В библиотеке
В питерской городской Публичке молодой человек серьёзного вида, по всему -аспирант, заказал необходимую литературу и сел за столиком переждать. Видимо, настроился он на длительный срок, поскольку выложил свой ноутбук и стал внимательно читать какой-то текст, периодически внося в него коррективы. Но тут к нему подошёл его сверстник и радостно приветствовал:
– Привет, Санёк, как хорошо, что встретил тебя здесь. Мне с тобой надо обсудить один вопросик, не возражаешь? А то моя диссер зависла на нём. Ты, я знаю, когда-то интересовался этой темой.
Тот ответил:
– Привет, Митька. Да, конечно, давай поговорим, о чём тебя интересует. Без проблем. Присаживайся.
Дмитрий присел к столику Александра. Тот свернул свой компьютер и заинтересованно посмотрел на собеседника.
Д. – А ты чего читаешь-то у себя, свой диссер правишь?
А. – Ну да, вот заказал книг, сказали, подойдут часа через два, так что времени получалось полно. А ты как здесь?
Д. – Да я, собственно, к тебе. Мне Ленка сказала, что ты гуляешь по Невскому и наверняка зайдёшь в Публичку, поскольку тебе надо. Вот я и решил рвануть.
А. – А где ты её видел?
Д. – Да в Гостинке, буквально десять минут назад виделись, передавала вам, сэр, приветик.
А. – А…, понятно. Так позвонил бы, может меня ещё здесь не было бы…
Д. – Ну вот решил рвануть, и видишь как – нарвался. Короче, у меня есть проблема.
А. – Какая?
Д. – Что есть истина?
А. – Ну ты сказанул… Чего попроще не мог придумать? Почитай классиков, одним словом. А меня спрашивать здесь – бесполезное дело.
Д. – Да ладно тебе, я знаю, что у тебя здесь должно быть путное понимание. Классики – классиками, а ещё чьё-то мнение на сей счёт было бы в самый раз. Если бы классики соглашались друг с другом, то не было бы проблем, но ты же, Санёк, знаешь, что это не так. Короче, я, если честно, запутался, и прошу меня, бестолкового, научить уму-разуму. Но только, если можно, без ссылок на того или иного авторитета, а, так сказать, своими словами высказать своё мнение по теме.
А. – Своими словами свои мысли, говоришь? Ишь ты какой, крамолу предлагаешь!
Д. – Ну что же делать. Иначе как-то всё очень тяжко получается.
А. Ну ладно, согласен. Будем свободно рассуждать без оглядок на авторитеты.
Д. – Вот-вот.
А. – Я думаю, конечно, что классическое определение истины как соответствие мысли о предмете ему самому страдает неопределённостью, поскольку ведь мысль о предмете всегда имеет целью и задачей выразить собой этот самый предмет, и вердикт истинности можно вынести лишь взглянув на ситуацию со стороны и сравнить то и другое, собственно мысль и собственно предмет. Но сравнение это непосредственно возможно лишь если они однопорядковые сущности из одного смыслового рода. Последнее невозможно, поскольку предмет – это в некотором роде причина, а мысль о нём – в некотором роде следствие. То и другое весьма различно, так что сравнение, о котором мы говорим, не может быть непосредственным, так сказать, посредством представления их друг к другу и сравнения их своеобразных длин, как мы это делаем с палочками. Если сравнение здесь и возможно, то как-то опосредовано, с использованием некоторого посредника. Но какова природа этого посредника? Есть ли что-то промежуточное между мыслью и предметом? Может быть, это эмоции или чувственность? Вряд ли: в эмоциях заключена наша оценка, она как бы уже знает вердикт об истинности или ложности, т.е. находится в самом конце познавания; чувственность же поставляет саму фактологию предмета и находится в самом начале познавания. Ни того, ни другого нет в середине познавания, а именно она нам и нужна. Получается, нет того, что было бы в требуемой нами середине из того, что было бы явно отлично от предмета и от мысли о нём. Поэтому среднее будет неизменно затрагивать и предмет и мысль, и представлять собой некий синтез того и другого. Синтез же – всегда мысль. Выходит, истинность одной мысли мы будем проверять посредством другой мысли и так далее до бесконечности. Возникает такая вот неопределённость, что с очевидностью неверно, поскольку из неё, из неопределённости, следует, что истины вообще нет.
Д. – А может, её и нет?
А. – А как же быть тогда с Аристотелем, у которого «сущее есть» – это самоочевидная и безусловная истина? И хотя мы договорились не цитировать классиков, всё равно его утверждение железобетонно. Так что, конечно, несмотря на весь возможный скепсис, истина и истинное существует, иначе грош нам с тобою цена как философам.
Д. – Всё же, это следует доказать.
А. – Ну давай, попробуем. Для начала предположим обратное, и положим тезу, что истины нет. Тогда она сама неистинна, т.е. выходит, что истина всё же есть как предвосхищение, т.е. как то, что следует, что должно быть вследствие неистинности нашей тезы, хотя её и нет как то, по поводу чего имеет место утверждение. Т.е., отрицая истину в её существовании как данности, мы всё равно приходим к ней как к систематически ожидаемому. Сознание как бы так устроено, что не может функционировать без того, чтобы не иметь в виду истину.
Д. – А если оно систематически ошибается?
А – Если оно постоянно ошибается в том, что истины нет, то мы вообще приходим к однозначному выводу, что истина всё же есть. Поэтому скепсис работает против себя и как окончательное правило бессмысленно.
Д. – Согласен.
А. – Значит единственным главным правилом работы ума должно быть принятие положительного отношения к делу, а скепсис если и принимается, то только на вторых ролях.
Д. – Логично.
А. – Тогда мы приходим к тезе «истина есть», а обратное утверждение будет лишь антитезой по отношению к нему, т.е. будет полностью от него зависеть.
Д. – А почему истина есть – только лишь потому, как мы сейчас выяснили, что иначе сознание не сможет осуществить ни единого своего акта и не сможет тем самым существовать (ведь оно существует только как активность), или ещё по какой причине?
А. – Наверное, ещё по причине существования вообще. Ведь «бытиё есть» тавтологично, т.е. здесь истина – в существовании как таковом.
Д. – Добавлю – истина заключена в существовании в режиме осмысленного отношения к нему.
А. – Принимается. По сути, это и имел в виду Аристотель.
Д. – Ладно, истина есть. Как же её распознать?
А. – Самое простое – соотнести мысль с имеющейся суммой знания, с имеющимися представлениями, умениями и даже привычками, одним словом – со всем тем, что называется культурным наследием.
Д. – Но есть культурное, созданное человеком, а есть ещё то, что тоже считается элементом культуры, но привнесено в неё, так сказать, без человеческого напряжённого участия, можно сказать – с рождения. Что здесь важнее?
А. – Мне кажется, что важнее чисто человеческое, созданное им самим. Ведь мы говорим об истине, создаваемой человеком, и если уж сравнивать её с чем-то или сопоставлять её с чем-то, то с наиболее подобным как с более близким. Значит, сопоставлять надо с тем, что создано человеком, а не с тем, что с его творчеством никак не связано.
Д. – А вот здесь поподробнее.
А. – Ну как, если людьми что-то оставлено и ценится, то только потому, что апробировано временем и что ими по тем или иным причинам необходимо. Необходимое же по своему смыслу истинно, иначе оно не будет иметь никакой силы. Поэтому всё человеческое в культуре соотносится с той или иной истиной и согласование новой мысли с ней, т.е. с человеческой частью культуры, вполне позволяет показать, с истиной мы сейчас имеем дело, или нет.
Д. – получается, по твоему, истину фактически человек выбирает как бы сам: вот он выбрал себе то, сё, а потом соотносит с этим свою мысль, и значит тоже как бы выбирает её сообразно пригодности её или непригодности.
А. – Так оно и есть. Например, пусть некто пошёл по дороге, и попал в яму. В следующий раз он уже будет помнить ту яму и истиной для него будет это знание. Конечно, дорогу могут отремонтировать и яму могут засыпать, и тогда нужен будет новый опыт, или рассказ приятеля о том, что дорога стала ровной.
Д. – Однако ведь выбор этот всегда будет страдать случайностью, так что и истина твоя тоже будет случайной. Вот и пример твой с ямой на дороге – тоже из области случайности. Но, как мне представляется, настоящая истина не имеет отношение к случайности, она – хозяйка закономерности и общности.
А. – Ну да, согласен, настоящая истина именно такова, а я в своём примере имел в виду истину фактов. Конечно, глобальные истины, например математические или полученные в глубокой рефлексии, совершенно не случайны и имеют отношение к максимально общим вещам. Но всё равно такие истины человек выбирает и оставляет себе как такие, которые можно как-то использовать в деле – то ли утилитарно, то ли в философских исканиях. Ему нет нужды в том, что никак не используется. Зачем ему нужно то, что ему никак не нужно?
Д. – Но ведь всё равно, если он узнает какую-то истину, которая ему не нужна и явно никогда не будет нужной, от этого она не перестанет быть истиной.
А. – Одному конкретному человеку, может, и не нужна, а кому-нибудь когда-нибудь может пригодиться.
Д. – Да, но человек-то, которому мысль-идея не нужна, не знает, нужна ли она кому-нибудь в прошлом или будущем, более того, психологически, исходя из своего собственного примера, он даже склонен считать, что она совершенно бесполезная, и при этом всё равно полагает её истиной. Поэтому для него критерий истинности не связан с тем, следует ли её выбрать для пользы дела, или нет. Критерий у него будет какой-то свой.
А. – Ну и что ты предлагаешь здесь?
Д. – Я вот и не знаю. Можно предложить лишь некие рассуждения, но насколько они правильные, сказать трудно.
А. – Ну давай, вещай.
Д. – Можно рассуждать так. Если истина есть – а с этим мы с тобой вроде как согласились – то в этом «есть» она определена. Т.е. она определена в своём бытии, а значит соотносится со всяким бытиём, не только с тем, что именуется человеческой культурой.
А. – Конечно, это так, но человек никогда не выбирает то, что не имеет к нему никакого отношения.
Д. – Чуть раньше ты говорил не так, ты говорил о той или иной необходимости.
А – Так это одно и то же. Ведь к человеку имеет отношение то, что ему необходимо, а всё остальное, не необходимое хоть в малой степени, к нему не имеет никакого отношения. Например, сколько нам с тобой задавали всего, заставляли изучать и проч.? Многое вылетело из головы, потому что элементарно не нужно, а то, что нужно, то осталось и используется. Разве не так? Преподы как бы говорили: «это вам надо, вы к этому знанию должны иметь какое-то положительное отношение», но поскольку на деле знание оказывалось не нужным, то оно не запоминалось, не входило в нас, не получало с нами положительного отношения. Отношение оказывалось только отрицательным – лишь в виде не-знания.
Д. – Но ведь человек живёт в этом мире, и может даже и не подозревать, что ему необходимо, а что нет. Пока ему не перекроешь воздух, он и не узнает, что воздух ему жизненно необходим. И таких вещей – масса. Кто знает, может далёкая планета что-то даёт человеку, а он об этом и знать не знает, и слыхать не слыхивал, и спроси у него – нужна ли ему эта планета или хотя бы знание о ней, он уверенно скажет, что нет, не нужно, а вот подишь ты, она ему чего-то даёт. Тоже самое можно сказать о людях: все друг другу что-то дают, иначе не было бы общества, но конкретно об этом знается только в отношении нескольких человек, в лучшем случае – в отношении нескольких сотен человек, а об остальных миллионах и даже миллиардах никто никогда и не думает. Получается, истина имеет отношение не только к рациональным, известным вещам, которые контролируются разумом и которые и в самом деле связаны с выбором человека, но, кроме того, истина имеет отношение и к тому, что есть, но не знаемо, и так или иначе выражает иррациональную сторону человека, его невидимую связь с миром.
А. – Эдак недалеко и до мистики.
Д. – Да причём здесь мистика! Мир полон иррациональностей, хотя, конечно, одними ими сыт не будешь: нужно иметь в виду ещё и рациональную сторону дела. Но ведь и без иррациональности тоже нельзя. Если бы всё было рациональным, то куда бы мы двигали свой ум? Иррациональная область – это как раз та область, куда мы каждый раз направляемся в поисках познания. И схватив там некую мысль, получаем ощущение счастья. Ведь нельзя получить счастья от выработки мысли в заведомо известном и определённом. Счастье возникает лишь когда вдруг что-то нашёл в неопределённом, иррациональном, потому что это и есть настоящее творчество.
А. – Да, возможно, возможно. Со счастьем – это ты к месту.
Д. – Вот, я очень рад, что тебе понравилось. Мне действительно кажется, что счастье с истиной должны состыковываться, но только было не понятно – как именно. А тут с тобой разговорился, и смотри ж ты, чего-то такое-эдакое обнаружилось. Ну, в самом деле, когда есть счастье, тогда есть и истина. Т.е. счастье указывает на истину, и поистине счастливый человек живёт по истине. Например, материнское счастье, или счастье победившего тяжёлую болезнь или ещё чего в таком духе – это же истинное погружение в сам мир, в само мироздание с его бесконечностью и никогда не договариваемой непознанностью.
А. – Да, наверное. Я бы сказал: счастье – метка погружения в бытиё жизни. В самом деле, от искусственного, где нет жизни, а есть лишь её остановившийся отблеск, истинного счастья никогда не будет. Будет кратковременное удовольствие, и всё. Жизнь же искусственной не бывает, она всегда естественная, и погружение в неё всегда даёт сопряжение с тем, что есть поистине, т.е. с истиной. Единственное, что здесь всегда следует иметь в виду, это то, что всё это должно происходить в режиме осознанности. В противном случае нельзя будет говорить об истине, как нельзя говорить об истине кузнечика, не осознающего происходящее, а лишь живущего подобно какой-нибудь биомашине с заложенными в неё инстинктами.
Д. – Ну что же, классно! Ладно, спасибо тебе, что немного побывал в качестве сократовской повитухи в моём мыслеброжении. Пойду, мне ещё кое-что надо поделать сегодня.
А. – Ничего, кушайте на здоровье. А я ещё посижу тут, с текстом поработаю, а потом, глядишь, и книжки поднесут. Пока, пока…