдёт в своих убийствах твой фигурант? У него своё видение проблем возникших перед его глазами. Я думаю, что он, принял на себя особую миссию, и неподконтрольный никому. Понимаешь, обычно, такие больные, раздваиваясь, имеют второе «я», нереальное, но имеют. Каждый раз, что-то делая, они вопрошают, обращаясь к своему двойнику. - Правильно ли я поступаю? Возможно, что этот двойник, взял на себя принцип контроля, имеет над второй половиной власть. Или сама личность просит о том, чтобы второе я доминировало...
              - Стоп, Егор, стоп. Дай мне понять то, что ты понимаешь. Как можно иметь доминанта, если он в единственном лице? ( Много умных слов? Подумает, выпендриваюсь)
              - Это для тебя один, а для него - их может быть двое, а то и трое, и каждый со своим характером, со своими принципами.
             - Ответь мне, Егор честно… Вот мучит меня некие подозрения, ужимки, скрытые уловки моих подчиненных. Умеют маскироваться, способны навести меня на подозрения, - Иван замирает, пытается подобрать правильные слова. (Черт меня побери, если это не клиника!)
            - Не томи себя и меня, говори по существу.
            - Не верю я в их искренность, жду от них подляны, завидую их молодости, твердости.
            - Это время, Иван Викторович… Оно диктует свои правила, порядки и свое отношение. Старость это, Иван Викторович. У них получается легко, красиво, иногда неумело, но они молоды, самоуверенны, дерзки. А мысли, это всего лишь мысли. Лечи свою язву, и, наверное, тут не твоя вина, мир изменился. Мои душевнобольные тоже меняются. Раньше было мало работы, а теперь тьма, неотложные, характерные, тревожные. Сам пугаюсь их, своих снов, желаний… Сон меня преследует один и тот же: сорока на верхушке березы, ребенок голосит и кусок обычного сала. Хочу согнать сороку, но нет сил, поднять камень. Хочу успокоить ребенка, но голос пропал, а за сало так вообще промолчу…

Иван, переводя взгляд с лица главврача на пузырек со спиртом,  думал о том, что Егор Петрович недалеко ушел от него, от обитателей этого здания. Такое сказать! Не зря, ох, не зря говорят, что психи и врачи похожи друг на друга. ( Только ли одни они) Он ещё раз посмотрел в поблекшие от старости глаза врача, косматые, торчащие седые брови, отвёл взгляд в сторону. Он чувствовал себя ужасно. В такие минуты, меняясь в лице, сознавал, как всё-таки у него слабы нервы. Как слаб перед силой, которую не мог понять, как никогда не сможет её оценить. Все выглядело так, как будто он, зрячий не видит, ослеп…
               - Вижу, что я тебя озадачил, и ты подумал о том, как близки по своим мыслям больные и врачи. Разве я неправ? - не замечая  на себе косого взгляда Корозко, нарушил молчание Егор Петрович.
                - Прав, на все сто процентов прав. Как будто кувалдой в лоб. Я и сам иногда думаю, что тоже схож на твоих пациентов. Знаешь, но в последнее время меня одолевают жуткие сны похожие на реальность. Как будто я невольно становлюсь тем, кого ищу. Как будто ищу дорожку,  протоптанную, чтобы… Вижу трухлявый забор, вижу одну и ту же морду, озлобленную. В чём смысл, какой подан знак?
               - Это позиция вины. Ты просто неосознанно считаешь себя виновным в смерти чужих тебе девчонок. Но в этом есть и положительная сторона… Ты пытаешься понять его мысли, чувства и гипнотизируешь не только свой мозг, но и передаешь на расстояние свои мысли.
                - Разве такое возможно?- пробормотал удивленно Иван Викторович, решил про себя, что пить спирт больше не станет.
                - Конечно, в этом мире всё возможно. Здесь, как бы существует астральная связь. Вот скажем, ты, так зациклился своим фигурантом, что невольно стал ему плюсом. То есть все материальное, астральное имеет плюс и конечно минус. Ты думаешь, что все душевнобольные люди, это что-то среднее между дебилизмом и маразмом. Но это не так. Это состояние, когда мозг, получая импульс, продвигается на новую ступень развития. Нам это кажется ненормальным, но практически все душевнобольные, это нераскрытые гении. Да и не смотри на меня удивленно. А то, что происходит с твоим парнем, это всего лишь сбой программы. То есть, считает себя подобием Бога на земле и здесь он почти что прав, только рано или поздно природа мать сломает не только его, но и те процессы, которые происходят в его голове. Давай-ка я расскажу тебе одну историю, так сказать, из первых уст, но схожую на роман. У меня, - он кивнул головой в сторону решетчатого окна. - Здесь жил, именно жил и лечился один человек, которого я спасал, лечил, пичкал таблетками, с которым проводил сеансы гипноза… Так вот, восемь лет назад из психоневрологической лечебницы № 5, находящейся вдалеке от нашего суетливого города, из-за высоких металлических ворот вышел молодой мужчина, толстый, совершенно лысый. В руках у него  была потёртая сумка полная цветных рисунков. На нём был потрёпанный костюм, на ногах разбитые туфли. Много лет он провёл за высокими воротами. Он знал, как его зовут, помнил мать, но не знал где она сейчас. И главное, не знал, как ее найти. Как он мне сам неоднократно говорил: « Маленький, попавший под ногу камень смог перевернуть мир. Поднялся, осмотрелся, пошёл». Сложная мозаика прошлого и настоящего превратилась в промокашку из мусорного бака. Да, забыл сказать, что врач  в графе эпикриз, сделал небольшую, но повлёкшую за собой беды приписку. « В настоящее время не нуждается в стационарном лечении, хотя и подлежит периодическому обследованию в психоневрологическом отделении по месту проживания». Зачем это сделал, он и сам не мог бы ответить на этот вопрос. Скорей всего жалость, породнённая с жизнью таких больных, постепенно пробила себе дорогу, или, перенимая их чувства, их мысли… Крича от радости, брызгая слюной, сын рванулся к маме…

Это странно, но, слушая врача, Иван явственно  видит, и слышит…

… Пропитое,  с красными прожилками лицо матери, выражает безграничное презрение. В её выцветших глазах не промелькнула и капля влаги, интереса или радости. Её глаза говорили - кто ты, и что тебе ублюдок надо на моём дворе? И это был единственный молчаливый вопрос, обращённый  сейчас к сыну. Потом, понемногу, глаза ожили, взгляд посуровел, она пронзительно закричала: 
               - Выродок! Жирный, дерьмовый выродок, вышедший из такой же дерьмовой психушки. И кто тебя решил выпустить, толстое и глупое создание… Кто?
Втянув голову в плечи, сын замирает, озарённый воспоминанием.
(Как же это, Господи? Я вижу прошлое, даже то, что невозможно увидеть…)
 
… На облупленном, никогда не знавшем  краски крыльце, стоит взлохмаченная женщина. На её багряном, готовым излиться сердечным ударом  лице отразилась жгучая ненависть. Изливая это чувство на растерянного, стоящего перед ней толстого парня она оживает. Цвет её лица резко меняется, а глаза налились васильковым цветом. Мать и сын, столь живописная, полная «радости» картина воскрешения… Слово мама и пьянка нераздельны. Изредка появляются мужики, которых нельзя назвать словом «папа»… Так было тогда, а сейчас, добравшись до родного крыльца, толстый мужчина, (уже мужчина), озлоблен, и он прав в своей ненависти к той, кто тоже ненавидит. Наливаясь краской, с каждой секундой приближается к безумству и всему виной ёмкое слово матери: псих. Он потерял над собой  контроль. Невероятное бешенство, трясущиеся руки, а губы, роняя пену, вопят: «Ты поступила плохо, мама, и за это сейчас заплатишь…»
Момент мести, совпал с последним вздохом жертвы, и то обстоятельство, что жертвой была мать, нисколько его не смутило. Наоборот, всё чаще погружая в исковерканное тело жертвы  нож, он готов был вырвать из её груди сердце. Но что-то следящее за ним и нашедшее в его голове своё теплое место, шептало: « Не сейчас. Только пить. Просто пей и наслаждайся…» И вот тогда, как он мне рассказал под гипнозом, услышал тихий, чем-то схожий на детский голосок: « Слушай!» Наш «герой» смотрел в угол, слушал. Слушал и вникал…
    Егор Петрович прокашлявшись, продолжал повествование:
       - Надо сильно возненавидеть, убить, он это сделает. Надо будет пойти на край света, он пойдет, неважно, голым, босым, но пойдет. Он не мог сказать почему, но его тянуло в лес. Место, которое выбрал для своего уединения, назвал «райский» уголок. В этом уголке царит  вечный покой и тишина, лишь иногда прерываемая разгулом щебечущих птиц. Как и все ранее живущие он тоже когда-то ляжет в сырую и такую неприветливую землю. Но это будет когда-то, но не сейчас. Он стоял, облокотившись о край металлической ограды,  смотрел на маленькую, слегка покореженную от дождя и яркого солнца фотографию девочки. Это она, но в тоже время, не она. Чуть раскосые глаза, хотя помнит, что у той, из детства девчонки глаза были слегка навыкате. Услышав человеческие голоса, оглядывается и, пятясь, уходит. Он осторожен с детских лет. Да и как ему было не быть осторожным, учитывая буйный нрав  покойной «мамы»  упекшей его на долгие годы в психушку. Он всегда будет помнить детство, как сидел обгаженный, в окружение противно жужжащих мух. Он с детских лет, осторожен, и даже когда был один на один со связанной приблудной кошкой, где-нибудь в рощице или усеянной хламом балке. Первые детские шалости с бродячими животными принесли  первую радость. Он познавал их, но и в то же время познавал самого себя. Он запомнил девчонку с глазами навыкат, которая визжала, почувствовав на своей тонкой шейке веревочную петлю. Темные, скорей карие глаза бились в истерике, а руки пытались сбросить петлю. Вот тогда, внутри родился живой, но ему неподвластный, требующий еды организм. Дальше…
            - Дальше, Иван Викторович, он пошёл к людям.  Когда наконец-то добрался до маленького провинциального городка, к нему разболтанной походкой подошел молодцеватый парень, пригласивший поработать на ферме. «Плачу нормально, еда, кров имеются». Что остается такому человеку? Работал… Выпили работники фермы много, впрочем, как всегда. Стоящие за углом вилы вошли в тело мягко. Не тратя понапрасну время, войдя в амбар, толстяк нащупал у стены оставленный кем-то топор, убивал остальных легко, без мыслей, без раздумий. Мчась  на крыше железнодорожного состава, обдуваемый тёплым ветром, радовался жизни.  На тихом полустанке, спрыгнув с гружёного лесом вагона, побрёл переваливаясь из стороны в стороны по рельсам, ведущим вглубь леса. Ветка, отходящая от полустанка, привела его в заброшенный посёлок железнодорожников. Брошенные вагончики жалобно напоминали ему о своем одиночестве. Вот в этом месте и поселился мой будущий пациент. Он был дотошный, одним словом, трудяга, грязный, немытый, но трудяга. Починил, подлатал вагончик, стал жить. Местный «трудовой» народ строил догадки, предположения, но всё-таки быстро раскусил, кто перед ним, как всегда в таких случаях приступил к «лечению» больного. Его били, тащили насколько хватит сил волоком по земле… Связанного могли бросить на несколько дней замерзать в лесу. Замерзающий, запорошенный снегом он видел дикого зверя, но зверь не подошёл… не смог подойти к тому, кто опасен. Зверь чувствует холод, жуткий холод. Он жил. Наверное, люди в чём-то были правы… Смрадный запах немытого тела… Грязный топчан и он, странный человек, шепчущий непонятные слова. Местная шпана, а такие водятся где угодно, в очередной раз избили, потом связали, забросили в вагон остановившегося состава, облили керосином и подожгли. Вот тогда он закричал. Дикий, нечеловеческий крик утонул в огне и шуме движущихся вагонов. Его нашли обгоревшего до черноты на нашей станции. Полгода он находился в ожоговом центре, а затем переправили к нам…
            - Когда впервые его увидел, был поражён не его страшным видом, всё-таки обгорело пятьдесят процентов тела, а взглядом этого человека. Необъяснимая жестокость всегда ставит меня в тупик, но в этом случае… Стараясь не думать категорией человека от медицины, как мог, помогал ему выкарабкаться из объятий смерти. Было трудно, не скрою. Когда начались наши диалоги, когда провёл первые  сеансы гипноза, понял, что и зверь, и тварь имеют право на жалость. Да, он говорил о том, что вернётся, что, по его мнению, с ним поступили подло, мерзко. Для него больная тема человечность в человеке. С ним мы обсуждали многие темы, а он имеет представление о таком, о чём  многие не догадываются. Напрасно хмуришь брови, Иван Викторович. Это они, мамы и папы, обрекают мальчишек и девчонок биться в истерике. Это они, родители, пустившие их в этот мир виновны, и как бы мы не закрывались умными словами, они живые организмы, нам подобные. Не плохое поведение ребенка виновно, а наша раздражительность, злоба и безразличное отношение к детям. Пьяные и обозленные, они пускают в мир поросль, ненавидящую род человеческий и себя, тоже.
             - Вот спасибо…Тебе его жаль? Тебе жаль чело…урода, который убивал, пил человеческую кровь!
             - Да, Иван Викторович, мне его жаль. Он мог быть нормальным, если бы та, которая родила, не загнала бы под крыльцо… Он мог стать кем угодно, но не психом, не плохим мальчиком…
             - Нормальным? - Иван вскочил на ноги не выдержав галиматьи врача. - Ты что несёшь? Ты позволяешь говорить мне, отцу погибшей девчонки, что тварь имеет право жить, плодить себе подобных?
            - Я?.. Иван Викторович, очнись! Не тёмные силы властвуют над нами, а мы сами гробим себя, детей наших. Это мы, по твоему же выражению, проходим мимо, не замечаем, не спасаем, не даём шанс стать человеком. Кому-то дано право жить счастливо, а кому-то, нет. Мы обещаем, но не исполняем обещанное, и вне всяких сомнений… он человек. Вся наша страна, весь мир перенасыщен злобой, не запахом моря, не цветом черемухи, а проклятиями. Жуткими, мерзкими, терпящими нужду.
            - И где он? Где этот обездоленный человек, которого бы с удовольствием задушил?
            - Его нет, уже нет.
            - Правда? Жаль.
Наступило непродолжительное затишье.

« Из-за таких вот… врачей, преступность растёт. Спасал он, видите ли, человека! Бред врача…ничем неотличимого от своих же подопечных. Вспоминая семью Кудякиных,  вздрагиваю, по сей день. Казалось бы, внешне неотличимы от обычных людей, но… Дед и сын, законченные алкоголики. Бабка потомственная шалава, сын, познавший азы «безоблачной» жизни… Дед знал о грехах молодости супруги, молча пил,  потом стал насиловать сына, а тот в свою очередь, своего… Семья гемофиликов, как бы сказал Пронин, анусудальность в открытом виде. Инцест для них, что выпитый утром стакан кефира. Вырванный из рук прохожего рубль дороже… Недоразвитые и агрессивные люди, но возникает невольный вопрос: зачем живут? Пулю им в висок, тварям шизоидным. Ненавижу! Вот и мне, Ивану Корозко, воспринимать таких хронически больных, чьи извращённые помыслы разрушают общество спокойно, без эмоций? А эти их собственнические дела: хитры, воруют всё, что плохо лежит, твари. На окраине города где проживает эта «семья» мало кто задумывается, чем всё закончится… Давно ими не интересовался, надо поручить участковому. Проклятущие психи, одним словом», - такие мысли витали в голове Ивана Корозко.

Иван настолько взбесился от собственных мыслей, что покрылся потом.

« Тиски насилия не в наших головах, не в наших душах, а в среде произрастания. Любой из нас на улице чувствует себя незащищённым… Мы все  в опасности. Все. Любой из нас готов перешагнуть через черту запретов, мораль, религию. И такие, как Корозко, кто знает, возможно, сами способны шагнуть за красную, запретную черту… Вот только себе бы найти оправдания. Сказать ему о его же больной теме, но куда это приведёт?» - Егор Петрович размышляя, рассеянно теребил край белоснежного халата.

                - Всё, Егор Петрович, мне пора. Спасибо за столь познавательную лекцию, за спирт, кстати, в нём привкус… но мне действительно пора, иначе ещё немного и мне придётся здесь остаться навсегда.
                - А по пять капель спирта?- брови врача казалось, встали торчком от негодования.       
        Но Иван поднялся, шатающейся походкой дошёл до дверей, остановился, спросил:
                - Егор, а скажи мне честно. Парню ломать жизнь нет смысла:  ты историю болезни удалил, или ты её совсем не открывал?
                - Ты о чём?
                - Да, о Руслане, сыне Миши Бройко, моём крестнике.
                - Нет, и не было никакой истории болезни. Насколько я знаю, один раз они посещали меня. Кстати, у них есть какой-то родственник из числа профессуры в столичном вузе. Скорей всего они решали свои вопросы через него. А что?
                - Просто спросил… Ведь говорил в прошлый раз - не чужой он мне. Да и толковый уж парень. Классный игрок в шахматы… Бывай.
                - Секунду, - Егор Петрович достаёт из стола папку, передает её Корозко. - Возьми, только с отдачей. Почитай на досуге.
 
 Корозко, попрощавшись, ушёл, и всю дорогу к родному отделению перебирал в памяти бред врача, свой  навязчивый бред (странное видение), и заклялся - к нему ни ногой.
Если нет мужества, отдаться в руки психиатров, лучше держаться от них подальше. Слаб становлюсь. Но кто знает, куда приведёт дорога в следующую минуту. Кому придется исповедоваться. С кем придётся делиться историей, нелепой, трагичной. Поднимался на свой этаж злой, дёрганый и откровенно расстроенный.

Налил полстакана воды, добавил валерьянки, пожал плечами, пробормотал в пустоту:
                - Никто не знает правды, а я, и подавно. Пьём за здоровье врачей. Пусть они крепко держат в узде своих пациентов, иначе нам, простым обывателям будет хана.
       
Опорожнив стакан с лекарством, почувствовал привкус горечи и, помотав головой, принялся рассуждать. « Нужно так много сделать, но, прежде всего, заставить себя думать, и делать дело. Пелопонесский союз разрушен. Ребята из отдела не зря кидают на меня взгляды полные тревоги. Но мы ещё тряхнём стариной. Ещё покажем… Ещё заиграет наш баян».
      
       Кинул в рот жевательную резинку, с особым рвением приступил к чтению поступивших к нему новых материалов.
Дочитал последние страницы, отложил материалы в сторону, на короткий миг задумался. Ему пришла неожиданная, навеянная врачами мысль о наследственности. А что если тот, кого он ищет - это плод схожего на него отца. Скажем душевнобольного человека, хотя здесь, это слово явно неуместно. Что если плод, то есть сын такого пациента, взял бразды правления в свои руки и, наследуя привычке родителя, пустился по кровавой тропе? Нет, это навеянное разговором в психушке… Предмет разговора: ты такой же, как мы…Чёрт, таблетку надо выпить, валерьянка не берёт… и всему виной Егор.
      Как и любая другая мысль в его голове, эта имела право на жизнь, что и сделал, написал в блокноте несколько коротких слов. Откинувшись на спинку стула, как в детском калейдоскопе, медленно слаживал картинку, и начинал видеть, что она собой представляет. Он видел её лишь часть, пока мизерную часть, но неожиданно подумал: «Кто, включая его самого, поверит в то, что он увидел?»   
         
      Взглянул на стопку бумаг, прочел оперативную сводку: « Всем службам принять к исполнению директиву номер тридцать шесть, а также незамедлительные меры по установлению местонахождения и задержания серийного убийцы…»
        « Странно, меры принять, а описания кого именно задерживать, нет. Рост, телосложение, описание внешних данных. Ничего этого нет, и быть не может, потому что мы не знаем кто он, серийный убийца, маньяк недоделанный. Присылают бумажка за бумажкой, приказ за приказом, но толку, ноль. Целая папка с результатами вскрытий, список личных вещей погибших женщин, и всё. Разумеется, что будем искать, и найдём, вне всяких сомнений, но только когда? У нас много плюсов, но еще больше пофигизма, не у меня, конечно. Меня утешает то, что, поймав маньяка, я его задушу, нет, отрежу ему голову, сделаю из неё пепельницу. Да, похвальное решение, хорошее желание, в самую точку. Греет меня ненависть, тешит меня, что найду, приговорю, исполню».
       
       В ту ночь…он побывал в странном месте…в липкой и почему-то вонючей темноте.
« Вернуться? Как? Идти вперед? Если это не сон, надо идти к людям. Если это сон…пьяный бред?»  Под ногами не было преград, и он шёл медленно, вслепую. Воздух, казалось, плыл, и в нём всё сильней чувствовался запах серы. «Так может вонять бездна, тёмная, без признаков жизни». Он останавливался, стряхивал с себя паутину и снова шёл, прислушиваясь к звенящей тишине. Здесь, в этой обители тишины, всё кажется необычным, страшным, порой нереалистичным. Чем дальше  шёл, тем воздух становился прохладней, стало легче дышать. Остановился, перевёл дыхание, решил набраться сил (это же сон!). И неожиданно замер от страха. На него смотрели! Из темноты на него смотрели красные, исходящие лютой ненавистью глаза. Потом к ним присоединились ещё одни, потом ещё, и ещё. Раздался тихий, едва различимый шепот.
            - Он, никогда не поймёт. Никогда не выйдет отсюда.  Нам нельзя его выпустить. Он, приведёт странствующих, его судьбы людей.
     Раздавшийся резкий голос прервал их.
            - Теперь уже поздно. Нам, пора.
    
Голоса, медленно затухая, исчезают. Иван подскочил, бросился в темноту. Вскоре на что-то наткнулся. Присел, стал рукой шарить в темноте, и его пронзила догадка. Ощупал себя, к своей радости достал коробку спичек. Спичка всего одна. Спичка осветила… человеческие кости. Но когда Иван, увидел рога на человеческих черепах, бросился вперед. Спотыкаясь, падая и вновь подымаясь, бежал. Мысль - страх, чувство паники. Сколько так бежал, не имел представления. Неожиданно, увидел отблеск света. Приблизившись  вплотную, понял, что свет идущий снизу, пробивается сквозь маленькую расщелину,  улыбнулся - это шанс. Наконец камни обрушились, образовалась дыра, сквозь которую смог пролезть. Там царил  дневной, дающий свободу свет…
            
     Когда проснулся, долго рассматривал потолок. «Сны бесполезны. Не нужны. Так уж бесполезны? Но видел же! Видел место, слышал голоса…Обычная галлюцинация или игра злых сил?»  Можно спорить с самим собой о значение странного сна, предполагать, создать теорию, но Иван не стал этого делать. Что-то указывало ему на то, что в его жизни произойдут изменения, так он полагал. А сон? Мелькнула крамольная мысль: лечь, закрыть глаза и, следуя старинным рецептам, прошептать: куда ночь, туда сон…

Впрочем, Иван Викторович именно так и поступил.
               

***
       
 Клавдия Михайловна, выглядела сегодня сногсшибательно, и этому обстоятельству особо был рад  Иван. Он не выбросил из своей головы слова, которые она произнесла в его кабинете. Как раз напротив, чувствовал что-то мужское, что осталось в нём, требуя продолжения. Но оставался вопрос, на который хотел получить ответ. - Как долго продляться их отношения. Весь вопрос упирался в его склонность злоупотреблять... Какова цена вопроса? Нет, нужно сказать иначе: цена свободы. Зачем ей он, Иван, бесхарактерный, бездеятельный, полный изъянов. Зачем ей замученный работой, водкой и собственными упреками Иван Корозко? Наверное, для того, чтобы скрасить приближение старости, скрыть от других первую седину. Или её мучит жалость, пагубная привычка согревать потерявшихся в пути? Каким же жалким он выглядит в её глазах. Обтрепанный вид… И упрекать кого-то не имеет смысла, впрочем, он нисколько за себя не стыдится…
         
В последние ночи ему всё чаще снится Клава, и эти странные, связанные с нею сны были радужные, полные восторга, что стало пугать Ивана своей глубиной. Видит ее глаза, талию, грациозную походку. Удивительно, но, сколько лет не замечал, проходил мимо. Возможно, это и есть возврат к жизни. А сейчас… Ему снилась она, полностью обнаженная, посреди усеянной цветами поляны. А чуть в стороне  от поляны стоит домик, сделанный им собственноручно, а зелёная скатерть застилает огромный стол. Большое, нет, скорей огромное хозяйство, растворяющееся ранним утром в лесу, а к вечеру возвращающееся домой. Его интересовали детали странного сна, но большего увидеть не мог.
      « Наверное, мне очень хочется иметь свой дом и хозяйку, и этой хозяйкой хочется видеть Клаву. Тепло дарю без грусти я, но мысли странные иные, и чувства нежные, былые. Любовь- это отголосок сумасшествия, - «шепчут» по утрам пересохшие губы Ивана. - Короткий, пахнущий весной сон, желание впитать, вобрать в себя близкое и далекое, целиком, без остатка, мания любви».


***
          Только вчера ему тихо передали дело из следственного отдела, полагаясь на то обстоятельство, что он, Корозко, возьмёт на себя весь удар после этой истории с Сидоркиным. Как оказалось, психически больным парнем, и при всем том, кто у него оказался за спиной. Вот и сейчас, молча, не сказав ни слова, он повернулся, вышел из палаты, полагая, что успеет за пятнадцать минут доехать до конторы и встретиться с адвокатом Сидоркина. Самый востребованный и самый подлый из всех адвокатов, с которыми ему приходилось сталкиваться, сейчас перед ним.
      
Небрежно открыв свой новенький кейс, Рябинин Сергей Карлович, поправил дорогие, явно из панциря черепахи очки, взглянул на Корозко.
             - Начнём, Иван Викторович.
             - Начнём,- Корозко, глотая слюну, ответил вяло.
            - Что мы имеем… а имеем, уважаемый Иван Викторович, кучу нарушений связанных с задержанием моего подзащитного, а у него имелась соответствующая бумага о болезни.
              - В тот момент у него ничего не было. Тем более вы прекрасно знаете, что мотив задержания явно обозначал другое.
               - Допустим. Ну, а избиение в изоляторе временного содержания? Где моего клиента попросту избили, не оставив на бедолаге живого места, - адвокат источал неувядающее радостное безумие.
         Корозко, который знал дотошность адвоката и, понимая, что тот прав, с проклятием вспомнил о своем начальстве, отдавшего его на плаху. Едва адвокат смолк, Корозко стал лепетать о нарушенном условии, ни в чем не повинных служителях закона и непорочном убеждении служить и повиноваться. Он словно бросал бутоны цветов в пасть бегемота, только бы тот его не затоптал...   
       
Через час, он выдавил из начатой упаковки три таблетки антидепрессива, налил воды, проглотил таблетки, вытер пот. Старая ментовская привычка помогла. С одной стороны, он прекрасно понимал адвоката и отчасти, завидовал его энергии. С другой стороны, понимал своё служебное положение, в данную минуту оценил ход своего начальства переложившего весь груз проблемы на его плечи. Проще говоря, больно накладно тянуть за собой воз чужих проблем.
Но через день, как по волшебству адвокат исчезает благодаря стараниям Довганя. Генерал, на то и генерал, чтобы понять, предусмотреть и пресечь негативное развитие ситуации. 

 Врать, изворачиваться, Иван не любил, но, сейчас скинув с себя паутину, под которую попал, благодарит генерала.
                - Ладно тебе, Иван Викторович, лепетать о благодарности. Ты, братец, работай, покажи все, что можешь, а я помогу. Ты не серчай на моего племянника, он мне пересказал о ваших трениях. Парень ещё глуп, не скоро станет таким как ты. Ты действуй, выборы не за горами, - генерал Довгань, как родной отец сыплет устаревшими словами.
         Он действительно генерал, и ему позволено по-отечески, по-доброму отругать Корозко, но если надо, наградить. Он строг и милостив, на то он генерал.
      
  Неожиданно для себя, Корозко, почувствовал жалость. Не к себе, а вот к этому задерганному бумагами мужику, зажатому с двух сторон правилами поведения, существования. Это как Гималаи, разделенные между четырьмя враждебными странами. Помнит его не генералом, а таким же, как он - ищущим, злым, милосердным и пьяным. Братом, способным разделить победу на всех. Помнит…
      
  Иван Викторович выходит из кабинета генерала, и не замечает различных взглядов бросаемых в его сторону. Он под впечатлением прошедшей беседы. Ему не впервые попадать в такое положение, всякий раз надеясь, что выйдет из него с честью. «Устал. Устал настолько, что кипы бумаг на столе кажутся  многотонными, а день не отличим от ночи. Ошибки? Как найти ошибку, если голова занята отписками, злобным перешептыванием моих прегрешений. Неудачи? Да кто от них застрахован? Важнее не проснуться в очередной раз разбитым, не позволять себе пить аналгетики, и не говорить друзьям гадости. Но как себя жаль. Он профессионал, который работает, не покладая рук, не берет взяток, никому ничего не должен, но не имеет право быть самим собой. Не изображать, а быть. Не прогибаться, а жить заслуженной жизнью».
       
 Выйдя из громадного здания, Иван закуривает и, выкурив сигарету, бросает окурок на чистый тротуар. Сегодня всё позволено и не обращая внимания на злой взгляд молоденького курсанта, идёт, вдыхая прокисший воздух города. (Собачье настроение, странные мысли, вне сомнений очередное завихрение в голове).
Первым делом зашёл в полуподвальный пивной бар и там просидел почти три часа. Вышел оттуда уже на взводе, застыл. Времени вагон и, не собираясь сегодня появляться в отделе, Корозко, сам того не ведая, направился на окраину города.
       
 Зайдя перед самым закрытием в маленький магазин, купил то, что осталось:  две чекушки,  банку паштета и две черствых булки. Пристроиться выпить было негде и, взглянув по сторонам, заметил раскидистую иву, росшую у подножия холма, на котором стояла церковь. В ясном вечернем воздухе особый запах присущий только окраине. Незаметно летит время за размышлением о смысле жизни, так же незаметно задремал, прислонившись спиной к иве. Проснувшись от холода, видит серые тени рыщущие вокруг него. Он знает этих людей, питающихся отбросами по окраинам города, а ночью рыщущих в поиске одинокой добычи. Иван, попробовал пересчитать, сколько их, но бросил это занятие. Одна из теней приблизилась к нему,  но по каким-то неведомым причинам вновь растворилась во мраке ночи.
   
    Рассветало. Холодный ветер гнал опавшую листву, а он сидел на парапете у ворот церкви, рассуждая с самим собой. « За последние годы ни наград,  ни грамот, ни похвал… Раньше я бы ничего такого себе позволить не смог, не поняла душа, воспротивилось сердце… обидно. В прошлом году едва жив остался, спасал семью и что? Ни-че-го. А ведь на моём кителе много наград… достойных уважения».
        За прошедшую ночь почти не сомкнул глаз, и после того, как очнулся от дремоты,  и собственно, где ему было прислонить свою непутёвую голову, как не здесь. Прикрыв веки,  вспоминал серые тени, но странно, как не пытался вспомнить, не мог, зачем он здесь? От тоски или от ненависти? Возможно, жалости  к себе?
    
    Было уже начало шестого, когда услышал лязг отворяемых ворот церкви и, открыв глаза, увидел хорошо видимую фигуру священника. Отворив ворота, священник, неожиданно крикнул.
                - Заходи блудная душа, чаем угощу.    
         Корозко, как в прострации оглянулся, подумал, что эти слова не к нему. Но никого позади не было. Он поднялся с деревянной колоды, отряхнулся и шаткой походкой пошёл к священнику.
                - Проходи в храм, - священник взмахнул рукой, тем не менее, поморщился от его выдоха.
         
Дрожащей рукой, Корозко отворил двери и, замер на пороге. Он был впервые в этой церкви и стоя сейчас на пороге, с трепетом смотрел на строгий лик Христа, который, казалось, смотрел на него с явным осуждением. Он часто заморгал ресницами, пытаясь сфокусировать зрение на других иконах, но это у него не получилось.
                - Почему без крестика? Чай некрещёный?
                - Да нет… - тут Иван замялся, не зная как его правильно называть.
    
 Поняв свою погрешность, так и заминку неизвестного ему мужчины, священник произнёс уверенно:
                - Меня зовут отец Василий. Фамилия моя Преображенский. Но лучше просто: отец Василий. Ну, как ты, крещённый, и без крестика?
                - Зовут меня, Иваном. А без крестика, потому что родился в то время, когда они были под запретом.
                - Да уж, было бесовское время, Иван. Вижу, ты осерчал на жизнь, раз пьёшь под воротами церкви? Наверное, дома никого нет, кто бы о тебе волновался?
       
 Иван, вытирая глаза, выдал священнику то, что лежало камнем на сердце. Он говорил так, как будто стоял перед Божьим престолом. Его речь лилась, обрывалась, и снова поднималась, он говорил, говорил. Когда замолчал, виновато взглянул на ошарашенного священника.
       
 Отец Василий молчал, смотрел на измученное жизнью лицо Ивана, покручивал кончик своей бороды. Он был поражён откровением, ранящими сердце словами, но не только ими.
      
« Боже мой! У него такое выражение, как будто он встречал антихриста. Сколько же ему еще предстоит мучиться, пока не найдёт свою обитель? Каково же его душе».

Сев на скамью они еще долго говорили об истории, о том, почему распалась Римская империя, об основании Александрийской библиотеки, о природе вещей, чудесах света… Говорили о жизни, о подвиге солдат в последней, самой страшной войне…

        Провожая Корозко, батюшка осеняет его крестным знаменем, и молится за смутную, подверженную страданиям душу.
        Восемь утра. Корозко, выйдя из машины такси, не доехав квартал до своей работы, теперь медленно шёл по тротуару, мысленно оставаясь с отцом Василием. Он не мог сказать, что священник направил его помыслы на истинный путь, но что-то в нём изменилось. Что именно, он ещё не прочувствовал, но отголоски этого нового ощущал. « Интересно, - думал он, - Как буду я выглядеть, скажем, лет через десять, если конечно, проживу столько? И как понять слова  отца Василия о том, что мысль человеческая - слово Божье? В чём суть этого изречения? Почему слово ранит, калечит и лечит».
            
Он почти миновал новостройку (очередная « шапка-обманка») ту, о которой трубили в газетах, и о которой ему рассказывал майор  Захарченко из экономического блока. Строят, как того сами захотели. Никакая сила, ни милиция, ни прокуратура не в силах остановить праздничную твердую поступь капитализма. То ли еще будет. Вспомнил статьи звезды областной журналистики Дерезкина, как тот сам о себе говорил: защитника всех и вся от беспредела властей.  Когда Иван копнул (было за что) подноготную «борца», тихо ахнул. Для кого война горе, а вот для этого гапонника мать родная, это точно. Поил сволочь жену всякой дрянью, довел до психушки. Полное беззаконие и чувство омерзения, которое Иван не смог спрятать. Бройко, на что выдержан и тот вытер лоб, промолвил: «Ну и сука же этот народник...»
Злость тогда вошла в Ивана Корозко, спросил он подобие человеческое: «Зачем? За какие грехи ты её убил?» В потухших глазах Дерезкина никакого интереса, ни понимания, ни сожаления. Понял тогда Иван, таким уродам не нужен кусок пирога, им его весь подай. Не смог тогда в тюрьму определить за убийство. Привлёк за растление малолетних, но связи у гадёныша оказались крепкие. Выскочил подлец на обыденном чувстве народном - жалости. На страницах газет, площадях кричал этот народник о свободе, о том, что отстоит интересы простого обывателя. Врал красиво, лгал беспардонно. Сегодня он в столице, в верхах маячит, воду мутит, решает, кому жить, а кому с голоду умирать. Не сексуальность и не стяжательство стало мотивов для этого подлеца, а жажда упиться властью. Подумалось тогда: какая же это мука знать, но ничего нельзя сделать… Не ухватить сволочь за кадык, не выставить правду на обозрение. Не показать обывателю, что под личиной добродушия сучий последыш живёт… Эх!
      
Вокруг него кипела обычная дневная жизнь города. В голове, в особенности после исповеди, кавардак мыслей и чувств. « Результат, естественный показатель тяжёлой и монотонной работы. Где только искать стимул?» Поток туристов вышедших из стоящих вдоль дороги автобусов, перекрыл ему движение и, обходя суетливую толпу, Корозко, глядя на них, позавидовал. Да, этим, ничем не обременённых туристам, приехавших из неизвестных ему городов и стран, размахивающих руками с зажатыми в них фотоаппаратами. Ни обязательств, ни поиск стимула, все написано на их лицах.      
   
     Оставшиеся несколько метров шёл под пристальным взглядом двоих прохожих. Корозко, сразу почувствовал пристальное внимание к своей персоне, увидел стоящих на другой стороне улицы мужчину и женщину. Он - в кожаной куртке, она - в длинном до земли платье. Они смотрели на него переполненными ненавистью глазами, а их лица казалось, поднеси спичку, вспыхнут. Иван помнил эту супружескую пару, лет десять назад отправившуюся в места не столь отдалённые. Он, это Бодровкин Иван Кириллович, бывший тренер по легкой атлетике, а она, его ассистент, то есть в ту пору художественный руководитель. Оба до конца следствия не признавались в своём страшном преступлении, о котором писали в газетах. Корозко, хорошо помнил, что эта пара, расчленила приёмную дочь, попыталась скрыть все следы, и завладеть имуществом падчерицы.
         
 Иван вздрогнул, не мог отвести от них взгляда, но спустя секунды наливаясь гневом, с трудом удерживая себя от того, чтобы не шагнуть им навстречу. Сволочи.
         « Что со мной? - подумал. Ну, смотрят на меня, да пусть смотрят... Всё равно они сволочи... Не прощу… Нет, нет, и нет. Никогда. У них тавро на лицах. Отсидели гады свои срока. Впрочем… На них нет тавра. Рано или поздно нанесенная обида, боль должна прорвать, и она прорвёт. Одним дано стать смелыми, быть терпеливыми, доверять, а другим иное, совсем противоположное. Почему? Зачем Бог создает душевнобольных, от которых страдают они сами и общество? Почему они легко, с чьего позволения переступают грань дозволенного и способны своей шизоидной логикой увлечь других?  Если к врагу нужно относиться безо всякой жалости, тогда как в жизни, какие они враги? И если закон и общество наказало зарвавшегося преступника моя ли это вина? Нет. Теперь, когда они переступили Божьи заповеди, мне их жаль. Врешь, Ваня. Ворье и насильники неисправимы. Ненастоящие они люди, больше твари, чаще, волки. Вот и родная дверь, как раз вовремя».

Раздавшийся звонок телефона вывел его из состояния миросозерцания. С красными от недосыпания глазами, да ещё и простудившись «в ночном», Иван поднял трубку. Выслушав, невольно чертыхнулся. Это был Пронин, сухо оповестивший его о новой затее Скорика или генерала, чёрт ногу сломит, кто из них больший дурак. Затея заключалась в том, что весь состав за исключением дежурных в срочном порядке отправляется на краткосрочные сборы, где они будут сдавать не только кросс на три километра, но и практику применения  первой неотложной помощи.
Иван подошёл к окну и, взглянув на блеклые облака, предвестники дождя, мрачно процедил:
                - Пошли все они одним махом к черту.
 
    Он не собирался ехать на учения, придуманные начальством. К чему тратить свои силы на то, что он и так знал, тем более что работы больше чем надо. Но эти мысли скорей были оправданием перед тем, что он не только плохо себя чувствовал, но был не в состоянии пробежать норматив. Все его помыслы были связаны с прошедшей исповедью и, признавая участь отца Василия,  положа руку на сердце винил себя за слабость. Ещё разгребать старые дела, связанные с налётом на обменник, убийство пенсионера Васькина, грабёж на Орловской… Снова зазвонил телефон, и, глядя на него с полным презрением, вздохнул, всё-таки поднял трубку.
      
В трубке был слышен гул, потом скрежет чего-то тяжелого, и лишь потом, как из погреба  отозвался мужской голос.
             - Иван Викторович, это ты?
             - Кто говорит?
             - Бородин. Ты слышишь меня, Ваня.  Бородин…
             - Не узнал  тёзка. Богатым будешь, связь плохая, говори, - Корозко, прижал трубку, плотней к уху, замер.
              - Ваня, мне нужна твоя помощь. Мелкая, так сказать, услуга, но очень скорая.
              - В чём дело, говори, только чуть громче.
Как понял по звуку, Бородин тяжело вздохнул, ответил:
              - Мелкие сявки, мне хотят зажечь петуха. Позавчера у меня в кафе веселилась компания юнцов, ну и натворили дел. Разбили интерьер, побили официантов. Я вмешался, ну и мне чуть досталось. Сегодня прямо с утра приехали, требуют отступную. Наглые не в меру.
              - Хорошо. Ты там держись, через час буду у тебя. Все, отбой.
    
Только он положил трубку, как в кабинет величественной ходой вошёл Скорик и непонимающе уставился на Корозко.
                - Вам, Иван Викторович, мои прямые указания невдомёк? Или вы забили на службу окончательно?
                - Виноват, но работы больше чем надо. Я не смогу поехать, тем более приказ генерала по нашему делу остаётся в силе.
                - Послушайте меня, Корозко! - прорычал Скорик таким тоном, что у  Корозко от неожиданности дрогнула рука. - Я, и только я решаю, что кому можно, а что нельзя.
   
 Корозко, уже отошёл от удивления тоном своего начальника, дотронувшись до телефонной трубки, ответил не менее зло:
                - Мне набрать номер и высказать всё генералу?
Наступило молчание. Скорик, сжав кулаки, извергая пламя из глаз, круто повернулся. Корозко, вздохнул с явным облегчением. Раунд, непростой раунд  выигран.

Вернулся в кабинет, закурил. « Следственные действия…Отдельные поручения… Доказательства вины, мотивы. Ремонт надо делать. Стимул искать».
В таком состоянии и размышлениях о своей паскудной работе и жизни, привели «клиента».

Корозко взглянул на Гольцова, потом на задержанного, взял папку.
               - Я удивлён, честно, но мне не интересен этот юношеский маразм. Я не был, не видел, не участвовал… Жаль мне тебя, Кроваткин, искренне жаль.
              - С какого это дива, вам меня жалеть? Что я написал не так?
              - Не так? - переспросил Корозко. - Не так ты жизнь свою начал вернувшись из армии. Ты, взрослый мужик, уже не подросток, имеющий нормальную работу, как малолетка впутался в историю, связанную не с употреблением наркотиков, а с укрывательством награбленного. Для этого тебя мать с отцом на свет пустили?
             - Назовите основание для моего задержания? - задержанный зевнул, потянулся.
             - Эка, ты сказал. Тебе, Сергей Васильевич, светит от пяти до восьми лет с конфискацией честно нажитого имущества. Слово «честно», я миную, не моего это ума дело, а вот расскажу тебе, как будет слаживать твоя дальнейшая жизнь, если конечно, не произойдёт нечто… Итак. Ты не закоренелый преступник, а это значит, что тебе придётся проходить «прописку», добывать себе авторитет. В бараке, куда ты попадёшь, будут задавать вопросы, сравнивать, сопоставлять тобой сказанное с тем, что они будут знать. Скажу откровенно: в твоём деле будет маленькая оговорка, дескать, подсудимый, а ныне подследственный сдал, слил  поставщиков. Вижу твоё негодование, но прости, мне оно по-барабану. Подло, не честно, но это не имеет никакого значения для меня, потому что у меня десятки срочных дел, куча показаний, осмотров и прочая.
           - Это неправильно и никакого преступления я не совершал, просто приходили незнакомые мне люди, предлагали товар, я покупал, разве это противозаконно?
          - Темнишь, Сергей Васильевич. Взгляни вот на показания некоего Бороды, в мире суетном  Аркадия Туркина. Бери, читай.

Пока клиент читал, Иван размышлял: « Подло? А что остаётся делать? Сколько их прошло за годы моей работы? Много, и всегда крутые ли, наивные, блатные и голодные бояться одного - не пасть ниже плинтуса. Возможно ли такое? Элементарно. Запусти козырного в камеру, где опочивают опущенные и всё, спекся, сгорел авторитет, жизнь закончилась. И этот индивид, судя по его дрожащим ладоням, сгорит. Не способен выдержать, не сможет».
           - Хорошо,- проговорил Кроваткин.- Мне подтвердить написанное, или что-то добавить?
           - Ты не держи на меня зла, работа моя такая… Дружки твои, если выразиться обыденным языком, задницы спасают, не тебя, а себя берегут. Это когда вы пьёте вместе, обмываете награбленное - вы кенты, свояки, друзья, а вот когда за вас берутся серьёзно… Единицы среди вас способных не предать, остаться людьми слова. Короче, даю тебе шанс. Подробное изложение доставленного товара, кто, когда и сколько. Честно рассказываешь, делишься со мной всем, что хранит твоя душонка, остаёшься на свободе, обещаю. Вернуть украденные вещи придётся, и это без обсуждений. Сырой ты ещё, без огранки, да и мать твою с отцом жалею. Ясно?    
 
Был уже почти полдень, когда Иван переступил порог кафе Бородина. Ему потребовалось больше двух часов на то, чтобы добраться на окраину города перекладным транспортом. За спиной трепетал  флюгер, разгоняемый  поднимающимся ветром. Дождь понемногу, но начинал накрапывать, обещая через час другой превратиться в ливень.
    
В кафе было тихо и оттого почему-то особо тоскливо.
    « Без людей, без посетителей  в кафе пусто и неуютно, хотя  все дело в разбитой стойке бара и выбитых стеклах», - подумал Иван Викторович, разглядывая стертые следы вчерашнего вечера.
   
 Навстречу к нему шёл с удручённым видом Бородин. 
                - Здравствуй, Иван, - Бородин, протянул первым руку и с изменившимся выражением лица, сразу же добавил вопрос. - Что будешь пить? Пиво, водку или чай, кофе?
                - Ни то, ни другое, не третье. Ничего, кроме стакана холодной минералки.
                - Хорошо, как скажешь.
        Бородин вернулся в подсобку и через минуту принес бутылку «Боржоми» и чистый стакан. Утолив жажду Корозко, потирая край подбородка, коротко но, ободряюще  кивнув головой, спросил:
                - Давай с самого начала. Кто, что, ну и так далее.
                - Было четверо парней и одна девчонка. Возраст от семнадцати до двадцати, приехали на иномарке цвета мокрый асфальт, - глаза его покраснели, возможно, от недосыпания, но скорей, как представлял себе Иван, от сигаретного дыма.
                - Это всё?
                - Почти всё. Под занавес посиделок устроили побоище с тремя сидевшими у входа мужчинами. Я вмешался, ну и мне врезали, чтобы значит, не влезал со своими вопросами и требованиями. Всё это было вчера. Сегодня позвонили, потом приехали с угрозами. Я, перестраховавшись, позвонил тебе.
      
 « Стоило меня беспокоить по пустяку», - мелькнула у Корозко. - Хотя с другой стороны тезка не настолько слабак, чтобы не дать отпор. Значит боится?
               - На вид не из слабаков. Почему решил, что твои дела так плохи?
               - В том-то и дело, что плохи. Эти парни, как мне шепнули вчера, одним из посетителей, сожгли, но это опять непроверенные факты, хозяина кафе на Рабочей.
              - Я помню о том, что там произошло. Дальше.
              - Так вот, приглядевшись, вернее вслушавшись к своему внутреннему голосу, решил просить тебя, - теперь Бородин, потупив взгляд, откинулся на спинку стула. Всем своим видом он показывал, что ему неприятно просить помощи, но это ему необходимо. Иван в чём-то мог его понять. Уличные банды таких подростков могут не только сжечь дотла кафе, но ещё и пепел развеять над рекой. Им ничего не будет стоить. По последним данным, в городе имелось не меньше сотни таких вот сплоченных банд, и они не дремали. Их ловили, но что толку, если через время, если за ними не было трупов, оказывались на свободе.
             - Ну и когда приедут эти уроды? Как мне их увидеть?
             - Что об этом говорить, если вон они, - Бородин, кивком указал на подъезжавшую тёмную иномарку. Иван, оглянувшись, увидел остановившуюся у кафе иномарку и одетых во все черное парней…
       
Дальше, как описывал потом приехавшему наряду милиции Бородин, происходило следующее. Корозко, как только нога первого парня едва шагнула через порог, метнулся к нему. Он видел лицо испуганного его решительными действиями парня. Под звон разбившейся витрины сначала один, а затем и остальные трое парней перепахивая лицами кафе. Бородин, от внезапности или от жалости к своему хозяйству неожиданно громко вскрикнул. Корозко, который повернулся на этот вскрик, пропустил удар по касательной зажатым в руке ножом.
      
  Непонятный шум, и один из парней перелетая через ограждение, летит, ломая придорожные кусты на землю. Корозко, в это время, придерживаясь время от времени левой рукой за порезанный бок, старательно скручивает парням за спину руки, пристегивая их взятыми про запас наручниками.         
         
На его лице два выражения меняющие друг друга. Одно говорит о том, что он страшно зол, а второе, что ему неприятно, когда из-под рубашки сочится кровь. Бородин, как может, помогает Корозко, который уже шарит в карманах задержанных, извлекая много полезных, а главное интересных вещей. На пол под стойку бара летит два пистолета, нунчаки, два ножа, ключи и всякая мелочь: пачки жвачки и презервативы.
    
  Разглядывая это богатство, Корозко улыбается, при этом дает себя перебинтовать Бородину.
                - Вот черт, ведь так и знал, что у них есть оружие. Как только  вон тот длинный, - Иван Викторович, кивает в сторону лежащего ближе к ним парня. - Вылез из машины, увидел, как из-под рубашки у него мелькнул силуэт пистолета. Ну, это все прелюдия. Теперь надо их в отдел, там будем досконально разбираться.
                - Спасибо, тезка, если бы не ты, - Бородин, прислонил обе руки к своей груди. – Я, кстати, по мобильнику вызвал милицию.
       
   Раздался вой сирен приближавшейся милицейской машины. Еще спустя минуту, в кафе спешили три милиционера, державших оружие наготове. Увидев Корозко, один из прибывших что-то крикнул остальным. Напряжение спало, оружие вернулось на место. Они долго спорили, в какое отделение везти задержанных, но доводы Корозко, как старшего по званию, пересилили.
       
  В отделе было пусто, быстро рассадили парней по разным кабинетам, Корозко, приступил к допросу. Он понимал, что сейчас фактор внезапности на его стороне, плюс конечно, оружие. Он не был тем человеком, о которых пишут книги или снимают фильмы. То есть таким ментом, с которого можно писать икону. В некоторых случаях, когда требовалось, применял не только знания, но и силу. Оправдание по этому поводу были, и они были значимые. Если дать задержанному на месте преступления шанс, тот его использует, а этого Иван не мог позволить ни ему, ни себе. Минут через десять из кабинета, где производился допрос, можно было слышать такое.
                - Не бейте меня, пожалуйста, не надо.
           Спустя секунды голос становился все тише, переходя в булькающий звук схожий на всхлипывание. Ему на смену приходил злой голос Корозко, твердивший своё - откуда оружие? Откуда?
          Иван, никого впрочем, не бил, но давил морально, сильно тыча указательным пальцем в грудь задержанному парню, что тот воспринимал это как избиение. Корозко, был неординарным мастером своего дела.
   
       Трудней всего пришлось с последним парнем, который был обколот татуировкой с бесовской тематикой. Во вспышках зеленого блеска в его глазах, Корозко видел твердость духа и непреклонную волю. Такие «перфетированные» парни, а он встречал их на своем пути, шли до конца, но тем интересней было самому Ивану. Он считал себя по праву крутым и дерзким, и спустя полчаса  допроса, Иван, вынужден признать, что это соответствует действительности.
            В кабинет стали заглядывать вернувшие из забега, потные коллеги, и допрос пришлось отложить на завтра.


***
         
Вечером сидя в своей квартире, медленно цедя пиво, Иван вполголоса высказывал всё, что у него наболело. Его собеседником был Пронин. Марк Евгеньевич, спроси его, за каким рожном он пришел к Корозко, едва смог бы внятно ответить. Но в последние дни его почему-то тянуло к Ивану, и, полагаясь на собственное чутье, пришёл.
              - Давай всё сначала. Я пока что мыслящий, пусть и пропитый мужик, но заметь идущий по следу. Меня направил на борьбу сам генерал. Как приятно! А его слова: любезный, братец! Ты только вдумайся, генерал, владыка всей нашей городской ментовской конторы, меня благословил. Только он забыл, что в отличие от ментов есть ещё такие вот как я, легавые. Знаешь, почему уголовка говорит о нас операх не менты, а легавые?
             - Знаю, - вяло отвечает Марк и, бросая взгляд на остаток  пива, посматривает на свои часы.
             - Не знаешь ты всего, Пронин. Ты ведь мужик от науки, криминалист. А говорят, потому что за год стаптываем шесть пар обуви. Ты только подумай, Марк: шесть пар. Много это или мало?
              - Много, согласен. Ты забыл добавить, что отписываемся, отмазываемся перед прокуратурой каждый день. Каждый день лист бумаги, а ещё храним кучу постановлений об отказе, о прекращение уголовного дела. У меня только за последние три года таких отказов собралось шесть штук, у тебя, много больше. Да, что там прокуратура, советники всякие, юристы. Внутренняя безопасность - вот головная боль. Свои же, но поступки чужих. Голодных и злых чужаков коих расплодилось бесчисленное количество. Признания заслуг нет, а видов наказания не счесть. Ладно, давай о житейском, о незыблемом.
             - Незыблемом? Книг не читаем, или почти не читаем. Ты вот помнишь, что читал в последнее время? Молчишь и правильно делаешь, - Корозко смолк, но через минуту, продолжил. - Вот наш Скорик, безупречно одетый, почти всегда вежлив, но в тоже время неприступен, как вершина Эвереста. Он поразительно осторожен (эмоциально-лабилен), всегда следует раскиданным им заранее флажкам. Но коснись его ближе, ты увидишь тонкое, разительно ничтожное, и чем выше этажом он будет подниматься, тем большим ничтожеством станет. Впрочем, это блажь, коснуться его ладонью…Проще и лучше коснуться руки наркомана: исколотой дептонолом и прочей дурью. Такие вот пустяки, Марк.            
                - Так куда ты говорил, идёшь? - Пронин, внимательно взглянул Ивану в глаза, отчетливо понял, что тот говорит правду. - И какие к этому предпосылки? В отделе говорят, что ты совсем умом тронулся, да и эта твоя речь для журналистов…
               - Не стоит, Марк, пересказывать глупости. Ты ведь мой друг?
               - Твой друг, и в этом нет сомнений.
               - Тогда слушай меня дальше. Больше я не попаду впросак, но помни, у меня для тебя имеется кое-какие материалы, и если меня не станет, ты их возьмёшь. Но только сам.
               - Что за материалы и где это «возьмёшь»? - Марк Евгеньевич проговорил, отчего-то  встрепенувшись.
      
   Сейчас перед ним сидел не минутной давности Иван, а совсем другой, незнакомый ему человек. Седой, насмешливый, размышляющий и противоречащий самому себе…Не столько нервозный, сколько полный желанием наказать зло, доказывая неоспоримое. На секунду он прикрыл свои глаза, пытаясь избавиться от галлюцинации. Но, открыв их вновь, увидел седого, опустившего голову мужчину, который смотрел в пол. «Мне надо проверить нервы».
                - Ты веришь в злую, дьявольской породы силу? - этот вопрос, Иван задал Марку, не поднимая головы. - В силу схожести… В то, что реально, как существует один создатель, разные цвета, множество терминов и  структур.
       Но от вопроса, нет, скорей от тона, Пронин нервно заёрзал на стуле. Отвлекая Ивана от тягучих мыслей и таких же слов, задал, как всегда в таких случаях крайний, ничем не обязательный вопрос:
                - Ну, ты как, насчёт Скорика, переменил о нём мнение?
                - Я! Да ни в жизнь не изменю. Наше болото тем и опасно, что, меняя мнение, попадаем в такую топь, из которой выбраться невозможно. Душа нежная и благая страдает, а с языка слетает: «Понимаю, прощаю». За каждую слезу дочери, за каждую погубленную жизнь по капле выпью кровь урода. Как-то услышал: «Корозко на словах жесток, а на деле…» Я за добродетель, и ты об этом знаешь, но иногда с удовольствием вобью гвоздь в плоть человеческую. Это в церкви всепрощение, а на деле, Марк не так, далеко не так. Религия-это тонкость лезвия. Она поучает в подворотне, укрепляет нервы и назидает дураков в жизни.

Пронин, видя настрой Ивана, яркий румянец проявившийся на лице, хотел было переменить тему разговора.
                - Ты, Ваня не неси ересь в своих словах. С такими мыслями, а еще и чувствами выгонят без содержания на свалку. Точно…
                - Никто меня не выгонит, руки у них коротки, - сказал в ответ Корозко, еще больше наливаясь краской. - Из церкви не выгонят, из жизни паскудной, из городской истории… Я не мифоман, не фанатик и не параноик, а личность с полным комплектом чести, совести, способный дать отпор. Кстати, не алкоголик, погрязший в пивном болоте. Меня беспокоит на данном этапе племя тупых ублюдков, которые сбежали из психушки или те, кто стоит к ней в очередь. Меня беспокоят психопаты, молодежь наглая, дерзкая и… глупая. Невежественная, подлая и понимающая жизнь лучше меня. Быстро они набрались прекрасного зарубежного опыта, демонстрируя свою никчемность и своё варварство. Не стоит думать, искать причины в наследственности. Причина на поверхности: их раздражитель - общество. Эмоции слаживаются в чувства, а затем в действия. Сколько бы я не нырял в психологический омут, ничего из этого хорошего не жду. Как, где найти силы, если все опротивело, достало, надоело?
                - Слушаю тебя, Ваня, и диву даюсь…Твои, готовые, давно укоренившиеся убеждения для тебя же кажутся тёмными, зыбкими, требующими новых доказательств, реформ…
                - Не маленький мальчик, могу думать сегодня одно, а завтра - другое. Чем больше копаешься в навозе, тем сильней запах. Хочешь, верь - не хочешь, не верь, но человеческая жизнь, попавшая в раннем возрасте в плохие руки, обречена. Вспомни семью Дроконовых, мать, отца, детей. Она - сошедшая с картины ведьма, он - постоянно пьяный, грязный, тот ещё парень. Четверо детей кривоногих, горластых, наглых и вороватых, ты их помнишь. Часто задавал себе вопрос: почему они такие? Оказалось, что дети воплощение мечты  родителей. Это они их учили жизни: воровать, обманывать, брать горлом. Они были созданы для воровства, а затем к кровавой трагедии.
                - Спорное утверждение. Скорей всего, основным в их жизни был пофигизм.
                - Спорное? - Иван выдохнул сквозь зубы, пробормотал. - Может быть, может быть…Зная характер, зная внешность, нетрудно предугадать дальнейшую судьбу… Они ещё не родились, а им уже нашли работу. Возьми за пример племянника генерала, или того же Скорика… Они стремятся казаться больше, выше, сильней, чем это есть на самом деле. Каждый из них лжив, по-своему капризен, не воспринимает никаких возражений. Такие способны к любым подлостям, и никто, и ничто их не остановит. Вспомни, что, зачем и как Скорик делает, чьими интересами он руководствуется? Своими, Марк, только своими. Отвратительная вежливость, такая же льстивость, а еще зависть во всём и к каждому.
                - Давай, Ваня закругляться в нашей бесперспективной беседе. Мне пора, -  медленно стал подниматься из-за стола, а Корозко ткнул пальцем  в его грудь, неожиданно спросил:
                - Ты тоже с ними, - он кивнул головой в сторону дверей, намекая на вышестоящее начальство. - Ты же мой друг.
                - Ваня, сейчас мне недосуг об этом говорить. А что касаемо вопроса дружбы, ничего во мне не изменилось. Только успокойся, и не сотвори что-то такого, о чём сам потом будешь сожалеть.
        Корозко приподнялся, протянул руку.
                - Спасибо, Марк.
       Выйдя из дверей квартиры, Пронин на долю секунды остановился на лестничной площадке, прошептал вслух:
                - Тяжёлый случай.

Иван подошёл к окну и замер. Цветок! Худенький, едва живой цветок ждал его, Ивана. Он ждал, когда его напоят. Он не умер, не имел такого права умереть и оставить Ивана одного в этой пустой, пропахшей пивом квартире. Квартира?! Холодная и тихая будто могила. Стены, пол…всё неживое, холодное и только на потолке горит лампочка, яркий огонек, напоминающий весеннее солнышко.
                - Ничего, оживёшь… Будешь жить, обещаю…Ты прости меня, старого дурака, забыл… - Иван ещё долго шепчет слова, о существовании которых забыл.
    
       Очутившись в центре города, Иван по привычке зашёл в единственное заведение, на котором красовался рисунок, принадлежность пивной братии. Но едва вдохнул знакомый запах дрожжей, заказал себе отменную нарезку, чашку горького без сахара кофе и сладкое. Кусочек непонятно как здесь оказавшегося пирожного или торта, черт его поймёшь, как это теперь называется. Если бы час назад, ему кто-то сказал, что очутится в баре и купит то, отчего отказывался всю свою жизнь, посмотрел бы на такого человека как на ненормального. Но, правда, такова. Суета сует, относящаяся ко всем спешащим за окном прохожим, в какой-то мере относилась и к сидевшему у окна Ивану.
Зашёл в бар, поступил не вопреки своей воле, а как раз наоборот.
«Ведь неважно как я встаю по утрам: поднявшись с пола или опустив ноги на пол, но встаю, ощущаю вкус или ненависть к жизни. Волей или неволей надеваю брюки, ибо мне не выйти во двор в семейных трусах. Не поймут или того хуже, заметут в психушку. Интересно, замели бы или нет?»
Вспомнив о психах, переключился на предстоящий, для него нежелательный разговор с главным врачом больницы, отцеживая весь мусор сказанный им раньше.


***
      
  Андрей Довгань встречался с Гольцовым после работы редко, но сегодняшний день стал для него особым, поэтому пришлось позвать на встречу друга. Погода явно желала быть лучшей и стоя на пороге крутого городского казино, Андрей, поглядывая на часы, твердил про себя полушепотом.
               - Вот скотина. Попросил, как друга…

Перед входной дверью казино, поглядывая на нависшее грозой темное небо, стоял при полной форме привратник казино. Чуть впереди него на небольшой площадке припаркованные посетителями легковые машины. Спустившись вниз на три ступеньки, Андрей, облегченно вздохнул, увидев приближающуюся фигуру Гольцова.
               - Не мог позже, - спросил Андрей, пожимая руку. - Как наши дела? Все в порядке?
               - Конечно, в полном ажуре.

Внутри здания на первом этаже было довольно темно и, проклиная на чем свет стоит хозяина казино, при свете мобильного телефона поднялись на второй этаж. Они  не стали заходить в игровой зал, предпочли банкетный. Выпили для начала за здравие самих себя,  в разговоре плавно перешли к работе.
                - Этот псих, с дебильной фамилией Корозко, меня уже достал со своими наставлениями. Честно говорю, как на духу. Скорей бы его убрали.
                - Имеется такая перспектива?
                - Еще и какая, - Андрей злорадно усмехнулся, постукивая пальцами о край столика. - А на его место, возможно, придет кто-то из наших. Я имею в виду новое поколение.
                - Ты не особо петушись, мало ли у Корозко друзей, - Гольцов произнес эти слова и сразу пожалел о том, что сказал.
      На Андрея, было страшно смотреть. Блестящие от злобы глаза, нервное подергивание рукой с зажатой в ней вилкой.
                - Ты это брось. Слышишь! Не упоминай этого слова при мне никогда. Друзья… Да нет их у него, и не будет. Держится сволочь за счёт былых заслуг.
                - Просто вспомнил, как-никак наш прямой начальник, - Гольцов виновато прижал к груди ладони.
                - Это только для тебя он командир, но не мне. И всё, хватит портить аппетит, - положив вилку на край стола, вытер салфеткой вспотевший лоб, перешёл к делу. - Как наш клиент, готов давать показания?               
                - Готов. Только скажу откровенно, рано или поздно, но его раскусят.
                -Раскусят, когда по этапу поскачет вприпрыжку. Не колотись, всё схвачено, Скорик, сам копытом  роет землю только бы закрыть эти дела. 
                - А если… - Гольцов, замялся, и чуть помедлил, произнёс. - Если старший опер узнает об этой афере? Он ведь не дурак, все поймет.
                - Хм…Корозко, хочу заметить хороший комедиант, не больше. Пусть дядя говорит о нем, как о некоем сокровище, но это блеф. Они со Скориком готовы его живьем закопать, так их достал, но в тоже время, он им пока нужен. Им нужно снять сливки, а уж потом… - он недоговорил, упершись взглядом в миловидную администраторшу, шедшую между столиками по направлению к ним.
Проходя мимо их столика, Андрей не удержался, и его рука плотно обхватила её круглую попку.
                - Вы что, ненормальный? - крикнула она и не сдержалась, впечатала ему звонкую пощечину.
      Андрей, опешивший от пощечины, на долю секунды замер, затем мотнул головой, поднялся, врезал ей кулаком под дых.  Когда она, вскрикнув от боли, согнулась, добавил еще один удар. На крик подхватились сидевшие за соседними столиками посетители, и через минуту началась потасовка, переросшая в откровенную бойню. Лежащий на полу Андрей, корчился от боли, ему досталось больше всех, а зажатый с трех сторон Гольцов, оголив табельное оружие, вытирая левой рукой разбитый нос, кричал.
                - Стоять! Стоять на месте...
      
 Приехавший наряд милиции состоящий из четверки крупного телосложения сержантов, быстро оценив обстановку в зале, так и прижатую к стене фигуру мужчины с оружием, сделал предупредительный выстрел. Разборок, как и водится в таких случаях, не было. Бросив пистолет на пол, Гольцов, не успел произнести волшебное слово, был опрокинут на пол грубым ударом в район затылка.
         Когда мелькающие перед глазами мурашки исчезли, он и сидевший рядом Андрей, уже был закован в наручники. Наряд и глазом не моргнул, услышав от Андрея, кто его дядя. За свою службу они слышали и не такое. Удостоверение Гольцова только усугубило его вину и, сделав ему позицию ласточки, сержанты поволокли задержанных к  выходу.
Только в  ближайшем милицейском отделении всё разрядилось.


***

 Когда Зина, бывшая жена Ивана Корозко, проснулась от непонятного страха, первым делом вспомнила об Иване. Всегда, сколько помнит себя, все её страхи имели двойное значение, всегда вспоминая Ивана, во всём винила только его. Хотя это было раньше.

Последние его пьяные выходки окончательно укрепили сознание в правильности выбранного пути. Вначале, когда жена ушла от него, её вера в жизнь пошатнулась, изредка хотелось подвести черту. Но проходили месяцы, годы, и мало-помалу всё становилось не таким мрачным. Она не могла подобрать точного определения ее позиции, просто жила…Через три года, после того, как она ушла от Ивана, проходя по набережной, загорелась идеей удочерить ребенка, взять из детского дома, а там... Так она и поступила, пройдя все неприятные процедуры. Сейчас у неё есть дочь, но что-то, всё равно гложет, рвёт на части душу. Воспоминание о Маше? О Корозко? Что-то совсем ей непонятное, но схожее на жалость. Никто кроме неё так хорошо не знает Ивана. Его застывшее выражение тоски. В конце концов, его безразличие, пьяные дебоши, и конечно, раскаяние по утрам. У неё самой давным-давно появилось понимание его чувств и проблем, но выдержка изменила. Не может быть терпение бесконечным.
         Но возникает закономерный вопрос, стоит ли всё возвращать назад? Ноша ведь тяжела, и донесёт ли она до конечной остановки, когда у неё есть приёмная дочь? По спине пробежала противная волна дрожи, и она даёт себе обещание встретить Ивана просто так, для короткой беседы. Поговорить не о его пьянках, не о том, что мораль его поведения все ниже и ниже…   


***
      
 Колючий взгляд. Серое, без единой кровинки лицо, помятое жизнью и пороком. Кто он? Блеснувший вдалеке свет манит, и медленно ступая босыми ногами по траве, идет к нему, протянув свои худые руки. Ведь всё, что накопилось за это время, не обнажишь сразу. Необходимо время, которого у него попросту нет. Он уходит, но спустя мгновение возвращается к жертве. Слышны предательские голоса, такие, которые ведут в загон, и он не должен слушать. Согнув пальцы в крепкий кулак, в котором зажато лезвие ножа, привычным ударом отсекает бесполезную на мертвом теле голову. Его сверхъестественная сила и твёрдая убёжденность в своей правоте двигают по телу живительный адреналин. Он подобие наместника дьявола на земле.  Тело дрожит от переполняющей энергии, которая бьёт ключом, ищет выход, и медленно поднимает голову кверху. На небе, то появляется, то вновь исчезает луна. Сегодня она полноценная. Его уютное убежище, место, где отдыхает утомлённая душа. Сегодня полнолуние. Возможно, что выход за пределом существующей реальности, но он этого не знает. Он наслаждается вихрем чувств и приятностью каждой секунды бытия.  Проходит время, но он всё ещё стонет, вздрагивая от угасания переполнявших сердце чувств. Всё тёмное и злое наполнявшее тело  до краев, наконец, уходит. Он не смотрит на обезглавленное, залитое кровью тело жертвы, теперь оно ему безразлично. Поддев ногой голову, которая катится всё быстрей по узкой лесной тропинке, вытирает руки и, пряча своё оружие, аккуратно застегивает спортивную сумку. Выйдя на трассу, где пропахший выхлопными газами воздух, резко контрастирует с лесным ароматом, садится в машину. Через секунду, чадя выхлопными газами, она исчезает в предрассветной мгле.
         
Ещё через час, человек осторожно входит в квартиру, плотно прикрыв за собой дверь. Ночь проходит, но он не спит. Ему не до сна. Вернувшись в свое нормальное состояние, трезво оценивает происходящее, и вновь приобретает душевное равновесие. На кухне слышен скрип и шорох. Это мама  хлопочет на кухне, готовя завтрак. Мама! Ёмкое, приятное, но в тоже время колючее для него слово. На его лице отображаются двоякие, разные по своим эмоциям чувства. Где она была, когда меня били? Били как тряпку, и где была её защита? Мамина надёжная защита…
 
Она стояла у двери и, прислонив к губам платочек, что-то там лепетала… Но в то же время, трезвое чувство, отталкивая первичное и отчётливо холодное и злое, пытается пробиться к его здравому смыслу. Во рту пересохло, неслышно прикрыв двери своей комнаты, на цыпочках идёт к большому, стоящему в коридоре холодильнику. Вкус настоянного на мяте напитка только притупляет сухость во рту. Нет того, чем можно ему напиться? Это унижение или злость его матери? Что из двух? Он смотрит на своё отражение в зеркале, пальцем левой руки  дотрагивается до прохлады зеркала, оглядывается назад. В проёме двери ведущей на кухню стоит мама. В её карих глазах жалость. Только не это, хочет крикнуть, но не может. Эта проклятая сухость во рту. Глаза встречаются. В сыновних глазах отражена зимняя стужа. Обида на опалённое детство. Повернувшись к ней спиной, идёт в свою комнату. Он не станет защищать её, зачем? Сон, липкий и тяжелый, будто ночная мгла одолевает его, но этот сон без сновидений.
               
   Проснувшись посреди ночи, Иван долго смотрит в темное окно, пытаясь наконец-то сообразить, где он находится. Ему показалось, что он в ночлежке или на худой конец, как это было когда-то, в привокзальной конуре именуемой залом ожидания. Скользя по мокрому от влаги полу,  пытается понять, откуда, кем и зачем разлита жидкость, дотрагивается пальцами рук  до холодного и пустого бока бутылки. Перевернув её вверх дном, протяжно вздыхает, поднимается и, держась руками за стену, идёт в коридор. Медленно, очень медленно одевается и двадцать минут спустя, держит у груди набитый дешёвой закуской, а главное, литром водки полиэтиленовый пакет.
      
  Кто-то из темноты дёргает его за плечо, и от этого  рывка пакет падает на землю. Корозко, взревел, делает, что впрочем, сделал любой в его ситуации. Он бьёт локтем незнакомца, попадает незнакомцу в живот, сгибая его пополам. Потом, повернувшись, добавляет удар ногой в склоненный пополам силуэт. Тело незнакомца падает на землю, а Корозко, подхватывает свою весомую, нет, очень важную для него ношу с земли. С воплем отчаяния на него мчится ещё один мужчина, и, навалившись на растерявшегося Корозко, хрипло кричит. Ухватив за шею Ивана, он тянет  его в сторону, выдыхая застоявшийся в груди алкогольный воздух. Корозко, обладая небывалым в своих кругах умением, пусть и потерял какую-то часть, бьёт незнакомца свободной левой рукой под дых. Раз, два, и, наконец-то, удары, достигнув пункта своего назначения, разжимают скрюченные пальцы незнакомца. Краем глаз видит ухмыляющиеся лица милиционеров, и один из них, вяло, ударил о протянутую напарником ладонь, произносит сипло:
                - Бляха. Проиграл тебе, Вася.
       Приложив обе ладони к своей груди, Корозко, громко говорит, растягивая слова.
                - Помоги, сержант.
      Проигравший сержант неторопливо вытаскивает из-за спины стальные браслеты и негодующим, полным злости голосом отвечает:
                - Щас, я тебе старый хрыч помогу. Помогу гнида, будь уверен.
   
   Корозко, уперев свой взгляд под ноги, где в пылу борьбы лежит его затоптанная закуска и пыльная бутылка водки. Неспешно, правой рукой по привычке лезет в карман рубашки за удостоверением и, вытащив его на свет божий, протягивает злому сержанту. Злой и наглый взгляд замирает, увидев знакомую, запаянную в «кокон» книжицу. Втянув в себя воздух, сержант опускает ненужные теперь браслеты и его взгляд выражает полную покорность судьбе. Второй  сержант ставший на шаг ближе к Корозко, понимающе улыбается и, кивнув в сторону лежащих в пыли бедолаг, задаёт вопрос:
                - А этих? С ними, что нам делать?
                - Отпустите... Пусть вон подберут еду, им в самый раз, но настроение испоганили, - Корозко, произносит, и медленно как в немом кино бредёт к дому. В его голове мелькает единственная здравая и от того трезвая, но тревожная мысль. « У меня сейчас случится инфаркт. Прямо сейчас я упаду и…больше никогда не встану».
      
  Позади него, когда «гвоздь» программы ушёл, милиционеры неторопливо ставят на ноги упавших граждан, и кулаками от всей души дают волю своим, не в меру разыгравшимся чувствам. Личному превосходству над беззащитным телом. Все, что копилось годами, произрастало из искалеченного детства: жестокость, враждебность, всё это сметает ветхий заслон, топит остаток человеческого.


***
         
Утром следующего дня было тягостным и унылым. Шел затянувшийся с ночи дождь, и мокрый и поэтому злой Пронин, едва переступил порог кабинета, заявил сидевшему за столом с головной болью Корозко.
              - Этот гад, начинает над нами измываться. Он снова отрезал жертве голову, но вначале уши, и извини мою наивность, изнасиловал... Как показывает моя практика а, так и будет, это произошло уже после того.
              - После чего, того? - Иван начинал злиться, от таких непонятных, сквозь зубы произнесенных слов. В дежурной аптечке он ничего для себя подходящего не обнаружил, так что пришлось бежать под дождём в аптеку.
              - После того, как он отрезал ей голову…
              - Чему ты удивляешься, если он использует сформированные очень давно навыки.
             - Судя из твоего тона, ты ему даже сочувствуешь.
             - Почему и нет? Это обычное соревнование, не больше, поверь. Он жертва, обычная жертва, как и те, кого он убил. Скверно лишь то, что все кому не лень предрекают новые жертвы, особенно стараются газетчики. Жители требуют радикальных мер, обвиняя нас во всех грехах.
    Иван Викторович замолчал, стиснул обеими руками голову, пытаясь унять боль в висках. К боли в висках присоединилось до этой поры незнакомое чувство паники. На долю секунды отчетливо увидел безмолвную, влажную от дождя темноту и безликую тень.
    
Он готов был открыть рот в желании закричать. ( Уровень агрессивности превышен и теперь…)
 Марк, смотрел недоуменно, но с долей опаски за Ивана. Когда первый шок прошел, кинув в рот пригоршню таблеток, Иван, глотая слова, попросил Марка:
             - Если можешь, давай сначала и  как можно подробней.
             - Тело без  признаков головы лежало в кустах. Его нашел водитель, который остановился по большой нужде. Место уютное, а тем более дождь полоскал. Так вот он не стал испытывать судьбу, бродя по мокрым кустам, вот там-то нашли голову. Мы с Бройко, всё обшарили, проверили но, как и раньше, никто ничего не видел. Как только дождь поутих, погрузили тело, и я сразу же провел экспертизу. Вот данные. Они, правда, первичные, но я думаю, стопроцентные.
              - Когда можно сделать повторные?
              - В любой момент. Но там очередь, а миновать ее можно разве что с хорошим коньяком.
     Корозко, покопавшись в своих карманах, извлек из них мятые купюры и, протянул их Марку, грубо пояснил:
              - Вот деньги. Дуй к этим коньячникам, но через час позвонишь.
    
   Едва за Прониным захлопнулась дверь, он набрал номер Егора Петровича, позабыв о своем зароке не приходить в больницу.
       
Через сорок минут он сидел в его кабинете и, вслушиваясь в голос Егора, так и в необычную, почти, что мертвую тишину больницы, слушал и размышлял.
              - Возможно, как описано профессором Дудниковым, что преступник пытается доказать, что секс для него, пусть и таким путем, есть панацея от всех его бед. Возможно, что он так самоутверждается в своих собственных глазах. Кто знает, но в любом случае согласно классификации - он или жертва обстоятельства, которая привела его к этим деяниям, или это просто врожденная паранойя. Или крайний случай, это и то и другое объединенное воедино, а все вместе, это хроническая паранойя. Как только перейдёт последнюю черту, отделяющую его от паранойи, он превратится в монстра, это будет  самым ужасным. 
               - Скажу тебе откровенно, Егор Петрович, - Корозко, слушая весь этот, как он считал слоговый лепет, завёлся  не на шутку. - Так вот, все эти заумные объяснения можно засунуть в задницу горилле. Ты мне прямо говори, а не скрывайся за рассуждениями, что мне предпринять? Как уберечь людей от этого ублюдка, и где он может появиться?
              - Где? Да откуда я могу знать. Я к тебе со всей душой, а ты переходишь в личностное, - Егор Петрович обиделся, и это было видно по его дрожащей нижней губе. Корозко, понимая, что переборщил, поднялся, подошёл, дотронулся до его плеча и мягко, как только мог, произнёс едва слышно.
               -Прости, брат Егорка, мои казусы. Но меня, все достало до такой степени, что передать тебе не могу, не поймёшь, а, то и не выпустишь из своих казематов. Если нетрудно, продолжай…пожалуйста.
               - Так вот, завершая свой экскурс, хочу заметить ещё одно... Дело в том, что само такое проявление как убийство, связано с потерей связи во времени, или ещё что хуже: в целостности привычных устоев. Возможно, всё дело связано с детством и именно оттуда пришла беда. Возможно, твой фигурант есть лицо, подвергнутое в детском возрасте насилию, стрессу, или он получившее травму. И то и другое, может квалифицироваться по шкале Векслера как слабоумие, переросшее в идиотию. Хотя, как специалист, могу сказать, что в этом случае кроется простой эффект олигофрении, но мне кажется, что здесь не всё просто. Возможно, что по прошествии времени он изменился, и в нём скрыто измененная, двоякая форма, где интеллект проявляется в странной форме, называемой дефективностью. 
             - Ну и что представляет собой это лицо, имеющий такой разброс во времени и  возрасте? - едва слышно задает вопрос Иван, утомленный этими кучерявыми словами, от которых проку для него нет.
             - Он может быть одиозной фигурой. Грамотный, умный  или дебильный до серой тупости. Да не улыбайся: бывает и такое. Вспомни атавизм присущий двадцати процентам живущих на земле людей. Он может выглядеть как настоящий франт, увлекаться женщинами, но может быть отвратителен до омерзения. В моем буйном отделении есть такие персонажи. Если есть желание, можем организовать встречу с ними, пообщаешься.
            - Нет, спасибо, сыт, знаешь ли, твоими рассказами и проявленной компетенцией в столь непростых вопросах. Спасибо за гостеприимство, но мне пора, - Корозко, хотел, было подняться, но встретив взгляд Егора, который можно было понять по-разному, от строгого, до умоляющего,  поёрзал на стуле,  затих.
             - Знаешь, о чём я подумал, - Егор Петрович, заглянул в тетрадь, и как-то вскользь, без огонька в глазах, добавил. - Я думаю, что твой объект не только агрессивный шизофреник, он нечто среднее между ними и ещё одним видом душевнобольных, цикломатиками. Он  в полной фазе не то и не другое, но что-то обобщённое. Но это лишь моё субъективное мнение, и оно не окончательное.
             - Ну, что это за хрень, что ты мне только назвал?
             - Хрень? Да, возможно, в чем-то ты прав. Эта хрень, когда ненавидит всё и вся, и в тоже время, почти одновременно обожает. Но происходит что-то, и он меняет лицо на изнанку. Он убийца, маньяк, и садист в одном лице. Но в тоже время он одарённый человек, возможно, не лишённый импозантности и некоторого шика.
      
Корозко, едва услышал последние слова, мыслимо про себя дал новый зарок, чувствуя, что его голова готова взорваться прямо сейчас, в эту самую минуту. Хотя, все эти нынешние, да и прошлые зароки и клятвы самому себе очередная пустышка. Сколько раз он давал себе зарок бросить курить. И что? Да ничего, всё оставалось на прежнем месте.
      
  Достал из кармана пачку сигарет, несмотря на укоризненный взгляд Егора Петровича, закурил. Пощипывая край подбородка, еще один зарок о глупой привычке, поднялся на ноги.
     Высыпал оставшиеся таблетки себе на ладонь, под ироничным взглядом Егора Петровича закинул их в рот, прожевал и молча, не прощаясь, вышел. Он шёл по коридору на свежий воздух, а встречавшиеся с ним люди откровенно шарахались от него в сторону. Его глаза, покрасневшие и слезящиеся, как в целом и лицо, вызывали невольный страх.
    « Если только задуматься… если только подумать, на что уходят годы. Мизерность, ущербность, серость. Условность вместо понимания и любви. Ненавидеть можно за разное: за то, как выглядит враг, где обитает, с кем живёт, но больше за схожесть и страх. Любовь и ненависть дело добровольное.  Когда боишься - сильней ненавидишь, когда видишь схожие черты - больше ненавидишь. Где предел? Как остановить этот процесс? Прощаешь и снова ненавидишь. Измеряешь, поступки не чувствами, а условными рефлексами, значимостью положения и статусом», - такие мысли терзали Ивана.
      
 Егор Петрович, откинувшись на спинку кресла, закинул за голову свои волосатые руки, произнес про себя:
                - Вот нам  бы получить такой экземпляр... А что, чем не светлая идея. Надеюсь, Иван мне доставит его целехонького, прямо к заключительной главе моей диссертации...
            
В голове зрела картинка им увиденной, как будто воочию толстой диссертации, где его имя будет блистать рядом с известными психологами и психиатрами. А еще, ему вспомнилось, когда он, еще молодой студент изучал типы  характеров и поступки, свойственные людям страдающих шизофренией, поражался словам преподавателя о том, что «Я» присуще идеалу.

Перед тем, как выключить в кабинете свет он шепчет любимые строки: …Я жалкий, немощный сосуд, но Ты меня всегда оберегаешь. И если больно жизнь и люди бьют… своей любовью, сердце согреваешь…

***
         Когда Корозко, вошёл в здание отделения, его встретил растерянный Игорь Хмара, молодой, толковый, но какой-то всегда потерянный опер. Вот и сейчас он стоит, смотрит ему в глаза и хочет сказать, но его как черти за хвост тянут в глубину молчания и от этого краснея, едва произносит:
              - Снова…
             - Что снова, говори внятно, - Корозко, едва не выругался, злясь на этого долговязика.
             - Снова труп. Теперь в центре города.
             - Почему мне никто не позвонил? Когда это произошло?
             - Всего час назад. Я звонил,- опустив книзу голову, добавляет.- Я забыл вас предупредить, потому что…
             - Потому что уснул богатырским сном. Вчера отмечал день своего рождения, и вот, в конце концов, сморило, - Корозко, произносит это отрывисто и зло. Он понимает сердцем его молодость но, придя на работу в место, где трудятся настоящие, не липовые менты, должен… Мысль уходит, а на её место приходит профессионализм.
              - Кто на месте?
              - Я, Гольцов и эти, из приблудных. Заботин и Пронин.
              - Как ты сказал? - Корозко, едва не захлебнулся от собственного гнева. - Кто тебе дал право называть их приблудными. Сопляк. Они такие же, как и мы, и эти, как ты сказал, приблудные, приносят больше пользы, чем ты, и такие как ты. Пошел с глаз долой.

« Подумать только, кого принимаем на работу!  Что побуждает идти на низкооплачиваемую работу, каждодневные нервотрепки, смерть? На этот вопрос трудно ответить, но можно.  Место для круглых сволочей, к сожалению, но факт. Одни идут, чтобы властвовать над другими людьми. Спасаются от беспредела: уличного, дворового, семейного. Еще подогревают себя адреналином, весомым аргументом будущей карьеры… Но в основном, эта порода не способна долго думать, анализировать, быстро бегать, хорошо стрелять. Они не способны утешить, сострадать, оплакивать родных и близких. Да что там это… Не могут, не хотят, не способны выговорить слов сожаления о своих подлых поступках, позоре, бесчестии, и, не краснея, продолжат начатое. Да… Мудро говорите, товарищ Корозко, мудро».      
 
 Езда по мокрой от прошедшего дождя  дороге  не заводит.

« И, вопреки ожиданиям, снова труп. И снова мы узники одной неразрешённой проблемы. Казалось бы, он должен иметь чуточку благоразумия, страха, опасаться за свою жизнь, но нет, ничего такого. С точки зрения подлеца чудесный вид лесного массива виден только ему, и только он имеет право любоваться отливающим серебром озером. Вчера встретил таких…
( Вчера ли?) Шикарные машины, бычьи шеи и ни грамма интереса к обычным людям. Какая им разница, кто перед ними: умирающие от голода или пухнущие от жира. Для этих особей мир перевернут… Жажда убивать для них сильней страха. Какая странная судьба, какая, право, скука. Жизнь пролетела без следа…Что это меня на стихи тянет? Не понимаю я упакованных. Куда идут, зачем, что с ними будет? Плохо, Ваня. Быть сильным, значит быть одержимым и последствия здесь невообразимы, а значит, фронт работы необозрим».   

Микроавтобус, замена их старенькой «Газели» останавливается у бутика, с едкой надписью по всему фасаду - Для вас и ваших жён, Иван первым выскакивает из тёплого салона и быстро идёт к подворотне, где видна фигура Бройко. Склонившись над трупом, тот что-то диктует в свой импортный диктофон, не замечая  Ивана. Рядом стоят, подняв воротники курток, Левин, и неизвестный, крупного телосложения мужчина.
« Из прокуратуры», - мелькает догадка и чуть позже это подтверждается.
               - Бред какой-то. Не успели похоронить прошлую жертву, и опять двадцать пять, - Михаил сердит и не скрывает своих чувств, топчась позади Корозко.
               - Да, - произносит, растерянно оглядываясь по сторонам Корозко. - У меня всего два варианта. Или я его найду и придушу собственными руками, или сойду с ума. Так продолжаться больше не может.
      Он поворачивается и, не обращая внимания на растерянные лица своих друзей, медленно идёт по оживленной улице, растворяясь среди толпы.
      
 Весь вечер,  тихо матерясь, Иван Викторович смотрит новости местного телеканала, обсуждение новой трагедии, и снова рисует своих «лебедей». Что ему ещё остается делать, если голова пуста и в ней нет свежих мыслей и идей. Единственной здравой мыслью было пойти и надавать по этой ханжеской морде телеведущего, вскользь опустившего его имя ниже плинтуса. Сволочь. Так думает он, глядя в четвертый раз теленовости. Он устал, просто остался без физических сил, которые ему крайне необходимы. Сейчас перед ним стоит вопрос, где пополнить запас сил? Найти родник, ручеёк с живой водой? Только в одном месте он может их восполнить, приняв изрядную порцию холодной водки. Вода и водка. Разница в одной букве, но какая! Линии, квадраты и снова линии. Корозко  создаёт и строит версии, пытается понять мотивы тех или иных преступлений. Ограбление на Орловской нераскрыто… Налёт на сберкассу…нет… Может быть всему виной история с серийным убийцей? Может всё связано с ним? В умных книжках пишут о том, что необходимо проникнуть, вжиться, перевоплотиться, на миг стать преступником, разобраться и сформулировать своё отношение. Как? Недавний случай с малолетним попрошайкой, который убивал своих одногодок ради упаковки клея, еды, глотка пива… Ему всего тринадцать лет, но как проникнуть в его несозревшую душу, найти хотя бы намёк на понимание его мира. Когда он спросил его: «Ты книжки в своей жизни читал?» Тот поднял глаза, ответил: «А что это такое, читать книжки?» Пацан ответил это спокойно, без эмоций…
 Идиотская философия похожая на беспробудный сон.
Неожиданно в памяти всплыло лицо мамы, отца, деда. Всей родни, о существовании которой он позабыл… 

… Двигатель послушно урчал, преодолевая снежные переметы на дороге, а Иван уже мысленно был дома... Сердце учащенно забилось. Вот он, родной, немного перекосившийся от старости дом.  В освещенных окнах метались тени. - Меня ждут? Отворилась входная дверь и на пороге показалась мама, закутанная в старую кофту.
      
 Выскочив из салона машины, Иван остановился.
                - Здравствуй, сынок! Как я же тебя ждала...
       Мама, уткнувшись ему в грудь, заплакала. Гладя её седые волосы, Иван и сам готов был по-детски зарыдать. Жалость, перемешанная с ностальгией, заполонили сердце. Где-то в подсознании ему что-то говорило о том, что эта их встреча последняя. Как не пытался он отогнать эту настойчиво стучащую мысль, она приходила и приходила.
       
Будто о чем-то вспомнив, мама, встрепенувшись, повела его как в детстве за руку в дом.
Утром, накинув на себя милицейский бушлат, держа в руках длинное полотенце, вышел во двор. Подошёл к колодцу, дотронулся ладонью до покрытого льдом деревянного ведра, наполнил парящей на морозе водой, вылил на себя. Ух! Оголённые стволы акации и клена тихо скрипели от обжигающего мороза. Ещё пацаном Иван чуть было не угробил их, вырезая различные рисунки. Вытершись, взглянул в сторону дороги ведущей в город. Сколько пришлось пройти по ней километров... Окликнувшая его мама, позвала к столу.
           - Посмотрел весь двор или не успел? - мама, задав  свой вопрос, ласково с какой-то несвойственной ей затаенной болью в голосе, взглянула в глаза Юре.
           - Нет, еще не весь. Время есть, успею.
           - Как же успеешь! Вон сейчас дед придёт, будет тебе за войну рассказывать. Внук военный и это, пожалуй, ему главней, чем водка.
            - А как мои сверстники?
           - Да я никого и не вижу. Всех судьба раскидала кого - куда. Колька…ты же помнишь… Приезжают изредка, кто к родителям, кто ещё по каким делам. У нас ведь знаешь одни и те же заботы. Корова, навоз, поросята, картошка, жуки. Дома те же заботы. Единственное, вот телевизор вечером, да байки твоего деда. Всё о войне говорит, забыть не может.
              - Мама, это и хорошо, что помнит.
              - А мне ведь тоже есть что сказать, - в голосе матери послышалась обида. - Я вон всю жизнь по дому, на земле. Все мечтала, что и ты будешь рядом. Женишься, внуки будут ползать по дому и мне радость и тебе меньше забот. А вышло-то как! 
       Присев на стул, вытирая краем передника глаза, ждала от сына возможно утешительных слов, но Иван молчал, а после молчаливой паузы, сказал:
                - Мама... Там, на службе, моя жизнь, свои заботы, в конце концов, работа. Знаешь, если бы не армия… Это повеление свыше. А внуки - это все придет, не беспокойся, всему своё время.
         
Его глаза наткнулись на застланный старый, протертый до дыр диван. Вдруг…накатила тоска. Сколько раз ночью, ребенком, прятался под ворохом одеял, боясь пугающей его темноты. Сколько раз мама его убаюкивала, тихо напевая. А старый комод, патефон…Чувство детства. Однажды, забравшись в комод, не смог выбраться наружу, и просидев несколько часов, пока не пришла мама,  все это время рассказывал самому себе детские стишки.
      Бередящие душу воспоминания прервал тонкий, скорей похожий на крип металлической, не знавшей долгие годы смазки голос деда.   
                - Внучок. Родной ты мой, пришел все же на побывку.
    Дед неуклюже расцеловал Ивана, похлопывая его по плечу своей сухой искалеченной на войне рукой.
   
Сидя через час на кухне, захмелевший от рюмки выпитого самогона дед, в который уж раз начинал свой рассказ о войне… « Эх, это раньше люди с сердцем в груди были, а ныне ворьё на ворье сидит, что за жизнь пошла? Нормальному мужику жить не дают. Измельчали люди, земля вон тоже, не та теперь».
   
  Лежа на скрипучей  кровати, Иван вспоминал, как в летнюю ночь воровали арбузы с совхозного поля, шалили, играли в аркан, ловили рыбу на озере…
       … В то раннее утро ничего не предвещало бед. Протянув бредень вместе с соседом Колей, поймали всего пару толстолобиков. На такую рыбалку они не рассчитывали. Понуро тягая бредень, искоса посматривали друг на друга. Рассвело, но это не добавило им жизненного тонуса, как раз наоборот.
             - Все, бросаем это гиблое дело, делим улов пополам и по домам, - Иван, вытряхивая из мокрых кед остатки грязи, не глядя на друга, решительно двинулся по берегу.
              - Стой! Подожди.
      Коля, догнал Ивана, предложил.
              - Собирай сети, а я мигом. Будет рыбалка… Жди, я пулей...
       Он скрылся в зарослях бурьяна, а Иван, собрав в кучу сети, выкрутил майку, присел на прохладный берег ставка. Через минут двадцать появился Коля. Отдышавшись, указав рукой на лежащий  у его ног мешок, сказал:
           - Это то, что нам надо. Разворачивай.
Внутри мешка лежали толстые, с оборванными огрызками ремней металлические цилиндры. Иван недоуменно  уставился на них, потом поднял голову.
             - Что это за лажа? Ты что приволок?
             - Это - чудо-вещь. Эта штука называется самоспасатель. Дядька на шахте спер несколько штук. Сейчас увидишь.
        Он достал из кармана брюк короткую отвертку, ударил по корпусу спасателя. Потом еще раз, и еще.
              - Теперь, Ваня, отойди в сторону, жди.
      Он размахнулся и закинул спасатель в воду. Через секунду раздался взрыв. Вода, вздыбившись, поднялась метра на два над поверхностью озера.
              - Вот где класс. Сейчас мы и второй кинем. Стоп! Что-то рыбы не видно?
      Коля всматривался в водную гладь в поиске всплывшей рыбы. Но нет, тишина и спокойствие, рыбы не наблюдалось.
              - Наверное, надо отойти подальше от берега. Рыба ушла на глубину. Я сейчас.
    Коля быстро пробил с помощью отвертки несколько отверстий и, не слушая протесты Ивана, держа над головой самоспасатель, поплыл. Вскоре его голова была едва видна с берега, а Иван, досадуя на собственную глупость, стал звать назад. Шум воды и глухой взрыв. Волна, поднявшись, накрыла с головой и Колю.  Иван бросился в воду, нырнул в тёмные воды озера. Ничего. Силы на пределе и, нырнув в последний раз, достал рукой до дна, зацепил что-то податливое. Рука. С трудом вытянул бездыханное тело на поверхность воды, из последних сил тянул к берегу друга. Помощь уже спешила.         
        Разбуженная глухим взрывом, охрана озерной запруды, матерясь, бежала к ним. Один из  спешащих  на помощь сторожей, не раздеваясь, бросился в воду и это он, пожалуй, спас ребят. Едва держась на ватных от испуга и усталости ногах, Иван приблизился к мужикам, колдовавшим над другом. И вот чудо, выплевывая воду, Коля очнулся.
       Когда подошла мама Иван, потупив взгляд, произнес:
                - Прости, мама, больше такого со мной не произойдёт.
     Вытирая слезы, мама, потрепав его за мокрые волосы, тихо ответила:
                - Сынок. Ты обо мне подумал? Ты ведь у меня один сын. Понимаешь - один.
    
  …Сколько прошло времени, а Иван этот эпизод помнит. Помнит, как хоронил друга, всё-таки утонувшего в том самом озере. Спиртное делает своё дело: рано или поздно оно забирает жизнь. Тогда на похоронах, отвинчивая пробку, Иван расплакался. Увы, слабость всегда побеждает. Не грех показать свои слезы, грех - быть слабым душой. Старая обложка, старая страница и память, это все, что осталось.

     Сны.

… - Ты - эгофильный, генофильный и дигнитофильный…Твое место здесь, среди таких же социально-опасных, среди тех, кто мотивацию ставит выше всего… Посмотри на себя… Взгляд загнанного зверя, небрит, вид человека свалки. Эгоист, закостенелый формалист в котором всегда происходит внутренний конфликт между целью и методом ее достижения. Голос шепчет, замирает, злится, но шепчет. - Пей. Быстрее, ещё быстрее. Хорошо? Упейся и встретишь то, что так долго ищешь. Это не ты спаситель человечества… Ты себя не способен спасти, изменить себя не сможешь, никогда.
     Молчаливое видение. Служители церкви, работники морга и ярко-красный гроб. Бледные родственники с трудом держаться на ногах от горя. Именно горя, не беды. Обыденное избавление от страданий, боли, тоски… Оставаться один на один с горем опасно. Проходит мимо горя прохожий, но это не по-людски, неправильно. Вернуться в сон…трудно. Жизнь - обычный фильм, проплывает жизнь, исчезает, гаснет. Реалистичность увиденного ужаса не настораживает, не будоражит чувства. Это бредовое сновидение, малое схождение с ума, и всё. Балласт и никакого чувства долга.
   
     Утро нового дня Иван Корозко, встречает с тяжелого похмелья. (Гиблый день. Много выпил). Он с трудом приходит в сознание. Едва открыв глаза, показалось, что очутился в другом месте, в чужой, незнакомой  постели. Он тянет в сторону руки и слышит тяжесть. Ломкая боль всколыхивает всё тело. Утро настоящее, головная боль тоже. Надо вставать. (Легко сказать. Ощущение боли и измененного восприятия). Надо, отвечает чумной мозг, и даёт команду: подъем. Выпитой бутылки водки, оказалось мало, а сельди много и, достав ночью из заначки пол-литровый пузырек водки, продолжил набирать энергию.       

       Всматриваясь сейчас в своё опухшее с синевой лицо, невольно удивляется прочности собственного организма.

« Странное дело… Без еды можно прожить месяц, а если постараться и больше. Без водки, без стимула - не больше трех дней (сутки, если честно). Почему? Дезертировать нельзя, организм не поймёт. Только подумать, что произойдёт если не получить допинг. Если хорошо поразмыслить - это мой единственный грех. Грех ли? Кругом, то пожар, то наводнение, весна,  осень».
Почистив зубы, при этом несколько раз останавливался, головная боль от резких движений делала свое дело, стал медленно одеваться.
    На глаза попадается недопитая бутылка водки, дольки лимона, сыр, и, смакуя увиденное губами, застывает в раздумье: «Пить или не пить?  Освежить голову или мучить себя?»  Сейчас на ум приходит анекдот, про старую деву, которой и хочется, и колется, и совесть не велит. Но, вспомнил о том, что едет на работу, кивает непонятно, кому головой, выходит из квартиры.

« Зайду в интернат, отдам заначку. Мне-то хватит, а вот детям…Жить им надо. Чахлый росток и тот тянется к солнцу, помнит генетическую цель. Буду жить, буду драться за жизнь, пока хватит сил. Грешить буду. Я - спаситель, и я же, утопленник. Это испытание, мой выбор, это крик моей души».

Тупое самочувствие уступает место боевому задору, затрагивает невидимую струну воина, способного ещё воевать. Соседка, встретившись с ним на первом этаже, едва взглянув на него, заботливо произносит:
        - С вами всё в порядке?
Отгоняя остатки злости, Иван сквозь зубы цедит:
        - Всё прекрасно. Я абсолютно здоров, иду на службу.             
            
 Если бы у Ивана, сейчас спросили, что ненавидит больше всего на свете, он ответил не задумываясь: пробуждение и любопытство. Иногда казалось, что пробуждение ото сна лучше бы не было. Из-за того, что выпивал, само пробуждение было в чем-то сродни с пыткой. Гадкий привкус во рту  ненавидит, пожалуй, больше, чем само пробуждение. Ненавидит чужой глаз, хитрый такой. Любопытство для него сродни проституции. Чужое прикосновение, чужой оргазм, всё чужое. А что в меньшей мере, но всё-таки ненавидит?
 
 В этом месте, поглаживая подбородок, смакуя представленное, мог ответить так: Скорика за его изворотливость и скудость ума. Пронина, за то, что тот постоянно (в последнее время) смотрит на него с укоризной и жалостью. Бройко, за то, что тот постоянно что-то бубнит себе под нос, явно намекая на свою особенность, как же, пить, перестал, надолго ли? Вот о Бройко, мог ещё добавить, что, несмотря на их дружбу, Корозко в последние дни что-то стал более придирчив к нему. Кого ещё вспомнить и назвать. Да, ещё имеется Довгань-младший, племянник генерала, вот его-то он мог ненавидеть за зло, исходящее из его глаз, а вкупе с ним и жизнь... А ещё свой обшарпанный кабинет, эти ублюдочные деревянные панели, столетний вентилятор, который годится в утиль, но почему-то он его не сдаёт… А ещё сиамского кота, что постоянно гадит у дверей подъезда, а ещё…гололед, а ещё…Тошно.
            
Прямо или косвенно уже слышит шепот позади своей спины и знает, что о нём думают его соседи, друзья и коллеги, но, презирая их за этот шепот, верит в свою удачу.
        « Исключения из правил бывают, а шепот приму как заботу о себе, не больше, но и не меньше. Алкоголь мне друг, но друг дорогой, скажем так, затратный. Душе ведь что надо? Выстрадать, излить негатив, поцеловать врага, выслушать друга… Если выпить много, можно море перейти, совершить подвиг, взобраться на самую высокую гору… А вот на похмелье…просить сил у Бога, надеяться на спасение в хмельном пиве, и бороться с искушением дальше, что есть сил. Если веришь… Если не веришь… Просто и доступно. Странно. Заведу себе собаку, маленького щенка. Какой только породы? «Кавказец» жрёт много, шерсти много, всего много… Шавка есть мало, шерсти мало, гадит мало… Надо спросить у Пронина», - так размышлял Иван Викторович, медленно плетясь к автобусной остановке.   
       
 В переполненном салоне автобуса некуда яблоку упасть. Корозко, держится за поручень и тоскливо посматривает на мелькающие остановки.
               « Быстрей бы  моя контора… Но интересно?.. Если бы мне, стало худо или нет, не так. Приняли бы мою кровь, если её сдать на станцию переливания крови? Приняли или нет? В ней сейчас, наверное, больше спирта, чем кровяных телец или билирубина. Надо пройти консультацию, хотя бы ради знаний. Интересно…о чём думают рядом стоящие пассажиры? О любви? О том, как заработать на хлеб, или что-то украсть? Вот этот парень, в пепельно-сером костюме, чем-то схожий на гориллу, о чём он думает? О пригвожденной к постели матери или о вкусе заморского вина? Или вот тот мазурик, прижимающийся к очкастой даме? Однажды поймал на горячем такого вот шустрого карманника. Тот плакался: «Отпусти, дети у меня». Не пожалел, а потом кошки сердце и душу всю исполосовали. Нет смысла всё вспоминать, зачем тревожить саднящие раны. Вот импозантный мужчина…Странно, но, взглянув в мою сторону, он бледнеет, тает на глазах. Грешен? А кто не грешен? Эх, лучше бы мне не знать их проблемы, грехи и прегрешения. А глаза-то врут, грешен мужик. Чистый взгляд, честные глаза только у Спасителя. Нет, скорей они полны грусти…за меня,  этого шустрого, и эту импозантную даму. А ещё чистый взгляд у старушек, просящих подаяние, но от которых меня тошнит. Я видел разные взгляды, много глаз. Разные они все, но самый отвратительный - это взгляд изнутри, из самого нутра человеческого. Редко, но можно его увидеть. Всё, что копится годами, вся грязь в человеке отражается в глазах. Это можно назвать отражением. Отражение переполненной чаши лютой злобы, ярой ненависти. Сомнения? Их нет. Да, иногда испытываю сомнение, но оно связано с вопросом: не сошёл ли я с ума? Чушь! Чёрт, что лезет в голову, а во рту не только кошки нагадили, а кто-то крупней».

Иван рассердился, что придрался к самому себе, вздохнул, нахмурил брови.
          Он сейчас слабо верит в то, что сможет продержаться до конца дня, но долг обязывает.    
      
   К концу дня новое, но такое необходимое сообщение. Найдена живая девчонка. Нашли её отдыхающие, пожилая супружеская пара, приехавшая в лес на несколько дней. В больнице, возле дверей, где лежит девчонка, охрана, так распорядился Скорик, и надо отдать ему должное, умное решение.
                - Майор Корозко, уголовный розыск, - коротко отрекомендовал себя Иван Викторович, и присел на предложенный медсестрой стул.
«Куда больница тратит деньги? Линолеум порван, одна лампочка в светильнике, окна хуже, чем у меня. Куда ни взгляни - всюду тоскливая безысходность. Пустота».
       
Он старался не смотреть на измученное  болью лицо  девчонки. Зная со слов врача, что выжила чудом, что у неё опасные раны в области спины, грудей, живота…
(Обычный ребенок как все дети, ничем особым не выделяется).
               - Он резал её, как на убой режут овцу, если так можно описать всё, что с ней произошло. Ещё несколько часов без помощи, и она бы умерла, - так ответил врач, на его вопрос о том, будет, жить свидетель или нет.
               - Ну что, Света, расскажешь мне о вечере?- Корозко, не стал ходить вокруг да около. У него время на вес золота.
        По её забинтованному лицу прошелся нервный тик. Облизнув губы, тихо ответила:
             - Не знаю. Не помню.
             - Нет, так не бывает. Если он будет гулять на свободе, тебе не выжить. У дверей палаты стоит охрана. Ты - единственная, кто сумел выжить.
              - Он… подошёл ко мне вечером… Это возле бара. Я была слегка пьяна. Хотя, -  замолчала, и снова облизнув губы, более решительно произнесла. - Пила вино и корвибинат, это такой галюцеген, чтобы догнать... Его лицо помню смутно. Высокий, симпатичный, вот и всё, что помню. Куда мы с ним ехали, не знаю. Помню, только, когда он меня раздел, стоял надо мной, а я кричала ему…
             - Что кричала? - Корозко быстро записывал сказанное в блокнот.
              - Не помню. Когда он стал меня кромсать ножом, только тогда я очнулась и, ударила его под дых, хотела бежать. У меня всё плыло перед глазами. Было больно, очень больно. А он всё бил меня ножом и кричал, как будто получал от этого кайф.
    
Корозко, записал всё, молчал. Что он мог сказать. Что ей повезло, это факт. Прочитать монолог о том, что вечером надо быть дома, а не… Но она не дала ему новой информации, это тоже факт. Что она дура, это тоже факт, как факт её история заплыва в страну забвения.
(Куда же их несёт? Догнать, погнать. Остановись! Задержи дыхание. Эх, детки).
      Подошедший врач, коротко озвучил:
             - Всё. На сегодня, предостаточно.
             - Хорошо. Я подойду завтра, - обронил тихо, вымученно улыбнувшись, добавил. – Выздоравливай, дочка. Теперь для тебя всё плохое позади.
    
 Выйдя в коридор, Иван, прислонившись спиной к стене, задал врачу еще один вопрос:
              - Интимные отношения? Я имею в виду изнасилование.
              - Нет, ничего такого не было. Если вы имеете в виду пробы для экспертизы, то, увы, - врач развел в сторону руками. - Это попытка убийства.
               - Странно, - едва слышно произнёс Иван, медленно двигаясь по коридору больницы. – Очень странно. Не понять логику мышления моего фигуранта. То есть секс, то его нет. Жаль девчонку, как жаль потерянное поколение. Странное выражение лица врача. Хотя…какая в этом странность, ворует медикаменты, скидывает излишки наркоманам. Всё в жизни происходит по заранее намеченному сценарию: ширки, пьянки, танцы, закономерный итог. Безумно жестокий итог в своей изначальной сути. Разнообразие, но в то же самое время полнейшее сходство, пресловутая схожесть во всём. Схожесть? Верное слово. Мне не понять всех здесь сидящих, лежачих, жующих и слоняющихся по палатам больных и…посетителей.  Пытаться понять всё увиденное, это все равно, что самому повредить собственный мозг. Кто приходит по доброй воле, а ведь кто-то по принуждению. Многие здесь присутствующие должны давно сидеть на нарах, большинство из них  опасные личности. Замкнутый круг. Адова круговерть. Невозможно сделать обоснованные выводы, не имея полной и достоверной информации. Омут мыслей, размышлений и трясина ошибок. Как представитель закона не имеют право осуждать, но… Говорят, что на погребение приходят без извещения, с этим согласен. Но почему, иногда погребение превращают в помпезность, перерастающую по своим размахам свадьбу? И ещё головная боль. Не думать! Шанс слабый, но испробовать можно… Может отдаться в руки уважаемого психиатра? Способен он увидеть красоту моей души без капли гнили? Господи, что за кавардак в голове? Что жаждет моя душа? Набраться сил, собрать в кулак мужество и волю, пойти к психиатру?»
         
 Наступившая ночь снова принесла боль, и в этом была своя странность, потому что не пил. Не выпил ни капли, и это само по себе можно было назвать чудом, подвигом. Он полночи лежал с открытыми глазами то и дело, вытирая мокрый лоб.
         
Пустившийся за окном дождь принёс облегчение, но ненадолго. Корозко, отвернувшись лицом к стене, мыслимо про себя считал, пытаясь заснуть, но всё было напрасным. То и дело, под вспышки молнии за окном мерещилась чертовщина, а ещё пробила смутная догадка о болезни. Он не хотел произносить вслух название болезни имеющей сходство с пушистым рыжим зверьком, но мысль не выкинешь из головы. Она как шип розы, набухает, точит монотонной болью палец. Она как женские соски увиденные подростком, которые не дадут ему покоя ни днём, ни ночью.
«Сказать себе правду? Скажи. Слышу посторонний шум, крики, странные слова. Кто-то рыдает, смеётся, проклинает. Глаза закрыты, но вижу… И только след… След на воде. Обратиться к Богу? Страшно. Не думать! Сделай себе такое удовольствие».
             
Лишь под утро, приняв горсть успокаивающих таблеток, уснул, но спал без сновидений.
      
        Прошло несколько дней, и наконец-то Иван не выдержал неопределенности в сроках получения анализов, так и самого акта экспертизы забрёл по пути в это мрачное здание. В сером, слегка наляпистом здании судебно-медицинской экспертизы был накоплен огромный справочный материал. Он не часто захаживал сюда, но всё-таки так или иначе ноги сюда привели. В дальнем крыле здания, на втором этаже располагался сам информационный отдел, который по его просьбе мог выдать любой ответ на его запрос.
         
 Получив из рук усеянного морщинами Эдуарда Ивановича, начальника отдела пухлую папку, усевшись за добротный стол, принялся листать сведения. Но дела давно минувших дней никоим образом не совпадали с его фигурантом. Ни по возрасту, ни по характеру с нынешними жертвами старые дела не имели ничего общего. Иван, на протяжении трех часов тщательно перебирал старые дела,  распечатки экспертиз, ища в них хотя бы какое-то сходство с тем, что он знал, и с тем, кого искал.
      ( Ищу то, что не знаю в принципе… Знаю то, что ничего не знаю… Абсурд? Любопытно, однако, как далеко способны уплыть мои мысли?)
      Отложив в сторону «макулатуру», потянулся и, взглянув на часы, резко поднялся на ноги. День пролетел, а вместе с ним улетели очередные, призрачные надежды.

          Вечер. Иван уныло бредет в сторону дома, поворачивает голову и видит на ступенях магазина знакомое лицо. Тезка, Иван «Шалый». Эх, Иван, когда-то званый в среде уголовников Шалым. Темно-багряное лицо, рваная одежонка, глухой кашель и взгляд, направленный к редким прохожим: жалостливый, по-собачьи преданный. Он уже не требует, не берёт силой, слаб, требует пищи, выпивки и сожаления. Только кто его пожалеет? Кто подаст? Вместо того, чтобы уколоть или прогнать Корозко, протягивает ему купюру. Разные они, Иваны. Да по-людски одинаковы. Никто не произносит ни слова.    
        Не спросит Корозко своего тёзку: « Как тебе живется, Шалый? Как ты можешь выдерживать день, сидя на холоде, на бетонных ступенях, изнемогая от жары, побираясь? Эх, Иван, нет, не Шалый, а именно Иван. Жизнь прожил, ничего не достиг, фортуна против тебя повернулась. Как не вспомнить строки из книги автора, как же его… Впрочем, не имя главное, а слово: « Кто был быдло, хам и грязь, тот таким останется навеки… Не заслужит в небе царство мразь, навсегда закроет свои веки…» Добавлю и своё слово: Какая жалкая судьба, какая скука, жизнь промелькнула без следа… Никто не живёт, все существуют. Право, и мне, Ивану Корозко тяжело. Да, быть преступником плохо, но и мне, Ивану не сладко. Жизнь свою я то же на разное променял… Измельчал сегодня мужик, и на зоне, и на гражданке. Кошмар человечества наяву. Лица другие, жизнь иная, но история повторяется».

     Шалый, тот, что руку протянул за купюрой, замер. Узнал он Корозко. Когда-то он говорил ему о чести, о традициях воровского мира… Говорил, бил себя в грудь, доказывая, что честь воровская свята. Да вот смяла его жизнь, без тени сомнений на хлеб просит, жить хочет. Никто ведь ему не поможет, ни профуры любимые, ни кенты, ни небо серое… Разве может сытый горожанин его понять?
Печальный вечер уступает место ночи. Уходит Корозко.
Поднимается на ноги и Шалый.
Узнавание и отражение судеб? Две судьбы встретились, не сказав ни слова, снова разошлись.


***
       Лифт скользил вниз, а Иван Корозко, тем временем застегивая кобуру, пытался левой рукой достать из правого кармана мобильный телефон. Выскочив из подъезда, он рванул к стоянке такси. Водитель хмуро взглянул на его багряное от бега лицо, мрачно процедил:
              - Надеюсь, я не буду за тобой гоняться, деньги за проезд выбивать?
              - Нет, не будешь. Давай дуй на Кутузовский, к отделению милиции, - Корозко, наконец, отдышался, набрал номер. Трубку долго не брали, и когда в сердцах выругался, знакомый голос Миши Бройко, ответил.
             - Слушаю.
             - Слушай, Миша, и записывай…
   
 Корозко, увидел в зеркало заднего обзора любопытный взгляд водителя,  сеточку морщин возле глаз, злорадно обронил:
          - Вот видишь, как иногда случается. Ты думал, что типаж везешь, а оказывается, человека из розыска.
Водитель упёрся взглядом в дорогу и едва не проскочил нужный поворот.
               - Если тебя сейчас тормознёт вон тот, спрятавшийся за поворотом гаишник, честное слово, не заплачу ни копейки.
      
Откинувшись на спинку сиденья, упершись  ногами в переднее пассажирское сиденье, Иван прикрыл на секунду глаза. Инспектор, игнорировал машину такси, вплотную занявшись другим нарушителем. Через пять минут, Иван, рассчитавшись с таксистом, входил в родное здание милиции. А ещё через десять минут сидит за столом, пьёт крепкий чай, и рассказывает Бройко, как упустил Топтуна.
                - Видимо я, или кто-то другой расстроил его планы, - произнёс Иван, обжигая небо, горячим чаем. - Никто об этом не должен знать кроме тебя. Теперь о второстепенном… Помнишь девчонку, которая в прошлом году спаслась от него, бросившись чуть ли не под колеса грузовика? Так вот найди, и быстренько её ко мне.
                - Это приказ? -  Бройко, приподнялся со стула, хмуро глядя на Ивана.
                - Миша, ты в последнее время все, мной сказанное, воспринимаешь буквально. Странно, я не давал тебе повода.
   
 Бройко молчал, хмурил брови, и как понял по его реакции Корозко, хотел что-то ответить, но, всё-таки пересилив себя, промолчал. Сумел пересилить себя, но зачем? Через минуту, пожав друг другу руки, они расстались. Иван обмолвился, что некоторое время будет в отлучке. Но он никуда не уехал а, поднявшись на четвертый этаж, где находился основной архивный отдел, постучал в нужную дверь. Он долго рылся  в объемных папках с делами, но нужное ему, не нашёл.
   
           Было около пяти вечера, когда появился Бройко, а за ним шествовала женщина, державшая за руку девчонку подростка.
                - Вызывали? - произнесла женщина и неожиданно расплакалась. Как мог, Иван Викторович, попытался ее успокоить, но помогла виновница вызова, девчонка.
               - Не плачь, мама. Всё плохое позади. Я скажу всё, что знаю, и мы уедим домой, - разглядывая в упор Корозко, произнесла Юля, так звали этот худой светловолосый комок жизни, который выжил всем назло.
       
Но скоро не вышло. Не тот был человек Иван, чтобы выпустить из своих рук нить рассуждений, подозрений, и как всегда, правильность выбранного пути. Бройко, томился в общем кабинете, где Пронин, сражался в нарды сам с собой за отсутствием Заботина. В голове Бройко, засела мысль о недоверии к нему со стороны Ивана, а взять и выкинуть это не мог. Это как заноза засела глубоко и надолго. Вдобавок, противное чувство предчувствия, как будто что-то в ближайшие дни случится, и это что-то, будет особо скверным. «Я боюсь признаться, что не могу вспомнить, кто еще способен на такое зверство… Кто? Одичалый медведь? Неведомый зверь? Почему источником бед родителей дети? Они несут нам радость, счастье, безысходность, страх. Наркоманы, алкоголики, тупые, умные, добрые и злые… Наши дети».

Мотнув головой, откинул тяжёлые мысли прочь, определившись, что всему виной спёртый воздух, и каждодневная жара. Такое же чувство заполонило сердце и Ивана. Оно как недельный запой, прилипло к сознанию, и уходить не собиралось.
   
 Над городом бушевала непогода, а в кабинете уголовного розыска шло совещание, которым руководил Иван Корозко.
                - Нет косвенных улик, нет в помине самого мотива преступления. Там, - он указал пальцем на потолок. - Не понимают нашего разгильдяйства, это я так обрисовываю картину сегодняшней повестки дня.
         Эти слова произнёс почему-то весело и непринужденно, как будто не было вчерашнего нагоняя от вышестоящего руководства. Но спустя секунду  нахмурился, и совсем иным тоном, раздражённо сказал:
                - Вот сегодняшнее совещание, но где наш уважаемый племянник генерала? Нет, не надо мне толковать о чем-то внеземном, Михаил Борисович, я и так знаю, где сей переросток, по отчеству не помню, как его величать. Спит или на отдыхе в кафе «Магистраль». А вот сидит прислонив голову к стене его друг, не менее уважаемый Егор Гольцов, и тоже думает, что ему все сойдет с рук, но не выйдет. Егор у нас не сын и не племянник генерала, так что мой милый, завтра с раннего утра докладную на стол.
                - А почему сразу Гольцов? - Егор, приподнявшись на ноги, вынужден был снова сесть, испытывая непростой взгляд Корозко. Вытер со лба неожиданно возникший от нервного возбуждения или от страха пот, не выдержал напряжения, сказал виновато:
                - Понял, Иван Викторович, больше не повторится.
                - Вот вижу плоды демократии... Впервые за эти месяцы ты произнёс знакомое тебе слово, простите. Или мне  это почудилось? - Корозко, сегодня явно решил проучить всех без исключения, и, выдохнул воздух, ворчливо, но всем понятно добавил к сказанному: - Ладно, проехали сегодняшний день. Понесло меня сегодня, что явно не к добру. Почитаем местную прессу. « В городе действует маньяк или банда, убивающая девушек. Задав вопрос милицейскому руководству, получили странный ответ: «Наши лучшие специалисты, асы розыска, предпринимают усилия по поиску преступников». Член городской комиссии по вопросам правопорядка дополнил: « Проблема серийных убийств явно надумана. Вам, мои дорогие читатели остаётся только уповать на Бога и на себя…» Так глаголют наши друзья журналисты во главе с искренним другом милиции Мотняком. Кстати, а где наш толстячок-хомячок, добрый инспектор Заботин?
                - Он внизу, в приёмнике, - медленно прожевал ответ Пронин, удивляясь, что Ивана, не уведомили.
      
 « Вообще в последние месяцы многое, очень многое Скорик недоговаривает Корозко, или мне все кажется?» - мелькает не менее туманная мысль у Пронина.
                - Итак… Нет, вернусь к журналисту Мотняку… Морду бы ему набить, хотя обижать сирых и убогих, грех. Я всегда говорю вам то, в чем я, абсолютно уверен. Мне не нравится, что Гольцов и Заботин не поняли моего приказа: «проверить всё…» Всё, в моём понимании - это территория железнодорожной ветки. Это расположенные вдоль балки хибары цыган, вагончики железнодорожников… Это, примите к сведению, ещё драные улочки нашего района, теплотрассы, мазанки, смуглые парни с непонятными татуировками и бродячие личности обитающие в развалинах бывших общежитий, - Корозко смолк, пождал губы, потом неожиданно добавил: - Обшаривать надо взглядом не только проходящих девчонок, но смотреть на стены, балконы, каждый метр асфальта…       
 
Хотя Иван высказал всё, но в душе чувствовал осадок. Он неоднократно убеждался, что доброе слово оно и псу понятно, а вот злое, не всем и не для каждого может быть произнесено вслух. Он понимал, что его слова, как пугало на огороде подействует только на определенное время. Но такова действительность и проку от их движений никакого. «Дело о маньяке висит в воздухе, не сдвинувшись ни на сантиметр. Дело о налете на обменник утонуло в деле о грабежах… Факты, улики, постановления и рапорта… Кровь пьёт прокуратура, того и жди, когда ударит запах одинокой пенсии. Сохранять вежливый тон, держать себя в руках всё тяжелей и тяжелей. Здоровье имеет все шансы сдать свои позиции, а вот желание взлететь, не исчезает. По телевизору говорят о том, что надо иметь крепкие нервы. Пить витамины, кушать фрукты… А у меня не выходит из головы одно: выпить или нет. Если выпить, то сколько? Много - это чревато, а мало… Я забыл, когда смеялся. Забыл, что существует лето, а не только смог и плавящийся под ногами асфальт. Я вбираю в себя не солнце, не воздух, а впитываю очередную ненависть, кровь, горе. Мешкать больше некогда, но и сделать пока ничего невозможно. Критический реализм».
         
Вообще у него в последнее время, но об этом ни с кем не делился, возникло чувство, что он умрёт. Как будто смерть уже рядом, открой только входную дверь. Поэтому, открывая дверь, всегда замирает, носом  вдыхает запах подъезда, прислушивается. Возможно, это переутомление или игра его мозга ( пушистый зверёк рядом), а возможно, что он прав. Всё сложилось в некую совокупность видений, времени и средств познания преступного мира. А ещё, мучила жажда, и она была настолько сильна, насколько удавалось её утолить. Не раз хотел свои мысли произнести вслух но, видя настороженные, порой странные лица своих сотрудников вынужден был молчать.
         
 Обвел глазами подчинённых, взглянул на заполненную до отказа пепельницу, медленно, как на уроке боевой подготовки растягивая слова, внушительно произнес:
                - Теперь о нашем злом герое… Все без исключения, в ночь или день берём на себя по сектору, который предоставлю лично. Каждый из секторов - это многоквартирные дома, домоуправления и магазины. Вообще все то, что зовется жилмассивом… и то, что обыватель говорит - бомжатники. Опрашиваем обо всем, что имеет отношение к делу. Все остальные дела за исключением неотложных, как скажем, разбой на Томской, или нападение на инкассатора на Изломной, отложить в сторону. Мне, всё равно, кто придёт на моё место, но вам ещё работать. Значит, будем работать, и работать, все, без исключений. Считайте, что для вас наступила пора критической абстракции, то есть идеальное бытие за счёт государства. Практика, уровень профессионализма и есть критерий, выявляющий ваше место в этом здании. Время для отдыха, любви, время для работы. Кстати, я выпросил несколько человек из числа ментовской гвардии. Они придут к нам на помощь, но особой надежды на них не питаю. Как говорили великие: «знак подан», и наша задача его не проморгать. Помните: в драме «Макбет» главный герой не столько зло, сколько вынужденное злое противостояние Макдуфу. Добро всегда побеждает зло, но иногда… Вспоминаю миф о Тьюке, который одновременно и вымысел и горькая правда. Я ничего не имею против того, чтобы меня считали монстром, но шептали это про себя, без условных рефлексов. Короче… ищем источник побуждения злых намерений.   
 
Взглянул на часы, на которых было начало двенадцатого, тихим, но отчетливо слышимым всем голосом пробормотал:
               - Все свободны, по домам, только не забудьте, что утром не к восьми на работу, а к семи.   
      
   Но уйти в эту ночь удалось далеко не всем. Дверь резко распахнулась, на пороге возник непрошеным гостем Сергей Заботин, и, выдыхая воздух, пряча за этим свою одышку, громко воскликнул:
              - Тут доставили местного урку. Так вот, он в дежурке, признался, что, дескать, это его работа.
       
Иван, который грыз ногти, хотел было выпалить что-то несуразное по поводу его вторжения, пройтись по факту отсутствия на службе, сник. Он как будто стал ниже ростом. В его голове мелькнула обидная, но одинокая мысль о том, что взял его не он, Иван Корозко, а судьба в виде патрульных сержантов, которая опустила его Корозко, ниже плинтуса. Другая, не схожая с первой мыслью была о том, что наконец-то он дождался справедливости за столько лет. 
              - Чушь собачья, такое может быть только в кино, - роняет в ответ Иван и, глядя Сергею в глаза, рассмеявшись, добавляет к сказанному. - Веди уж, раз сам напросился, на ночь глядя.
   (Будет ужасно смешно, если это окажется правдой).      

В течение первых десяти минут он напряженно слушал слова, так и прямые показания этого «замухрышки». Терпеливо и упрямо задавал каверзные вопросы, но потом, понял. Не он. Да впрочем, интуиция была здесь ни причём. Фантазия задержанного Коваленко, работала, как следует, но главное мотивы, как и орудия убийства, он не знал. Он не только не знал, а вдобавок плел такие сказки, что, слушая их, мог рассмеяться любой из работников розыска. Им, как никогда нужен был такой вот «робин гуд», чтобы не только все выслушать, а при надобности повесить такие мелкие, пустяшные дела.
         
 Пришедший чуть позже, и в этом была своя странность, учитывая фактор позднего времени, Скорик слушал, не отводя взгляда. Слушая, в мыслях примерял новый мундир, и кто знает, какие звёзды зажгутся на этом мундире. Но он не был дебилом и прекрасно видел, что задержанный не только «правдиво» колется, но ещё врёт.
       
  Но это мелкие детали, их всегда можно подправить. Главное сейчас мнение Корозко, хотя он понимает ситуацию неправильно, готов высказать мнение, и дать по шее задержанному. Нужно что-то делать. При возникшей паузе, Скорик, встал и, взмахнув своей начальнической рукой, коротко обронил:
                - Иван Викторович, пойдём со мной, а вы ребята, колите гада.
   
 Они вышли в длинный, в такую пору тихий коридор, и Скорик, схватил рукав курки Корозко, процедил:
                - Я, как и ты знаю, что-то здесь не всё гладко… Но пойми, Иван, он сам пришёл. Не мы его привели, а он пришёл сдаться властям. Значит, он не так чист, как ты думаешь, как думаю я.
               - Это сразу заметно, не нужно даже глубоко вникать, - прерывает своего начальника Корозко,  тяжело вздыхая. Он уже знает, что за этим последует, и поэтому уже принял решение.
               - Мне нужен этот тип. Понимаешь, Ваня (!), нужен. Пусть не сегодня, но завтра меня вспомнят, но дело вот оно, на поверхности.
               - Что нужно? – Иван Викторович, наконец-то отцепляет от своей куртки руку Скорика.
               - Нужно? Нужно, чтобы ты не вникал в это дело. Пусть парни его «лечат», это их хлеб и их шанс. Ведь не впервой нам такое, Ваня. Не так ли?
        Еще немного и у Скорика на глазах появятся слезы. Корозко, недолго думая, кивает в знак своего согласия, и пожав плечами, тихо отвечает.
                - Я промолчу. Но если поймаем, а мы поймает этого топтышкина, ты меня прости, но выкручиваться тебе одному. Помнится мне, что Мейерберу принадлежат слова: «С вашего позволения сообщаю, что я не более чем смиренный червь…», а от себя добавлю: часто и много пью.
                - Согласен, Ваня, а то, что пьёшь… кто не пьёт. Понимаю, что ты хочешь этими словами сказать. Отвечу тебе словами Ф.Листа: « Для нас, музыкантов, творения Бетховена подобны огненному столбу, что вёл израильтян через пустыню». Это я тому, что и мы что-то знаем. - Скорик долго трясёт Ивана руку, понимая так и принимая его отступную.
         
Иван возвращается в кабинет, где появившийся дежурный Зацепин, заменив Заботина, проводит допрос.
                - На чём ездил? Быстро рассказывай по порядку.   
       Взглянув на подозреваемого без пяти минут арестанта, Иван, кивая своей головой, на прощание произносит, но эти  слова обращены к Пронину.
                - Ну, мы поехали. Вы тут сами разберётесь. Кстати, Марк, ты не забыл, что зав…сегодня, нам с тобой на выезде работать?
        Пронин, с удивлением смотрит на Ивана и, наконец-то понимает не до конца сказанные слова.
      
 Через десять минут они медленно идут вдоль магазинов, освещённых в это время суток яркими, завораживающими взгляд  неоновыми огнями. Иван раздражён, тем не менее, произносит то, что лежит камнем на сердце.
                - Этот тип находка для отдела, так мне высказал в коридоре Скорик. Но это, пока... Он принимает всё на себя, путаясь в мелких деталях. Мог прочесть в прессе, мог просто вычитать из книг о таком же схожем деле. Кстати, ты заметил, как он косит взглядом на Скорика? Не пойму я всей этой перипетии, но согласился не мешать ему.
                - Кому ему? - Пронин, останавливается посреди тротуара, не веря своим ушам.
                - Скорику, кому же ещё, - голос Ивана садится. Ему самому противно об этом говорить, но он продолжает. - Он уломал меня, чтобы я молчал. Блистал передо мной знаниями. Прав был Цицерон, когда сказал: « Лицо - зеркало души». Знаешь, что самое обидное, без его слов я сделал бы то же самое. Не хочу быть христианским мучеником, но сделал бы. В сердце пустота и лишь призрачная, почти невесомая боль и надежда. Вот так-то, мой друг. Новости, что так живо обсуждают в городе, в нашем дур…отделе, правдивы. Всё достаточно плохо, чтобы могло быть хорошо. Ладно, тебе налево, мне направо, но утром к семи. Поедем по злачным местам. Стоп. Дай совет. Хочу завести себе комнатного друга. Подскажи, какой породы щенка купить?
                - Щенка? - Пронин замирает на месте. - Кавказец для тебя велик, да и шерсти много, а вот такса в самый раз. Маленькая, умная, будет встречать тебя у двери, тапочки в зубах приносить.
                - Ты читаешь мои мысли (лгу, но зачем). Недавно думал об этом. Хочу, чтобы едва переступил порог квартиры он или она, завидев меня, виляла хвостом, прижимала уши, скулила от счастья. Хочу гладить её морду, холку, а она лизала мне пальцы, смотрела преданно.
                - А ещё выгуливать возле подъезда, купать в ванной, покупать корм…
                - Всё, хватит. Расходимся.
         
Они расстаются, пожав друг другу руки. В мыслях Иван уже дома, скорее домой, долететь, добежать, и, потирая от удовольствия руки принять «лекарство». Принять? Не принять? Позвонить Клаве? Природу невозможно долго терзать, она не терпит… Но он же терпит! Он, Иван ждёт время любви. Он задавал себе вопрос, интуитивно зная, что сделает на самом деле. А вопрос так и повиснет, ведь на него уже давно готов ответ и ответ этот гласит просто - принять.
         Но в душе противное, гадкое чувство, как будто он предал друга. А самое скверное во всём этом то, что он, Иван Корозко, с легкостью на это пошёл. В нём отступила на короткий миг жажда мести, азарт погони, всё отступило. Гнался, почти достал и отпустил. Теперь бы выпить, заснуть и проснувшись, взглянуть в свое отражение в зеркале, плюнуть в него, и воскликнуть: «а, здравствуй, Иван, продажная душа», а через час снова, на работу.
Неуверенный шаг к окну, и назад. Неясное бормотание и блеснувшая на свету пьяная слеза…
      
Пронин, с таким же противным чувством медленно бредёт по пустому в это время тротуару, не понимая себя за то, что смолчал, а тем более самого Корозко, который пошёл на уступку. Он понял, что дружба с Иваном зашла в тупик (была ли она?) В обычные годы в отделе изредка, но мог на пойманного вора или убийцу дополнительно подвесить одно или два дела, но сейчас? Хотя в последние месяцы все так запуталось, так стало горько и обидно, что, поди, разберись со своими чувствами. Он и сам, как помнил, хотел поставить с помощью Бройко на место Ивана. И что с того вышло? Ничего. Им вдвоём никак не удавалось найти место и время, где можно было обговорить события, включая и проблемы Ивана. За весь год он так и не нашёл это время. Так  что тогда спрашивать с Ивана? Щенка, видите ли, захотелось. Собаки имеют свойство кусать своих пьяных хозяев. Купи, Ваня, питона. Охранник хороший, кушает мало, шкура хорошая, а если что…
            
  Егор Гольцов, оставшись в пустом, общем для всех кабинете, лениво переключает каналы на пульте телевизора, ища для себя что-то особенное. А ещё размышляет, философствует.
            « Когда сам участвуешь в погонях, перестрелках - это одно, когда смотришь фильм- это  совсем другое. Так и в истории с Корозко. Участвуя в интригах против него - это одно, а рассуждать об этом - совершенно другое». Он вспоминал, как когда-то ходил в школу, а навстречу всегда, и в этом тоже было что-то особенное, встречался Ваня Карась, из старшего класса, который мог запросто дать подзатыльник. Так оно происходило из года в год, и у Егора, выработался на его появление особый рефлекс. Но когда до окончания школы оставался месяц, все рефлексы и инстинкты дали сбой. Он не стал пресмыкаться перед фэзеушником Ваней, а с левой руки врезал между глаз. И всё. Все обиды, злость, все кануло, как будто всего этого не было долгие семь лет. Он стал смотреть на мир по иному, по-другому. Он стал иным не только внутренне, но и внешне и эта перемена, отразившись в глазах изумленного Вани, стала его основой.
    
      Придя в отдел, сам того не сознавая, поддался, как  в первом классе под гипноз Андрея Довганя, рассчитывая на поддержку. Но чем дольше работал, тем больше стал понимать не только чисто человеческие характеристики Ивана Викторовича, но и тактику, смысл работы. Иногда ему самому казалось, что он вполне сможет заменить Корозко, но, трезво взвесив все, отбрасывая свои же мысли, становился с краю. То, что Андрей, рано или поздно приведет его к пропасти, он это понял после того, как милицейская дежурка доставила их в соседнее отделение. Вот тогда родилась правильная, но пока хрупкая мысль.
         « Андрей использует меня как средство для достижения своей цели. Но спросить меня: мне это нужно? Конечно, нет. Я не особо люблю Корозко, но отвечу прямо: уважаю.
          Вот эта самая мысль, одновременно прозвучав, встревожила его. Как быть?   

      Тот же вопрос, но другого человека в эту ночь заботит не меньше, если не больше и имя этому человеку нелюдь. Силуэт его практически невиден, лишь высокая тень рядом с плакучей ивой, под которой не так давно был Корозко. Они имеющие схожесть места тоски, будто притянутые сюда неизвестной силой, только один из них по локоть в крови, а другой на меже межу добром и злом. Стоящий перед ивой Иван, поглаживая ствол, был желанным, тем, для кого радуясь, распускала свои зелёные побеги, а вот этот… Этот иной, но ива скорбит и о нём, как о заблудшей, случайно попавшей в этот мир биологической сущности, а потому, жалеет. В горле ком, растерянность и жалость к  себе, и полное лишение какого-либо смысла. Когда-то давно, он просил маму показать ему семейный альбом, в котором запечатлено их древо от дедов и прадедов. Но, отмахнувшись от него, мама отослала спать.
      
 « Малая обида порождает большую, или я неправ? Нет, братец, ты всё-таки неисправимый оптимист, поверивший в человеческую непредвзятость. Более того, ты становишься опасен для самого себя. Помнишь, как поступил с юным телом? Ты выпотрошил девчонку, как утром в деревне потрошат курицу, перед тем как подать к столу. Неужели ты думаешь, что тебя простят, помилуют? Нет и ни за что. А теперь поворачивай отсюда и иди, делай свое дело, то дело, на что ты действительно способен. Что же, так или иначе, но это «хорошая» идея».
      
Он поворачивается, отходит, но неожиданно возвращается и, выхватив из кармана плаща нож, оставляет на поверхности ивы свои инициалы. Так он старается оставить частицу себя, как будто услышал жалость ивы. Жгучее желание убивать и кромсать, наполняет тело. Но это ничто по сравнению с тем, что ждёт следующую жертву.


***
       « Через неделю майские праздники, - мелькнула мысль, и почти погаснув, снова забила тревогу. - А кто собственно будет дежурить три дня? А как шашлыки, те, что обещал мне Бородин?»
          
 Итак, много, очень много вопросов, но ответов на них нет. Вернее, они почти что есть, но в отличие от всех остальных дней, сегодняшний понедельник Иван проводит дома, за уборкой собственной квартиры. Надоевшую зловонную трехлитровую банку с разложившейся еще месяц назад аквариумной рыбкой он выносит в мусоросборник и, отправив ее вниз, облегченно вздыхает. Вновь мелькает мысль о Клаве.
      
  « Кажется, в последний раз при встрече я вёл себя по-хамски. Жалкая мысль о том, что судьба в этом мире имеет хамские корни. Необходимо реабилитироваться, срочным порядком... Всё-таки, она непростая женщина. Глядит на тебя, как будто видит насквозь. Или это всё мои досужие рассуждения?»
Постепенно переносятся к заумной теории или как рассказал ему старичок психиатр, концепции  когнитивизма психолога Тойча.
 
 «  Как вообще можно держать в голове столько навороченных психологических теорий, концепций, когда от этих чуждых нам слов у нормального человека может «поехать» крыша? Репрессор, экспрессор, объективное излучение ОВН и это заумное, неосознанное и в тоже время осознанное, поглощающее генетический код ДНК? Ну, про теорию Фрейда, досконально пересказанную, вообще молчу, та ещё теория. Хотя? Вот эти тойчевские концепции мне нравятся. Подозреваю, их привлекает и очаровывает собственное подобие великим. Все эти опробованные или апробированные последствия, передающиеся от отцов к детям, что-то в них есть, но в каждой теории необходимо искать зернышко правды, учитывая сегодняшние реалии жизни. Честно, причина всех проблем в навязывание человечеству сумасшедших идей. Он решил, видел, открыл. Так полагают те, кто думает, что открыл, увидел, решил. Чушь собачья, эти гордые всезнайки… Любовь к себе отвратительна, а ближнему своему, унизительна. Это – безумие. После таких вот теорий можно было пойти и повеситься, хотя сама теория ни при чем», - Иван тяжело вздохнул и, шагая по тротуару, продолжил размышления. « Собственно одурачить можно любого, даже меня. Врать мы мастера. Короче, все вышли на сцену, работают на публику, корчат рожи, юродствуют или, как я… Нет, о себе промолчим. Не зря арабы создали спирт. Без него никуда. Выдержать такую нагрузку не хватит сил, невозможно. А зрители? Все те, кто читает прессу, смотрят телевизор. Те, кто хмурит брови, славит родную милицию… Кто оценит работу такого как я, адскую работу без выходных, без сна. Конечно, я могу рассказывать сказки, ездить по ушам повествованием о том, что мы, дескать, бдим закон и правопорядок. В целом же, всё похоже на общий вокзальный сортир, и в холод, и в зной, заполненный народом. А психиатры? Альфа самец, бета последыш… Лица психов оживают с наступлением сумерек, а гаснут, едва брызнет рассвет. Живительные сумерки… Всё продумано до мелочей. Зачем Бог это позволяет? В каком мире они живут? Вот-вот, в том же, что и их клиенты. Говорил, и буду говорить: надо полновесно использовать метод жесткого психологического воздействия. Жесточайшего. Моё поколение выросло на примерах героев покорителей северных широт, а что сейчас? Читают не классиков, а «семь способов мастурбации». С ума сойти, и это, не метафора. Нет любви, нет поступков, нет ласковых слов и обожания, а только смысловое либидо, дебильные анекдоты, дурацкие поступки и такие же чувства. Хотя откуда быть чувствам, если нет мозгов для рождения мыслей. Сучье время и как следствие, татуированные сукины дети».

Взгляд упирается в папку. « Забыл! Обещал Егору прочесть, да забыл».

Открыв первую страницу, читает: Геннадий Вахин отправлен на принудительное лечение… Вырос в обычной рабочей семье. Из трёх детей он единственный выжил после эпидемии гриппа. Семья жила скромно, часто денег не хватало. Отец, учитывая его затяжную тягу к алкоголю бил сына за непослушание, за плохую учебу и потому, что отец так хотел. Отношения между родителями были неприглядные. Среди сверстников пользовался дурной славой, не признавал никого, отличался особой мстительностью. После того, как при невыясненных обстоятельствах в пожаре сгорели родители, он перебрался к бабушке. Отношение бабушки к единственному внуку было чрезмерно заботливое. Почувствовав свободу, участие и беспрекословное исполнение всех его желаний, Геннадий стал чрезвычайно капризен, вспыльчив, а при противоречии с её стороны стал поднимать руку. По словам соседей, его интересы часто превосходили материальные возможности бабушки, и по этой причине он демонстративно её бил, невзирая на частые посещения участкового милиционера. Из-за нелестного отзыва соседей о его выходках, Геннадий пригласил их под благовидным предлогом и убил. Сосед и соседка люди преклонного возраста, были им расчленены и утоплены в деревенском озере. Когда был задержан, рассказывал о себе и своём поступке охотно, без мучений совести, так будто ничего не произошло. В суде свою вину признал, но объяснил это приказом свыше…
( Какая же тварь! Не Свыше, а сверху, от лукавого).
            
Поднял глаза, потёр подбородок. Научные мысли сводились к одному: во всем виноваты гены и кровь. Мысли медленно переместились в сторону собственной жизни.

« Что для меня важно: биться головой о стену, пытаясь разбить себе лоб или всё-таки обойти стену, в лучшем случае перелезть через неё? Что? Ведь если разобрать всё по полочкам, как говорили древние греки: любовь и ненависть, правда и неправда, зло и добро всегда познаются в сравнении и идут рука об руку. Можно орать неприличные слова, пить беспробудно, но рано или поздно придешь к пониманию своей участи. Сколько я почерпнул ярких примеров из истории, когда добрые дела приводили к злу и наоборот, когда зло неизменно приводило к добрым поступкам. Взять за пример мыслей и дел нынешнего поколения и прошлых лет. Как поступают люди исходя с высоты своего положения? И что оставят они после себя? Главное не в том, что ты имеешь, а то, что остаётся после тебя. Это не моя мысль, но её ещё тысячи лет изрекли греки, а они понимали смысл жизни. Интересно, сколько людей могут претендовать на бессмертие души, на райские кущи? Как думать и поступать исходя из сегодняшнего дня? Где найти золотую середину между реалиями сегодняшней жизни? Сушим голову, читаем дальше».

       Олег Петровской. Сорок лет. Более десяти лет его лечат… Сирота. Воспитывался в детском доме. После получения паспорта был направлен на учебу в училище… О том времени говорит с постоянным оглядыванием по сторонам. При детальном рассмотрении выяснилось, что он был изнасилован в общежитии, получил сильный шок. В общих драках среди сверстников не участвовал, боялся быть избитым. На протяжении всех лет учебы подвергался насилию и унижению. Любил оставаться в полном одиночестве, болезненно переживал обиды, унижения, мечтал отомстить обидчикам. Как он впоследствии заявил: « хочу их втоптать в землю». На всём периоде учебы не проявил никакого интереса к противоположному полу, сторонился девчонок. В общественных делах участия не принимал, часто болел простудными заболеваниями. После учёбы долгое время оставался без работы, внешний вид вызывал отторжение, неприязнь. Когда, наконец, устроился на работу, возненавидел мастера озеленительного участка. После окончания училища душевное состояние граничило с шизофренией, но когда мастер сделал очередное замечание, мысль об убийстве навсегда засела в голове.  Перед убийством почти неделю не спал, мало ел, строил планы возмездия. Все старые обиды, горечь унижений, всё это стало отправной точкой. Соседи по общежитию замечали странность в поведение Олега, но ничего не предпринимали. Обидчика, мастера он встретил на узкой тропинке к воротам участка. Без лишних слов ударил ножом в грудь, потом ещё раз, и ещё. Истекающему кровью мастеру не помог, смотрел на умирающего человека, затем перевернул его на живот, отсёк голову. Депрессивное состояние стабильно на протяжении десяти лет…
    
 « Зачем мне это? Неужели мне это интересно? Неужели им так приятно общаться с рыдающими, смеющимися, корчившими  рожицы психами? Мне, неприятно, может, буду готов выстрелить, сжечь, растоптать. Однажды увидел: дрожа, как бездомная собачка, давно потерявшая свой дом и хозяина, уличный бродяга семенит за подвыпившим «господином». Он готов на всё, только бы сей благодетель, пожаловал ему копейки. Господин останавливается, с презрением смотрит на бродягу, достаёт из кармана пригоршню мелочи, бросает на землю. Подвывая, бродяга собирает мелочь (добыча!) и исчезает в наплывающем тумане. Пожалуй, самое страшное вступать с такими в разговор. Вирус неискореним. Что вообще мы знаем о них? Кто они такие? Голова болит. Боже! Как болит голова, как хочу выплеснуть всю свою боль, обиду и ненависть».
 

     Впереди майские праздники. Кто-то их считает отстоем, кто-то - отдушиной для воспоминаний. Задолго до праздника Иван моет, чистит, размораживает холодильник, мочалит тарелки, кастрюли. Без запаса продуктов не обойтись, без водки в этот день прожить невозможно. Пусть враги обвиняют народ в постоянстве праздников, но этот особый, затяжной. С добрыми разговорами, грустными воспоминаниями, тоской и особой душевностью присущей только славянам. После первомайского дня Иван будет отмечать Пасху, красить яйца, купит кулич. Он не выпендрила, не почитатель религии, но так положено, принято издревле. А ещё почистит выходной костюм, отполирует медали, заслуженные, не купленные. Подумает о том, кому дежурить, а может сам останется. Нет, дудки всем, он будет праздновать дома. Купит пиво, копчёного сала, вдохнёт восхитительный запах, позовёт соседа. В этот день трезвый вид- преступление.

На праздник всё-таки остался дежурить именно он и Заботин. Последний узнав о том, что ему коротать сутки с Корозко, который (естественно) примет «на грудь» малую дозу лекарства, тихо вздохнул.

Но больше вздыхать не пришлось. Неожиданный звонок, и выслушав неизвестного, Иван Викторович, понимающе кивнув самому себе или неизвестному собеседнику(?), подал команду:
                - Сергей, быстро буди нашего водителя. Оружие не забудь.
По пути Иван, постоянно оглядываясь назад, как будто кто-то их мог пасти, рассказал Заботину, суть разговора.
                - В Окольцах, у райисполкома в многоэтажном доме засели трое наркоманов. Стреляют из окон по прохожим.
                - Может в таком случае пригласить группу спецназа. У них это лучше получится, чем у нас.
                - Некогда. Тем более, что никого нет. Все на празднике, а спецназовцы охраняют нашего генерала.
        Сколько они не давили на кнопку звонка, в квартире стояла тишина, и Корозко, всматриваясь на закрытую, но со вкусом отделанную дверь, поморщился:
                - Будем ломать. Я иду первым, ты - за мной.
      
  Но едва дотронулся до двери, запасливо прихваченным из отдела коротким ломиком, оказалось, что двери незапертые. В голове мелькнула скорая мысль о том, что в ней живут и не те, кто стрелял, слишком двери шикарные?
        Корозко на секунду застыл, потом, растерянно пожал плечами, и неожиданно рванул на себя дверь. Заботин, замешкавшись, влетел чуть позже, хотя он и не был нужен. В большой комнате посреди всего бедлама спали трое мужчин. Квартира, несмотря на бардак в ней, представляла собой дорогое жильё. Пребывая в наркотическом сне, трое спящих не оказали никакого сопротивления, на что Корозко, застегивая наручники, зло процедил:
                - Не могли сволочи завтра устроить стрелялку. Весь праздник испортили.
   
     Он знал, что едва переступит порог родного отдела, сразу прибудет начальство с кучей бумаг и придется ему и Сергею, отписываться, что и как. Так впрочем, и произошло. Допрос, короткие показания, отпечатки пальцев и вот Скорик, а за ним и заместитель генерала на пороге кабинета.
                - Рассказывай, Иван Викторович, что произошло. Как их взяли? - Скорик, взял в руки объяснительные и рапорта, стал бегло просматривать содержимое.

Корозко сжато, но емко отвечал на вопросы, хотя и говорить было не о чем. Все  было изложено на бумаге. Искоса посматривая на высоких гостей, нутром ощущал какую-то западню. «Не зря они примчались», - мелькнула здравая мысль.
        Задержанных препроводили в изолятор временного содержания. Иван, наливая  в гранёный стакан водку, пожимая плечами, задавался простым вопросом: зачем? Зачем, было стрелять из обреза, если ни в кого не попали? И вообще, раз пошла такая пьянка от всего случившегося, то стоило оно того, чтобы вместо нормальной дозы, теперь чалиться на зоне несколько лет?
            Разморенный водкой, тёплым воздухом он сидел на стуле, вытянув ноги, цинично  размышлял. « Вот взять за пример меня. С меня вышел бы нормального покроя гангстер, хотя скажем так, возраст явно не подходит под гангстера».
      К его удивлению, «троицу» задержанных, он встретил утром полностью трезвых и свободных. Никакого результата не последовало. Как оказалось, со слов дежурившего капитана Забугорко, эти трое, родственники, вернее один, большому чину, в самом большом кабинете городской власти. Корозко был достаточно зол от такого расклада, что не преминул высказать дежурному.
                - Власть, Иван Викторович, нужно уважать. Да и честно сказать, как мне шепнули, ты превысил полномочия. Разгромил квартиру, ну и прочее, - капитан, высказал но, что-то не досказал, рванулся навстречу проверяющему из главка появившемуся на пороге. Корозко, смекнул всё, тихой мышкой рванул к запасному выходу. « Что-то придумаю по поводу моего отсутствия. Нужно позвонить Заботину, предупредить его. Вот сволочи». 
         
Домой не пошёл, все равно позвонят или приедут (пиво скиснет, настроение потухнет), а направился в городскую баню. Ввиду того, что второй день праздника, баня была на замке, хотя, зная по опыту, обошел её с тыла, громко  постучал в неказистую дверь. Вскоре он парился вместе с еще тремя такими же крутыми мужиками, для которых замок на дверях ничего не значил.
        Вернулся в отдел  бодрым, а оттого чрезмерно злым. Он уже знал из сообщения Заботина, что его разыскивает начальство. Вот на третий этаж он и направился. Разборки были короткие.
               - За отсутствие без уважительной причины на рабочем месте, объявляю вам, Корозко, неполное соответствие. Если ещё раз… Всё, идите дежурить.
      
 Но какое дежурство с расшатанной нервной системой. Усевшись перед телевизором, глядя на праздничные мероприятия, рвущие душу из телевизора, Иван тихо ругался.
             - Когда обстановка накаляется, работать могут или неучи, или дураки, ко мне это не относится. Ладно бы выразил недовольство ворчанием, тихим скулежом, но нет, бабий крик, зубрилка недоученная… Жалкое существо, вот кто ты, Скорик… Забыл, как сам выдыхал перегар, молил о пощаде, сволочь… Я на тебя не орал, не делал огромные глаза... Эх…

Почти всю ночь дежурная машина подвозила загулявших граждан города  перешедшие черту закона. Заботин, работал и за себя, и за Корозко, лихо строча на пишущей машинке, как будто то и делал в своей жизни, что проводил всё время за ней.
    
   В  опухшей от бессонницы голове  Корозко громоздились разные мысли, но все они, так или иначе, касались службы и дня нынешнего. «Надоело до чёртиков, надоели стены мышиного цвета схожие на городской морг. Надоели пьяные рожи, мечущиеся от страха за то, что они натворили. Все, пора заканчивать с этим делом. Уходим в состояние кризиса. Нет, в объятия Клавы. Должно быть, приятно. Как там написано в умных книжках: стадия торга, депрессии, принятия смерти… Вот это, последнее, мне как бы рано. Умри моя плоть - умрёт и душа. Кстати, а если гипоталамус не способен выделять вещество, благодаря которому происходит становление мужчины? Если он застрял в самолюбовании, в злом эгоизме, в переходном периоде? Чем не мысль. Сколько в руки попадало игроков, тех, кто застрял в игровой стадии. Мне плохо, довольно мерзко на душе. Нет сил, нет желаний, эмоции - это пустое. О чем это я?»
       
  Прикрывал глаза, попытался заснуть, но спасительный сон пропал, затерявшись среди мыслей. Он тер глаза, зевал, поворачивался набок, но становилось неудобно, снова возвращался в прежнее положение. Хрустнув костями, поднялся, прошёл в кабинет, попытавшись собраться с мыслями о работе, сел писать отчёт. Прочтя написанное, порвал лист бумаги, стал переписывать. Спустя тридцать минут  всё написанное ушло туда, куда ушёл и первые, исписанные им листы.
         Взглянув на часы, отметил, что уже половина пятого утра. Вновь хрустнув костяшками пальцев,  поплелся по коридору к запасному выходу, туда, где стояла перекладина и тренажерные брусья. Долго смотрел на них задумчивым взглядом, выкурил не одну сигарету, попытался забраться на брусья. Не получилось, чему был рад. «Если кто сейчас таращится из дежурки в окно, он обмочится от смеха, увидев меня здесь. Фаза номер четыре имеет право на существование». Но окна дежурки, уснувшие праведным сном, были темны.
      
 Наконец, когда часы на его руке прозвенели, облегчённо вздохнул. Пора домой. Отдав приказ Заботину, написать отчёты, в самом низу чистого листа поставил свою подпись.
               - Только сделай литературным шедевром, а лучше, сонатной симфонией. Пиши, но не забывай, что завтра с утра на работу, - произнёс теперь уже бодрым голосом Иван, и через пять минут растворился в толпе прохожих.
      Корозко, сегодня хотелось оказаться дома. Среди своих знакомых вещей. Упасть на кровать и спать, спать.  «Уснуть… Не вставать до утра… Излечить израненную душу, не натыкаться на препятствия и не корить себя до боли. Как близок час моего триумфа».
         
Но блажен, кто верует. Едва посмотрел третью серию сна, как раздался звонок в дверь. Сонный он открыл дверь, заранее зная, что это может быть только Бройко. Но наглецом оказался Гольцов, всунувший ему короткую записку, в которой за подписью Скорика, предлагалось приехать на рабочее место.
                - Что за спешность, черт подери?
                - Не знаю, Иван Викторович, но данные разведки говорят о том, что кроме вас некому допросить птичку, попавшую в наши силки, - Гольцов выдал это загадочным тоном. Корозко долго смотрел на него, собираясь с мыслями, но так ничего не ответил.
         
 В деле, которое откопал Игорь Хмара, доложили Скорику, нашелся первый или второй, хотя какая разница подозреваемый по их давнему делу.
         
Подозреваемый, выбритый наголо моложавый мужчина сидел в наручниках один в прокуренном кабинете. Когда Скорик, собственноручно распахнул перед Иваном двери кабинета, задержанный бросился к Корозко.
              - Я, тебе, Иван Викторович, не прощу это паскудство. Я уже три часа сижу в браслетах, а эти тва…твои сослуживцы ещё измываются надо мной.
          Корозко, выставил вперед руки, вспомнил мужчину, вспомнил, и грустно улыбнулся в ответ.
             - Сейчас, Сергеевич, сниму с тебя браслеты.
             - Вы знакомы? - отозвался позади Ивана Викторовича, Скорик.
             - Да, знакомы. Только этот мужик к делу не подходит по одной простой причине. Ладно, причину назову позже.
      
Иван и впрямь знал Данилкина Сергея Сергеевича. То, что Иван, сразу не узнал Данилкина, это и немудрено, столько лет прошло. Данилкин, был освобожден из зала суда десять или двенадцать лет назад, и с помощью Корозко устроился рабочим на первое городское кладбище, но спустя два года бросил всё, уехал. Где он был, никто этого не знал. Но Иван, зная этого слабовольного, но очень одарённого  человека, как никто понимал его, сказать больше, знал, что он не его удача. Совсем не его, даже близко не его.
                - Ну, раз ты у меня в гостях, рассказывай, где эти годы обитал? Я смотрю, ты как будто поправился, стал уверенней в себе, даже ростом выше, - с приглашающей улыбкой  он взмахнул рукой в сторону привинченного табурета, и, закурив, угостил сигаретой Сергея.
         
 Скорик, увидев эту картину, скривился, но ничего не сказал, зная натуру так и возможности с окольным подходом Корозко, вышел.
                - Где был и как в наши светлицы попал? - Иван встал, и принялся ходить по кабинету, привычно теребя свое плечо.
                - Уехал я, значит, Иван Викторович, не попрощавшись в далекий город Суждук, где и был до настоящего времени. Почему, спросите, уехал? Отвечу правдиво: влюбился в одну женщину, вот она меня и позвала с собой, - Сергей, рассказывал ему абсолютно спокойным голосом. - Так вот, поселили нас в общежитии морского порта, где я устроился дворником, а моя сожительница Мария, санитаркой в портовой санчасти. Жили вначале неплохо. Я получал не так много, но ведь нас двое работавших, так что хватало. Но однажды, всё изменилось. Короче, Иван Викторович, потерял я Марию. Вот спустя годы, вернулся домой, хорошо еще, что квартиру не забрали. Поселился в ней, там и живу, восстанавливая израненную душу.
                - А сейчас, чем живёшь? Чем дышишь, и вообще, как к нам залетел?
                - Сейчас? Сейчас, Иван Викторович промышляю по бакам, где еда всегда найдется. Изредка хожу на свалку, но там своя мафия, не так просто что-то найти. Бывает туго, настолько, что плачу как ребёнок.
                - У тебя ведь золотые руки, чёрт тебя побери, - Корозко от злости вскочил на ноги. - Как ты так можешь?
                - Могу, не могу, какая теперь разница. А руки? Нет в моих руках трезвости, Иван Викторович. Где её отыскать не знаю, впрочем, стоит ли это делать?
         
 Сергей в голове всплыла сцена, когда его действительно золотые руки были нужны всем, в том числе и людям, стоящим по другую сторону баррикад от Корозко. Он помнил тот день, когда поддался на уговоры, стал делать заготовки, как потом оказалось, для оружия. Знал ли он, что делает? Конечно, знал, но только благодаря Ивану Викторовичу Корозко, остался на свободе. А ещё помнил зимний день, когда освободившийся Миша Голова нашёл его, подстерёг  у подъезда дома, жестоко избил. Его нашли под утро едва живого, а отмороженные руки стали чужими. А ещё помнил, как долго пил и потерял всё: женщину, с которой уехал далеко от этих мест и тоже потерял из-за пьянок.
         
     « Но это так, - думал Корозко. - На самом деле, все было гораздо проще, учитывая расшатанную нервную систему и горькое детство Сергея в городских трущобах. Когда они только познакомились, и вот так же сидя друг напротив друга, Сергей, рассказывал ему сказку о своей доброй, но внезапно умершей матери. Чтобы разжалобить».
     Тогда Иван узнал его подноготную, но портить его надуманную, затвердевшую в голове Сергея сказку, не стал… В каждом живёт солнечная сказка, не поросшая мхом, не затоптанная обувью прохожих. Странные сказки - лучшие друзья отверженных!
         
  А ещё через день, он всё-таки попал к Сергею в гости, хотя и не хотел этого делать. Просто проезжая мимо на рейсовом автобусе заглянул, как он сам произнёс: на пару минут. Дом старой постройки совсем обветшал и предстал перед глазами Корозко в неприглядном свете. Скривившись, потом, сплюнув, Иван, тем не менее, зашёл в мрачный подъезд.
         
 Негромко постучал в обитую дерматином со следами порезов дверь. Прождав, толкнул незапертые двери, и сразу же прикрыл нос. Запах давно скисшей капусты и присутствия мышей был невыносим. Ступив шаг, и в этот же момент  к нему выскочил из спальни Сергей. Он стоял перед Иваном в грязных шортах, измазанной краской рубашке и взъерошенными волосами.
                - Иван Викторович! Какими судьбами?
         На какое-то мгновение Иван оторопел, переводя взгляд с его лица на шорты и обратно. Он почувствовал себя неуютно.
                - Ремонт только собрался делать, да вот всё никак, - оправдывался под  взглядом Корозко,  Сергей. - Но вы проходите, что стоять на пороге.
       
 Иван, убрал пальцы, вдохнул воздух и сделал шаг к спальне. Как оказалось, у Сергея, было всего две комнаты, кухня и спальня. Корозко, очутился среди неотразимого хаоса и мысленно похвалил себя за опрятность в своей квартире. Оторванные от стен обои, а под ними мох. Пол был скорей похож на присыпанную песком улицу и всюду следы помета мышей. Мебель и диван в спальне напомнили ему посещение свалки. ( Что удивительного? Слава Богу, трупа нет). Коробки из-под сигарет, водки и черт знает чего, валялись, где попало. А ещё, как водится в таких квартирах кипы газет, журналов и конечно, книг. Иван помнил, что стоящий перед ним хозяин квартиры много читал, любил он это дело, но не до такого свинского неподобства.
                - Присаживайся, Иван Викторович, - Сергей, жестом указал  ему на самое чистое в этой квартире, просаженный от старости лет кресло-диван. - Он чистый, а главное, удобный. Это моё любимое место отдыха.
                - Ты бы убрал сто лет назад квашенную капусту, дышать нечем.
                - Да, что вы, Иван Викторович, капуста еще не созрела. А запах? - он распахнул  в сторону руки. - Запах что. Он, то есть, то его нет, не самый, простите, худший.
    
  Иван, ещё раз окинул взглядом комнату, оценил загаженную мухами тарелку на подоконнике, невольно вздохнул. Моральное, как и духовное состояние Сергея, за эти годы явно не улучшилось, если не наоборот. ( Побочное действие действительности).
                - Ну, рассказывай мне то, что, кося взглядом, ты хотел рассказать, но не в кабинете.
                - Особо не о чем говорить…Мне довелось быть в ту ночь на Семирянской, где убили и изнасиловали девчонку. Я ковырялся на свалке, что на углу, когда услышал шум мотора машины. Выглянув из-за баков, увидел светлую машину, по-моему, шестёрку. В ней что-то происходило, услышал шум, возможно, борьбы, и женские, едва слышные  крики о помощи. Может, мне всё почудилось, знаете, как бывает, когда роешься в баках на чужой территории.
                - Нет, не знаю, - Иван, внезапно разозлился. - Говори, что было дальше.
                - А дальше послышалась музыка, громкая, зарубежная музыка и, взревев двигателем, машина укатила прочь. Вот это всё, что знаю.
         
 Иван, молчал, изредка шмыгая носом, запах капусты был по-прежнему силен. Но в голове роились другие мысли. «Кто приезжал, зачем? Врёт Сергей или нет? Впрочем, зная его, зачем ему врать. Что происходило в машине? Жертва и наш  «герой»? Возможно, да, а возможно, нет».
           Корозко, поднялся и, не подав хозяину квартиры руки, произнёс на прощание.
                - Если что… Звони или сам приезжай. Кстати, возьми вот денег, найми пару бабушек, пусть обои поклеят. Живёшь как…
            Он протянул Сергею несколько смятых купюр и вышел, громко хлопнув дверью.

« Жизнь дерьмо. Жизнь полна дерьма. Жизнь ещё можно изменить, - так подумал Иван, когда вышел на оживлённый проспект. - Ну, хорошо… Если бы кто-то меня саданул по темечку, стал бы я таким? Смысл и цель жизни человека не способного приспособиться к жизни. Эх, Сергей. Не знаю я такого слова, которое может заставить опуститься, не знаю. Вот история Подника… Били, пытали, но ожил мужик. Не утопил мечту в вине, не поддался желаниям смерти. Самое великое в нас гордость. Не покорность судьбе, не преклонение перед кем-то, а гордость. Педофилы, некрофилы, маньяки и обычные убийцы не смогут, не способны выстоять в круговерти именуемой жизнь. Вот навстречу идёт очередная пародия на мужика… Весь в тату, в ушах и ноздрях кольца, увешен крестами, черепами и чёрт знает, чем… Способно ли вот это чудо, на героический поступок? Да, просто на поступок?  В тюрьму бы его, лет этак на пять. Впрочем, что такое тюрьма: стены, колючка, вышки, ворота и застывшая страсть к насилию. А вот ещё одна ошибка природы… Собирает пустую тару, зыркает по сторонам, где бы чего спереть… Как только никого не окажется рядом, убьёт, не задумываясь. Это тип человека, который ненавидит и боится одновременно. В этом худом, измученном холодом, голодом, водкой и туберкулёзом теле живёт зло. Клянётся в доброте душевной, но это не так. Это- змея, которую сколько не корми, так и норовит ужалить. Фонды, общества пытаются спасти то, что не нуждается в спасении. Помню больницу, тот злополучный день, когда вот такое «безвредное» создание воткнуло мне нож в спину. И за что? За то, что хотел его спасти, отправить в приют, не дать ему замерзнуть. Я был на краю гибели. Я, взрослый мужик, кричал от боли, потому что резали, а потом зашивали по живому, без наркоза. Пока хирург возился с моей спиной, лёгким, я понял, что человеческие чувства не стоит расходовать на ничтожества. Да уж, мысли…»

Сновидение.

        Мужчина не в состоянии  вынести взгляд девчонки. Ничто не в состоянии исказить её удивительные василькового цвета глаза. В них что-то особое, мистическое, колдовское. Застыв от немого изумления, понял: то, что он искал, рядом, протяни руку. Возьми их с собой, оставь себе навсегда синь бездонную. Но на смену васильковому полю примешивается стальной, так ему не нравившийся блеск. И в этом видна решимость, непокорность, дерзость. Напрягая усилия, он пытается покорить, согнуть в бараний рог непокорность в глазах девчонки. Не действует. Совсем не действует. Синеватая бледность, нервный тик и глаза, застывшие, мёртвые. Нашептывая непонятные и невразумительные слова, топает от злости ногой. Он жаждет крови. Он хочет показать всем, что способен услышать крик жертвы, увидеть алую кровь, и станет убивать… Всё напрасно. Никакие слова не в состоянии подчинить чужие глаза, которые зовут в иной мир, требуют, пытаются надломить его волю. Нечто, обжигая мозг, требует, чтобы всё изменилось, чтобы он не смел завести себя в тупик…Но он не даст подчинить себя, не смеет. И тогда, он взвыл. Дико, страшно, так, как воют от потери своих крохотных  волчат одинокие в своём горе волчицы. Он слышит запах падали, мочи, всего того, чем пахнет логово зверя. Одинокого, злого. Как же так! За что же так?

Он просыпается. Не открывая глаз, пытается настроить себя, получить долгожданный и спасительный сон. Иной, совершенно иной. Сон, в котором не буден виден взгляд непокорного  василькового поля, жёсткий стальной блеск. Рядом никого. Пусто тоскливо, одиноко. Рука тянется к фотографии, чувства застывают…
« Плохо мне, но пусть будет ещё хуже другим».

***
            
Обдумывая всю картину своей промашки, Иван подавил своё я, вынужден был признаться, что прошляпил «Топтуна». Когда лифтом поднялся до восьмого этажа, а затем поднялся ещё на двенадцать ступенек вверх и, увидел описанную Бородиным, нужную дверь, на секунду застыл. Эти ступени ему дались нелегко. Перед глазами пролетела вся его жизнь. Да, именно это было так: увидел перед собой всё с ним происходившее ранее. А ещё, ему вспомнился кричащий, как будто тонущий голос Бородина.
             - Он там, на девятом этаже. Квартира налево. И ещё…
             - Откуда такая уверенность в твоей цыганской голове?
       Но когда Бородин стал ему быстро рассказывать то, что видит в своих сновидениях, тогда Иван поверил. Реальность рассказанного повергла его в шок. Многое из того, что ему только  рассказал Бородин, знал только он. Больше никто. Употреблять такие слова, как «очевидное», «непознанное» не имеет смысла. Небылица? Дорого ему обходится понимание мелочей жизни. Пойми в наше время человека, разберись, что в голове у каждого происходит.
       Внезапно, как только пальцы рук разжали трубку телефона, и голос Бородина, исчез, услышал давящий на мозг женский крик. Прислонив обе ладони к своим ушам, мотая головой, отгонял  крик, но тот не утихал. Открыв шире рот, вдохнул полной грудью воздух, облегчённо опустил плечи. Крик исчез, как будто его и не было. Сверлящая мозг догадка проникая всё глубже, осветила значение этого крика. Очередная безвинная жертва маньяка, а он, Корозко, отчётливо принимал в этом участие? Впитывая крик, участвовал в новой трагедии.
         
 Застыв на мгновение, смотрел на дверь, за которой считал, прячется он, понял ещё одно значение сегодняшнего дня. Он - Иван Корозко, безумно устал. Возможно, ему сейчас было легко поверить в то, что он сходит с ума, но это было совсем не так. В конце концов, надо, ибо обязан.
         Его рука нащупала ручку двери, и резко нажал. Дверь бесшумно отворилась, и он оказался в квартире. Вновь застыл, переводя своё дыхание, хотя теперь знал, что нужного ему человека здесь уже нет.       
         
Сейчас находясь в квартире, переделанной из двух комнат в одну, довольно таки комфортабельную, принюхивался к незнакомому запаху. В комнате царил безукоризненный порядок, что говорило о том, что здесь поработала заботливая рука. Оценив обстановку, сравнил её со своими, разбросанными, где попало вещами, медленно подошел к письменному столу. Возле стола стояло кресло, но не оно привлекло его внимание. 
     Вытирая вспотевший лоб, облизывая сухие губы, не выпуская из ладони табельный пистолет, двинулся к балкону. Он не знал, зачем это делает, но поступил именно так.  Там среди разного мотлоха, вновь уловил специфический запах. Дулом пистолета откинул покрывало, и на него взглянуло лицо. Нет, это не был труп, а тем более голова очередной жертвы. Вместо убитой на него смотрел портрет женщины. Холст как холст, но тут же себя пресёк.  Какая к чёрту кровь! Кровь не пахнет. Не кипи понапрасну, не стоит. 
    Вернулся в комнату.  Наливаясь тяжестью, желудок требовал немедленного освобождения. Всё происходящее в эти минуты вдруг приобрело иной, совершенно иной для него смысл.
           Глотая воздух, как будто пытаясь набрать его в запас на долгие годы, сжимая и разжимая руки, застыл. Что еще искать? Лицо на холсте ему знакомо. Холст? То, что он нарисован мастером, это понятно. Что ещё хранится  в этой комнате? Какие тайны, какой ужас он здесь ещё найдёт? Кто здесь живёт или жил? Вызвать Пронина с его чемоданчиком?
          Иван развернулся и застыл в размышлении. Больное воображение Бородина проявилось. Резкий вдох и резкий выдох, и всё ненужное, как и все лишние маломальские звуки для него исчезли. Только работа мозга, резкий вдох и выдох.
      
    Что он хотел найти? Окурок, образец слюны, презерватив, что? Он не знал, но продолжал лазить на коленях по полу, ища то, что самому было неизвестно. Жаль, но мёртвые не могут говорить. Они не смогут рассказать о своих последних минутах, указать пальцем на убийцу. Жаль. Что делать?
Подошёл к окну, выглянул и, провожая взглядом прохожих, задумался.
« В то время, как я ищу, мучаю себя, своих подчиненных, Скорик, для которого я выгляжу воплощением придорожной грязи, занимается плановой проверкой, отчетностью раскрываемости, метит себя на место… Нет, он наслаждается в объятиях загорелой блондинки, удивительной красоты. В сущности, мне не стоит переживать, всё равно предстоит пенсия или выгонят, что равносильно самоубийству. Кое-то думает, что Корозко сходит с ума, лишился былого чутья. Вот на прошлой неделе сумел доказать свою нужность, хватку, талант. Смерть спортсмена наступила около восьми, отпечатков никаких, следов нет, свидетелей тоже… И вот случайность, везение? Обычная школьница, которую я нашёл, смогла предоставить фотографию, на которой виден преступник. Легко? - Нет, мне было тяжело обходить почти сотню квартир, подниматься на четырнадцатый этаж пешком. Но сделал. Взяли голубчика без меня, но благодаря моему старанию. Видел того мужика…жуть как тряслись руки, вот-вот готов умереть от страха. Голос  сиплый, лицо обычного отморозка, но оказалось, хороший был когда-то художник. Как он сумел завалить такого крепкого парня, не пойму до сих пор. Но подлость состояла в том, что у этого «художника» дома трое детей и толстая, кривоногая и сумасбродная жена. Её мне не жаль, но дети. Сопливые, недоразвитые, голодные. Отвёл их в кафе, накормил, но не посмел себе воскликнуть: Браво, Иван! Жена, оказывается, благословляла мужа на «похождения». Думала, мужик заработает, а вышло, что убил. Наконец поняла: без кормильца ей не прожить, поняла, и ей самой стало страшно. Выйдет мужик лет через семь, что делать станет? Нет чёткого ответа, нет надежды, нет будущего. Вот переходит дорогу очередная находка для зоны… Нарушенная округлость головы, обезьяний подбородок, руки впереди туловища. Этот, тот ещё парень... Куда это он? Впрочем, мне он зачем. Пусть идёт, рано или поздно я с ним познакомлюсь, а вот Ломброзо отчасти был прав: внешний вид - визитная карточка без заумных, лишних слов и веских подтверждений. Я бы сейчас предпочёл быть пьяным, дома, на родном диване. Но…»

Сны.

Что хотел сказать Иван? Что толкнуло его на это решение? Вновь перед глазами переплетённое паутиной тельце малыша. Малыш кричит, и его крик омрачает добрые отцовские помыслы. Он хватает малыша за шиворот и бьёт головой об подоконник, а потом выбрасывает из окна. Что-то, что даёт ему этот приказ, ворочаясь в пропитанном алкоголем мозгу, ласково приговаривает - умница Мишка. Ах, какая ты умница!

 Бройко, просыпается в липком поту и, сглотнув, чувствует, что с его горлом что-то не то.
                - Просто заболел, оттого и сны такие дурные, - успокаивает себя. Но где-то в подкорке настороженное чувство вины точит силы.
                - Спи, Миша,- шепчет самому себе, и вскоре крепко спит без всяких сновидений.

(Уснешь тут…Усталость телесная, боль сердечная и мысли тягостные о кончине, о собственной, беспомощной и жалкой).

***

На этот раз время стало убыстрять ход, а прошедшая неделя принесла ещё один труп. Разрываясь среди множества нераскрытых дел Бройко, Гольцов, да и остальные тоже, улизнули от намеченного маршрута, посчитали своим долгом приехать на место происшествия помочь Корозко. Сам Иван выглядел скверно. Заросшее лицо и подозрительный, из-подо лба взгляд колючих глаз. Глаза душевнобольного человека, лишившегося всего, что могло, и что связывало его с этим миром. Он был трезв, и это обстоятельство начинало лихорадить Бройко. Он знал, если Иван, так смотрит, значит, что-то произошло, но что? Он открыл в себе недавно, что умеет паниковать. Он умеет искать оправдание в том, чему возврата нет, и не будет, а еще умеет просить бога о заступничестве/какая наивность/.

Мёртвое тело  в безобразной сцене смерти лежало, скрестив на своей груди руки. Восковая, изувеченная ножом голова лежала  в стороне от тела.    
              Единственное, что бросалось в глаза, это новое, что придумал убийца: выколотые глаза и разрезанный рот. Приехавшая группа криминалистов во главе с Марком, отгородила от зевак территорию расписанным скотчем, где виднелась надпись - не входить.  Пронин ползает по земле, смотрит, записывает, спокойно, ничего не пропуская. Каждый сантиметр места происшествия - его «земля», вотчина на которой он владыка. Корозко поёживаясь от холодного ветра, смотрел на очередную жертву, размышлял.
         
 « Всё складывается очень печально. Едва я пошёл по правильному пути, жертв становится больше. Что это? Новая ярость, или новая ремиссия болезни. Он знал эту девчонку, что жила через один подъезд от него в их общем доме. Что скажут мне её родители? Что произнесёт в первую секунду её мать. Время летит, а результата все нет. Снова облажался? Звучит скверно, но это правда».
         
 Злость, печаль, гнев, все это отобразилось на лице и, сжав кулаки, шептал про себя: успокойся, не сорвись. Скрипнул зубами от боли и ненависти. Стал успокаивать себя, но лицо застывало, превращаясь в злобную маску. Все искали улики, суетясь под накрапывающим мелким дождём и было, похоже, что выражение лица Корозко им не нравилось. Иван застыл перед трупом, смотрел, и думал. О чём?  Кто, кроме него это знал?
      Вспомнил сон, отчётливый, вгрызающийся в нервы звук, отключивший барабанные перепонки…   
Вспомнил Иван о человеке, о существование которого никогда не забывал, но…
 
Когда-то, в далёком теперь прошлом он часто наведывался на окраину города, и, постучав в железную калитку, слышал ответное: - Заходи. На пороге дома, увитым диким виноградом его встречал  Михаил Андреевич Швыдягин, ныне пенсионер, а в былые годы… Впрочем.
       Они познакомились случайно, и этому обстоятельству Иван был рад. Михаил Андреевич по образованию педагог, в годы перестройки вынужден был заниматься коммерцией, как-никак сыновья, жена, внуки за ним... Работал слесарем, познал работу в литейном цехе, впрочем, опробовал самые тяжёлые работы. Когда жизнь более-менее наладилась, вернулся к тому, о чём всегда думал - стал преподавать. Прекрасный человек, отличный семьянин вскоре стал директором школы, пронёс звание педагога с честью и немалым достоинством. Бывало всякое, и трудное, и светлое, радостное. Иван часто приходил к нему в школу, подолгу слушал, вникал, ощущал именно в присутствие этого умудрённого жизнью человека прилив сил, знаний, того, что зовётся житейская мудрость.

… Михаил Андреевич вытирая руки чистым полотенцем, говорил: « Жить надо, Ваня, собственной жизнью. Никто кроме тебя, твой путь не одолеет, нет такой замены. Жизнь требует не только усердия и прилежания, но терпения, выносливости, здравости и стойкости во всём. В твоей, Ваня, работе, не юридические термины решают, не тонкости и акценты, а обычное копание в грязи…В душах человеческих, полных дерьма.
                - Но если так строить жизнь, тогда что остаётся? - перебил Иван. - Сегодня нельзя отгородиться от того, чтобы не замарать себя…не поддаться соблазну.
               - Да… Нет, Ваня, таких людей, кто бы однажды не замарался, поступил против воли, нет их, а если они и существуют, то только на иконах, в книгах ветхих. Вот только вопрос не в том, чтобы сказать себе правду, а в том, будешь ли продолжать барахтаться в этой самой грязи? Кто разглагольствует о правильности своих поступков, тот лжёт. Кто бьёт себя в грудь, обращая на себя внимание, читая молитву, тот тоже врёт. Вон мои соседи живут с матом на устах. Крик вперемежку с матом, битьём посуды, окон… Хозяин дома ведь строил дом, создавал семью, надеялся на лучшее. А сейчас готов по кирпичику разобрать все то, что сам, своими руками создавал. Я их оставил в покое потому, что учить жить поздно, а доказывать свою правоту надоело. А знаешь, что всему виной? - Хвастовство и любовь хапануть чужое. Я это говорю не для тебя, а для себя, педагога. Ты, Ваня, стал выпивать не потому, что этим болен, не потому что слаб характером или лишён силы воли, а потому, что ищешь забвения в водке, успокоения. Как уставший пловец хочет только одного: покоя. Корабль - вот он, впереди, взмахни рукой, доплыви, но тебе он безразличен. Это, знаешь ли, похоже на то, когда дом сгорел, идти некуда, махнул на всё рукой и хочется, чтобы перестали жалеть, охать и ахать.  Ты не потерял себя, человечность в тебе, Ваня…Ты не способен, как и я, обидеть, унизить. Такие, как ты, Ваня, службу несут не ради славы, денег и орденов, но вот кому служат? Почему, зачем, мне непонятно. В чём соль твоих сомнений? О таких как ты, говорят разное, но ты мужик, в истинном понимании этого слова…

Иван слушал, качал головой, соглашаясь и не соглашаясь с его словами.
               - А как жить, Михаил Андреевич? Как остаться чистым для себя, для семьи, для того, Кто смотрит сверху?
              - Как? Жить так, как жил до этого. Поверь, что надень на тебя дорогой костюм, шикарные туфли и дай тебе миллион, ты не изменишься, никогда. Не машины, деньги, казино и кабаки позволяют мужику быть сильным. На твоих губах тёплая мужская улыбка. В твоих глазах нет зависти, нет подлости. Ты смеёшься искренне, как человек, у которого в карманах пусто, но внутри душа играет радугой. Понимаешь!? Радугой. Под твоим костюмом бьётся сердце, а все твои мысли доступны, их можно увидеть.

Тогда выслушав Михаила Андреевича, он перевёл дыхание, протянул руку, пробормотал: спасибо, и улыбнулся. Это и была улыбка человека, который любит людей. Да, он ненавидит убийц, мошенников и воров, но… Связавшись с розыском, он не сможет просто взять и разрубить тугой узел. Только последняя сволочь может предать годы службы, да что там работы, дружбы.

Прошли годы. Он придёт. Он обязательно постучит в железную калитку, где его всегда ждут. Но не сегодня, не завтра. У него есть препятствие и оно связано не с серийным убийцей, не с ощущением собственной ущербности. Странно, но он не может постучать в калитку только потому, что, как любой нормальный человек нарушил одно из правил. Потому, что определение дня и ночи, добра и зла сведено в узкие рамки, а это неправильно, это не так…
                - Что думаешь, Марк? Какие надежды мне питать?
                - Ничего, - вяло отвечает Пронин. - Совершенно ничего. Ощущение такое, будто он метелкой все подметает.
                - Что, думаешь, это специалист, работал в органах? - взгляд, направленный на Пронина мутный, непроницаемый.
                - Не знаю. Место выглядит невозмутимо девственным. Был бы в первый раз, сказал, что здесь ничего не произошло.
                - Хреновый ты специалист, Марк. Подмел… Профессионал… Воздух пронизан преступлением, смертью. Тупик это, Марк. Угораздило иметь такого… Лабораторию сюда привези, всякие там пробирки, притирки.  Переданная в наше распоряжение «волга» не дала положительного результата. Курсируют вдоль трассы и днем и ночью, номера обычные, лица тоже. Ладно, проехали.

Вечером, когда собрались в общем кабинете, первым не выдержал обиженный Пронин.
               - Он стал неуправляем. Я боюсь, что наделает дел. Как ты смотришь, Миша на всё это?
               - Не могу пока сказать, но в твоих словах трезвость мысли есть. Больные и много пьющие способны на все. Нужно было еще год назад поставить вопрос. Теперь что об этом говорить.
 
  Один только Заботин, перебирая документы, молчал. Он был с ними согласен, но молчал. Да и что сказать. Во всей этой истории Корозко, пострадавшее лицо и, хотя прошли годы, но кто знает, что и как отобразилось на его психике. Больше не было сказано ни слова.

Попрощавшись, разошлись по домам, оставив всё, как есть. Никто из них не попытался искать пропавшего из виду Корозко, хотя он был рядом. На заднем дворе отделения, где примыкало громадное здание ИВС, Иван, расстегнул куртку, ходит взад-вперед, не обращая внимания на лившийся дождь. Лишь уныло следящий за всеми его движениями сторожевой пес «Джек», скосив в его сторону глаза, наблюдал и делал свои выводы, если у него хватило собачьего разума увиденное оценить.

      « Странно, но многие специалисты, потратив жизнь ради науки или специальности, допускают  элементарные ошибки. Науку любить надо, лелеять, чтить, а не только вершки собирать. Скажи им правду, обидятся, сопли повесят, голосить станут. Вспомнят о гуманизме, об интересах общества, о всестороннем  развитии личности. Хотя, может, я ошибаюсь, возможно, склонен перегибать палку, хочу невозможное. Пронин человек интересный, приятный слушатель, отменный собутыльник, но… Всё меняется, мир, вселенная, жизнь наша, время пришло иное. Значит, целью урода стала маскировка, позлить решил, следы подмести, играет в прятки. Во всякой игре всегда присутствует своя закономерность. В чём она выражается? Не знаю. Новый день к нам спешит, перемены грядут, кто-то к богу уйдёт, кого в ад поведут… Красиво излагаю. Хм… Дела. Извращённое и неправильное имеет свой корень, своё место произрастания. Умел бы пользоваться дедукцией, стал бы министром. Хорошо тем, кто занимается заказными убийствами. Сами ищут, братва помогает. Спецслужбы роют землю, власть даёт технику, премии, ордена. Не работает моя схема, не работоспособная. Пушка заряжена, капкан готов и знамя вот оно, под рукой, но не идёт вражина, прячется. Казалось, цепочка проста: маньяк, серия убийств, психи, соответственно больницы для психов. Нет результата, нет и всё».
       Закурил, мысленно отметил время: десять. Вспомнил о желании купить щенка. О преступнике, догадывается тот, что идём по следу, вернее, по интуиции, по запаху пролитой крови. Опаздываем, но идём.

***
         
Отметил, как чётко рассасываются его подчиненные вдоль лесной автомобильной дороги, Корозко захлопнул дверь служебной машины, обернулся к водителю:
             - Ты это, Захар Петрович,  удались от этой дороги метров на пятьсот. Знаешь, время сейчас дурное, вдруг брать будем, так он пальнет не задумываясь.
             - Да я... Ты что, Иван Викторович? - водитель начал было протестовать, но Иван, перебирая желваками скул, был непреклонен.
            - Давай, Захар Петрович, действуй, как я сказал.
         
          Чуть в стороне от этого места рыжий, абсолютно раздетый детина лет тридцати глотает холодное пиво и, поглаживая лакированный бок своего импортного железного коня, произносит игривым тоном:
                - Жить хорошо, а имея в машине холодильник, ещё лучше.
      
  Он отрешён от мирской суеты вдали от города, приехал с молодой семнадцатилетней девчонкой разогнать кровь. Девчонка, плещется в небольшом озере, у которого они решили час назад сделать привал. На развилке имелись дорожные знаки о запрете на въезд, но разве они для него, Вовки Коромыслова. Нет, это для сирых и убогих. Он пьёт пиво, тащится от своей значимости, и не видит постороннее лицо, появившееся на берегу.

 
Желания.
   
Это было именно то, что искал вдоль асфальтовой дороги. Сегодня его день. Оставив свою машину за километр от этих мест, идет на дело. Он их не боится, ибо знает, что неподвластен их суду. Его внимание привлекает запретный знак, и вслед за этим на лице блеснула довольная ухмылка. Он знает это место, как и то, что там, среди ельника расположено красивое, но такое  одинокое озеро. Одинокое, как и он. А там…
      Мысли перемещаются из правого полушария в левое. Там тихо, спокойно и довольно уютно. За невидимым барьером, прячась от суеты, можно отдохнуть.
 Но, озаряя вспышкой, видит себя малышом, который плачет, ища защиту у мамы. В его маленькой, израненной душе, пускает свои первые ростки злобливая, незамеченная мамой поросль, которая когда-то прорастёт в дремучий лес. Тёмный лес, в котором всё подчинено безукоризненным оправданиям.
       Он помнит... Кровавое, но с особым упоительным  ароматом месиво, от которого кружится голова. Забираясь в это месиво, погружает в неё свои натруженные руки и захлебываясь от наслаждения, затихает. Надолго? Кто знает…
      Спрятавшись в мире сна, он не понимает зыбкость своего существования. Реальную зыбкость. Но  продолжает придумывать всё новые сцены насилия и это на короткое  время успокаивает.          
Меняясь в лице, засунув длинный нож под мышку, мужчина удаляется от озера. Сегодня он изменил своему правилу, убил двоих, и от этого зол на себя.
      
 Через минуты, на поляну выскакивает двое в гражданской одежде и, оглядевшись вокруг, подходят к одинокой машине уткнувшейся носом в песчаный берег озера. Но машина не та, как и не те люди в ней. Но об этом они узнают слишком поздно.
        Вскоре на этом месте появляется Корозко. Он всё знает, и прекрасно понимает, что зверь ушёл, и от этого  чувства растерянности и злости, пинает ногой ни в чём неповинный гриб. Топчет, злится и от этого налитое кровью лицо приобретает синюшный оттенок.
 

***
       
В прохладном кабинете Михаила Матвеевича Скорика, явственно примешивается чуть уловимый запах грозы. Напротив, за столом для совещаний сидит Иван Корозко, но не он сегодня главное лицо,  а располневший мужчина в кителе на котором видны большие звезды. Перед глазами Скорика две докладные записки и подписанный рапорт, который он только что вытащил на свет Божий, едва Корозко, переступил порог кабинета. Ему тяжело давалось это решение, но не потому, что он благодарен, или чувствует вину, или симпатию к постаревшему  Ивану. Как раз наоборот. Всему когда-то должен быть положен конец. Сверху давят, и давят сильно, поэтому пришла пора навешать на майора Корозко «ордена» и отправить на пенсию. Противное чувство схожее на то, как тебя обманули в магазине, и ты об этом знаешь, вот это давит, и чем ближе расставание, тем всё сильней. Ведь по сути, если вдумчиво разобраться в его ситуации, кроме Ивана, никого более опытного нет. Что делать? Уволить? Да, это необходимо, ибо козлом отпущения будет он. Не уволить? Довгань, не оправдал его надежд, это было понятно ежу. Кто, скажем, даст в обиду своего племянника? В недавней беседе с генералом он как мог, старался уйти от скользких вопросов, но ответ рано или поздно нужно давать. Верный своей привычке, он отложил принятие своего решения на потом. Но как не крути динамо, время подпирает. 
                - Что, Иван Викторович, делать с тобой? Упустили, значит, гниду? А за ней, этой гнидой, человеческие жизни? - Скорик, снял с переносицы позолоченную оправу очков, уперся взглядом в Корозко.
                - Да, - едва слышно ответил Иван Викторович, и, приподняв голову, ответил взглядом на взгляд.
                - Объясните, в чем дело? Почему такое долгое топтание на месте?

 Иван понимал, что ему хотят сказать, что хотят сделать. Но для него это несущественно, ибо он найдет «Топтуна» и без их накрутки или помощи. Это последнее, на что он может понадеяться, имея за  своей спиной опыт. « И всё-таки, как узок мир. Как противно жить под командованием вот такого… пожирателя сахарной косточки. Постоянно одолевает желание уйти, оглянуться: не стоит ли кто за моей спиной?»
      Самобичевание явно не приносит пользы, так рассуждал Иван. Ему пришла мысль, что как не пытайся поймать «Топтуна» на приманку, без потенциальной жертвы не обойтись. Подумал, и ужаснулся своей мысли. Увесистая стопка бумаг с различными номерами, как всегда имевшая скользкое название «висяки», увеличивалась.
    
    Результаты расследования, оценки психологов, результаты экспертиз, все это пустое. Мертвое, но ничем ему не помогающее. Всё что спрятано глубоко, найдете на поверхности, так, по крайней мере, написано в Библии. Он читает Книгу, в которой собрана мудрость цивилизации, но... Слова, мысли, снова слова предназначения. Верил всему, что написано, но верил ещё в то, что всё можно изменить, были бы силы.
    
Отложив чтение, вернулся к прозе жизни, где каждый живущий человек другому не товарищ, и далеко не брат. Рассуждать о том, что признаки душевной хвори написаны на лице, глупо. Доказывать, что под белоснежным платьем только чистота, наивно. Иван перевёл хмурый взгляд в сторону окна, за которым солнечный день, но, кажется, не обрадовался. Он достаточно повидал в этой жизни, чтобы сказать, об этом открыто. Что день солнечный, что угрюмо-тоскливый для него одинаков, наполнен проблемами, бумагами и неприятностями. Сколько лежит дел с формулировкой - приостановлено из-за отсутствия… Сколько он провожал бандитов, скольких встречал на свободе? Много… Выпущены по состоянию здоровья. Истлели, к счастью. Сволочи? Скорей всего, нет, ибо среди ментов есть гораздо худшие экземпляры, гораздо. Снаружи покрытые лаком, благостная внешность, а под ней…пустота. Шить липовое дело он не способен. Засадить за решетку без улик, не способен. Если разобраться досконально- он устал. Не струсил, не забыл, но цепочка - поимка и неизбежное наказание прервана.
    
    Поздно вечером он  стоит у подъезда, где живёт Клава. Дом новый, сдан был всего несколько лет назад, имеет привлекательный вид. Пустился мелкий дождь, и, нахлобучив плотней потертую кепку, шагнул в сторону двери. Конечно, он мог позвонить, предупредить о своем визите, но не стал этого делать. « Если прогонит, или того хуже на смех выставит?»
      
  Ему долго не открывали.
                - Здравствуй, Ваня, - Клава, произнесла эти слова так, будто его ждала.
    
   Иван выдохнул с облегчением. Обмяк от её мягкого тона, смело шагнул в квартиру. Клава, действительно его ждала. Она не знала, отчего было это ожидание, но это было так.
                - С тобой всё в порядке? - прошептала она из-за спины, и Иван, резко повернувшись, как мог осторожно коснулся ладонью её щеки.
    
  Глаза их встретились. Сердце Ивана билось в предвкушении сладости мгновения.  Неожиданно Иван понял, он принадлежит ей. Пусть не сразу, не вдруг, а потом, чуть позже, но его время как никогда близко. Его мысли всегда будут с ней, и желания, и его мелочные заботы, и… В ней что-то особенное, такое, отчего у него горят щеки. Забыть бой с тенью. Забыть все плохое, кровавое. Никаких маньяков, не слушать ничьих слов, не останавливаться, не замирать. Принять все в серьез, навеки. Изменить свою жизнь.

На лбу выступила испарина, и сам не ожидая, убрал руку. Перед ним отчётливо возникло лицо дочери, грустно качая головой, простонал:
                - Не сегодня. Прости, Клава, но мне лучше уйти.

На улице по-прежнему моросил мелкий дождь и, подставив своё пылающее огнем лицо под его прохладу, воскликнул.
                - Скоро. Теперь уже скоро.
       
Оставшаяся в одиночестве Клава, понимала его чувства, или возможно так ей казалось. Она не могла позволить своим чувствам взять над нею верх, но отчетливо представила их дальнейшую судьбу. Свою и Ивана Корозко, простого и не очень, мужчины её сердца. Теперь она просто не может без него. Постояла, вспомнила прошлое, прежнюю жизнь с ненавистным ей мужчиной. Легко говорить: вырви из сердца страницы прошлого. Но как забыть, как стереть память о человеке появившегося в сладостной дымке любви? Через годы, образумившись и снова женившись, Михаил, так звали ее мужа, пришел, покаялся. Излагал, просил, упрекал, и она эти невольные объяснения выслушала, но не приняла. Простила? Можно сжалиться, можно сказать что простила, но память хранит обиду. Сегодня она полна надежд, любит Ивана и пусть все завидуют ее счастью. Живет не напрасно, не ради жизни, а ради грядущего, нового, счастливого.

Встала и в лихорадочном волнении, прижав к груди ладони, ходит по комнате, строит планы. Чистая и преданная любовь к Ивану, должна помочь ей начать всё с начала, вознаградить их за жестокость судьбы. «Я люблю! Не знаю, не хочу ничего знать о том, что было до меня. Не интересует прошлое Ивана, а если что узнаю, всё возьму на себя. Вину его возьму на себя, кару небесную на себя…Он от природы добрый, любящий, но потерявшийся в обыденности, сбившийся с пути. Недостатки есть у каждого, но добродушие сердца не спрячешь. Не стоит напоминать о его «болезни», о том, мучительном состоянии, когда разум застилает пелена. Его чувства находят отзвук в моём сердце, а что может быть важнее? Что? Иван еще полон сил, пытается понять.
    Летом он сказал: «Странно, но я понятия не имел о том, что жизнь исключает избранность». Его слова тогда показались смешными, сегодня- нет. Сколько тех, кто говорит о нём плохо, кто говорил ей держаться от него подальше. В конце концов, это её выбор. Выбор, в котором она уверена в себе настолько, насколько позволяет сердце. Странно, что он ответил отказом переехать к ней. Нормально питаться, быть рядом. Ответил: «Потом. Чуток позже». Она не усомнится в нём, в себе, так решено не здесь, а свыше. Вот там, где горит одинокая звезда».
       
Этой ночью, как не пытался Иван уснуть, но сна так и не было, и во всём винил только себя одного. Наконец не выдержал, прошёл на кухню, принял лекарство. Но сон не пришёл. Пришло воспоминание, злость на себя, на работу, на весь мир…
      « Виновник всех бед он, Иван, обрёкший судьбу быть к нему жестокой. Его судьба заставляет быть злым, добрым, отталкивать и манить. Зная свои ошибки, человек не хочет их исправлять, не может. Разве среди нас есть люди совести, чести? Незапятнанные, не способные предать? Сплошь и рядом игра, маскарад, раздача пустых обещаний. Но неподвластный ничему голос внутри шепчет:- Не сломись. Не упади. Поклявшись любить - не любим. Обещая найти - не ищем. Дал жизнь ребенку, но не уберёг, нашёл иную цель своего существования. Вместо того, чтобы любить, меня оттолкнули… Не молюсь, не произношу слов благодарственных, не каюсь. Не фанатик, не христианин, человек со своим самодовольным «я». Презирали, а я смолчал, потому что упал низко, ударился больно».
          Раздражение и злость вспыхнуло бешенством. Иван встал, бледный, злой. Не включая свет, до утра меряет усталыми шагами комнату, вперед-назад.


***
       
 И вновь один-одинешенек, вот только ещё головная боль и засевшие казалось, навсегда слова: «Мой ангел хмуро ходит по земле, а я на упадочной волне.  Всё ожидает перемен развязка, что мерзка и очень гадка. Меня уж заждалась вечность, холодная и сырая бесконечность». (Неужели поэтом становлюсь?)
     Понимал, что совершает очередную глупость, пытаясь забыться в алкогольном тумане, но рано или поздно он рассеется. Едва разлепил глаза, с трудом смог закрыть иссушенный рот, а когда рука нащупала полный стакан с минералкой, это стало настоящим блаженством. Ещё бы, столько выпить.
 (   Был бы день… да заболеть. Был бы день… да обозлиться. А ещё бы день… подняться, удавиться. Всё-таки ты поэт, Ваня. Дерьмовые стихи, но стихи. Горестное разочарование - удел слабых )
         
      
  Проглотив импортный препарат «Алкзамицур»  пошёл, цепляясь за стену в ванную комнату. За эти короткие секунды неожиданно вспомнил родителей приехавших забирать труп своей дочери из здания судмедэкспертизы. Вонь, крупные зеленые мухи, и хотя привык ко всему этому, но тогда ему стало  дурно. Он смутно помнил то, что с ним произошло, а, оказавшись под тенью клёна, едва открыв глаза, в непонимании пялился на склонившуюся над ним фигуру Бройко.
                - Ну, Ваня… - голос Миши, доносится как из погреба. - Ещё немного и ты грохнулся  бы прямиком на гроб. Опять пил?
                - Нет, - слабо, не слыша себя, отвечал и, кося взглядом пытаясь увидеть глаза измученной скорбью матери девчонки.
          
Но никого рядом нет, только Миша, не замечающий его мрачного вида, и чуть в стороне стоит пожилой патологоанатом Максим Сергеевич, многое повидавший на своём веку.
                - Помнишь, как мы поехали кататься на водном велосипеде, а ты стал прыгать в воду, едва нас не утопил, - прорезался голос Ивана. - Помнишь лицо начальника водной станции, когда нас пьяных вытащили на берег? Было весело…
                - Помню, Ваня. Всё помню, и то, как ты, когда-то приехал в одной рубашке ко мне домой, непонятно где оставил брюки. И то, как мы с тобой забрались, пугая своих жён в пещеру в Пицунде, а потом драпали от ос.
                - Есть что вспомнить, а это половина хорошего настроения, - с этими словами Иван приподнялся, оглянувшись вокруг, тихо добавил. - Ну, мне ещё писаниной заниматься, а ты давай по своей схеме.
    
 Он уже отошёл, но, остановившись, вернулся назад, и не долго думая, взял из рук Максима Сергеевича неполный стакан со спиртом, махнул его одним залпом, застыл на месте не в силах произнести слово.
                - Силён, ничего не скажешь, - в голосе Максима Сергеевича прозвучала зависть. - Я, прожил в этом морге всю жизнь, но такое проделать не смогу. Силен, братец Корозко.
                - Да уж, крыть нечем, - безразлично ответил Бройко, и пошёл в ту же сторону, где за изгибом корпусов больницы скрылся Иван.
    
  « Большой город, как большая деревня, куда ни пойди всюду свинство, грязь, так, по крайней мере, вижу. Как быстро меняется мир. Предвзятое отношение к миру. Никто не воскликнет: Здорово! Удивительно! Превосходно! Бог дал мне и многим другим всё, что сердце пожелало. Получилось? Нет, прозябает моя душа, стонет, рыщет. Мир умирает. Ничего светлого. Мрак и снова мрак», - рассуждал Иван, перебирая «уставшими» ногами по выщербленному асфальту. « Чудес на свете не бывает, а если они и происходят, не замечаю. Почему? Погряз в пьянке? Устал? Какими глазами смотрит на мир вот тот мальчишка? Вот эта, оглядывающаяся по сторонам женщина… Конечно, мальчишка будет ненавидеть мать, если она не даст ему денег… сначала на мороженое, потом на пиво. А чувство стыда? Нет, о таком ему не придётся вспомнить. С особым нетерпением будет ждать кончины матери, а чувство одиночества его не коснется, пока… Не придёт старость, злость, усталость от жизни. Наверное, единственное существо, что поймёт его, станет кот или облезлая дворняга, которая будет любить за еду. Не за ласку рук человеческих, а за косточку. Господи! Благое воспитание начинается с пелёнок, с первого слова. Дай мне уединение, любовь и понимание своего места в Твоём мире. Не надо мне поиска непреложных истин, благородных жертв. Дай простого, обыденного душевного покоя».      
      
Несколько шагов и усталость. Надо идти, надо.  Вниз по булыжной мостовой и чуть наискось к двухэтажному дому, подъём по лестнице и он перед дверью своего одноклассника Пети Замяльского. Петя друг детства, в этом он согласен, но ещё Петя чемпион по восточным премудростям, отбыл на стройках народного хозяйства не меньше десяти лет, и поэтому они были по разные стороны баррикад. Сколько он его не видел? Пять, десять лет? Хотя, какая впрочем, разница.  Подкрашенный снаружи дом, но обшарпанный подъезд, позабывшая краску деревянная лестница. (Как везде)
Иван давит на кнопку звонка, и через минуту появляется Петя. Ширина плеч, это первое, что бросается в глаза, не оставляя никого равнодушным. Кривой, приплюснутый нос, визитная карточка любого боксера, говорит о многом и ни о чем. Голубые глаза избегают смотреть прямо, но на лице улыбка. Улыбка и жест человека встретившего друга.
                - Ваня! Здравствуй, босяк со странной фамилией Корозко, - он всегда приветствует этими словами. Иван знает отношение Пети к пьющему люду, и поэтому дышит в сторону.
    
Под свист закипающего чайника  они беседуют, где каждый рассказывает о своём. Корозко, поминутно одергивая свою рубашку, приветствует жизненную философию друга. Причина на поверхности: Петя любит женщину, прикованную к постели вот уже лет пятнадцать. Он мог взять любых сиделок, но не сделал это. Почему? Любовь? Да, конечно, именно всё так. Но до конца понять не может. Дерзкий, цинично дерзкий голубоглазый Петя, имеющий погоняло Бугайчик, первый во всем и всегда, лезший напролом и вдруг, всё изменилось.

Петя, оценивая вид сидевшего перед ним Ивана, делает свой анализ  жизни друга. Покидала Ваню жизнь, покидала. Мутный взгляд, потерянный, неухоженный, короче, несемейный вид. Пьёт? Конечно, пьёт, и довольно много. Багрянец кругов под глазами, говорит о многом. Красноватые прожилки на носу, под глазами, запах. Эх, Ваня.
              - Ну, рассказывай, Иван Викторович, что привело ко мне за столько лет забытья? - Петя разливает по чашкам ароматный чай, на что Иван, облизнул губу, неожиданно спрашивает:
             - Что за запах? Что это за сорт?
             - Это, Ваня липа, мята, листья амурника, эхенацеи, лимонника, женьшеня, суасепта, чабрец, ну и еще двадцать четыре наименования. Здорово, да?
             - Да уж, что здорово, то здорово, - отвечает, обжигая  губы, Иван. Едва он произносит эти слова, как раздаётся трель будильника. По лицу Пети пробежала тень.
             - У меня всего пять минут. Мне надо поднимать Оксану, - кивает на закрытую дверь спальни. - Ты ведь знаешь о ком я?
             - Знаю. И сочувствую… Извини. Меня привело дело такого плана... Ты не мог провентилировать по своим связям, что за псих объявился в нашем городе. На нем уже почти десяток трупов, не унимается, а я не могу его вычислить.
       
  Петя пьёт чай. Иван, видит на его лице работу мысли, но больше не говорит ни слова. Проходит минута, другая, третья. Петя, допив чай, ставит чашку и произносит совсем другим, далеко не дружеским тоном:
                - Понимаешь ли, Ваня, тут такое дело. У меня нет сыскной машины, а просить никого я не буду. То, что мы друзья, это много или мало? - задает сам вопрос и сам на него отвечает.      
               - Много это, Ваня. Очень много. Но в тоже время у меня есть Оксана, которая без меня - только в могилу. Это - моя женщина, желанная, родная. Нет, Ваня искать, спрашивать и помогать не стану. Извини, брат, время,-  встаёт, давая понять, что  время на аудиенцию истекло.
       
Пожав громадную волосатую ладонь, Иван, произносит на прощание:
                - Извини. Понимаю, и честно сказать, по-мужски завидую. Твоему характеру, выдержке, а главное твоей любви.
      
 Он уходит, сказав, что лежало на сердце, но легче не стало.

Взглянул на закат, вослед уходящего на отдых солнца, отмечает близость Бородинской чайной. Всего-то пять километров, можно посидеть, рассмотреть посетителей, но, мотнув головой, идет в противоположную сторону.         
      
   Сейчас он идёт к знакомой двери, за которой живет Клава. По пути к ней он рассуждает сам с собой.
         « Жизнь идёт к своему логическому концу. Я относительно свободен, не имею семейных уз, ношусь по городу как черт в табакерке, много выпиваю, отчего потом каждодневно каюсь, и все это я - Иван Корозко. Господи! Неужели это я, в одном лице? Страх, как и ненависть, всегда с нами, но какая же это мука знать об этом, жить с ними. Как говорил Розанов: « Самое интимное - отдаю всем... Черт знает что такое: можно и убить от негодования, а можно... бесконечно задуматься».  Так и мне, Ивану Корозко стоит задуматься. Сейчас иду к женщине, которую люблю или хочу её любить, хотя меня самого любить не за что. Но в этом чувстве затесалось ещё одно… Нет, о нём ни слова. Итак, я иду, и хочу ей сказать? Что я, Иван Викторович Корозко, медленно, но уверенно схожу с ума, скорей всего от водки, хотя моя говенная работа делает своё подлое дело. Скажу ей многое. Что я… стал писать стихи. Хорошие или плохие стихи, но они для меня имеют значение. Чувствую себя знаменосцем, несущим сугубо неоспоримые истины».
       
Мысли обрываются, едва он очутился возле подъезда дома. Рывком, отворив двери,  поднимается пешком по ступеням, пересчитывая их вслух.
    
    Клава встречает его на пороге. Красивая, одинокая и такая родная, на что у Ивана неожиданно набегает  слеза. Она понимает его состояние, принимая таким, каким он есть на самом деле. Он забыл свое обещание ей рассказать, что творится в одинокой, полной тайн душе. Это все потом, когда-то… Бессильное падение на диван и сон.
 
Чудная это вещь - сон. Грустное и сладостное, смешное и раздирающее тебя пополам ощущение нечто немыслимого. Мысли сливаются, разбегаются, прячутся и снова вместе. Зачем он человеку? Для отдыха, для удовлетворения своего ненасытного любопытства, чтобы увидеть то, что не дано в бодрствовании дня? В своём сне Иван идёт, ползёт, вытирает слезы, лицемерит, убивает… Он поднимается над землей без удивления, без робости… Любуется лесным массивом, плещется в океане, опускается под землю. Он - Харон, проводник в мир мёртвых. Воображение, нет, сновидение рисует внеземное, чудное, иное…
            
          Раннее утро, суббота. Он встаёт поздно, вдыхая новый и давно забытый запах.
 
              - Неужели жарится картошка, да ещё на сале! - удивляется воспоминанию о пище, которой не было у него по утрам. Клава, приветливо улыбается, кормит любимого ею мужчину, странного, необычного, но в тоже время такого домашнего и родного. После завтрака они рассуждают о родной, подзабытой работе.
                - Я подумала на досуге, пока ты смотрел телевизор, вспомнила. Двадцать лет назад, покойный теперь Онипченко Василий Сергеевич, ловил такого же психа. Звали его Потап. Так вот, это был такой тихоня, что многие из его дома попросту не знали о его существовании. Работал на кладбище, уборщиком мусора, а по совместительству копал могилки.
                - Ну и что? Что с этого. Мы перерыли все морги, кладбища, всякие притоны и всех тех, кто косвенно имел отношение к больнице. Егор дал данные на всех тех, кто лечился или кто склонен по диагнозу к таким действиям. Я ездил, ты знаешь, в закрытую психоневрологическую больницу, где доживают годы все эти... И что? Ничего, - от волнения он вскочил на ноги, принявшись топтать ногами ковер.
                - Присядь, тебе ведь говорю, - в голосе Клавы послышались незнакомые ему строгие  нотки.
      
Послушно сел в кресло, приготовился слушать, хотя все мысли были не здесь, не в этом месте.
                - Так проходили годы, а он всё работал и работал. Но однажды, случайно, попал под влияние попавшейся ему на пути гадалке. Что там было, не помнил, но то, что с этого дня взялся за топор, это точно. И ещё... Он вскользь упомянул о детстве. Тогда, под влиянием нашего психотерапевта из республиканской судебно-медицинской экспертизы, по-моему, майора Ярошко, он рассказал о том, что с ним было в  детстве, откуда всё началось. Хотя, после сеанса ничего не помнил. Значит, существует круг, за которым  что-то лежит. Детство, круг знакомых, первая влюбленность, да мало ли что толкает на этот путь.
                - По-твоему, мне надо перерыть данные на всех жителей города. Сколько мне и моим парням потребуется  лет, чтобы всё отрыть? А сколько он ещё убьёт невинных? И убьёт, не сомневаюсь.
               - Не знаю, как тебе помочь, Ваня, но все далёкое всегда лежит рядом, под боком. И ты, и я, в этом не раз убеждались. Бог знает, что скрыто в глубине человеческого мозга. Кстати, все эти ненормальные имеют превосходные, порой уникальные задатки. Они могут быть разные, но всегда нестандартные.
              - Какие, например, - Иван оживился, сам не зная отчего.
              - Скажем, один прекрасно рисует, другой пишет картины, а третий пишет прозу.
              - Возможно, что ты  права. Хотя постой… - нервно потирая ладони, он замер.

« А если она права, и все далекое, как никогда близко. Это, как ищешь в аптеках средство от похмелья, а сода, уксус  и банка рассола дома, намного ближе. Как всё это объяснить? Не знаю. Как сказать ей, что знаю, кто нарисован на портрете, но не могу сказать… Или сказать главное, всё что тревожит? Сказать, что знаю, кто маньяк? Во-первых, есть вероятность попасть в «молоко». Во-вторых, засевшая мысль точит рассудок, а еще существует, в-третьих, и так далее. Нет, не могу».
   
  «Пусть думает, для этого ему дана голова», - так подумала Клава, глядя на ожившее лицо Ивана.

Иван, перебирая критическим взглядом обстановку комнаты уходит в глубь себя, а всё им не раз обдуманное, перемешиваясь разливается в голове.
                « Этот Корозко, как всегда прав, но правда  в том, что ему пора на покой», - доносится  голос Скорика.
                « Иван уже стар, болен, язва съедает его силы, но он ещё им утрет нос», - голос Бройко.   
                « Подходи мужик, что стоишь неприкаянным. Сколько тебе? Кружку или возьмёшь сразу две?» - к нему возвращается память обстановки пивнушки, где он свой парень.
                « Петров. Иванов, кто из них? Но главное, зачем они взяли сберкассу, если перед этим брали банк,  денег у них было навалом. Зачем?»
                « Если спросить Клаву о смысле жизни, поймёт она мои к ней чувства или нет?»
    
Вот так беспрерывно мысль за мыслью, перескакивая друг на друга, опустошают слабое здоровье и психику Корозко. Прикрыв веки, Иван попытался заснуть без допинга и, наверное, впервые за долгое время, это ему удалось.

***
         
  Понедельник. Сидя в своем кабинете, Иван читал очередной протокол с места происшествия.
   
   … Труп девочки приблизительно двенадцати лет, был найден обезглавленным на пересечение автомобильной дорог  соединявших город и поселок городского типа Хорунжевск. Голова отсутствовала, а поиски пока не дали никаких результатов. Нашедший пастух Торский А.И.  шестидесяти девяти лет, ничего пояснить не смог. Труп был связан бечевкой. В половых органах трупа обнаружена кровь и сперма. Но в виду того, что смерть наступила 27 июля (предварительная экспертиза) и труп, пролежал более семи дней, анализ спермы  проводить не имеет смысла, и нецелесообразен. Все убийства за прошедшие несколько лет относятся к одной категории, имеют общую направленность, и являются делом рук одного человека.
Подписи работников прокуратуры, криминалистов и участвовавшего в выезде Хмары.
   Игорь Хмара, видал много на своём коротком веку, но такое! Этот запах, а после того, как его заставили перевернуть труп…

Ивана тоже  мутило.  Едва переступил порог своей квартиры, ощутил непривычное тупое нытье в левой половинке груди и жжение. Попытался помассировать левую руку, вдруг налившуюся непривычной и от того тревожной тяжестью. Но рука не слушалась, она вообще не ощущала прикосновения правой руки, и ему показалось, что лишена жизни. Квартира начала качаться вокруг него, и ухватившись правой рукой за край тумбочки, смог сделать лишь одно. Набрать номер скорой помощи, и едва шевеля губами назвать домашний адрес. Отпустив трубку телефона, задрожал как осенний лист, стал задыхаться. Сколько ждал, не помнил, да впрочем, это было неважно. Важным оказалось то, что дополз до дверей.
    
    Его спасли, и в этом ему помогла Клава, днём и ночью ухаживавшая за ним. А он впервые в своей жизни наконец-то выспался. Вспоминал  жизнь, радость испытываемую от выпитой водки,  криво усмехался.
      
  Приподняв голову, осмотрел незнакомые стены больничной палаты, неожиданно рассмеялся. Он хрипло смеялся, пока на глазах не появились слезы. Если бы сейчас в палату вошла Клава, она непременно сделала тревожный вывод. Но, слава Богу, не вошла. Ее сейчас не было в палате, чему собственно он был рад.
(Овладей собой. Здание с психами рядом)
 С трудом, вспоминая прошедшие дни и вердикт врача, инфаркт. Странное слово. Не наше отечественное слово, от которого захватывает дух.
         Сейчас он чувствовал себя прекрасно, понимая, что это до первой выпитой им рюмки. Но почему-то был уверен, что этого не будет. (В какой-то степени это правда). Опустил ноги на пол, попытался встать. Да, встать и встретить Клаву, на ногах. (Она, вероятно, чувствует его состояние). Выбритым, пахнущим хорошим одеколоном, которого, впрочем, у него никогда не было.
      В это время послышался со стороны коридора неясный шум,  дверь отворилась и вошла Клава. Безукоризненный вкус в одежде, неприкрытое волнение. Он поспешно забрался назад в постель.
               - Ты сегодня решил выйти на работу? - в её словах сквозит неприкрытая ирония. Но кроме этой иронии услышал участливые нотки. Вот они больше всего и тронули его сердце.
               - Нет, что ты. Какой из меня ходок…после инфаркта.
               - Так зачем не дождавшись меня, встаешь? Кстати, Иван Викторович у тебя кроме больничного есть месяц отпуска, я уж постаралась. Как его проведём?
Иван, потерев лоб, отчего его лицо немного скисло, ответил огорченно.
               - Прости, но о месяце думать не стану. О неделе, я еще поразмыслю.
      
Она гладит его волосы и украдкой вытирает глаза. Что она может ещё сказать этому странному, не поддающемуся логике мужчине. Мужчине её судьбы. Она любит его глаза,  порывистые движения и беспомощность большого ребёнка. Больше нечего добавить…и незачем. 
   
          Через неделю Ивана выписали и, встречая солнечный свет на пороге кардиологического отделения с больничным листом в руке, он улыбался и, славя Бога, радовался жизни.   
 
Спустя три дня, отмахнувшись от рассерженной Клавы, очутился на своём привычном месте.
    « Порванная кобура, прошлогодний календарь, огрызки карандашей, пустые ручки и пачка бумаги, пахнущей сыростью и мышиным пометом. За столько лет никаких изменений, совершенно никаких. Сначала - трудно ответить, затем - трудно себя изменить. Сюда бы кресло-кровать, холодильник с запасом отменного коньяка, пару ящиков вод…пива, и огромный компас, чтобы знать направление к дому - или домой… Эх».

Сам Корозко, ввиду его отсутствия, не получил грозного предписания в котором говорилось о многом, и, ни о чем. То, что вновь создаётся оперативная группа, это он знал, хотя… все участники группы разошлись по своим ведомствам, кабинетам и прочим службам. Теперь всё заново. Всегда озабоченный кадровик шепнул, что всё дело в предстоящих весенних выборах.
               - У нас времени шесть месяцев. Проволынили годы, а теперь остаётся всего шесть месяцев до апреля.
      То, что губернатор накрутит хвосты, Иван без подсказок знал, но пить, по-прежнему не перестал. Приехав от Клавы, окунувшись в родной « уют», неожиданно передумал перебираться к ней.
    « Буду жить здесь, отсюда, ни ногой. Пусть мой холодильник гонит мороз в пустоту, пусть там лежит бутылка водки, огурец и плавленый сырок. Этого мне хватит, и менять свою жизнь не буду. Зачем менять простую условность на такую же одержимую обязательность».
    
 После этого предписания в уголовном розыске начались авралы, куда привозили и допрашивали часто невинных людей. Хватали всех и везде. В барах, подворотнях, за то, что отлил, в подъездах домов за то, что написал худое слово. Корозко, которому стало невмоготу, взмолился, попросил  всё-таки отпуск.
                - Неужели ты не был в отпуске пять лет? - удивлялся проморгавший этот эпизод кадровик, подписывая рапорт Ивану. - Только наверху тебе не подпишут.
                - Посмотрим,- едва сдерживая себя, проронил Корозко, и отправился «наверх».
       Михаил Матвеевич, принял его в позе мыслителя.
                - Вот рапорт, - Иван Викторович положил на край стола «отпуск» ожидая негодования. Скорик прочел один раз, потом второй и, отшвырнул его в сторону, отрезал:
                - Давай, Иван Викторович, дуй на службу, мне не до тебя.
     Корозко снова положил рапорт на стол.
               - Нет. Было сказано наверху: работать,  Неужели не ясно?
               - Мне ясно, но я не могу. Тем более что мое  здоровье... Честное слово, - Корозко, прижимает к груди свои ладони и, краснея, совсем другим голосом говорит. - Пожалуйста, Михаил Матвеевич, всего на две недели. Мне нужно отдохнуть, иначе я тронусь умом.
 
   Скорик долго размышляет над необычным тоном  майора, видит перед собой сдавшего лицом, одряхлевшего Корозко и, подвинув к себе рапорт, пишет коротко, но емко - удовлетворить на три недели. И делает самое неожиданное:
              - Зайдите в кадры. Попросите путевку в наш санаторий. Я позвоню кадровикам, но чуть позже. Договорились?
               - Спасибо, Михаил Матвеевич, договорились.
        Он уходит и, не замечая никого вокруг, мыслями уже на берегу моря, где стоит ведомственный санаторий. За все годы он не удосужился  туда попасть, и вот на тебе, как снег на голову везение.   
   
 Через день он уезжает, а следом, через два дня за ним едет  Клава. Ей пробить путевку оказалось проще. Она не пьёт, не курит, ценный работник, как ей отказать. Но молва уже гуляет по кабинетам, обсуждая тему дня. Она и Иван. Что с того получится?
         
               - Отдых- это хорошо, - вслух рассуждает Иван, откупоривая новую бутылку водки в купе поезда. Но в забитой голове всевозможными справочниками по психиатрии, работами известных и не очень психиатров, просто медицинских работников, полная чехарда и неразбериха. Истерика и нервные срывы, детская неврология и психические отклонения, патология беременности и жестокость, все это объёмным грузом лежит не только в голове, но и на сердце. И единственное средство от всего этого - вот этот продукт, который он держит в руке. Это - нектар Божий.       
      
  Он ещё не знает, что вскоре будет на побережье не один. Но скоро, это ничтожно с точки зрения науки. А для него скоро, это выпитая бутылка водки и крепкий сон в пустом купе, до самого конца следования поезда. Он не думает о своём инфаркте, наивно полагаясь на авось. Хотя, где-то в глубине души уже зреет новое, незнакомое чувство, которое произнесёт единственную фразу - бросай. И он бросит, но не сегодня, и не завтра. Всё это будет потом.
            
Сны.
    Он режет свою руку и смотрит как кровь, пульсируя, выплескивается из раны, а он…Нет, он не может её пить, и поэтому, просыпается.


***
          
В её голове туман и любые рождённые мысли, путаясь, умирают. Сын стоял перед ней как одинокий столб, и ни слова не говоря, смотрит своим странным, пробирающим холодом взглядом. То страшное событие произошедшее двадцать лет назад  никогда не оставляло её в покое. И хотя муж всегда твердил ей об излечении, о надежде, которая, блеснув лучиком много лет назад, казалось, сбудется. Но нет, она всегда втайне от него понимала и знала. Что-то не так… Это, как птица, влетевшая в дом, что предвещает скорую смерть. Она - услышала звук крыльев этой птицы. Была честной, откровенной женщиной, матерью и женой, теперь…была. Роль домашней «Матрены» ей никогда не нравилась и, бросив домашние дела, ушла с головой в работу.
         Спустя годы приходит понимание, что, спрятавшись под своей раковиной, упустила главное, то, ради чего появилась на этом свете. Стать, быть истинной матерью своего сына. Но ведь когда-то было иначе. Она с радостью вышла замуж, понимая, как важно быть верной женой простого милиционера, понимая его нелёгкую работу. Суета, обыденность, маленькие радости, большие печали. Годы, проходя, уносили часть жизненного потенциала, который ещё сохранял в сердце любовь. В трагические мгновения выбрала сторону мужа, прекрасно осознавая пагубность своего скорого, но такого непростого решения. Выбрала, смолчала и что теперь? Как найти противоядие, если яд выпит? Выпить противоядие, подавить тоску сердца, придумывая новые отговорки? Уйти в себя? Утонуть в тоске и безысходности? Добиться для себя освобождения?
       
   Вздохнув, смахнула слезу, украдкой достала пачку сигарет и, приоткрыв окно, закурила. Причиной нервной дрожи родной, любимый ею сын. Сын или уже иной человек? Он как гипнотизер имел над ней власть и заставлял её делать все, что он хочет. Она не могла помнить из всего, что он ей говорил, что делал, но твёрдо помнила его манящий в омут взгляд. Взгляд хищника манящего жертву и этой жертвой рано или поздно станет она. Мысли проносятся ураганом, сметают здравое, создают трудное. Где её берег или безопасный причал? Сколько будет длиться состояние тревоги, и сколько на это уйдёт сил? Почему её заботит его несправедливость?.. Изредка, с трудом преодолевая внутренний барьер, хотела рассказать мужу, но всякий раз, едва подумав об этом, затихала, чувствуя над собой неведомую силу. А его слова, сказанные ей много лет назад.
                - Ты - предала меня. Ты - моя мама. Так что ты хочешь от меня, калеки?
    А ещё его увлечения оккультными науками? Ведь первый звонок прозвенел давно. Почему она поверила в то, что можно излечить? Почему сама всерьёз не взялась за его лечение. Надежда на раскаяние мужа? Да, в этом есть первопричина, но она… Не он незрячий, а она, без ощущения силы правды.
      
    Зажгла новую сигарету, мельком взглянула во двор. Вот здесь, под этим клёном, тогда всё и произошло. Всего два этажа, но что они значат в её жизни. Сколько раз за последние годы она подходила к ручке газовой плиты и, повернув, закрывала окна, но, получив немой приказ, закрывала кран и, снова вдыхала свежий воздух. Поговорить, выяснить отношения? Что её ждет? Она не могла сказать себе правду. Хотя, правда лежит на поверхности и далеко не надо ходить, лишь открыв книгу Бытия ада, на столе у собственного сына, прочесть первую страницу. На этой странице рукой сына сделана надпись - Всем воздам по их заслугам. Сын стоит перед глазами, застывший будто идол, но с мёртвым выражением презрения.
          
За последние месяцы она сильно сдала, это заметил муж. Он посоветовал ей принимать таблетки, повышающие жизненный тонус, но не спросил в чем собственно причина. Она плохо выглядит, дурно пахнет? Ее волосы не расчесаны? Нет, тогда что может быть больнее физической боли? А причина кроется рядом, отвори двери спальни сына и загляни в его глаза. Изредка, если случались такие минуты, выскочив по семейным делам, она зайдёт в церковь, помолится о благополучии семьи. Но главного, того настроя жизненных сил, о которых говорил священник, не испытывала. Она молилась, не придавая значения своим словам. Без ощущения трепетной благодати к тому изображению, что нависало над нею и казалось, просило ее об одном. Ведь она так ни разу не взглянула в суровые, но в тоже время добрые глаза. У неё, как у падшей женщины не смеющей поднять взгляд перед распятием, не было и доли действительной мольбы о помощи. Меланхоличное, простое бормотание, и всё? Перед глазами сына нет ничего, даже матери.
          Щиплют глаза слезы. Путаются мысли, сонная одурь и никаких желаний. Абсолютно никаких.   

Проходят дни, и вот день, принёсший в её душу покой. Простым движением рук она открывает кран газовой плиты, и, затворив окна и двери, ведущие в кухню, вдыхает насыщенный отравой воздух. Минута, другая, голова склоняется набок. Всё.


***
             
                - Я хочу жениться, и в этом нет ничего зазорного, как и того, что могло повлечь твой,- говорит сын. Нахмурив густые брови, отец, нервно тиская в руках вилку, вскочил на ноги.
               - Что? Жениться? Кто за тебя пойдёт? Мне достаточно того, что я пережил за твою мать. Ведь всё произошло не так давно или забыл?
                - Нет, не забыл. Я ничего не забываю в отличие от вас. Тебя и мамы… Ничего. Она не умерла, она рядом. Ты её не увидишь, а я вижу каждый день. Ей там хорошо.
      
 И столько в его словах было болезненной откровенности, тоски и затаённой злобы, что, несмотря на прохладу в кухне, отец вытер потный лоб.
      
  Дальше больше, и закусившись, сын понёс без подбора слов и выражений. Отец всё продолжая стоять, но теперь в ступоре не смея поднять глаза на сына, понимая, что все им сказанное, правда. Злая правда, которая, как он и ожидал, вернётся к нему бумерангом. Сейчас в его голове звучала смертельная музыка, понимая, что всё ушло, кануло навсегда. Нет, он мог вспомнить крошку сына, которого забирал вместе с женой двадцать семь лет назад из роддома. Это было так давно и все детали со временем истерлись, от всего осталось лишь короткое, почти мимолетное видение.
 
Вспышка воспоминаний и хаос мыслей. 
     « Время убыстряет ход. Как со мной, все просто: умён, начитан и сейчас определяю дальнейшую жизнь человека называвшегося отцом. Отцом ли? Неожиданное прозрение. Комок подкатывается к горлу. Смятение и удивление от увиденного. Заплачу от умиления седины взрастившего меня…»
      
              - Надеюсь, мы понимаем друг друга. Не так ли, отец.
              - Да…понимаем. Что ты ещё хочешь?
              - Ничего. Просто занимайся тем, чем и занимался всю жизнь… А вот мне, дай возможность творить.
              - Творить? - он на шаг приблизился к сыну, и увидел чудовищно злой огонь в глазах сына. Его ноздри раздулись, а обнажившиеся зубы говорили ему о многом.
      « Почему именно так? Никогда мне еще не было так страшно, как сейчас. Я увидел его глаза… звериные, безучастные к живому. Почему?»
 
Спустя час, запершись в своих комнатах, отец и сын обдумывали прошедший «семейный ужин». Отец сидел за столом, подперев голову рукой, вспоминая существование Бога. Ему выросшему среди комсомольских устоев, а потом, ставшего членом партии было необычно, вот так, с наскока вспомнить о Нём. Но сейчас, он осознал призрачность своих иллюзий по поводу сына, пришёл к тому знаменателю, к которому рано или поздно приходят все.
       
Он знал правду о своем сыне, и от этой жуткой правды ему становилось с каждым новым днем всё тяжелей. Это не было схоже на муку, всё гораздо ужасней. Мучаясь, человек отрицает сегодняшнюю реальность, но как поступить отцу к враждебно настроенному сыну? В его глазах ненависть. Все, узнав, он, было, ринулся к телефону, вспомнил о родной милиции. Потом метнулся к сейфу, вспомнил о своём именном оружии. Но и первое, и второе оказалось бессильным против любви (?) к сыну, что разрывало пополам. Затем поселился страх, и по глубине его залегания он понял, что бессилен. Он часто приходил к воротам церкви, но ступить на шаг дальше, войти в её двери не мог. Не мог или не хотел?
 ( Какая разница! Не могу или не смею) 

Он часто задавал себе этот, казалось, простой вопрос и тупо уставившись на верхушку церкви, где виднелся, пылая золотым огнём крест, думал. Он вспомнил всё, от начала и до конца. «- Замолчи, гадёныш! Смолкни, наконец…»
Вспомнил утренние  слова жены:
               - Я прошу тебя, Миша. Не оставляй его одного. Сделай что-то, что могло бы приблизить его к людям.               
        Он погружается в непонятное состояние, за которым трудно уследить.

Что теперь? Заканчивать свою жизнь в полном одиночестве, тоскливом самобичевании об утраченных надеждах, зная, что рядом живёт зло. Или достаточно покаяться в грехах своих, и все, или почти все измениться? Но так он не может, не сумеет жить. Обманутый, одинокий, живущий под взглядом ненависти. Сейчас на его пути встал выбор. Выбор, который он должен сделать, помня о том, что сам сделал в пьяном угаре…

Едва вчера вошёл в кабинет, положил на стол документы, Корозко, понимая его лучше других, спросил, при этом, не глядя в глаза:
                - Как сын? Как поживает мой крестник?
      
Бройко, едва прозвучали эти слова, было трудно узнать. Он скукожился, и, опустив плечи, казалось, постарел на много лет. Он оцепенел. В глазах всех, он будет выглядеть как человек их предавший. Или это ему  казалось? Кто знает их мысли, но его мысли  с ним.  Они никуда не уйдут, не спрячутся, они всегда с ним. Как и те, пронзающие душу сны, где спрятана вся томившая столько лет, правда. Так, по крайней мере, думал.

Отец не спит. Странное предрассветное время. Судьбоносное время. Тёмное, мистическое, решающее. Время для принятия обдуманных решений. Час смерти и время продолжения жизни. Понимание, что прожить в таком самоистязании невозможно. Перекрёсток пройден, лёд раскаяния растоплен. Никто и ничто не способно потревожить мысли уставшего человека. Он спокоен, а время принадлежит ему безраздельно.

         В это время сын развалившись на диване, смотрел на замершие под его взглядом часы и думал о дьяволе. Он перечитал всё или почти всё, что было как-то связано со словом дьявол. Толстые тома учений кунжутов, шаманов востока, так и кожаные переплёты томов антроморфных божеств - это сейчас пылилось на полках, занимая довольно приличное место в небольшой по размеру комнате.
       
 Он смаковал. Нет, не смаковал, а упивался воспоминанием не только о своих подвигах, но и том, что написано в этих книгах. Вспоминая все ужасы, демонические пляски и шабаши, описанные, как он понимал людьми, стоявшие на том же уровне, которое занимает он. И ещё, его тешила мысль, что отец знает. Отбросив своё двоедушие, воспевал своё я. Он стал другим, сильным, отчётливо понимающий суть всего с ним происходящего. Он получил новую, невесть откуда взявшуюся в нём энергию. Ему вспомнился преподаватель на кафедре, когда он, не понимая сути поставленного задания, спросил:
                - А как понять ваши слова о том, каким мы будем описывать Бога.
Преподаватель негромко но, довольно наглядно постучал себя по макушке, с улыбкой ответил.
                - Вот этой частью тела, именуемой голова, вы будете воспринимать, а потом описывать то, что понимаете под этим словом. А вас, господин студент, попрошу особо уделить внимание этой самой части тела...
      
Студенты дружно рассмеялись, понимая шутку с подтекстом в его сторону. Подняли на смех лучшего ученика неизвестной миру секты, имеющей впрочем, громкое название - путь истинной силы…Твари!
       Что он написал, это им позабыто, и уничтожено, но отец, вызванный деканом, знал все. Мрачная, полная тайны и истинного мракобесия версия, имеющая рабочее название - истина проклятия, не была ими принята. Отец, сжав зубы, процедил тогда.
              - Ну, ты и дурак. Кто тебя заставил, и кто тебя просил написать этот бред.
              - Это не бред,- он тогда стоял на своём, а в глазах полыхнул злой огонек.
Отец, пропустил его слова мимо ушей, коротко пробормотал.
               - Улаживай проблемы сам.
   
   Прошёл ещё год учёбы в институте, а мрачное, ничем и главное никем из сокурсников необъяснимое настроение, все больше давило. Это стало явным буквально перед сессией, когда раздевшись до пояса, он показывал тату на своей спине, руках, животе. Наверное, увидев на его теле живопись, вряд ли кто удивился, если бы не  сюжеты. На них были изображены сцены  пыток и убийства детей и стариков. Настолько реально и красочно, что многие, отвернув в стороны свои головы, невольно вспоминали о Боге. Он никак не реагировал на презрение, с которым столкнулся в тот же день, но поделился этим со своим наставником Дмитрием.
               - Все твои сокурсники дерьмо. Они еще приползут к нам, вертя своими худыми задницами, моля, прежде всего, тебя о снисхождении. Не напрягайся, думай о вечности.
               - Забыть? Или забыть на время? - он пытливо смотрел на худое, обременённое заботами лицо своего поводыря, ожидая «правильного» ответа. От ответа ждал всего, но только не то, что ему сказал Дмитрий.
                - Ждать и ещё раз ждать. Время - это песок. Не дай себе увязнуть в этом песке. Мы не готовы к решающей всепоглощающей каре. Забудь, по крайней мере, лет на десять. Но главное - никому, ни слова. Просто забудь, и жди…
         
 Он забыл. Паутина  настороженности, запеленав душу, молчала. Забытье продлилось два года. Не выдержав своего гнёта, того, что давило ему на мозги, ушёл из призрачной, ничего не дающей взамен секты, полагаясь только на себя. В его разгоряченном мозгу, явственным криком кричит нарисованная им картина, и голос: « Посмотри на этих тупиц, мнящих себя богами. Посмотри и оцени их действия, грехи и раскаянье, и что ты видишь? Не нужно быть сыщиком, чтобы понять их притворство. Всё в этом мире относительно, призрачно и лживо. Я или мы? Хотя какая разница, как это звучит, но те, кто призван сосуществовать, пялиться на жизнь честными глазами, понимая, что всё происходящее, всего лишь обман зрения, ложь, пропитанная частичной правдой...»
         
Итак, рассуждая  часами, он набирался ума от своих же, закрученных в спираль слов. Хмурился, сердился на самого себя за то, что подзабыл из учёбы.
       
  Когда наступала ночь, всё видоизменялось, вот тогда-то, глядя на свои руки, вздрагивая от непонятной, но такой приятной дрожи, стиснул их в кулаки, оживал.  В голове неотступно преследовала одна и та же мысль: « Не могу согласиться с Конфуцием… «На зло отвечать справедливостью». Только адекватным  злом. На добро… Нет добра, существует иллюзия добрых поступков, намерений. И вообще…Конфуций ошибался. Молчание, как и затворничество грешно, порочно и оскорбительно. Больше желающих, чем желаемых».
       
  Спустя три часа  открыв большой, забитый всяким хламом чемодан, что валялся в кладовке, смотрит на старые пожелтевшие фотографии. Вот большой альбом, где написано-это мой альбом.
 
   Открыл его, смотрит на веселых человечков, что рисовал своей рукой много лет назад. Следом рассматривает пейзажи, написанные собственной рукой, усмехается. - Как те картины, что рисовал специально для некоторых чуждых лиц, - шепчут губы. Разминая и перелистывая страницы семейного архива, смотрит на них с загадочной улыбкой. В его мыслях путаница и что-то, схожее на самобичевание. Неожиданно сжав зубы, так, что невольно почувствовал боль, снова перемещает взгляд на фотографии. Было лучше? Всем было лучше. Оправдания? Их нет, а по-другому поступить невозможно.
       
  Вот фотография где он, мама и отец. Мама как всегда великолепна, молода, полна сил и здоровья, только в глазах видна печаль. Он, помнит  прикосновение её губ, аромат лица и всё тёплое, что когда-то их связывало. Но это, было когда-то. Сейчас судьба развела их по разные стороны. Стороны света и тьмы. Нет правил, нет обязанностей, нет ничего общего. Только жажда.
   
   На фотографии отца чувство вины. Он помнит тот день, когда отец перед фотографированием положил ему на плечи руки, а он слышал, как они дрожат мелкой, противной дрожью. Но тогда не помнил, отчего... Он, листает один за другим листы, на которых приклеены фотографии, и когда уже пошли чистые листы, всё листает и листает, углубившись в чувства. Сейчас, взгляд говорит о многом, а если бы его видел психиатр, тот бы без колебаний воскликнул: « Наш пациент».
 Вскрик и откидывая альбом, поддав ногой чемодан, уходит.

***
         
 Корозко, поёживаясь не то, от холода, не то, от похмельного синдрома, вяло занимался разгадкой кроссворда. Велико искушение разгадать, но он не станет потакать искушению. Вопрос для него иной, что за приз готовит для него судьба? Наступает час, когда он будет решать не кроссворд, а судьбу человеческую. (Человеческую ли?)
      
Он не стал брать такси, наивно полагаясь, как впрочем, всегда, на свои ноги. Ноги оперативника, это смесь буйства радости щенка и уныние медленно поднимающего по дереву старого ленивца. И для подобных мыслей были подтверждения и главное, веские основания. Скажем весьма похвально, если оперативник имеет «колёса», но теряется само слово - ищущий.  Для Корозко, это как если бы водитель автобуса не крутил баранку, а нажимал на разноцветные кнопки. Конечно, ноги не казённые, но смысл мало-помалу теряется. Это - как минутой назад было ещё тело, а сейчас мертвец, труп. Разница? Огромная, трагичная и циничная. Ещё минуту назад это был любимый, родной, близкий, а сейчас… Впрочем, сил у человека ничтожно мало, а любовь, нежность и прочие словеса, слишком обременительны, сложны. Горе стоит оценивать (и оценивают) с точки зрения ситуации. Вымышленной, реальной, мнимой, разной. Грань начерчена, особый оттиск судьбы ниспослан. Живым - жить, а мертвым - гнить. Время отступлений прошло. Всё? Нет, существует ещё религия. Едва теплится в груди вера, малюсенький кусочек нечто такого… Мольба о спасении, пройденном человеком пути… расплата. Стоп!
         
       Он добирался до этого места, где полагал, произойдёт то, что должно произойти на маршрутке, выслушал в свой адрес по поводу своего «выхлопа» немало злых слов. Он не обижался на пассажиров. Что, скажем, взять вот с этой дамы, мелькнувшей перед его глазами с видом, будто встретила в нём привидение.
Каждый судит о других по своим умственным способностям и мотивам, только им понятным и вразумительным. Ветер из окна маршрутки вырывая кроссворд, шептал ему – «уймись», но он крепко держал его в своих руках, не забывая о главной задаче.
      
 В голове, как на экране телевизора прокручивались фамилии жертв.
« Что будет сегодня? Очередная промашка или моё чутье привело к конечной цели. Он знал, кто преступник (мразь, тварь…), убивавший девчонок сколько лет. Но ублюдок ли, вот в чём вопрос? Знал, что этот… убил не только его дочь, но и его жизнь, будущее. Затоптал собственную душу, дал пищу для неправильных, кощунственных мыслей. Но не хватает маленьких, косвенных деталей. Детали ведь созданы для того, чтобы просматривалась полная ужаса картина, где он, Иван Корозко, немаловажное лицо. Поиск закончен? Жизнь отшельника, любителя выпить закончена? Единственный шанс».
       На короткую долю секунды застывает, поражённый глубиной собственной, такой неожиданной догадки. « Боже! Ваня, как ты мог пропустить сходство, ведь ты же знал… Знал, Ваня, всё ты знал давно… Советчик, предсказатель, поиск ищущего привели к разгадке».
         
  Мотнул головой, отгоняя эту  несуразную по своему значению мысль, возвратился  в мыслях к Клаве. Он вдыхал ее пахнущие лавандой волосы, а любые мелочевки, такие как подаренный ею        зажигалка, принимал сердцем. Зрелый мужчина, прошедший жизненную школу надеется, что все у них будет хорошо. « Еще  чуть-чуть, всего немного и он созреет, предложит ей свое надёжное плечо. Других мыслей нет, и не будет… И на этом большая, жирная точка… Кому своё любовь отдать? И за кого теперь молиться, добра и благости желать. Знал, Ваня, всё ты знал давным-давно… Это - горше вина, это - слаще мёда».


***
       
 Сон? Явь? Он умирал, но, не понимая от чьих рук. Стоящий над ним сын, его гордость и нескончаемая боль, смотрел и молчал. В голове крутился ответ, но силы таяли и от этого, вздрагивая, прося о новой секунде жизни, молил Бога об одном: о прощении. Ему, на последних секундах  почему-то не приходила мысль о том, почему, выпив чай, почувствовал шум в голове. Что таилось в глазах того, кто уничтожит его, как когда-то он уничтожил чужую сущность. Зов судьбы? Наверное, расстояние между прошлым и сегодняшним днём сократилось до минимума. Снова в памяти всплывает образ малыша, его мокрые штанишки. Это сон, быль или что это? Веки глаз закрываются. Он так и не понял злой насмешки на губах сына. Сын стоял, смотрел, как умирает отец и вся суть двоедушия искрясь, приподнимала его вверх. Ещё мгновение и ему будет дана возможность взлететь…Ещё сильнее, ещё выше! Сила и власть, меняющая и чередующая с чувством удовольствия. Минуты тщеславия и мщения истекая, умирают. Что дальше? А дальше противная, непонятно откуда взявшаяся подлая слеза, катясь по щеке, взывая к ещё живому рассудку, прося о снисхождении. Но разве можно получить то, что недоступно в принципе? Что остается? Смириться.

***
    
                - Знаете, Иван Викторович, смотрю на вас и невольно удивляюсь, как вы могли что-то делать. Мне отец рассказывал, что вы образец служебного рвения, умная голова. Глупость всё это. Вы… - с улыбкой обрывает слово Руслан, но в его глазах веселье отсутствует.
    
  Он хотел ещё добавить что-то смешное, такое, чтобы заставить улыбнуться набычившегося Ивана. Скользнув взглядом по лицу Корозко, втянул в плечи голову. Молчание затягивалось. Наконец Корозко, спрятал исписанные листы протокола, но, не подал их  на подпись, с мрачной интонацией произносит:
                - Я не собираюсь в память о твоём отце давить на тебя и выбивать показания. Но я знаю одно: ты и только ты это делал. У меня нет прямых доказательств, но когда они будут, тогда парень молись своему злому богу и готовься...  А теперь пошёл вон.
                - Как скажете, Иван Викторович, как скажете, - поднявшись, Руслан настороженным взглядом осматривает неуютные стены кабинета.
 
   Когда он вышел, Иван открыл тумбочку в столе, где хранился неприкосновенный запас, налил до краев стакан водки, одним махом опорожнил, и, вытирая скупую слезу, обронил:
                - Тошно.

Лицо краснеет, ещё миг, и он получит инсульт. Делает вдох, достаёт таблетки, кидает в рот, замирает. « Водка, таблетки. Насмешка злой судьбы? Я ведь знаю… Всегда знал…Какая же мука, какой же я дурак…»
В горле спазм, и резко выпрямившись, закашлялся. « Так задержи… Останови, застрели ублюдка и всё встанет по своим местам… Не могу. Не смею. А если не он. Ещё чуть». 
   
  Руслан, перепрыгивая через две ступеньки, спустился на первый этаж, отдал исписанный пропуск, вышел. Он был потрясен, но и невольно испуган. То обстоятельство, что Корозко не выпустит его из поля зрения, нисколько не пугало. Его пугал сам факт знания его сокровенной тайны. Не нужно быть гением, чтобы понять его слова дословно.
      « Меня выпустили. Впрочем, за что меня задерживать? Паука невозможно обвинить в том, что он плетет паутину… Змее нельзя отрубить голову за то, что она ядовита… Нет ничего чище моей души. Свобода! Впрочем, я давно свободен, как ветер, как грёзы чудные. Не закроют мою душу, не зароют моё сердце. Корозко давно перестал быть опасным только потому, что он лишен сил бороться. Его косность, его коленопреклонение перед законом, глупость. Не ему упрекать меня к принадлежности к люмпенам. Нельзя победить не убив. Стоит, впрочем, задуматься, что сможет сделать воинствующий алкоголик. Он способен изменить свое поведение, особые манеры? Нет, не сможет. Или бежать? Куда, к кому, впрочем, зачем? Годы, проведенные в сером здании, именуемое карательным органом стерли в нем понятие о чести, верности и правдивости во всем. Да, именно так, и не иначе. Ненавижу. Жалкая пародия на человека. Нужно исчезнуть. Раствориться в городе или стране, иначе… А что иначе? Вот незримый, спрятанный в мозгу вопрос, на который необходим ответ. Но ответа нет, и насколько я знаю себя, не будет. Странность также поразительна, как и посторонний человек, вздрагивающий от внешнего сходства себе подобного. Да, это именно так. Значит, не исчезаем, а оставляем всё без изменений».
       
В его перевёрнутом в данный момент определении окружающей среды, происходит новая трансформация чувств. Сейчас доминантная сущность исчезает, уступая место инстинкту и простой мотивации своих поступков. Внешне ничего не происходит, но внутри! Там всё видоизменяется, и, преображаясь, повернувшись спиной к витрине, замечает прекрасную незнакомку спешащую неизвестно куда. Он любуется её красотой, уверенной  походкой. Его глаза зажигаются особым пламенем и, догоняя незнакомку, воркующим голосом произносит.
                - Привет.

***

Брошенный домик железнодорожного обходчика явно не претендовал на внимание и наплыв милицейских машин. Окинув тяжелым, лишенным азарта взглядом убранство сторожки, Иван Викторович присел на лавку, тянет ноздрями тяжелый запах. Легкий ветерок, подгоняя пыль, осторожно проникает внутрь, выгоняя затхлый воздух. На загаженном мухами окне нестиранные занавески, а в комнате, где находится Иван Корозко  расползающаяся от старости по шву мебель. Хотя…мебель- это сильно сказано.
« Сколько ещё? Нет удивления, предела восторга, ничего этого нет… Застыть? Передумать очевидное, засомневаться? Эх, Ваня».
      Корозко встал, стал прохаживаться по комнате. Пять шагов вперед и столько же назад. В глаза бросаются всевозможные лишенные интереса мелочи. Бутылка из-под водки, остатки давно вылущенной кукурузы, заполненная талой водой кастрюля и свежий мышиный помёт.

              - Чёрт возьми. Мне сейчас нужен кусок колбасы и стакан холодной водки, - вздыхает Корозко, посматривая на наручные часы. Мысли, путаясь, возвращаются к убранству хижины и тому, что он хотел, но так и не увидел.
              - Стол, которому сто лет, один стул, нет, вон ещё один без ножки. Пустая канистра и пара, нет, сотня мышей. Ну и вонь! Ничего интересного для старого придурка нет. Эй, очнись, разговаривающий с самим собой.
      
 Было видно, что здесь кто-то бывал и неоднократно, но явно не их фигуранты, не сбежавшие с места заключения уголовники. Возможно рыбак или несколько рыбаков, прятавшиеся от дождя. Высушенная годами лузга бросается в глаза. Он не любил рыбу. Он не только не любил, он ее ненавидел. К пиву сушеную воблу- это да, но жареная или вареная рыба, это для него слишком. Поэтому чем дольше он наматывал метры своего хождения по пустой хижине, тем сильней раздражение принимало оборот злобы на беглых зеков. А ведь получив сводку, так надеялся, так близко принял к сердцу всё изложенное. Но взамен… Куча тряпья и больше ничего. А вот эта кукла, вначале не удостоившаяся его взгляда требует внимания. Хотя?
         - Ну, почему всё так? Почему, казалось, ты на правильном пути и такой подвох? А ещё эти злые, все на «понтах» специалисты по захвату. Хотя их тоже можно понять. Приехали ломать, крушить, а что взамен?
         
Самым серьёзным, а оттого самым большим чином, был приехавший генерал Довгань. Он осмотрелся, и хмуро кивая на пояснения, улыбнулся:
              - А ведь Иван Корозко, будь он неладен, оказался прав. Нет, и не было наших беглецов в этой сторожке. След взят неверный. Кстати, он здесь?
               - Отбыл… в неизвестном направлении. После смерти Бройко он сам не свой. Ходит злой, не в себе, - отчитался замполит.
      
Командир специального подразделения, без почитания знаков на кителе генерала, подойдя вплотную, небрежно произнёс.
              - Нам здесь делать нечего. Мы уезжаем.
              - Всего доброго, - Довгань, как будто не заметил ситуации с точки зрения субординации.
      
Через минуту, гудя клаксоном, автобус увозил разозленных специалистов, а двое стоящих возле домика офицера продолжили разговор.
              - Что делать будешь, Миша? - генерал, впервые назвал прибывшего Скорика по имени,  и от этого последнему стало неуютно. Он всегда опасался вот таких генеральских улыбок, а тем более ласковых слов.

***
 
           « Брать, но только с поличным», - эта единственная, плотно засевшая в  голове Корозко мысль не даёт покоя. Он ест на ходу, спит на ходу, мыслит на ходу, высматривая вторую неделю свою добычу. А его добыча мирно спит в своей кроватке, в своей квартире, и ни сном, ни духом о нём? Нет, он всё видит, всё знает. Он как генетическая предрасположенность, чем ближе к точке кипения, тем всё сильней оголяются чувства. Слегка шевельнувшая штора на окне кухни, это всё он. Скрипнула от жары половица, это тоже он… Они вдвоём схожи в чувствах, так и простой психологической связи на расстоянии.
      
   Вытерев испарину, Иван лихорадочно подбирает варианты слов. Тех слов, которые он скажет потом  всем. Хотя с ума сойти, подозревать и кого? Говорить и кому? Лучше бы не знать, не видеть, не растратить знание правды на пепел. Седой, легкий, безразличный.
   
     Он медленно отодвигает штору и смотрит в темное, без отблеска света с улицы окно. Под ногой что-то твердое, мешающее ему стоять. Наклонившись, поднимает маленькую заколку, его подарок. Сколько ей здесь ещё лежать? И главное, зачем?
      
Внезапно задрожали руки, как будто всю ночь пил, а утром, едва проснувшись ему на работу. С немалым трудом, унял дрожь, возвращается к мысли о нравственности нынешней молодежи. Сзади неслышно подходит Клава, и, придерживая штору, обняв его плечи, тихо говорит:
                - Пойдём спать. Поздно уже, пойдём.
        От ее слов ему становится легче и, глядя на внезапно ожившее светом окно, отвечает.
                - Пойдём.
       
 Несмотря на усталость, на то обстоятельство, что чувствует себя неловко в роли любовника Клавы, соглашается с ней во всём. Чисто спортивный интерес к ней ушёл, уступив место невольно возникшему чувству, имевшим имя любовь. Но сон, ласковый и блаженный, в немом ожидании сон, окунает в короткие мгновения отдыха. Воображение рисует вполне реальные сцены мщения, и на какой-то определённый миг Иван замирает, поражённый своей ненавистью. « Ах, злость моя…Кисло, но не горько».

Раннее утро. Иван не спит, перебирает воспоминания и неожиданно подрывается на ноги. «Сколько лет! Боже, сколько лет!»

      Долгая тряска в междугороднем автобусе.
Пеший ход, долгий, изнуряющий к месту погребения родителей. Ветви  жестко хлещут по лицу, но он ищет. Бурьян, корни деревьев, мусор. Вот, нашёл. Ноги наливаются тяжестью, и Иван садится на пожухлую траву. «Я не был на маминых похоронах. Не бросил горсть земли. Не помянул, или…»
      Иван становится на колени, шепчет: «Прости, мама. Прости, отец, дед».
В эту секунду он понимает, как был неправ, был оторван, занят работой, собой. «Крест давно истлел. Памятник не поставил…сын, называется. Обидно. На себя обижаюсь, на голову свою глупую и горло лужёное».

Прислонившись к клёну, замирает. Память оживает, светлая память о прошлом, о родных.
      « Место успокоения. Место принадлежит смерти. Город мертвых, опалённый летним зноем, зимней стужей... Шуршит трава, звенят птичьи голоса, а боль оживает в душе. Ветер клонит ржавую проволоку, то, что было венком. Дожился… К месту покаяния много дорог, все они разные, все они одинаковы. Одни короче, другие… длинней. Или мир вертится вокруг меня, или я. Сложился пополам. Не вспомнил, позабыл о долге перед родителями. Позабыл рассказанную дедом историю».
    
 ... Отступая от рвавшегося напролом немца, батальон, в составе которого был дед Федор, с трудом отбивался от врага. Федор был плох: горячка. Осторожно приподняв под руки, его отнесли к сгоревшей после недавней бомбежке конюшне, ставшей временным лазаретом.  Лежавший в забытье Федор, не слышал выстрелов, грохота пушек, не помнил как его, появившаяся как из-под земли, закутанная в черный платок женщина волокла по земле в стоящий посреди плавней шалаш. К вечеру раздавшийся лязг танков оповестил  оставшихся в деревне жителей о приходе немцев. Федор ничего этого не слышал. Горящая, требующая успокоения голова  рисовала бредовые картины.
        Вытирая катившийся по его лицу пот, женщина плакала. Вот так когда-то, до войны она также вытирала пот с лица мужа, попавшего под трактор и умершего у неё на руках…
       Немцы, забрав скот, побив деревенскую птицу, вскоре  убрались из деревни, оставив за собой сгоревшие избы. Под присмотром Марии, пришедшему в сознание Федору стало чуточку легче. Лежа в шалаше и казалось, примирившись с неизбежной смертью, неожиданно для себя, ощутил новую, никогда им не испытываемую силу собственного достоинства. Федор, просыпаясь, первые дни каждые два, три часа всегда видел ее склоненное над ним лицо. 
      
 Через две недели проведенных в горячке, Федор обессиленной, шатающейся походкой, впервые смог подняться, выползти из шалаша, взглянуть на застилавший реку туман. В тихой осенней ночи не было слышно ни малейшего шороха. Всё вокруг как будто вымерло. На подмёрзший камыш тихо ложился первый пушистый снег.
              - Скоро всё покроет, - Федор, кивнул в сторону леса. - И мне пора собираться. Наши уже давно там...
  Мария  прижала руки к груди.
              - А как же я?
              - Нет, Мария. Ты здесь оставайся.
             - Вот так…Нашла, казалось бы, своего мужчину, - она вымучено улыбается.
     Смущаясь, он обнимает её за плечи, и неловко целует  в щеку.
               - Я уйду…завтра, но если тебе оставаться в тягость, поймем со мной. Готовь поклажу в дорогу. Много не бери, не донесем.
       Его руки умело  увязали пожитки, и, схватив спрятанную Марией винтовку, требовали действий. Пройдя чуть больше десяти километров, услышали гул канонады. Линия фронта?
            - Там наши, - Федор указал рукой в сторону доносящейся канонады, и вопросительно глядя на ее измученное бледное лицо, виновато спросил. - Ты дойдёшь или сделаем привал?
   Мария вымученно сквозь гримасу боли улыбнулась.
            - Дойдём, как же иначе. У нас выбора нет.
   
Наступила ночь, а они всё шли. Про себя Федор все удивлялся их везению. Сколько он себя помнил, ему всегда везло. Утро и затем весь день продолжали идти, видя вдалеке мелькающие силуэты немецких машин, повозок, танков. Прячась в густых, запорошенных снегом кустах, пережидали опасность. Медленно шагая, оглядываясь за семенящую ему вслед Марию, Федор вспомнил как ещё будучи мальцом,  провалился под лед протекавшей возле деревни речки. Сам не ожидая, сумел вползти на тонкий лёд и, ползя по ненадежной твердости, под тихий гомон столпившихся мужиков, выжил. А как попал, балуясь в стоящий во дворе их двора колодец. Их сосед, дед Яков, рассказывавший о загробной жизни, вскользь упомянул о жившем в колодце ведьмаке. Федор, которому тогда  было семь лет, влез в  пустую бадью и, звеня цепью, полетел вниз. Благо соседский работник Сидор, услышал непонятно откуда раздавшийся зов о помощи. А его подвиг, когда ему было около двадцати, это уже перед самой войной, года за четыре. Облив себя водой, накинув лошадью попону, ринулся в горящую, полную дыма и огня  конюшню...
   
   Далеко на востоке были видны зарницы, первые признаки линии фронта. Чем ближе передовая, тем больше им попадалось изувеченных, обгорелых трупов, как бойцов Красной армии, так и немцев. Не боясь идущих к ним людей, вороньё с громким скандалом рвали друг у друга куски перепачканной землёй человеческой плоти. Усыпанную гильзами землю не смог прикрыть даже снег.
              - Хуже будет если к нашим придём, а они пальнут  случайно. Подумают в темноте, что немцы прут, - Федор обмолвился, непонятно к кому обращаясь, возможно, что и  к себе, или к сзади бредущей Марии, пристально всматриваясь в гнетущую  впереди темноту. Эти казавшиеся ему последние метры, были для них  самыми тяжелыми. Мария, бросила свои вещи у опушки леса, а он, посмотрев на винтовку вынув затвор, закинул в кусты. Так стало идти намного легче, хотя на душе скребли кошки. Пряча в ладони  самокрутку, всласть накурившись, помог приподняться Марии, сказал:
                - Скоро все беды останутся позади. Ты терпи, «наши» уже рядом, вон за тем пригорком.
      
Мелькнувший свет сигнальной ракеты подсказал им, что передовая в каких-то сотнях метров. Взглянув с тревогой  на Федора, Мария настороженно спросила:
             - Федя, а если нас примут за лазутчиков?
             - Ты что, Мария! Это надо же такое в голову пришло. Хотя… - Федор задумался и,  криво усмехнувшись,  грустно ответил. - Хотя и такое может быть.
   
 И как будто в подтверждение его слов  неожиданно обрушившийся сзади удар  повалил его на землю. Очнулся он уже в землянке. К своей радости услышал родную речь и, приподнявши голову, увидел сидевшего возле него одетого в полевую пехотную форму солдата.
             - Братец, где это мы? Неужто перешли фронт. Надо же, как прошло всё гладко, - Федор хотел, было вставить еще пару слов, но его оборвал глухой, полный ненависти голос сидящего солдата.
              - Какой я тебе братец, сволочь фашистская.
              - Ты что это! Ты меня за немца принял? - Федор  слегка оторопевшим взглядом от такого приема, смотрел на солдата. Потом, вспомнив,  настороженно спросил. - А Мария где? Что с ней?
              - Девку особисты пытают, сейчас и за тобой придут.
      В голосе незнакомого солдата послышались, как ему показалось, не такие уж и злобные, первой ненависти нотки.
     Вскоре вошедший пожилой мужчина с ромбами майора, гаркнул:
            - Встать!
   Федор с трудом превозмогаю тупую боль в затылке, поднялся.
           - Вы это, товарищ майор, разберитесь. Я ведь свой. Линию фронта перешёл. Она меня спасла, - Федор махнул в сторону дверей. - Меня «наши» оставили в деревне. Думали, что помираю, а она выходила.
        Майор процедил:
           - Разберёмся, кто ты, зачем сюда явился. Во всём разберёмся.
      
Через сутки, сплевывая кровь, Федор лежал на холодном полу подвала, со страхом ожидая  своего конца. В голову лезли запоздавшие мысли о Марии. После очередного избиения, Федор проваливался в темноту беспамятства, боль отступила, и он  затих.  Приговор трибунала был скор и беспощаден. Штрафной батальон. « Пусть сволочи искупают свою вину на поле боя», - кричал, исходя пеной председатель трибунала.  На этом дедов рассказ всегда обрывался, а на все попытки рассказать, что же было потом, что произошло с Марией, дед отвечал одинаково: «Не знаю». После войны отсидев еще за то, что находился на оккупированной территории, дед искал её всюду. Но Мария сгинула.

Смахнув старческую слезу, дед всегда произносил одно и то же: « - Вот так-то, внучек в нашей жизни. Правда и неправда идут рядом рука об руку. Знал бы я тогда, что так все выйдет, лучше уж там, на фронте погиб… Погубил я её. Все эти годы жил в ожидании. Эх…»
      
 В этой истории не всё было ясным. Больше всего интересовало письмо, которое он нашёл в дедовой шкатулке. В нем, выцветшем от времени было написано:
       
    Здравствуйте, Федор Матвеевич.
    Меня зовут Варвара. Я проживаю далеко от ваших мест, и никогда бы не написала, но есть обстоятельство. Дело в том, что я, как жена офицера была репрессирована в сорок шестом году и отбывала срок в Архангельской области. Там же, в пятьдесят третьем году познакомилась на этапе с небезызвестной вам Марией Волошиной. Не зразу, но мы стали подругами. На зоне мы провели несколько лет, а в пятьдесят шестом меня освободили. Перед расставанием, Маша, находясь в отдельном лазаретном бараке, сумела передать для вас письмо. Но при обыске его нашли. Попав в лагерь, она подверглась избиениям и издевательствам и именно поэтому, не выдержав издевательств, ушла из жизни. Мне очень жаль. Она любила вас, Федор. Простите, что тревожу ваши раны. Варвара.
      
Жалость к деду. Жалость к неизвестной, спасшей ему жизнь Марии. Что кроме горя познал дед? Жалость к нерастраченной любви, терзанию разлукой и людьми. Ни мольбой, ни проклятием не вернуть утраченную любовь.

… Прав был священник, когда говорил о том, что вера сдерживающий камень на пути человеческого зверства. Без веры - нет человека. А если ты убиваешь вынуждено? Ради спасения чужой жизни? Если нет иного способа избавить мир от нелюдей? Как это расценит Бог? Надо зайти в церковь, срочно».

«Родная» ива, настежь открытые ворота церкви.
                - Был на кладбище, проведал родных, к вам зашёл, - начинает разговор Иван.
                - Не ко мне - к Богу, в Его храм, - назидательно отвечает отец Василий. – Мы связаны с Ним незримой нитью. Для тебя, надеюсь, очевидно, что не станешь счастливым, не станешь мудрей, не поклонившись Лику, не склонив голову перед могилой отца и матери. Трудней сохранить тепло сердца, чем разжечь костёр, не так ли?
                - Всё правильно, логично, но мучит меня работа, самоедство души. Шагаю дорогой жизни, но мысли мои порочны, хочу сытости, комфорта. Боюсь свалиться в пропасть, не ценю других, ставлю свои интересы выше других. ( Зачем душу открываю? Кому?!)
                - Это и есть своеобразное успокоение, равнодушие, которое убивает не только надежду, но и веру. Связь наук предпочтительней вероисповедания. Секты, психологи, парапсихологи, целители направляют человека в тупик. Это циники, уверившие в собственное величие, свою безнаказанность. Ты что читаешь, Иван? Чем душу просвещаешь?
              - Читаю? Читаю папки, в которых всё человеческое стерто, а иссохшее и осквернённое возрождается в силу невиданную. Открыл для себя Достоевского, многое понравилось, многое -нет. Сказать, что полюбил, нет, не могу так сказать. Он осудил весь род человеческий, меня, себя. Правда такова, что растим детей чахлых, никому не нужных, учим жестокости.
                - А ты сам готов сказать о себе: верю в счастье. Нет, Ваня, не скажешь. Ты и тебе подобные не имеют сил подняться, не хотят увидеть свет божий. Без семьи ты будто без ноги, без руки, одним словом, калека. Что ты чувствуешь, когда приходишь  домой, когда пьёшь горькую?
                - Кто способен мне сказать, что было кому-то ещё хуже? Кто может сравниться с моей тугой? Вы?
                - Не я, Иван. Бог может, кто же ещё. Подумай хорошенько: какую сердечную боль должен испытывать Бог видя наше равнодушие к Нему? Только человек, испытавший на себе человеческое равнодушие, пройдя через пустошь злобы ненасытной, может понять Его сердце.
                - Возможно, вы правы. Я многое видел, прошёл через пустыню, совесть не запятнал равнодушием.
                - Так ли? Осталась ли в тебе, Ваня, чистота помыслов и доброта? Неужели не предавал, не возвеличивал мелкое, ничтожное, не шёл на уступки долгу?
                - Что ответить? Шёл, иногда предавал, мстил, но не тем, кто умней меня или талантливей, - Иван говорит, а сердце отвечает бурно. «Не куражился, не стал одним из стаи шакальей?»
                - Так чем ты отличаешься от безвольной массы, паразитов всех мастей? - отец Василий смотрит строго, оценивающе. - Можешь не отвечать, и так знаю. Скажешь, мол, раб обстоятельств, судьба злодейка вмешалась, дескать, работа, не хотел, но так вышло. Разве я не прав? Разница между теми, кого ты ловишь и тобой? Никакой. Чуть милосердней, справедливей и это всё. Ты всё ищешь оправданий, сетуешь на судьбу, на Бога, но ответа нет. Справедливость - ради справедливости любой ценой, опасна.
                - Да, - соглашается Иван, - Постоянно ищу оправдания, пытаюсь уйти от ответственности, свернуть с дороги перед начальством, но не потому что безволен, труслив. (Боже! Ведь лгу. Гоню волну) Вспоминаю прошлое, думаю о будущем. Пойду. Пора на службу, - пряча глаза, мямлит Иван.
                - Иди, Иван. Не лгал ради краткого между нами разговора - это уже победа. Имей в себе меру, естественный предел поступков. Твоей правде доверяю. Вижу сомненье на твоём лице: не ищи подвоха там, где его быть не может. С Богом!

Иван возвращается в отдел после обеда.
             - Где пропадал? - Пронин сегодня явно без настроения.
             - Перестань, - Иван под впечатлением посещения кладбища и церкви добродушен.- Пришёл, вот перед тобой, не пьян… Сейчас попью чаю и снова в путь…А, в общем, ты правильно сказал: где пропадал? На кладбище я был, родителей проведал. Не стану хвалить себя, не показательный сын, не благодарный.
 «Зачем, спрашивается в церковь попёрся? - Деньги на храм оставил, сунул украдкой под сукно».

Пронин внимательно посмотрел на Ивана, хотел ответить, но его остановил телефонный звонок.
           - Пронин слушает… Записываю… Мужчина имеет сведения касающиеся серийного убийцы… Рост сто восемьдесят, шатен, крепкого телосложения… Проживает… Так. Не расслышал… вооружён? Понял, спасибо.

Пронин положил трубку, повернулся к Корозко, развёл руками: - Вот новый фигурант…
             - Не то, - Иван сказал это безразличным тоном. - Не тот, не то, и вообще скоро всё узнаем, скоро.
             - Ты знаешь?
             - Знаю, Марк, почти знаю. Можешь поверить старому пьянице, пропащему, одинокому  Корозко, что скоро история закончится.
             - Продолжай, не томи душу.
Иван облизнул верхнюю губу, грустно улыбнулся:
             - Пойду. Зовёт путь-дорожка. Да… Зашёл в церковь, послушал умные слова священника, и ты зайди. Излечивают его слова от тревог, уныния. Чувства позабытые воскресают, вера безграничная. Огонь в сердце гаснет, спокойствие в душе. Хотя… Не поверишь, но только понял, что сегодня хранители веры тихи и нелюбимы. Они учат, раздают, что имеют… Прощают подлости обогретых ими, слушают такое… Наверное это и есть суть православия, свет и соль этого мира. Извини, отвлёкся.  Устал. Снимай наших со всех постов под мою ответственность, и не ешь меня глазами, не скажу до срока.
            - Ну… знаешь… Если всё так, видит Бог, напьемся. Выложусь, но упою тебя и расцелую.
            - Ладно тебе, кидаться в растраты… Бывает и звезды на бутылке коньяка страшны. Чертовски хочу спать… Будем ждать, - Иван произнёс это со странной интонацией. Марк, взглянув на него, увидел постаревшего, осунувшегося Корозко, но с горящими глазами. (Он пристрелит его, несомненно, при задержании).   

Ночь.

 « Воет ветер за окном. Руки дрожат, а я пью. Наполняю стакан, глотаю водку, морщусь, замираю от тяжелых мыслей и снова пью. Не принимаю вкус водки, но что поделать, так надо. Надо?.. Когда надо? Исполнить свой долг, наказать преступников, утопить в водке душу, любовь, горе. Удобно быть бесстрастным наблюдателем. Живи, смотри, изучай, очень удобно, не так ли? А мне, Ивану Корозко удобно? Почувствовал ли я облегчение оттого, что знаю? Нет, легче, спокойней говорить с земляным червем, с тварью болотной, чем знать то, что знаю я. Даже слабенькое знание окутывает завесой страха, а тут… Соврал священнику, но зачем? Голову кружит от выпитого и выбора, за которым последует смерть. Лучше бы не знать, лучше не жить. Бежать бы без оглядки. Но куда, зачем? Выпил много, клонит ко сну, а ведь надо убеждать себя, дать волю чувствам. Впереди ночь…
     Страшная ночь, питающаяся моим духом, душой, всем тем, что бурлит внутри меня. Как я ненавижу ночь!  Ночью мне плохо, а днём мне скверно. Совсем плохо, скверно, невыносимо тоскливо. Стукает, набирая обороты сердце, стучится в открытую душу страх. Пить? Пожалуй, чуть, совсем немного обжигающей гортань жидкости, подарка богов. Ненавижу… Себя, свою работу, его, ставшего моим проклятием, моей болью. Какая же это мука знать себя, своё нутро. Луна… Красавица ночная, прекрасная такая… Остудить разгорячённый мозг, но где? Сон заставляет, приказывает, требует. Стены уплывают, не я, а они удаляются, всё дальше и дальше. Страх… Лицо жуткое, волчье. Эх, Иван, разорви замкнутый круг, склони голову перед ликом Божьим. Легче станет, слабость тела исчезнет, хворь души твоей отступит, ненависть растает... Достань крестик из кармана куртки. Помолись за себя и зло, которое взрастил. Реки смерти, море ненависти».

***
   
 Всё когда-то имеет своё начало и свой конец. И этим концом стало письмо, полученное Иваном Викторовичем вчерашней почтой. Он сразу узнал почерк написавшего письмо. Странность заключалась в том, что погибший Миша, не мог, судя по дате отправить это письмо. Тогда кто отправил?

Быстрым движением вскрыл конверт, прочёл.
         
 « Не буду оправдываться, знаю, что ты всё или почти всё знаешь. Мне очень больно. Во всём, от начала и до конца я виновен. Не Руслан, о котором пойдёт речь, не моя жена. Ты скажешь, почему так поздно? Была причина. Наверное, ты сможешь меня понять, хотя бы по той причине, что тоже был отцом. Именно был. Главная причина лежит на поверхности, ибо ты мой друг, а разве может друг скрывать правду. Я полностью виноват, придя в тот день домой пьяным. Я виноват, что схватил своего собственного сына в полном беспамятстве, ударил головой о подоконник, а потом, как тряпку, выбросил со второго этажа. И что я сделал позже? Я уснул. А когда ты спросил, что произошло, а соврал тебе, а ты поверил. Мы все с этой работой совершаем такое, что потом нам не по силам остановить. Я многое не замечал и думал, что всё плохое обошло меня. Но зря понадеялся. Самое страшное, когда ты знаешь, молчишь, чувствуя свою вину, а он, прячась за твоей спиной, всё понимает. Понимает, ненавидит, лжёт. Это, как ключ к собственной смерти. Ты пытаешься открыть дверь, зная, что по ту сторону смерть, но ты готов сложить голову безропотно, наивно полагаясь на высшую силу. Но… всегда, за все прожитые годы я не вышел победителем, не стал чище. Я проиграл главное- веру в собственное искупление греха. Проиграл, Ваня, свои желания, мечту. Эмоционально и физиологически продал душу дьяволу. Я сделал много плохого в своей жизни. В последние месяцы любыми путями убирал с твоего поля зрения всё, что связано с этим делом. Серьёзно считал, что он утихомирится, успокоится, всё станет на свои места. Мне жаль его, плохого, хорошего, разного. Сколько ему пришлось пережить, оставаясь несчастным.  Мне жаль погибших людей, и по моей вине, тоже. Но это проклятое слово каюсь, мне не оставляет никаких шансов. В слове скрыта грозная сила. Слово, произносится ртом, но сама мысль из головы. В этом всё дело, Ваня. Слово, как бумеранг вернётся назад, рано или поздно, но вернётся к тебе. Жизнь, Ваня прошла, пролетела, и что самое омерзительное, такой её сделал я сам. Помнишь, как в тех строках из стихотворения неизвестного автора: «на всё имеется причина, во всём неписаный закон, что глупым не рождается мужчина, а глупым, делает себя… сам он». В данном случае, это ко мне. Не стану больше бороться, бояться, надеяться, зачем? От наказания не уйти. В смотровой яме, в нашем гараже найдёшь такое, о чём ты не знал, но что тебе поможет. Надеюсь, этим  верну о себе память. Ты помни обо мне. Прощай.  Миша.
 
            Ему давно всё ясно, понятно, как дважды два. Шок прошёл, а ему на смену пришло понимание, или что-то другое. Но что именно? Самоубийство друга теперь стало  совершенно иным по смыслу, но и по самому понятию. Колесо, Ваня.
 Он перечитывает письмо вновь и вновь, прокручивает в голове мелкие, порой абсурдные детали письма, пытался воссоздать, каким же он был, тот, неизвестный ему Миша. Уязвимым слабаком? Злым, или потерянным от собственной вины?  Как ему жилось, моему другу? И откуда это осмысление злого слова? Кто? Кто мог понять  чувства отца, узнавшего правду? Где сыновняя любовь? Где сама жизнь? Нет её, один седой пепел. Вместилище помешательства и неистового безумства переполнено. Свое собственное буйство не вместить. Не купить новую жизнь, не исправить ошибку прошлого. Жить, когда неумолимая смерть дышит в затылок? Зачем? Понять? Не смог бы, нет такой силы, которая сможет понять боль и состояние его души. А сожаление? Милосердие?
      Разве способен он, Иван Корозко, быть милосердным, сострадать? Нет… За невинно убиенных - только смерть. Кромсать, жечь, не думать и  не вспоминать, что он человек. Не человек… Нелюдь. Нет больше жалости, нет сострадания в длинной череде смертей. Или?.. Как пережить горести и беды, если нет друзей, нет того человека, которому ты доверяешь? Как? Разве ему, Ивану нужно доказывать свою дружбу? Разве он не имеет право быть слабым? Ведь проблемы, как и радости, надо делить пополам, с кем-то, кто тебе дорог и тебя понимает. И прохожего надо встречать с улыбкой, и пусть это будет неправдой, пусть будет вымученная, фальшивая улыбка, но именно так.
      Пульсирующая боль в висках, спазм в гортани, ноющая боль в сердце и рывок руки в карман, там таблетки. « Шансы равны. Гора родила своё подобие.  С ума сводит мысль о том, что жизнь отдана чужому человеку. Всё, что думалось, о чём спорили, за что пили, теперь ничто. Всё имеет начало и свой конец. Но как же больно. Это не сон. Это реальность и я буду просить Его о заступничестве за друга».               

***
       
 Корозко, выскочил на межэтажный стояк, замер в растерянности. Что-то внутри него звало на крышу, но он, упёршись, оставался на месте. Что это? Неуверенность в правильности своего решения? Безумие быть безумным? Нет испуга, нет дрожи в коленях. Весь вечер просидел на шершавых бетонных блоках, наблюдал. Когда понял всё, не смог справиться с болезненным замешательством. Человек создан по образу и подобию, но он не человек. Тогда кто? Безумец? Или всё намного хуже. Что в данную минуту ощущал к тому, кто стоял, насмехаясь над ним, над всеми теми, кто стал жертвой. Или это схожесть его мыслей и чувств к нему? Сейчас понимал одно, но чувствовал совершенно другое.
      
Встряхнув головой, Иван взглянул вверх. Там за дверью ведущей на крышу шелестел мутный дождь, и ему, именно туда. В такую погоду дома сидеть в тепле чаи гонять, можно водку пить. Тот, за кем он следил, прошёл много километров на крыше. «Боже мой! Думал ли я когда-нибудь, что из дурного поступка, из пьяного гнева произойдет такое страшное и непоправимое? И главное, среди моих горячо любимых, среди тех, кого я уважаю и люблю. Его родители! Купали, кормили, пестовали, но жизни, по сути, не было. Не спрашивать зачем? Узнать правду. Не смотреть в глаза. Не стараться понять… Успеть отомстить. Успеть».
    
Сердце ноет, нет, оно обжигает внутренности, мгновение, и…
   
Руслан, стоял  на верхнем парапете крыши, и, повернувшись к приближающемуся  Ивану Корозко, скривил губы, казалось, усмехался. На его бледном,  мокром от капелек дождя  лице, играло не только самодовольное выражение, откровенно надсмехающегося человека, но что-то ещё? Только что? Сожаление? Воспоминания? Возможно, что он вспоминает себя маленьким, беззащитным мальчиком, сидящим на горшке? Или вспоминает тот злополучный день в ожидании папы? Или вспоминает свою ненависть, а вместе с нею горечь воспоминаний об отце, перевернувшем всю его жизнь? Или вспоминает все жертвы, принесённые им в костер безумства и редкой жестокости?

Руслан помнит день, помнит, но он не простил. От отца несёт винным запахом как из разбитой им когда-то бутылки портвейна. Сын боится, боится так, как только может маленький ребенок. Стоя на коленях, отец плачет,  клянётся, что купит ему всё. Всё то, что он захочет. Мысленно он прощает отца, но боль переворачивает жизнь наизнанку.
В своей памяти находит воспоминания о добрых поступках отца, находит и тут же их стирает. Спустя месяцы череда больничных палат, и мальчик осознает, отчётливо понимает, какая расплата ждёт его и того, кто это совершил. Никто никогда не видел его слёз, но сейчас… Сильное облегчение от боли. Впрочем, это ничто по сравнению с тем, куда отправится, где его уже ждут.
       
 Теоретически он имел право на один единственный выстрел, и было, потянулся к наплечной кобуре, но передумал. Исполни приговор и иди. Убить своего крестника, сына своего друга он сможет, но что взамен. Ему не по силам вернуть свою дочь, как не вернуть Зину. Что же тогда остаётся? Одиночество его удел? Ничего. Никаких ощущений, эмоций, чувств. Сколько жил, верил, надеялся, что сам, своими руками совершит возмездие, и… Не жалей, излей свой гнев, убей. Застрели или сбрось с крыши. Ну…Иван!  Минуты тоски, необъяснимой, мрачной, кровавой.      

  Далеко внизу раздались звуки сирены подъехавшей милицейской машины.
« Патруль или мои орлы? - мелькнула, и тут же пропала мысль о помощи. - Зачем мне помощь, сам всё сделаю. Только сделать что? Внутри не срабатывает пружина, не работает рубильник…пустота и усталость».

В его руках, под кривую усмешку Руслана, появились металлические наручники. Он и сам не знал, что собрался с ними делать, но первым делом достал именно их.
               - Я знал, что найдёте. Я наблюдательный. Ждал… Посылал вам сигнал идти за мной следом… Используя ваше выражение, идти мне вослед. Устал. Гадкое состояние ожидания мучений в аду.
      
Произнеся эти короткие слова, замер, глядя мимо Корозко.  Встряхнув мокрой головой, будто отгоняя наваждение, как-то вскользь Иван отвечает:
              - Пришла пора. Не станем ломать комедию… Спускайся. Твоя очередь платить по счетам.
    
 Раскинув в сторону руки, Руслан пристально смотрит в глаза, пожимает плечами и, меняясь в лице, кричит.
              - Меня ожидает вечность, холодная, сырая бесконечность… Надеюсь, что письмо вам помогло?
    
   Едва  ошеломленный этими словами Иван сделал шаг, как Руслан, резко откинулся назад. Он не видел полёта Руслана. Он присел там, где остался стоять, на мокрую от дождя  крышу дома. Сидел долго или это ему так показалось. Дождь всё убыстряя темп, заливал город и его, Ивана Корозко.
      
  « Не всё заканчивается так, как хотелось бы мне. Возможно, именно так… лучший вариант? Странно. Ни ненависти, ни огорчения, ни злорадства, ничего… Нет ощущения триумфа, нет неугасимой радости оттого, что дело закрыто. Нет обычной волны облегчения, ничего такого нет в помине. Пятно на мундире стёрто, бельё отстирано, но снова донимает острая жалость».
      
Подумал и понял, что не смог, не стал палачом, а ещё одна человеческая судьба потерялась в бесконечности других судеб. И, стряхнув с головы дождевую воду, рассмеялся. Смеялся беззвучно, но неожиданно смолк, будто увидел себя со стороны. Остро кольнуло сердце. «Ничего, пройдет. Ничего».

Глядя на серое, переполненное влагой небо, осознал конечность пройденного пути. Без стрельбы, без погони, буднично и серо, но это так. Как объяснить с ним происходящее? Освобождением? Пониманием чужой души, чужой боли?
      Усилием  воли пытался заставить себя встать. Это было трудно, чертовски трудно. Хотел подойти взглянуть с высоты птичьего полета… Хотел посмотреть на то, что стало символом его несчастий, горем других, ни в чем неповинных…
    
 Поднявшись на дрожащие от усталости ноги, мокрый и опустошенный, Иван вяло побрёл к чердачному окну. Сейчас ему необходимо срочно выпить и забыться в тяжёлом сне. Пить много и долго. Пить так, как не пил за все прожитые им годы. Смотреть на стакан, бормотать и сдерживая эмоции пить…за упокой и за здравие. Пить, стучать кулаком, рыдать и ничего не помнить… Совсем ничего.
      
Внизу стояла патрульная машина, три милиционера и небольшая толпа зевак. Возле тела, из которого кровь растекалась по асфальту, смешиваясь с дождевой водой, образовался небольшой круг.   
 
 Едва  Иван показался, выйдя из проема подъезда, толпа расступилась, а милиционеры с понимаем и сочувствием смотрели на него.
       Что он думал, глядя на окровавленное тело, никто не знал. На короткое мгновение ему показалось, что по лицу Руслана прошла дрожь. Мелькнула глупая мысль: Жив?
 
С завыванием подъехала  машина скорой помощи. Молчаливая, почти похоронная погрузка тела, вспышки проблесковых огней и снова завывание сирены.
    
    Постоял немного, Иван медленно удалился. Он сделал своё дело, и, глядя вслед Ивану, Пронин державший в руках дипломат, размышлял над тем, куда он пойдёт? К женщине, которую любит, или к женщине прошлого, Зине? Кому отдаст свою одинокую старость? Или поедет на другой край города, где возле одинокой берёзки, стоит гранитный памятник, на котором начертано имя дочери? А чуть ниже мелкими буквами несколько слов: « Истина возникнет из земли, и правда проникнет с небес». Или он найдёт дорогу к Богу? Пойдёт вослед всем тем, кто берёг веру, страдал, познал горечь разочарований? Найдёт свою нужность, поймёт своё истинное значение земного существования? Перестанет мерить и оценивать человеческие достоинства и недостатки? Будет радовать себя, людей, ведь радость так многолика. Отыщет друга, который будет приносить ему не домашние тапочки, а радость своим лаем. Станет любить его, Ивана за то, что он его друг, просто, друг.
Никто этого не знает, не знает об этом и Иван.
   
 Отрезок жизни в длинной цепи одиночества пройден. Но кто знает, что уготовано каждому из ныне живущих  людей в этой непростой жизни? - Кроме Него, никто…               

 





Виктор Камеристый