Черное вино… Черное вино осеннего вечера разлилось на город. Город распластался под его потоком и раскинулся каким то беспредельным бокалом, в котором, будто пыль, плавали цветные хлопья людей, повозок, экипажей, ярких гало фонарей, которые уже засветили… В воздухе витала мелкая, холодная морось и силуэты домов делались от нее размытыми и продрогшими. Какими-то одинокими внутри этого беспредельного мрака, в котором неприкаянно блуждал такой же одинокий ветер. Морось, подобно испарине на лице умирающего, стредотачивалась на стеклах окон, то черных, то ярко блиставших алмазами светильников. Скапливалась каплями на круглых стеклах пенсне, стекала на щеки, скатывалась по усам и эспаньолке на шейный платок, подколотый серебряной булавкой с головой кота, светящейся изумрудными глазами.
Я смотрел сквозь капли, сквозь морось, опасаясь даже отвести глаза от темного провала парадной. Где-то глубоко в его недрах таилась она. Ей пора уже было бы выйти, поскольку вот уже на протяжении нескольких месяцев она выходила именно в это время, невзирая на погоду. Я ждал, когда наконец в черноте появится сперва темно-серый, а потом все светлее и светлее, вплоть до белого, ее силуэт. И вот этот белая, всегда белая, фигурка бесстрашно выйдет в черное вино вечера навстречу своему обретению. И тогда я, как заведено, двинусь следом, немного отстав, так, чтобы она не видела своего незримого соглядатая, который, таясь в тенях и мешаясь с ними, крадучись, стараясь не стучать тростью о булыжник мостовой, робко идет следом.
Вот уже несколько месяцев я повторяю по вечерам один и тот же маршрут – маршрут этого светящегося бриллианта в вязкой, сначала духоте, а потом, через месяцы, сырости вечеров. Промозглость вечера пробиралась под сюртук, охлаждая тело. Тело, стремящееся к ней, несущее ей заключенную в нем душу, бьющуюся о стенки своей уродливой темницы.
Я каждый раз видел ее в темноте, как первый раз, так и во все остальное время. Помню, тогда давали что-то в опере, я и запамятовал уже что, поскольку из своей ложи увидел в партере ее силуэт. Он матово светился изнутри и невольно останавливал взор на себе. И действие на сцене перестало быть заметным, перестало существовать даже время. Было лишь воцарившееся передо мною матовое свечение, исходящее от нее ото всей. От всей ее фигурки, затянутой в тугой корсет белоснежного платья.
Она была одна. Всегда одна, и я не гадал отчего. Посреди остановившегося времени это было не важно. Она неотрывно глядела на сцену, в то время, как я так же безотрывно смотрел на нее, лишь изредка поправляя съезжающее пенсне. Так же она и сегодня выйдет и в одиночестве побредет по переулкам, погружаясь в их густую сеть, уводя меня за собой, утаскивая в черные колодцы дворов, из которых вели, зашторенные полуприкрытыми веками ржавых створок ворот, арки. И будут вновь переулки, вновь дворы, которые будет освещать лишь свечение ее силуэта и оживлять лишь стук ее каблучков по брусчатке.
А я буду идти в отдалении, в тенях, понимая, что никогда не смогу выйти к ней на свет. Потому что чуть впереди, в сияющем гало фонарей, ее ждет тот, которого она не отторгнет, который может приблизиться к ней, может заключить ее в объятия, может ощутить, как в него втекает ее светящаяся матовость, как она заполняет его всего и он может нескончаемо пить из этого источника, который на какой то момент становится им самим, неотделимым от самой сути его естества. И питая его матовым своим свечением, она одновременно впитывает в себя, вливающийся в нее, яростный поток его внутреннего огня. И тогда ее внутренний свет становился ярче, пронизанный сполохами пламени, в то время как пламя в нем затихало, умиротворенное ее млечным светом.
И перед взором моим представали лишь льющиеся серебристые потоки сверху и ярко-оранжевые огненные струи, бьющие снизу. Виделось, как они переплетаются, сливаются в упругий пульсирующий ком, ширящийся и, достигнув предела, распадающийся на фейерверк брызг, расцвечивающий проулок радугой их обоюдных внутренних заветов. И как где-то, посреди этого буйства красок зарождается плод слияния двух стихий, который вырастет из семени упавшего на мостовую в трещину меж булыжников. Который навсегда поменяет мир, если его не растопчут грязными сапогами извозчики. И оберегать его – это мой удел во всей этой круговерти красок.
Боже, как мне поначалу хотелось выйти из тени, приблизиться… Но мне постоянно что-то мешало. Быть может, порой моя внутренняя смятенность, а порой и какая-то отстраненная бесстрастность, но как бы то ни было, я так и остался в тени. И только из тени я мог любоваться тем великолепием их тайной жизни, которой не разглядел бы на свету. И через месяцы я понял, что удел мой быть лишь свидетелем великого рождения воплощенного света.
А сегодня я понял, что удел мой сопровождать ее в бездонном мраке вечернего города, одинокую и светящуюся. Есть великий соблазн всему светлому спутать Огонь Рождающий с тем, другим пламенем, таким же вечным и так же вздымающимся стеною снизу, которое лишь иссушает живительный свет и в итоге испепеляет высохшую душу, неспособную к рождению, к переменам, ожидающую своего часа в плотной поленнице таких же иссохших собратьев.
И это пламя будет вырываться из черноты проулков, из мрака подворотен, из мрака, где всегда буду я – страж ее света, стоящий на вратах ада, клубящегося в черном вине городского вечера. На самой кромке черноты и кругов света вокруг редких фонарей. И балансируя на этой грани, освещенный спереди и темный сзади, я и оберегаю ее истинный свет, который ярче всех фонарей города. Оберегаю его для радуги обоюдного завета двух стихий, рождающего перемены, творящего истинную и вечную власть.
А после, она вернется к началу своего пути и нырнет в черный провал парадного. А я уже не таясь и неспешно пойду в свой большой и пустой дом, где уже растопили камин, ожидая моего прихода. Скину в передней набухшую от влаги одежду, налью себе в бокал темно-красного, почти черного, вина и усядусь за стол писать ей вновь, как я делаю каждый вечер. Писать о том, как хотелось бы мне хотя бы дышать одним с ней воздухом, вдыхать аромат ее мокрых волос и касаться пальцами бархата ее кожи. И, дописав, перед тем как запечатать конверт подпишусь сегодня, не как обычно – Anonyme, а так, как буду подписываться впредь - Gardien de la Voie.