Во второй половине декабря Розу навестила Матильда Вурм. С ней Роза передала Луизе Каутской очередное подробное письмо:
«19 декабря 1917, среда
Ненаглядная! Под впечатлением твоего милого длинного письма, которое получила сегодня и уже много раз перечитала, хочу тебе сразу же ответить. Я так была рада твоему письму! Но не столько его настрою, который мне показалось немного холодным. Это как тень, которая не тебе лежала, наверное тень от Ханесса...Я всё понимаю, но всё же мне было больно. Я перечитывала твоё письмо в надежде вычитать мне такое знакомое импульсивное и тёплое дыхание, которое мне ещё удавалось в тебе вызвать, когда я к тебе стучалась, и которое для меня сердечная потребность.
Как это получилось, несчастная, что ты всё ещё время от времени сомневаешься в моей дружбе? Я была удивлена, потому что считаю наши отношения надёжными как скала, и вдвойне после потери Ханнеса. Что вызывает в тебе опять сомнения? Скажи мне, чтобы я догадалась. Я редко пишу, это так, но ты же понимаешь, что это единственно внешние обстоятельства, которые не позволяют и затрудняют переписку. Я не могу раскрыться, как хочу, когда всё время должна думать, не написала ли больше допустимого объёма и т. п. Мне нужно чувствовать себя свободной, написать столько, как хочется, как сейчас, лишь тогда я могу непринуждённо вести беседу.
И при посещениях меня полного наслаждения не получается. Например, только теперь я могу тебе объяснить, почему наша встреча тогда во Вронке, когда ты меня первый раз посетила, оказалась такой плачевной. Представь себе, как я была поражена при входе в комнату свиданий совершенно новыми правилами. До этого на свиданиях присутствовала только одна надзирательница, и я сидела рядом, плечом к плечу с моей посетительницей, и могла непринуждённо вести беседу; и вот внезапно я оказалась под двойным суровым наблюдением и перед длинным столом, нас с тобой разделяющим! Меня как холодной водой окатили, тем более что мне ни словом не обмолвились о причинах этого ужесточения (позже я узнала, что своей наивностью подозрение вызвала хорошая Марта [Розенталь]). Я была так возмущена таким обращением, которое, естественно, ты не могла понять, что сначала решила вообще отказаться от встреч. Естественно, я не могла дать тебе понять, в чём дело, и поэтому показалась тебе беспричинно раздражительной. Только на следущий день я немного успокоилась и решила на всё наплевать, и сердечно радоваться твоему посещению.
Здесь в этом отношении мило и просто, поэтому хочу тебя спросить:»Когда ты намерена меня посетить?» Ты об этом в письме ничего не пишешь, и это меня беспокоит. Естественно, я не хочу навязываться, особенно если твоё здоровье, время, желания не позволяют, только если и ты будешь что-то от встречи иметь. Мы сможем примерно 4 раза повидаться, и я думаю, Ёж* и сюда будет верно тебя сопровождать...
Теперь ещё сначала о Ханнес, о нашем любимом, нежном, чистом юноше, второго какого нет на свете. Что он делал записи, или дневники и писал стихи, я недавно лишь узнала из письма нашего общего друга Герлаха. Он был его близким другом, и до сегодня совершенно подавлен этим ударом. Сейчас он больной лежит в Шуттгарде в госпитале и у него есть возможность часто беседовать с бывшей домохозяйкой, госпожой Рейх, которая была для Ханнеса практически второй матерью. Она рассказала кое-то о детстве и юности Ханнеса, и о его эпистолярном наследстве. Го Герлах надеется увидеть и мне написать. О стихах Ханнеса спрашивал и брат Юлека из Позена**, который, как ты знаешь, с ним хорошо подружился; похоже, что Ханнес там свои стихи читал. Сама я об этом ничего не знаю, кроме разве что пары тех очень милых, в стиле Гейна, с лёгким юмором, мне посвящённых.Ты, если я не ошибаюсь, состоишь в письменном контакте с Маршевски; может быть прозондируешь при случае в этом направлении и сообщишь мне что-нибудь положительное, что узнаешь.
Сестра Ханнеса прислала мне милое письмо, на которое я также сердечно ответила и при чём так, что призывала её к дальнейшей связи. Но она молчит. Не знаю, что теперь делать. Вот что пришло мне в голову: если я буду свободна, и мир будет стоять хотя бы на одной ноге, я хочу тебе предложить, чтобы мы обе (Ёж, естественно, тоже может) поехали в Штуттгард, чтобы познакомиться с его сестрой и м.б. с его эпистолярным наследством, также и с его тётей можно будет побеседовать. Мне бы очень хотелось с тобой в его близком окружении пдышать воспоминаниями о нём. Нравится тебе эта идея? Ещё кое-что хочу тебе написать, что связано с Ханнесом. Не знаю, известно ли тебе , что Ханнес обожал Ромена Ролана. Как раз его последние письма были полны «Жаном Кристофом», и он меня уговорил почитать это произведение, находил тысячу духовных пересечений, восторгов Хуго Вольфом, сердечной связью между Германией и Францией и т. п. Я также полюбила его (Ромена Ролана) и предложила Ханнесу после войны вместе либо поехать в Париж, чтобы с Р познакомиться, либо пригласить его в Германию.
Мы живём же один раз, и люди такого калибра редко встречаются; почему же отказываться от люксуса личного знакомства и духовного контакта?
Письмо, в котором я сделала это предложение, вернулось ко мне с чёрной рамкой известия о смерти. Я уверена, что Ханнес бы с радостью согласился. Не хотим ли мы с тобой, если «Богу будет угодно», это осуществить?»
Но Богу не было угодно. Многие мечты Розы остались мечтами.
* Ханс Каутский
** Отто Маршевски
Это была примерно первая треть Розиного письма. Далее она обсуждает другие прочитанные книги, пишет о своём переводе воспоминаний Короленко, о событиях в России, делится мыслями о проблемах связи Луизы с Хансом Каутским, утешает её. И заканчивает письмо:
«Я, естественно, хотела бы рассказать тебе ещё тысячу вещей, о себе, моих тепершних занятиях и т. д. и т. п., но сегодня мне нужно заканчивать.
Ещё только о забавном сне этой ночью (последнее время я сплю очень неспокойно, сердце стучит). Мне приснилось, что я должна петь на концерте, организованном Фейсом, «Когда я плыл по Ефрату» Хуго Вольфа, и при этом самой себе аккомпанировать(!!!) Вдруг вечером в 7 часов я вспомнила, что я не умею играть на рояле. Как же мне себе аккомпанировать? Тогда я решила порезать себе пальцы, чтобы кровь пошла, и у меня бы была отговорка. И представь себе, я не смогла с этими раненными пальцами отменить концерта. Как же, из-за этого Фейс со мной порвёт от гнева! Тут мне пришла в голову идея, срочно завербовать для этого мою племянницу. Но опять я вспомнила, что она играет не на фортепьяно, а на скрипке, и пришла в ужас... Это, наверное, тоска по музыке, что принесла мне такой сон. Посмейся над этим, как я, обнимаю тебятысячу раз.
Когда будешь писать официально, не ссылайся на это письмо!!
Твоя Р.»
Если поразмышлять над этим сном, можно глубже понять Розин характер, её самоотверженность и противоречивость действий. Сон вызывает не смех, а скорее грусть.