Врач-кардиолог Лев Игнатьевич стоял за деньгами в больничную кассу на первом этаже, прислонившись к косяку двери в ярко освещенный коридорчик бухгалтерии, ещё оставаясь в полутьме общего неосвещённого коридора. Очередь двигалась медленно, за ним два-три человека, а впереди человек пять. Думал о своём, разном, в том числе о том, о чём думать не хотел вовсе.
К примеру, отчего ушла жена. Ушла тихо, забрав только свои вещи и ребёнка, оставив даже кольцо и сережки, которые он ей подарил на день рождения и всегда полагал её личной собственностью. Они остались лежать на туалетном столике специально на виду, чтобы не искал, не маялся понапрасну. Имелось в этом факте такое страшное унижение, что Льву Игнатьевичу при воспоминании хотелось исторгнуть стон точно такой же, каким застонал он в первый раз от неожиданности, увидев эти недорогие, купленные с зарплаты врача ювелирные украшения, сиротливо поблескивающие на пыльной лаковой поверхности.
Человека, к которому жена ушла, он знал. Ничего особенного тот из себя не представлял, обыкновенный постовой милиционер, уличный гаишник, который по мере надобности регулировал дорожное движение там, где семафоры выходили из строя, а в основном ловил нарушителей правил уличного движения, засев в придорожных кустах.
Кардиолог видел его однажды зимой на дороге среди клубов автомобильного, быстро смерзающегося в колючие иголки сизого дыма, круглолицего, краснощекого, толстого в форменной зимней одежде, коротконогого человека. Тот махал полосатой палкой то в одну, то в другую сторону, а свободной рукой тёр замёрзший нос. Таким и запомнил навсегда. Потоки машин подчинялись гаишнику беспрекословно, красивая умная жена кардиолога тоже подчинилась, перейдя жить из нормальной двухкомнатной квартиры в общежитие барачного типа: деревянное, старое, похожее на двухэтажный сарай. Не оставив даже прощальной записки, и главное увела за собой дочь, тем самым обрекая её на ужасающее коммунальное существование. Почему???
Лев Игнатьевич подавил стон.
Туманно глянув на проходящую мимо Трупичкину, не улыбнулся ей. Имелось в этой глазной даме нечто несимпатичное и даже слегка неприятное, хотя и трудно сказать, что именно. И что же вдруг он наблюдает?
Проходя мимо, та словно бы слегка запнулась, да нет, тормознула резко и равновесие при этом немного утеряла, нагнувшись вперед, смотрит быстро то на Льва Игнатьевича, то себе под ноги, снова на Льва Игнатьевича в полном замешательстве и борется при этом за остатки равновесия с силой инерции, которая волочит её дальше по коридору, а кажется, что с другим борется изо всех последних женских сил – подойти немедля ко Льву Игнатьевичу… спросить о чём-нибудь… совершенно не по существу дела.
Или даже лучше ничего не спрашивать, а заглянуть в глаза снизу вверх и стоять молчать… Ой, что там говорить, когда и без того всем прекрасно видно и ясно, что с коллегой творится, особенно тем очередникам, что за спиной Льва Игнатьевича находятся.
Они тоже на Трупичкину уставились: ух, ты!… Всё с вами ясно, девушка, вот те на! И следом мгновенная мысль, словно молния, озаряет небосклон общественного сознания: а что же нам теперь с завотделения Лебёдушкиной прикажете делать?
Тормозила – тормозила Тряпичкина на одном месте, ногами перебирая, качалась – чуть носом не падала вперёд, бросая растерянные взоры семиклассницы на кардиолога, будто впервые в жизни его увидела, а всё же пришлось дальше лететь, с одной стороны, сила инерции, с другой появились на губах коллег понимающие сочувственные усмешки.
И вынужден был Лев Игнатьевич признаться себе, что хотя и несимпатична ему Трупичкина, а всё же определенно есть в ней человеческие чувства. Прежде ему как-то не доводилось наблюдать, чтобы так кто терялся при встрече с ним из-за этих самых чувств, даже жена бывшая. О, да там-то как раз наоборот, два года гонялся, преследовал, умолял, прежде чем соизволила заметить. Жена была красотка, Евлупьевна не такая симпатичная будет, а Ромуальдовна и вовсе чёрте что.
Нет, как несчастная Трупичкина сейчас при всех, так никто на него не засматривался и не спотыкался при этом. А ведь ничего особенного из себя Игнатьич даже в двадцать лет не представлял - был, как среднестатистический французский господин Бло, человек без всякого шика, без изюминки, которая женщин привлекает. Они же вроде галок: им блеск нужен. Нет, Лёва вполне нормальный человек, врач, специалист своего сердечного дела, только лицо не ярко выраженное, излишняя припухлость на щеках, а не в подбородке, и глаза чересчур спокойные, можно сказать вялые, глубоко посаженные, и не атлет, и в компании празднуя в раж не впадает.
Это когда под настроение вдруг начинает из иных, тоже неприметных личностей вдруг словно шампанское фонтанировать, такие искристые смешные монологи заворачивают, откуда что берётся? Блистают один вечер всего, а, глядишь, уговорят кого надо и глаза партнёрши в танце тоже начинают ответный фейерверк выстреливать, и пошло – поехало… на зависть даже красивым и умным и спортивным. На него ни разу не находило. А если находило, то не там, где и когда нужно. Скорее всего, кривоватая усмешка дело портила, будто он сам над собой всегда слегка иронизирует. По молодости почти незаметна асимметрия рта проявлялась, но чем далее – тем более, уже и складка особая справа наметилась, несмотря на всю борьбу с этим лицевым явлением.
Нет, не может быть, чтобы Трупичкина могла в него… втюриться. Да и зачем ему это? Совершенно не нужно, а вместе с тем… да нет, тут другое… с чего вдруг? Это из-за Панацеи что-то… точно!
Фу! – аж выдохнул с облегчением, – конечно, конечно, как сразу-то в голову не пришло? Явно Панацея просила её при случае что-то для него передать, какую-нибудь информацию, а эта, натолкнувшись внезапно на Игнатьича, хотела вспомнить, да не смогла! Тормозная баба! Дура, чуть не упала! Идиотка! И почувствовал в душе Лев Игнатьич наряду с облегчением некую мельчайшую толику разочарования. Вот не влюблялась ни одна в него по собственной инициативе никогда, приходилось самому выслуживать счастье: делами и упорством. Так-то он старательный, чего решил, того добьется непременно. Ага. Игнатьич опять криво улыбнулся. Но уж Трупичкиной ему и задаром не надо. Боже упаси…
А вечером ещё больше подивился, когда шёл с работы, думая, в какой магазин лучше податься: продуктовый и там в очередях погрязнуть, или промышленный и какой-нибудь подарочек Панацее приобрести. Последнее много приятнее, но тогда из чего ужин ей и ребенку готовить? Перед ним впереди по больничному коридору шла тоже с работы женщина, он не обратил внимания, откуда она вдруг возникла, из какого коридора больничного выскочила, но резко появилась, словно ниоткуда, как лемовская марсианка. На самом выходе вдруг приостановилась и отступила в сторону к стеночке, словно пропуская кардиолога перед собой. Коллега его пропускает? Странно. Он глянул в лицо. Перед ним стояла Трупичкина, опять Трупичкина, и опять смущённая!
“Случилось что с Панацеей? – встревожился Лев Игнатьевич, – или нужда какая, а может, просто поделиться хочет человек пережитым за день?” Остановился, повернулся к бедной Лизе, от смущения шею в сторону вывернувшей, изображаючи рассеянный взор, ни дать ни взять, хочет сказать нечто жизненно важное, а не решается – совесть, скромность или что другое мешает. Она не выглядела теперь семиклассницей, быстро повзрослев за истёкший день, и смотрелась женщиной мятущейся от вполне зрелых чувств, готовой ради любимого на всё.
Наступило общее молчание.
Галатея Ромуальдовна завела за спину руки, прислонила ладони к стенке, оперлась о них задом, приобретя устойчивую позу, а Лев Игнатьич стоял прямо перед ней, боком к выходу и мечтал бежать далее, но вынужден был ждать, что скажет Галатея? Не зря же стала в позу, обещавшую интересный разговор. Оба не произнесли ни звука. “Ба, – догадался Лев Игнатьич, – так я вас ещё и развлекать должен? Выпытывать причину странного поведения? Вот это извините, время дорого, надо бежать срочно по хозяйству, забот полон рот… кушать хочется, а тут ещё… эта… встала. Неужто правда влюбилась?” – вернулся он к прежним раздумьям, и вроде угасшая мельчайшая искра пыхнула – засветилась, будто на неё дунул мелкий бес самодовольства изо всех сил.
Народа поблизости теперь не было, Ромуальдовна вела себя по меньшей мере странно, трудно подыскать для такого поведения подходящее объяснение: мялась, смотрела то влево, то вправо, но ни разу на Льва Игнатьича, однако продолжала молчать, будто воды в рот набрала!
Первым не выдержал кардиолог. Немного приятно, но сомнительно, очень сомнительно, а главное – ему ничего такого от Ромуальдовны задаром не надо, ему пора по магазинам! И убежал ведь Лев Игнатьич от Галатеи Ромуальдовны самым наглым образом, оставив прислоненной к стенке, кинув на прощание: “Простите… извините… спешу… очень… радбылвстретт-ся!”, – что обычно бормочут невнятным людям, возникающим на пути, несущим в себе неопределенное и уже ощутимое препятствие, от коего хочется побыстрее освободиться. Мимо шуррр-рр! в дверь, как не бывал!
Не поверил Лев Игнатьич! Он же взрослый человек, не мальчишка, пожил, знает. Во-первых, лицо Ромуальдовны хоть и мятущееся, а всё одно сомнительное, и, во-вторых, так не бывает в жизни: то ничего-ничего, а тут вдруг бац! И сразу две любящие объявились, начальница и подчинённая, не его начальница и подчинённая тоже не его, но все равно плохо, к чему бы это? Не-не, нас не обманешь! Или бывает? Вздохнул кардиолог, нутром чуя, что влетает в очередную передрягу, в коленкоровый переплёт, такой уж он неуверенный в себе человек, да побежал рысцой по своим мужским делам: ужин пора готовить, сына из школы встречать. Панацея просила в магазине продуктов прикупить, сама опять задержится на работе. А тут такое дело… Нет, знаете что? Спасибо за доверие, но... не надо.
Однако не на ту напал!
Стоял пару дней спустя наш умный, выдержанный и совершенно не верящий в свою мужскую притягательность кардиолог у доски приказов, возможно, и правильно не верящий, разглядывал список отпускников, подсчитывая, сколь же дней внедрилось меж его отпуском и отпуском Панацеи, как вдруг рядом Трупичкина опять нарисовалась, сзади встала. Оглянулся, кивнул и далее с умным видом изучает списки.
Как вдруг ни с того ни с сего чувствует Лев Игнатьич экстраординарное происшествие меж ним и подданной незаконной супруги, при котором его, взрослого сознательного мужчину, врача, человека в белом халате, дававшем клятву Гиппократа про “не навреди”, да что там, давно отца ребенка, физически крепкого в общем-то человека… слов нет…чувствует он ужасающую вещь, которая ни в какие разумные рамки не лезет: взяли его за… мягкое место сквозь халат, брюки и трусы, как ни в чем не бывало, будто сто раз такое проделывали и… жулькают.
Лев Игнатьич даже на месте застыл, от страшного возмущения превратившись в статую. Никогда никто не смел с ним так обращаться! Даже ушедшая к милиционеру жена, про Панацею и говорить нечего. Просто не верится. Да как она смеет? Вытворять этакое непотребство?
Однажды Лева собственными глазами наблюдал подобное в уличных условиях, на трамвайной остановке в час пик. Народу внутрь вагона набилось уйма, двери не закрывались. Кардиолог за право уехать толкаться не полез, не любил стоять в толчее в качестве селёдки, предпочёл дождаться следующего трамвая, отступил на шаг назад и тут увидел, что висевший на подножке амбал положил пятерню на джинсовую круглую попку стоящей рядом девушки, которая ростиком была вполовину его, и тоже начал жулькать. Девушка стукнула маленькой ручкой по пятерне, но убрал ли амбал лапу, Лев Игнатьич не досмотрел, так как очередная попытка трамвая закрыть двери увенчалась успехом, и состав из двух вагонов покатился по рельсам. Однако и там на душе остался неприятный осадок на всю жизнь: хамство чрезвычайное!
Здоровенный хряк самым наглым, оскорбительным образом тискает на глазах у прохожих пятнадцатилетнюю девчонку, лапает её, пользуясь недостатками в работе коммунального транспорта! Морду набить такому мало!
А вдруг ей приятно? Черт этих женщин разберёт, жизнь вон как показала, что сам Лев Игнатьич не очень в них разбирается, ушла же его собственная жена к такому здоровенному хряку, значит, ей с ним веселее пребывать даже в бараке без современных удобств? И что он там с ней делает? Чем занимается? Тоже лапает? Само собой лапает, без сомнения.
Но ему лично ужас как неприятны действия, что производят наглющие пальцы Трупичкиной!
Бить с разворота коллегу локтем по физиономии он, разумеется, не станет, хотя и следовало бы, а взглядом сожжёт в порошок всенепременно. Сейчас вот повернётся и…
Поворотился Лев Игнатьич к обидчице и… напоролся снизу вверх на взгляд: такой просительный, неотрывный. Неужто правда настолько сильно хочет женщина, что презрела все нормы поведения, неужто всё-таки бывает? Несмотря ни на что? Что начальница её Панацея, и среди бела дня у доски приказов люди могут увидеть… Оторвал кардиолог Галатею от своей задницы, сжал покрепче на всякий случай проказливые пальцы в ладони, как бы снова за что не уцепилась странная коллега, а та бедром прижалась – нате вам! и вот здрасьте, уже спереди приклеилась, с бессмысленной хамской робостью в глупых глазах…
– Ты что творишь? – прошептал Лев Игнатьич с тем выражением близости, с каким обычно герои-любовники отрывают от себя дуреющих любовниц на производстве в разгар рабочего дня, когда те заходят в кабинет без дела, садятся на стол, прямо на деловые важные бумаги и начинают приставать со своей любовью. Как будто и Ромуальдовна давным-давно его близкая женщина. Быстро обернулся по сторонам, – люди кругом, увидят, – тем самым уже признавая её право на вечернее и ночное время, а также выходные и праздничные дни, когда Панацее будет некогда, видя близко, слишком близко ищущие губы и всё прочее скорее в мечтах, нежели на деле, томительно-женское.
“Какая всё-таки она, бедняжка, некрасивая, – вздохнул про себя Лев Игнатьич, глядя в круглые почти без ресниц близкие требовательные глаза, – да мужиковатая, лет уже… к тридцати, пора деток иметь, а замуж не вышла. И кандидатур незаметно. Да, тут немудрено… природа просит. А неужто Ромуальдовна надумала ребенка себе устроить без мужа? И его выбрала? Нынче многие женщины так поступают... с возрастом, вот и она решилась… обратиться. А похоже на то, между прочим. И что, разве некрасивая женщина не может испытывать подлинную страсть? К нему? Отчего же не пожалеть? Надо подумать на досуге… как поступить. Честно, по нашему мужскому разумению говоря, нехорошо нуждающейся даме в подобной мелочи отказывать.
Да и куда ей ещё пойти? В глазном отделении мужчин врачей нет, есть студент медбрат, но как можно с братом-студентом? Инцест получится. А Лёва ближе всех оказался – при Панацее, и она при Панацее, вот и влюбилась. Это в шестнадцать лет девушки обожают далекими образами заморских принцев грезить наяву и во сне, которые приплывут за ними на яхте с алыми парусами, или, на худой конец, прикатят по-гусарски на тарантасе под вечер и выхватят прямо из палисадника, увезут от надоевшей маменьки венчаться в забытой богом сельской церквушке у заспанного попика без благословения родителей. А начиная с определенного возраста около тридцати, те же самые девушки никуда не сбежавшие и не вышедшие замуж, предпочитают влюбляться в ближних мужчин, чтобы ночью далеко не ходить по скрипучим половицам.
Чтобы дружить семьями. У Льва Игнатьевича есть дочка от прошлой жены, то есть нынешней гаишниковской, у Панацеи свой мальчик имеется, пусть будет и у Галатеи. Все поблизости, все рядом, все будут дружить: и дети, и взрослые. Очень, очень мило. А что, пожалуй, в этом что-то есть, – думает Лев Игнатьевич, глядя на близкую Ромуальдовну и лишь самую чуточку морщится: уж больно нижней чувственно ощеренной челюстью бедняжка на щуку смахивает или крокодила.
В свободное время любил Лев Игнатьевич с сигаретой в зубах строить логические цепочки, то бишь размышлять обо всём на свете и делать собственные выводы по любому поводу. Это он называл “до всего дойти самому” и только на то всерьёз полагался, до чего добрел самостоятельно при помощи тех логических цепочек. А воспитан был в детстве на советских сказках, в том числе про крокодила Тотошу, который, как известно, питается, согласно рифме, резиновыми калошами, заказывая их по телефону парами. Опираясь на столь базисные факты и при помощи логических цепочек, привык Лев Игнатьич думать, что и все прочие живые крокодилы отличные ребята, если, конечно, их вовремя подкармливать.
Весьма полезные санитары природы, разве что в шляпах да при портфелях не ходят. Впитал с молоком матери человек бессмысленную весёлость пустых переделкинских рифм, которая отвадила его напрочь от народной мудрости, слишком грубо иной раз, дюже неделикатно звучащей для интеллигентного уха. Вот, например, совершенно нелитературное выражение: “Взять за ж…” в бытовом наречии означает отнюдь не робкие вздохи на садовой скамейке и не признание в любви при помощи специальных карточек, с красиво нарисованными жасмином или сиренью, а нечто совершенно противоположное: “Внимание!!! Начинается чёрный период жизни. Вам, любезный, грозят крупные неприятности в самое ближайшее время! Пора срочно вертеться изо всех сил, чтобы выкрутиться с минимальными потерями, и главное: ни в коем случае не расслабляйся! Как расслабился – пропал!”.
И если бы решился Игнатьич произнести хоть мысленно сие народное выражение, то мигом бы осознал, что никакая эта не влюблённая женщина прищучила его сзади, и даже не чрезмерно страстная вцепилась, размечтавшись о внебрачном ребенке. Нет конечно, не может женщина так поступать! Не женщина это вовсе, а… крокодил. И зовут того крокодила отнюдь не Тотошей, и питается данная рептилия не фабричной резиной сорок второго размера, но… расслабленными людьми. Кусает их бессовестно ядовитыми зубами, рвёт, и тем самым заражает окружающих той же самой слабостью, бескрайне расширяя ореол своего питания.
Санитар природы – как любят выражаться умные экологи. Именно, именно, тот самый санитар, после которого от человеческой природы ничего доброго уже не остаётся.
Но нет, не произнёс слов мудрости народной несчастный кардиолог, не вспомнил даже, ибо в глубине сердца лелеял неугасимую детскую веру в предобрейших крокодилов – санитаров, очень интересных также и с научной точки зрения существ, избирающих свой пол в зависимости от температуры окружающей среды. Размечтался Лев Игнатьич к сожительнице Панацее Евлупьевне присовокупить любовницу Галатею Ромуальдовну с будущим ребеночком, в переносном смысле говоря, предпочел хороводить вокруг хлебных деревьев с растущими на них сайками, булками да батонами, и строить свои бесконечные логические цепочки, тонкие, изящные, хоть дамам знакомым дари на 8 Марта, да и бог с ним, пусть дальше строит, коли нравится.
.............
Еле шевеля отмерзшими конечностями Денис перебрался на каталку, был довезен до лестницы, там пешком, и снова на каталке до кровати. Зачем? Он и так бы дошел. Девушка везла стрательно. Наверное так же старательно и героически вытаскивала раненых с поля боя, под свист пуль и грохот разрывов на плащ – палатке, коли довелось воевать. Он ее очень уважал, а еще было стыдно лежать колодой, когда она везет его на себе. Наверное, многих бы вытащила и на своих узких плечах, многих бы спасла. Получила бы медаль. А потом какой-нибудь спасенный боец вернулся бы и женился на ней и стали бы жить – поживать, детей наживать. Размышляя о чем попало, болезный не переставал шевелить пальчиками ног, проверяя не отмерзли они у него? Слушаются?
Трупичкина определенно выжгла глаз, как отвратительно, как ужасно плохо жить на свете и лежать на операционном столе, если во время операции хирурги телами тяготеют друг к другу с повышенным коэффициентом гравитации! Анька перетащила на кровать и ушла. Более взрослая медсестра наложила ему плотную повязку на оба глаза, чтобы вообще ничего не видел, не глядел на белый свет, не мучился зря:
– Лежать двенадцать дней без движения вот так как сейчас, на правом боку в этой позе, – пояснила она на прощание. Ни в коем случае не переворачивайтесь. Положение головы на подушке тоже не меняйте. Судно и утку просите приносить товарищей, у нас мало нянечек, так что не надейтесь зря.
– Что, снова лежать? – изумился оперированный.
– А как вы думали? Двенадцать дней. Сейчас самое главное будет происходить – сетчатка прирастать, надо немного потерпеть.
Господи, хоть бы увидеть нормально! Нет, он согласен на двенадцать дней, но что бы результат положительный. Господи, хоть бы видеть! Господи, хоть бы ничего плохого не случилось!
В туалете санитарки мыли судна, гремя ими, громко разговаривали между собой, не боясь в эти грязные минуты жизни никого и ничего на свете. Каждая твердила про себя: а пусть только скажут чего, тут же кину заявление и уйду! Надоело!!!
– Сегодня Лев Игнатьевич, друг сердешный наш из кардиологии-то, прямо крутится весь день в отделении, будто на работу сюда перевёлся.
– Это который Панацеин? Так он здесь и прописался почти, живёт, можно сказать …
– Живёт-то живёт, только не с тем, с кем надо!
– Да ты что, правда что ли? Евлупьевне отставка вышла? Смелый какой мужчина оказался. А кого присмотрел?
Раздосадованная Лебёдушкина летела по коридору стрелой, вызывая священный трепет прочего персонала, но не пожилых санитарок, уставших возиться в больничном дерьме, и желающих хоть сейчас уйти работать в поликлинику, где мыть надо одни коридоры с кабинетами, да в потолок поплевывать! Мимо ушей завотделением не ускользнул нарочито громкий разговор.
– А кто знает, смелый он или просто глупый, раз вот уж несколько дней Ромуальдовне предпочтение отдает, всё с ней шушукается, по тёмным местам укрывается, да оглаживает, будто утюг простынь. Сегодня так прямо в коридоре обнимались.
– Ты что? Дошли, стало быть, до ручки.
– Знамо дело. Сейчас опять в разгрузочной комнате уединились.
– Вот тебе и здрасьте!
Лебёдушкина не сдержалась:
– Куда ставите судна? Чистые несите сразу в положенное место. Что за безалаберность? И вполне здесь справится одна Полина Сергеевна, а вы – немедленно полы мыть в первой палате!
– Помыли уже.
– Я сказала – немедленно! Русский язык понимаете?
– Понимаем, понимаем.
– Отставить пререкания! В первую палату прибираться, немедленно! Шагом марш!
Разогнав санитарок, Лебёдушкина кинулась в красный уголок. Впрочем, что значит кинулась? Шла мимо, толкнула дверь – закрыто, как и должно быть. Ибо закрыт он всегда, за исключением редких случаев политбесед. В этот раз не поверила, ещё постучалась и добилась-таки, что ей открыли.
В уголке оказались застигнутыми Трупичкина со Львом Игнатьичем очень взволнованы оба. Причём Лев Игнатьич открыв, сразу отскочил куда подальше, а Галатея застыла посередь комнаты расстрёпанная, расстегнутая, вжав голову в плечи от испуга. Очень некрасивая. Даже наскоро Лев Игнатьич поразился, зачем он с такой уродиной спрятался от Панацеи в красном уголке?
Следует отдать ей должное: Лебёдушкина не стала производить следствие, зачем да почему, препираться, что да как, мигом отвесила гражданскому мужу полновесную пощечину, отчего голова последнего залихватски крутанулась на тонкой шее, как у цыпленка при разделке на полуфабрикаты.
И выгнала вон: «Больше не приходи! Никогда!» Этим никогда наказала и его, и еще более себя.
Ромуальдовна неожиданно оставшись один на один с начальницей, испуганно затрепетала веками, смикитив, что секунд для благодатного общения у неё немного, после чего резво кинулась на взволнованную грудь начальницы, с учётом того, что была согнута от страха в спине бобылкой, всю жизнь протаскавшей на плече коромысло, и быстро-быстро залепетала простые теплые слова, не давая Евлупьевне крикнуть на неё, ибо если крикнет, то всё кончено, а если послушает, то может, ещё и послушается:
– Прости, родная моя, виновата перед тобой теперь на всю оставшуюся жизнь. Не сказала вовремя, что… прижимает меня Лев Игнатьич в коридоре, то в операционной схватит, а вот и сюда затащил, ключ откуда-то взял, не знаю…
Лебёдушкина покраснела: “Подлец! Дала ему ключ для встреч, так он другую сюда припёр, бессовестный наглец!”
– Прости! – Трупичкина тихо приобняла разогнувшись, и притянула уже начальницу к себе, целуя в кудряшки, лоб, висок.
– Да ты-то здесь при чём, – оттолкнула её Лебёдушкина, – столь же виновата, как и я. Обе дуры бабы.
Но Трупичкина прижала к себе голову начальницы и на прощание чмокнула в щечку, как совсем родную, нашенскую, обманутую, бабскую.
После того случая в красном уголке изгнание кардиолога Льва Игнатьевича произошло отовсюду из отделения офтальмологии (наказ всем: чтоб ноги не было! Посторонним ход воспрещен!!!) из дома Евлупьевны, изо всех щелей, как мерзкопакостный таракан, меткими, хлесткими ударами был изгнан неустойчивый ухажер. На его будущем мужа поставлен жирный окончательный крест. Не то руки подать, здороваться с ним перестали врачи глазные, а вслед за ними и медсестры, даже санитарочки и те прильнули к женской глазной коалиции, хотя по всем другим вопросам составляли сильнейшую контру управляющему персоналу.
Но здесь солидаризовались: Лев Игнатьевич – козёл! И нечего ему на этаже делать, зря ходить, пол топтать!
Зато акции Трупичкиной после данного неприятного происшествия, как ни странно, резко пошли в гору. Не только в отделении ещё более сблизились, дома у Лебёдушкиной тоже. На диване сидели по-сестрински тесно, обнявшись за талии, сплотив плечи, обе одним мужчиной обиженные до скончания века. Так и разговаривали, обсуждали текущие вопросы, и кино смотрели, обнявшись.
А однажды и того больше, одной рукой продолжая крепко обнимать, пальчиками другой, как бы забывшись от удовольствия, Трупичкина провела по голой шее хозяйки и по открытой части груди. Медле-н-но, и при том упорно глядела, как собственные пальцы струятся по горлу начальницы, как бы и сама поражаясь собственной смелости. Панацея заворожено восприняла это действо, молчала удивленная, не зная, что предпринять. А Ромуальдовна ещё крепче прижалась, стала нежно целовать шею и расстегивать пуговицы халата, гипнотизируя хладнокровной медлительностью.
Евлупьевна совсем притихла, нахохлилась и халат на груди расстегнуть позволила.
“Не позднее, чем через неделю, – думала Трупичкина, совершая подготовительный разогрев с обычной медлительностью хладнокровного пресмыкающегося, оказавшегося на теплом диване, у теплой груди, – сброшу тебя на пол и истопчу всю. Тогда будет и мне полный кайф”.
Сынок делал в другой комнате уроки, проверять которые нынче вошло в почетные обязанности Трупичкиной, а прежде Лев Игнатьевич проверял. Каждую свободную минуточку проводила теперь Евлупьевна с Ромуальдовной вместе. Сошлись окончательно и бесповоротно на главной тропе международной эмансипации: раз нет мужиков нормальных, одни козлы кругом носятся, рогами о стенки стучат, то и ладно, и без них прекрасно обойдёмся. Своими собственными женскими силами построим личное и семейное счастье.