Северные собаки чувствуют:
если человек поговорил с собакой,
которая сидит в клетке, -
значит, её нужно бояться.
1.Походчане: люди и собаки
В устье Колымы в селе Походск, казачьем поселении, существующем с ХVII века, потомки сборщиков ясака вывели за двести с лишним лет свою породу ездовых собак. Отбор был тщательный: оставались в живых только самые сильные, выносливые и умные. Даже розовоносых щенков уничтожали, - так диктует закон выживания на Крайнем Севере, иначе не получишь породу настоящих помощников, и сам погибнешь.
А вожака упряжки выбирали так: сажали слепого щенка на край ушата или таза, и если он не падал, проползал по всей окружности, показывая своё чёткое ощущение пространства, у него был шанс стать вожаком.
В нашем колымском посёлке собачью территорию вокруг пятиэтажки, в которой мы жили с женой, держал такой вот бывший вожак, звали его Джек. Шерсть у него была короткой, а окрас черно-белый, что характерно для колымских ездовых, хотя и напоминал пятнистую коровью шкуру. Глаза у Джека были жёлтые, как у волка, грудь по-мужски широкой, а уши стояли, как накрахмаленные.
А уж ум имел! Не всякий походчанин, то есть обитатель Походска, разбирался так в людских отношениях, как наш вожак, но как любой местный житель, Джек был лукав до мозга костей. Не говоря о том, что прекрасно понимал человеческие жесты и речь.
Вообще же, походчанская лукавость граничила с детской непосредственностью. Лихая казачья кровь перемешалась здесь с чукчанской, юкагирской и эвенской, замешанной на тысячелетней способности выживать на суровом Севере любой ценой. Глаза у походчан чуть раскосые, а говорят они на поморском говоре. Во времена, когда в паспорте ещё была графа «национальность», у них было написано «местный русский». Скажите, что это не так, не соответствует действительности!
Вот две истории о походчанской находчивости.
Приехали, а в Походск летом можно только прилететь или приплыть, приехали как-то в это историческое поселение иностранцы, туристы из Германии. Мэр посёлка Миша Суздалов накрыл для приёма стол под открытым небом, на берегу Походской виски-протоки, у первого походского дома. Маловероятно, конечно, чтобы он сохранился со времен Михайлы Стадухина и Сеньки Дежнёва, но должна же быть хоть какая-то достопримечательность, на которую можно было бы бронзовую табличку прикрепить: «На этом месте в тысяча шестьсот сорок… лохматом году был поставлен… первый Похотский дом» (так раньше писали – Похотск).
Мишка Суздалов, мэр, речи говорит, на костре огромный котёл с осетровой ухой парИт, солнце светит, наши самогон пьют, немцы вискарь, а комара легкий ветерок сдувает. Лепота!
Вдруг один бюргер, самый, видимо, хозяйственный, через переводчика спрашивает:
- А почему у вас на домах крыш нет?
Крыш-то двускатных общеизвестных и правда нет, крыша-то плоская, иногда ещё и земляная, в Походске же зимой, то есть в течение восьми месяцев, дождя не бывает, это каждый походский ребёнок знает.
Суздалов и ответил по-походски:
- Почему, есть у нас крыши, мы их на лето снимаем, дома от сырости сушим.
Ну, что тут скажешь, уел германца!
В другой раз сообщают походскому мэру: вылетает к вам на вертолёте иностранная делегация во главе с мэром канадского посёлка Белая Лошадь, хотят стать с Походском побратимами, так что принимайте гостей, как положено на Севере, по полной программе, не плошайте.
Надо сказать, что у походчан денег, как таковых, бумажных, не было, всё через натуральный обмен, бартер, как тогда говорили. Рыбы колымской наловил, песца, росомаху добыл, сдал, - получи мотор лодочный японский, или там видик корейский, или пуховку канадскую. Соль, сахар, спички, чай, - в магазине под запись.
Сети и патроны рыбозавод давал. Осенью, после путины, немного денег уже настоящих, а иногда и валюты. А деньги брались вот от таких туристических и прочих визитов, от продажи местных сувениров, напиленных из оленьих рогов и мамонтовой кости, - тут действительно плошать никак нельзя было! А если ещё и побратимы едут! Как встретишь, столько и получишь.
Суздалов не поленился, пошёл ещё раз вертолётную площадку оглядел, а площадка сделана из брёвен в три наката, кругом же хляби тундровые. Всё вроде нормально, да не всё. Вокруг площадки стоят старые заполненные сортиры, - новые строят, а старые не ломают!
Вызывает мэр помощника, своего же родственника, в посёлке половина населения Суздаловых (предки-то из Ростова Великого и Суздаля):
- Так, Егор, давай подбери быстренько место под другую вертолётную площадку и не забудь сигнальные флажки переставить со старой площадки на новую.
Егор побежал, всё сделал, как велели. И всё бы опять хорошо получилось, а забыл мэр предупредить по рации диспетчера о переносе площадки.
Вот подлетают иностранные побратимы к Походску, летчики начинают заходить на привычную площадку. Флажков белых нет, ну, мало ли, ветром сдуло, собаки утащили, в остальном всё по инструкции.
В это время мэр Суздалов достал выходной костюм и, стоя в одной рубашке перед зеркалом, пытался завязать галстук. И никак у него не выходило, занятие-то непривычное, забыл, куда что продевать, но галстук нужен, сказали же, по полной программе.
А тут вертолёт этот с буржуями, и явно заходит на старую площадку, которая с сортирами.
Егорку вызывать поздно, пометался Миша по комнате, ничего яркого под руку не попалось, не видит, что сам-то в белой рубахе. Он тогда выбегает на улицу и врывается в другую половину дома, где располагался медпункт. В медпункте молодая фельдшерица скучает. К мэру она неровно дышала, и его увидев, сначала обрадовалась, потому что он на неё как-то странно и пристально смотрел, и лицо у него было красное.
Но тут мэр заорал:
- Раздевайся! Халат снимай!
И несчастная фельдшерица увидела, что мэр-то без штанов! А Мишка Суздалов уже подскочил и начал срывать с неё белый медицинский халат.
- Не надо, Миша, я сама… - только и смогла пролепетать она.
Но Мишка уже вытряхнул её из халата, и размахивая им, как флагом, выбежал навстречу вертолёту.
Экипаж манипуляций с белым халатом не понял и приземлился посреди сортиров. А вот почему мэр Походска встречает иностранную делегацию без штанов и с разорванной женской одеждой в руках, а позади него на крыльце медпункта плачет полуголая фельдшерица, с него спросил чуть позже глава районной администрации. Ответ Мишкин народная молва не донесла, но, видимо, походчане относятся к выбору ездового вожака более ответственно, чем к выборам мэра.
Здесь мы вернёмся к нашим собачкам, которые, повторяю, могут вести себя по-человечески вполне разумно.
Так вот, в результате Джековых рабовладельческих замашек, когда каждая сучья дочь, попавшая на его участок, должна была выродить пять-шесть чёрно-белых пятнистых щенков, появилась на свет и наша Дана. У неё было два брата. Одного, похожего до неотличимости на Данку, назвали Дэн, а второго Кузька. Этот второй, рыжий и лохматый, видимо, произошел не от элитного колымского семени, так у собак бывает, когда получаются в одном помёте щенки от разных отцов.
Кузьку взяли наши знакомые, и когда он подрос, оказалось, что он совсем неумён, за что и был посажен на цепь у входа в жилой балок. Там его благополучно и застрелили ловцы бродячих собак. Зачем они так поступили, неизвестно, были, вероятно, пьяны и цепь с ошейником просто не заметили.
Дэн же через наших соседей попал в Походск, да не к кому-нибудь, а к тому самому родственнику мэра, Егорке Суздалову. И когда Егорка заснул пьяный с зажжённой папиросой, задымился матрас, да и трусы на нём начали уже тлеть, Дэн ухитрился разбудить весь двухэтажный подъезд и тем спас и людей и имущество.
Походские поняли: Дэн, хоть и небольшого роста, и уши у него висят, как у дворняги, всё-таки настоящий колымский и не подведёт, - и отправили его пасти оленей. Если труд оленевода можно назвать собачьим, то труд собаки-пастуха по количеству ответственных решений приближается к человеческому. Хотя мне не хотелось бы полностью отождествлять разум человеческий и собачий, иначе пришлось бы сказать, что походчане умны, как их собаки.
Дэн научился управлять оленьим стадом и даже охранял его от нападений полярных волков, нисколько не тушуясь перед хозяевами тундры, несмотря на свои маленькие размеры .
У всех полевых колымских собак есть своя биография и послужной список. Ни один колымчанин не бросит собаку в тундре, если она к нему прибилась, и неважно узнал он её или нет: не только люди, но и собаки здесь считанные.
А если пёс потерялся, отстал, скажем, от снегохода, и не знает, где искать хозяина, то обязательно вернётся в то место, откуда они вместе начали путь. Так научены колымские собаки.
Ни один походский пёс, встретив в голимой заснеженной тундре человека, не оставит его. Он вежливо дождётся, пока человек не поговорит с ним, не задаст несколько обычных для тундровика вопросов: что ты здесь делаешь, где твой хозяин, как же тебя зовут и не брат ли ты той суки, что живёт на Малой Курьишке в двадцати километрах вверх по течению от бухты Трояна. И обязательно даст псу чего-нибудь «на зуб». Если «на зуб» нету, то честно скажет: «Извини, брат, сам сутки не жрал, к вечеру что-нибудь добудем».
После этого они становятся друзьями на всю жизнь. Когда нарты трогаются, пёс становится позади них и, вывалив язык, будет бежать за ними хоть двадцать, хоть тридцать километров, стараясь наступать на твёрдый след полоза, пока новому хозяину не надоест смотреть на болтающийся до наста язык, и они – хотел сказать, - не поменяются местами. Нет, конечно. Хозяин есть хозяин. Один хозяин поведёт снегоход, а второй, для собаки главный, встанет на концы полозьев и ухватится за верёвки, утягивающие груз, а пёс займёт его место, свернувшись калачиком, на заднике нарт. Оба будут ехать, у обоих будет прекрасное настроение. И даже через много лет они узнают друг друга, если судьба разъединит их.
Так что дело не в уме, а в том, что они - тундровики, и, значит, равны по колымской крови.
Так и Дэн, отличившись на пожаре, благодаря своей природной сообразительности и храбрости, влился в плотные, виляющие хвостами ряды уникальных колымских собак. Слава о нём достигла и села Колымского, расположенного в двухстах километрах от побережья, где в Колыму впадает дикий красавец Омолон, из которого мы с Боцманом вышли, наконец, на широкий плёс, после ста километров омолонских перекатов и стремнин, прямо к избам.
Было часов пять утра, до открытия заправки (бензину в баке оставалось от силы на полчаса) ещё часа четыре. Мы послонялись по пологому берегу. Не очень трезвая пара, мужчина и женщина, спросили, нет ли у нас одеколону. Мы ответили по-колымски вежливо:
- Одеколон сами давно выпили. Если б был, конечно, предложили бы…
Разожгли в лодке примус, попили лёгкого чифиря, чтоб не заснуть на ходу, заели его солёным хариусом.
У отмелого берега колыхались привязанные к буйкам лодки. Солнце, отражаясь от воды, играло на их натруженных бортах в присохшей рыбьей чешуе. Подошла ещё лодка, колымские начали таскать на берег бутор. Далековато было, один подбрёл в поднятых сапогах, кинул мешок с сетями к нам на капот, закурил и начал: откуда идёте, что здесь делаете. Заглянул в лодку, увидел Дану.
- У-у, собачка! Что-то знакома ты мне.
Перегнулся, погладил. Данка невозмутимо покосилась в его сторону.
- Нет, - говорю, - это не Дэн, это его сестра Дана.
- А-а, я уж подумал, чего это Дэн здесь делает, он в Походске же должен быть.
Напоминаю читателю разговор тундровиков: где твой хозяин, как тебя зовут и не сестра ли ты того кобеля, который Егора Суздалова от смерти спас?
Это уж совсем лишний вопрос, и так всё ясно.
- Так что же ты тут сидишь, - в недоумении сказал парень, - сразу бы сказал. Бери канистры, пойдём бензина дам, сколько тебе нужно?
Данке мы, конечно, кусочек сахару отслюнили.
2.Колыма плохих не забирает
…Когда Дана подросла, мы стали отпускать её одну погулять. Жили мы на пятом этаже, и она сама открывала внизу дверь подъезда, с лаем выскакивала во двор, это было слышно и на пятом, а уж обратно её впускал тот, кто входил в подъезд.
Джеку Дана очень нравилась, он ведь не знал, а скорее всего забыл, что она его дочь, и переселился в наш подъезд. В краю охотников и рыбаков у него всегда было, что поесть. А попить…
От собачьей чумы, например, было одно спасение – водка. Пятьдесят граммов, и собака, проспавшись, оживает. А иногда и спать её не уложишь, будет, пьяненькая, рядом сидеть и участвовать в разговоре. Что поделаешь, если олений ветеринар знает «чумку» только по книгам, да и то, забыл давно её симптомы, потому что колымчане сами лечат своих собак.
…Потом у Даны родились щенки. Она сутки не выходила из квартиры, боялась оставить их одних. Как она могла догадаться, что всех пятерых ей выкормить не дадут? Наверное, через походскую кровь.
Сколько чувств было в её взгляде, когда, вернувшись, она застала только двоих.
Это были Бич и Маруха, их удалось пристроить к знакомым с большим трудом, хотя по всему обличью и характеру они имели настоящую колымскую родословную. Бабушка, правда, была американским спаниелем, но какое это имело значение, если Дэн и Дана уже были в почётных списках!
Бича сбила машина, а Маруха-Маруся показала характер, не поладила с женой хозяина, та её и заказала. Узнали мы об этом только через полгода, и перестали общаться с этими знакомыми.
Джек по-прежнему жил в нашем подъезде, теперь они с Даной оба выскакивали на улицу, пугая прохожих и чуть не сбивая их с ног. Джек, между прочим, при своём весе килограммов в шестьдесят легко догонял лайку-западницу, легкую, как пружинка. Вот тут и поймёшь, какая мощь таится в бугристом теле ездового пса!
В общем, была у них некая семейная идиллия, и фантазия у Даны разыгралась не на шутку. Вернулась она с прогулки, тявкнула под нашей дверью: «я пришла!». Открываем. На пороге стоит Дана, голова набок, уши домиком, короткий хвост в сторону, - поза подобострастная, что-то задумала и просит. Позади неё Джек. Оба улыбаются.
Мы всё поняли. «Привела вот мужика, будем все вместе жить».
- Ну, ладно, - жена говорит, - проходите.
Заходят, а Джек, хоть и в первый раз, но идёт, как локомотив, не сдвинуть с пути. Обычно, как ни зови, никогда порог не переступит. Дана вокруг него вьётся, глазами показывает: вот еда, вот вода, вот тебе лежанка.
Джек есть не стал, лакнул воды, лёг в коридоре. Дана ещё раз подбежала к нам на кухню, вся извиваясь, - ещё раз прощения попросила, и к Джеку.
Мы сидим, на них смотрим, они лежат, смотрят на нас. Что же делать-то будем с вами, черти шерстяные?
Наконец, у Джека глаза потухли, он попытался развалиться, но места не хватило. Вздохнул, встал, подошёл к двери – выпускай меня, тесно тут у вас и душно. На прощание оглянулся, помахал хвостом. Дана положила голову на лапы и стала о чём-то думать, поводя глазами.
Семья их после этого не только не распалась, но и как бы влилась в нашу. При этом Джек взял на себя функцию главы этой обобщённой семьи.
Когда мы шли в магазин, он всегда сопровождал нас, посматривал по сторонам, отгоняя чужих собак, особенно кобелей, и не боясь, проходил через чужие собачьи территории. Незнакомым мужчинам тоже нельзя было приближаться к нам. От одного его грозного вида люди просто шарахались в сторону. Урезонить Джека было невозможно: он так решил, он взял нашу охрану на себя.
Возвращаюсь из десятидневной командировки, звоню жене, чтобы встретила в аэропорту с санками (что-то громоздкое привёз, и, кстати, такси в те времена в посёлке не было, а из частного транспорта насчитывалось всего два легковых автомобиля, «Жигули»!).
Прилетел, - ни жены, ни санок. Дотащился до дому, - идти-то метров пятьсот, а сам думаю: что же случилось?
Перед квартирой лежит Джек, смотрит на меня исподлобья.
- Джек, твою мать, дай пройти!
Нехотя встал, отошёл и смотрит.
Открывается дверь, жена осторожно выглядывает, на глазах слёзы…
Оказывается, собралась она меня встречать, выходит с санками, а Джек лобастой головой обратно её в квартиру запихивает. Она ему с удивлением: ты что, охренел! Тогда он встал в полный рост, положил лапы на плечи и затолкал её туда окончательно. И рыкнул напоследок.
Вот так. Смысл был понят однозначно: мужик-добытчик корм добывает, а ты что же, сучка, нарядилась, значит, на гулянку собралась? Нет, дорогая, дома сиди и жди!
Конечно, это уже был перебор. Стало понятно, что собаки садятся нам на шею, и скоро начнут воспитывать, как щенков, по своему собачьему разумению. Пришлось взять палку и показать её Джеку с такими словами:
- Не смей лезть в наш дом и нашу семью! Ты собака, а не человек! Будешь лезть, получишь у меня! Уходи, знать тебя не хочу!
Джек в глаза не смотрел, но и голову не отворачивал, слушал, и на следующий день перебрался на другую площадку, а потом и вовсе ушёл. Видели мы его только во дворе, и по-прежнему вместе с Данкой. Он делал вид, что нас не замечает, даже не нас, а меня.
И вот однажды, - стояли с женой возле подъезда, болтали с соседом, - мы встретились с ним глазами. Джек стоял выше нас, на следующей уличной террасе, и сразу напрягся, сделал стойку, уши торчком, и не отрывая взгляда, побежал сверху вниз прямо на меня, набирая скорость.
Ни на мгновение нельзя было представить, что он сметёт нас, - не ёлочные игрушки, - но он мчался, как болид, высоко подняв голову. В последний момент стало понятно, что он всё-таки смотрит куда-то мимо и пробежит, едва задев нас кончиками ворсинок.
Нога моя непроизвольно выдвинулась назад, Джек споткнулся об неё и с обиженным визгом улетел под дом, затерявшись там между сваями.
Да, отомстил ему по-человечьи…
Так закончилась эта свадебная история. Не знаю, кто здесь прав, кто виноват, но Джека нам не хватало, и через год общение наше дружеское возобновилось, когда Джек какими-то своими собачьими путями познакомился с нашим другом штурманом Путовым.
Путов закончил владивостоцкую мореходку и в двадцать два года приехал на Колыму служить морской геологии в качестве третьего помощника на геологическом судне «Ильменит».
Досталась же штурманцу такая фамилия - Путов!
Красавец блондин с голубыми глазами, Путов имел добрый нрав и лёгкий до непосредственности характер. Женщины и, особенно, собаки любили его. Джека он называл Рыжим, тот сразу превращался в маленького игривого щенка, хотя по собачьему возрасту был в два раза старше Путова.
А штурман вёл себя иногда совсем по-детски: опаздывал на рейс, догонял потом на гидробазовском лоцмейстере. Ломал невовремя руки и ноги, и не умел гнать самогон.
Однажды, в Колымском заливе, наша маленькая самоходная баржонка «Восток-37» водоизмещением двадцать пять тонн шла по геофизическому профилю, тащила за собой кабель полтора километра длиной. На мачте у неё висел чёрный шар (по-морскому «корзина»), что обозначает на судоводительском языке: стеснён в манёвре, делаю работу, прошу уступить курс. Огромный сухогруз немедленно встал и начал запрашивать по 16-му рейдовому каналу координаты «блохи с корзиной». На барже переговорного устройства не было. Да, честно говоря, не было на ней ничего, кроме магнитного компаса и геологической рации «Ангара», диапазон которой не соответствует диапазону судовых радиостанций. На сухогрузе сообразили, что связи нет, применили морзянку прожектором, потом и полузабытый флажный семафор. Путов путался и в морзянке, и в семафоре.
Наконец, определив координаты, он послал их по геологической связи в посёлок Батагай, находящийся в полутора тысячах километров от побережья Восточно-Сибирского моря. В Батагае, в нашей геологоразведочной экспедиции, был настоящий полярный радист, который и передал эти координаты на сухогруз.
Радости от этого на сухогрузе не испытали, потому что штурман Путов ошибся на несколько градусов по широте и загнал «Восток-37» почти на 800 километров севернее, почти к северному полюсу. Огромная лайба постояла-постояла да и пошла своей дорогой, некогда ей с дураками разбираться. А Путов, смущённо улыбаясь, объяснил своему капитану, что виноват во всём секстан, у которого открутился и выпал какой-то винтик, а карт навигационных на борту нет!
Страсть к выпивке тоже портила штурманскую карьеру и отношения с молодой женой. Светка обижалась, уезжала к родителям на Зелёный Мыс, Путов тут же бросал пить, ехал к ней мириться. Однажды она сумела выстоять целый месяц. Примирение собрались праздновать в общаге, в Путовской комнате, на праздник Первого мая (Путов ухитрился ещё и родиться в этот день!). Накрыли стол, приехали Светкины родители, светит солнце, тепло, - чудесное настроение! Налили по первой… В этот момент в стенном шкафу взрывается трехлитровая банка браги, приготовленная штурманом к следующему празднику. Дверцу шкафа вынесло взрывом, осколки стекла застряли в дереве, словно в шкафу снаряд разорвался, а недозрелым напитком обдало всю честную компанию. Но примирение всё-таки состоялось. Отходчивы колымские женщины в отличие от колымских капитанов!
В общем, оказался наш герой на должности шкипера-моториста-рулевого, то есть единым в трёх лицах, на «адмиралтейце», катере с деревянной палубой, на котором адмиралы объезжают свои эскадры, - и был в этом определённый престиж и свобода. Но… всё-таки, не в единственном числе, - пассажиром и товарищем на реке стал ему Джек. Вожак прекрасно переносил качку и очень любил лежать на крыше рубки.
Получился из ездового пса колымский матрос!
Но в свой последний рейс Путов ушёл без Джека…
«Адмиралтеец» вернулся с низовьев тёмной сентябрьской ночью, встал у аэропортовского пирса и через полтора часа загорелся. Пожарные, тушившие его, останков штурмана не обнаружили, и все решили, что Путов, боясь наказания, ушёл «в бега».
Так прошло три дня. И никто не сопоставил, что всё это время чёрно-белый Джек лежал на пирсе, никуда не уходил, не ел и не пил, - знал, что хозяин его здесь, среди покорёженных, закрученных в спираль шпангоутов.
Погиб наш штурман Путов, добряк и «приколист», став свидетелем чужого преступления.
Если бы Джек был человеком, он, быть может, отомстил бы за эту смерть. Он же знал, кто уходил с Путовым и кто последним покинул катер перед пожаром.
Мы тоже их знаем. И даже в лицо. Но живём по человеческим законам. Как колымские собаки.
В тех местах в таких случаях говорят: «Колыма плохих не забирает»…
3.Камень счастья
…Сколько же мы проплыли и прошли с Даной колымскими реками и протоками, таёжными дебрями и тундровыми равнинами, и в жару, и в дождь, и в снег!
Больше, конечно, в сырости и холоде.
Ночевали в палатке и без.
Сколько съели вместе мяса и рыбы, в переводе на соль – несколько пудов.
Всё-таки мы прожили с Даной почти десять колымских лет.
Нельзя жить на Нижней Колыме и не заниматься рыбалкой и охотой, не ездить в тайгу и тундру за ягодой и грибами. Да, в тайгу, здесь есть даже такой станок под названием Край Лесов.
И по долгу моей бродяжьей души и профессии нужно было ездить на буровой участок, лететь и плыть в «поля», - то «копытить» плейстоценовую фауну и мамонтовую кость, то собирать самоцветы, а то и просто идти, куда глаза глядят и идут ноги, просто чтобы идти.
И, конечно, вернуться.
Как-то вертолёт Нижнеколымского совхоза забросил нас с моим другом Серёгой Давыдовым и Даной в верховья Хомус-Юряха. И без перевода понятно: Хомус-Юрях – Поющая река. Течёт он, извиваясь, прямёхонько на север, к океану, и поёт, и зовёт, и олени идут за ним и вместе с ним. И нас позвал. Но главный юкагирский дух Байанай, хозяин тайги и тундры, видимо, был этим недоволен, прогневили мы его чем-то, не плеснули водки в костёр, не приложились перед дорогой к уму и сердцу, и он наслал на Холерчинскую тундру такую непогоду и мокрядь, обрушил на нас с небес такую массу воды, что Хомус-Юрях увеличился раз в десять, начал смывать собственные берега и сбрасывать на нас гигантские блоки мерзлоты с растущими на ней кустами.
Тундра на склонах, стоявших и сто, и двести лет, напиталась водой и съехала к самой реке, обнажив сотни и сотни квадратных метров «вечной мерзлоты».
Это был катаклизм. Нечего было и думать искать в этой глубокой и мутной воде мамонтовые бивни.
У нас было две маленьких лодки: половинка от плавучей дачи «Дон», дюралька, напоминавшая квадратный таз, с восьмисильным «Ветерком», и резиновая «трёхсотка» на буксире. Мы сплавлялись к месту, где нас должен был забрать вертолёт.
Через неделю Серёга заболел, поднялась температура. Он отлёживался в спальном мешке, а мы с Даной поехали проверить озеро в километре от Хомус-Юряха.
Но не доехали. Наверху, в оползневом цирке паслись три оленя. Данка первая увидела их и вытянулась в струнку, ловя запах. Стрелял навскидку, направив наш утлый тазик в берег. Дана продралась сквозь прибрежные кусты, а я долго месил няшу на топкой отмели, зная наверняка, что попал. Сверху раздалось грозное рычание, потом собачий кашель, чихание, и снова рык, - Данка давилась оленьей шерстью. Никогда не думал, что такая маленькая и мирная собачка может с таким ожесточением терзать убитого оленя.
Как уж мне удалось в одиночку загрузить его в «плавучий тазик», не знаю. Первое, что я крикнул, когда квадратная лодка ткнулась в берег у палатки:
- Серёга, вставай, мы с мясом!
И болезнь Серёгина тут же отступила.
Разделали, поставили варево. Данка наелась сырого, живот у неё отвисал почти до земли. Она нашла оленью трахею, взяла её в пасть наперевес, встала на бугорок и сытым прищуренным глазом оглядывала окрестности: «Куда бы спрятать то, что не помещается в желудке?».
Медведя она тоже почувствовала первой. Ветер раскачивал и пригибал кусты. Данка бегала вдоль них, замирала, поджав левую лапу (знак внимания!), и смотрела внутрь кустов.
Через полчаса мы увидели клокастый медвежий бок, медленно проплывший в прогалине. Дана внимательно смотрела туда же. Но не рычала, не проявляла особенных признаков тревоги. Может, для неё эта встреча была обычным делом?
За два часа медведь прополз за кустами метров сорок, - как только не заснул там, - и вывалился в сторону берега, то есть к нам. Шерсть на загривке у Данки встала дыбом, она поднялась на цыпочки, стараясь казаться больше, угрожающе зарычала и… пошла навстречу медведю. Голова его была плоской и размером со средний телевизор, с боков свисала невылинявшая грязно-жёлтая шерсть.
- Дана, нельзя!
Как я мог не остановить её! Ведь пошла бы! И вцепилась бы в косолапого! И драла бы его, как того оленя! И может быть, погибла бы… Но духом она была выше медведя!
Вот что такое колымская кровь, вот что такое колымская собака!
Наконец-то мишка понял, что мы, люди, не одни, а под собачьей защитой, и в долю секунды исчез в кустах, глазом никто моргнуть не успел.
…К звуку выстрела Дана привыкла с детства, но что это означает, и что положено делать собаке после него, она понять никак не могла. Не реагировала Данка и на палку, брошенную в воду, не знала команды «апорт». Я уж готов был сам плыть за подстреленной уткой, и собачка смотрела на меня с сожалением, - ты плавать-то умеешь? - изображая активную деятельность, но не ту, которую бы мне хотелось: кидалась в одну сторону, оглядывалась, бежала в другую, делала вид, что нашла в траве чей-то запах и готова ринуться по следу. Дурачила, одним словом.
В общем, с доставкой водоплавающей дичи к ногам охотника было очень плохо, да просто никак.
Но вот однажды маленький наш отрядик забросили в глухую тайгу в верхнем течении реки Седёдемы, левого притока Колымы, для сбора камнесамоцветного сырья. Река эта всегда славилась своими агатами и сердоликами.
Мы готовились к сплаву, проверяли ещё раз резиновые лодки и снаряжение. На второй день где-то далеко послышался собачий лай, и через некоторое время из тайги вылетела четвёрка разномастных собак, решивших, видимо, проверить, кто это забрался на их территорию и ведёт себя так по-хозяйски. А ощущали они себя в тайге вполне непринуждённо, видно было, что это хорошо организованная ловчая команда.
Колесом пройдя сквозь лагерь, собаки съели Данкину похлёбку, дав ей небольшую взбучку, со звоном перевернули наши кастрюли, и скрылись в лесу. Но не ушли, а наблюдали за нами. И когда мы вышли с Володей Лосяковым на охоту, тут же примкнули к нам. Они встали цепью, причём Данку без колебаний поставили в середину, и она стала делать то же, что и все: искать дичь.
На повороте реки вся цепь, - а мы, люди, тоже были её частью, - уперлись в речной затон с голубой прозрачной водой, сквозь которую видно было скальное дно. В затоне плавали крохали, упитанные, довольно крупные утки с цилиндрическим клювом, из-за него многие считают их куликами. Известна такая их повадка: скрываясь от опасности, они ныряют на дно, хватаются клювом за подводную траву и ждут, пока не минует опасность. Могут задохнуться, но не вынырнут!
Собаки спокойно встали на берегу затона, поглядывая на крохалей и на нас: «Ну, что тянете, стреляйте!».
После выстрелов, собаки бросились в воду и вынесли к нашим ногам четырёх крохалей. К моему удивлению, Дана тоже полезла в воду, оглядываясь на собратьев, и вынесла пятого крохаля на берег, только противоположный. И всё равно, чудо свершилось, Данка поняла, что нужно делать со сбитой птицей. К ногам не приносила, из-за гордости, но берег с тех пор выбирала правильно.
То лето было засушливым, насколько оно может быть сухим на Севере, тайга горела, не переставая. Нас перебросили на приток Седёдемы, медленный одряхлевший Кыллах. Сплавной экипаж состоял из трёх человек. По очереди мы тащили бечевой две наши «резинки», связанные между собой, загруженные бутором и мешками с сердоликом. Воздух пах гарью, дымом, который то редел, то сгущался, не давая дышать полной грудью, - за месяц сплава мы ни разу не видели солнца. Петляя вместе с рекой, мы не задавались мыслью, где восток или юг, определиться можно было только по карте с помощью компаса. Мы не знали даже, какое расстояние покрываем за день, за двенадцать-четырнадцать часов перехода. Мы бездумно шли за текущей водой и подбирали с речных кос медовый, оранжевый, красный полупрозрачный камень сердолик, камень, который приносит счастье.
Данка же занималась своими собачьими делами, челночила по тальниковым дебрям. Из всей живности, на которую можно охотиться в Колымской тайге, она предпочитала зайца. Заяц-русак зимой не чисто белый, как беляк, а с серыми боками, и раза в полтора-два побольше беляка. Бегущий заяц напоминает катящийся шар, задние лапы выбрасывает далеко вперёд, а передние остаются за хвостом. Делает он это совершенно непринуждённо, бег его лёгок и на первый взгляд нетороплив, но собаке, гонящей русака, приходится выкладываться из последних сил, и я не разу не видел, чтобы Данка смогла догнать ушастого. Заяц держит расстояние от гончей два-три метра, не понимая, что это как раз то расстояние, чтобы охотник не попал дробью в собаку. По крайней мере, я никогда этого не сделал.
За дневной переход Дана выгоняла из тальников на песчаные косы двух-трех зайцев, этого хватало и нам и ей, проблем с питанием у нас не было, тушёнка оставалась неприкосновенной, неизвестно же было, когда нас заберут, и откуда, и заберут ли вообще: по стране широко шагала «перестройка»! Могла благополучно переступить и через нас, трёх заросших бородами, пахнущих дымом и потом бродяг, ищущих камень счастья.
А деться-то нам из русла Кыллаха действительно было некуда: кругом озера и болота. Только Байанай вместо воды дал нам на этот раз другое испытание – огонь! Ну а кому-то из нас и медные трубы!
Каждый вечер в песок втыкались два шеста, на которые надевалась палатка, и первая растяжка привязывалась к колышку. Дана тут же, подумав некоторое время, вычисляла место, где будет установлена печка, и ложилась туда, свернувшись калачиком. Мышцы у неё, видимо, дёргало, как и у нас, от усталости и речной сырости. Она дремала, вздрагивая, и приоткрывала глаза, чтобы не пропустить ужина из зайчатины.
Заячьи шкурки и головы я выбрасывал в кусты, одного зайца делил строго пополам:
- Ну, Дануся, половину съедаешь сегодня, другую завтра утром, поняла?
Данка, покачиваясь, тыкалась головой в руку:
«Не дурочка, чай, давай мясо-то, видишь, с ног валюсь!».
Наверное, этот собачий жест обозначал ещё и благодарность, но я был не менее благодарен ей за удачную охоту, трепал по голове, а полтушки относил на траву, чтобы Данка не скрипела на зубах песком. После ужина она незаметно проходила в палатку, где уже трещал в печке огонь, и ложилась.
Утром Дана забирала вторую половину зайца, быстренько с ней разбиралась. Стояла, думала, облизываясь, потом шла в кусты, куда я выбросил головы, и съедала их тоже вместе с шерстью и пухом. Мне это было непонятно:
- Ты что, не наелась, хочешь ещё чего-нибудь? Зачем шерсть-то есть!
Но она так аппетитно хрустела там, в кустах, что я сообразил: – «Это удовольствие! И не надо мне его портить!».
Старшим в группе был Константиныч, за глаза и в глаза его называли «пенёк самоходный». Много лет он работал на геологической съёмке и был прекрасным ходоком, а вот почему «пенёк»…
Ставим лагерь, подходит Константиныч и говорит:
- А скажи-ка ты, мой юный друг, где у нас север?
А мы же все промокли и устали, и тут такая прыть!
- Зачем тебе, - говорю, - север, мы же на юг идём. А за картой лезть не хочется.
- А ты так, без карты, можешь определить?
Ясен пень, могу, дело к ночи, значит, солнце почти на севере. Показываю пальцем в светлую часть небосвода:
- Вот север.
- А вот и нет, - радостно сообщает Константиныч, - как раз наоборот, - и поднимает руку, в руке у него горный компас, и он торжественно суёт его мне под нос.
Смотрю на компас: да быть такого не может!
- Ты, Константиныч, по какому концу стрелки север-то искал?
- Как по какому, по этому!
Скажу по секрету, южный конец магнитной стрелки в горном компасе всегда обмотан тоненькой медной проволочкой, а северный покрашен белой или красной краской. Видимо, в том компасе он был покрашен красной, и наш старшой решил, что это южный конец, а подумать… а подумать не додумался.
Третий наш товарищ по сплаву, Егор из Среднеколымска, так развеселился, что бросил топор и сел перекурить.
- Эх, ты, пенёк самоходный! – хохотал он. – Север с югом перепутал!
Егору компас ни к чему, компас у него в голове.
Но Константиныч почему-то обиделся именно на меня.
- Знаешь что, - сказал он, - ты зайцев больше не стреляй, надоела зайчатина.
- Во-первых, - отвечаю ему, - Данке тоже нужно что-то есть, и она себя кормит, а заодно и нас, а во-вторых, пойди и скажи ей, чтоб выгоняла только одного зайца, а не трёх. Может, она тебя и послушает.
Старшой наш по-начальственному надулся, а на следующий день опять мне выговорил, когда мы с Данкой добыли для неё зайца.
Ну, что ж ты, действительно, пенёк-то такой! Подстрою, думаю, тебе каверзу.
И утром я ушёл далеко вперёд от нашего каравана, Дана тут же подгоняет косого. Кладу его на песок, голову на две рогульки, чтоб не падала, лапам придаю естественное положение. Посмотрим, пройдёт ли Константиныч мимо такой мишени, сам же с ружьём ходит! Нарушит ли свой глупый приказ?
И в этот момент слышу страшный треск в тальниках, как будто кто-то огромный выбирается на косу. Ружьё переломлено, пустую гильзу вынул, а целый патрон не загнал, зайцем занимался. А Дана обратно в чащу вернулась и опять, видно, кого-то нашла. Думать нечего, закрываю свою «вертикалку», один-то выстрел у меня есть, хоть и мелкой дробью, из верхнего ствола.
А этот огромный и страшный – гусь-гуменник! Как он сквозь ветки и сучья продрался с такими крыльями! Уже взмыл над речкой и потянул на ту сторону.
Патрон один, попал я в гуся, упал он на другом берегу, а там обрыв метра в три. Обошли с Данкой по перекату, и к месту падения, где трава по пояс. Гуменник ранен легко. Как крыльями полутораметровыми махнул, трава легла, словно под вертолётом! Дана боится, вернее, не знает, что с ним делать, как ухватить. Кое-как загнали в куст, взяли, несу его за шею, - и жалко, и что теперь делать…
Данка на ходу кусает его за лапы, за перья, проверяет, жив или нет. Так она и зайцев добирала, быстро и деловито давила за грудную клетку, как это делает соболь, останавливая у добычи сердце.
Гусь – молчок, клюв на замок!
Ну а я… Дёргал, дёргал гуся за голову, да недодёргал, так и бросил его к зайцу. А гусь взял и полетел! Крыльями машет, добежал до речки и нырнул. Данка по берегу бегает как-то по-бабьи, на меня оглядывается: «Что делать-то, хозяин?!».
Кричу ей:
- Дана, ко мне, назад!
Стрелять не могу, боюсь в собаку попасть, а та в азарте, сама уже в воду полезла.
В общем, только четвёртым выстрелом достал гуменника.
А Константиныч после этого перестал нас с Данкой своими распоряжениями донимать. Думаю, по зайцу тому выстрелил бы, не удержался. Ревность это была охотничья…
Доплыли мы, наконец, до места, где нас должен был вертолёт подобрать, по пути оставили два склада с сердоликом, отметили их, как положено, на карте. Палатку Константиныч поставил посреди речки, на осерёдке. Остров галечный, высотой сантиметров двадцать, - вода низкая, к осени. Пожары поутихли, небо синее, осеннее, появилось. Тепло, и дров полно. Сидим, кашу варим, тушёнка же в НЗ, неприкосновенном запасе. А уходить на охоту из лагеря нельзя, и делать нечего, - просушились, отоспались, снаряжение собрали, упаковали к транспортировке. Кошмы и матрасы из палатки вытащили, лежим на пляже, чуть ли не загораем.
Данке тоже скучно, побегает, полежит, опять побегает, подойдёт, встанет рядом, нос против ветра, прокачивает запахи. Лежу, рассматриваю её внимательно: вот мордочка, - под чёрной шерстью, думаю, лицо женское, привлекательное, -я бы сказал, красивое! Вот ушки, - развеваются на ветерке, как вуалька на шляпке, вот лапки, пальчики короткие, думаю, как же неудобно ими что-то брать или обнять кого-то. Вот глазки, карие, и такие родные, такие понимающие и любимые…
- Дана, ах ты, женщина моя шерстяная…
Данка понимает, посматривает на меня: может на охоту?
- Нет, Дануся, на охоту нельзя, - вдруг вертолёт прилетит, а мы в тайге.
А сам думаю, а я-то ей каким кажусь? Наверное, ленивым, медлительным и скупым на ласку.
На третий день, и правда, прилетает вертушка, что-то долго висит над лагерем, потом осторожно садится. Начальник предприятия выпрыгивает чуть не в воду, долго что-то орёт в ухо Константинычу, но не потому, что командир движки не глушил, - по жестам и мимике начальника понятно, что он недоволен, - плохое место для посадки, вертолёт на глазах погружается, продавливает насыщенный водой галечник на осерёдке.
Командир сказал: лагерь не перенесут, - домой пешком пойдут. И то, прав командир! А Константиныч, пенёк самоходный, тоже начальник, упёрся и всё тут, не буду лагерь переносить, ты меня, полевика, за кого держишь!
Сидим дальше, вода убывает, по ночам заморозки. Вдруг ночью плеск, да какой! Стадо сохатых, что ли, по реке скачет? Нет, хариус спускается, покидает мелкие речки перед ледоставом, промёрзнут же они до дна.
Вылезли из тёплых спальных мешков, наловили хариуса килограммов под сто. Ночи уже совсем тёмные, луч фонаря пробивает воду до дна, а воды по колено, и в ней чёрные спины с плавниками, идут, и идут, и все головой в одну сторону, на юг.
Нам бы тоже пора, да пешком не пойдёшь.
Хариуса закоптили, подвялили, вертолёта нет. Не выдержали мы всё-таки, пошли бродить по окрестностям. Рассчитали с Егором так: звук вертолёта будет слышен минут за десять-пятнадцать, пока он на посадку зайдёт, пока бутор закидают ещё минут пятнадцать-двадцать, - значит, медленным шагом можно за полчаса от лагеря уйти.
Ну и разошлись, Егор вверх по течению, я вниз. Константиныч при этом сказал, что за нас не отвечает. Ха-ха, боялся, что заблудимся!
В одном месте брод оказался глубоким, болотные сапоги пришлось за уши держать и ещё на цыпочках идти, почти плыть. Дошёл до лиственничной рощи, корабельные стволы метров в сорок шумят кронами, подлеска нет, тропа сохатиная через рощу глубиной метра в полтора.
С краю юкагирская могила на двух столбах, перекладины вырезаны в виде лодок, на которых душа усопшего уплыла к «верхним людям», на лодках колода приоткрытая, и кажется, что кто-то здесь есть, кроме нас с Данкой, смотрит в спину и в лицо, смотрит отовсюду. Недобро смотрит, заряжает тревогой, страхом, таким, что бежать хочется.
История сразу мне припомнилась, как мужика одного таёжная нечисть восемь лет по тайге водила. Для него эти восемь лет за сутки пролетели, а он и не помнит ничего, только как верхом на сохатом сидел…
Чёрт меня сюда принёс, послал за камнем счастья, - камень есть, а счастье будет ли… Вот и юкагирский дух Байанай, хозяин этих мест, напоминает: пора уходить! И тут же слышу вертолётный гул. Ё-моё! Бегу назад, а Дана где?! Пока кричал, метался по священной роще, минут десять прошло. Брод проскочил, аки по суху, быстро, но в сапоги набрал, Данке-то просто, переплыла плёс и дальше.
А вертолёт гудит, раз зашёл, два, сильный ветер не даёт машине на наш островок неправильный сесть. Забегаю за речной поворот, мокрый уже с головы до ног, а вертушка, оказывается, не в лагере, а на косе стоит и ждёт только меня, винтами крутит. Я уж ноги еле переставляю по песку, и льёт с меня, как с гуся, а Данка вертолёта боится, пробегает мимо него и в кусты. Я за ней.
В открытой двери сидит начальник и смотрит на меня, как на идиота (как ещё-то на меня смотреть!), и машет – сюда, сюда давай! Я – мимо. За собакой. Видели бы вы лицо начальника! Если он и людей-то не любил, то уж собак…
Хорошо, Данка сообразила, далеко не убежала, стояла на кромке леса, ждала меня.
Собаку в охапку, ружьё по спине бьёт, вваливаюсь в вертолёт. И что вижу! Передо мной стоит Константиныч с картой в руках и очках на носу, вид важный и серьёзный.
- Слушай, - говорит он, - я тут что-то не понимаю… На, веди вертолёт.
И суёт мне карту. Ах, ты, думаю, пенёк, опять север с югом перепутал. Или хочешь, чтобы начальник и на меня наорал?! А-а, понял, это за самовольный уход.
Просовываюсь в кабину к пилотам, с носа капает на карту и на бортмеханика, а мы, оказывается, уже взлетели метров на пятьдесят, и я не узнаю старика Кыллаха, по которому мы сплавлялись целый месяц. Оказывается, долина его наполнена старицами, какими-то озёрами, болотами, - мы не видели их, закрытых стеной тальника и леса. Вода блестит и там и тут, и всё это до горизонта!
Командир поворачивается ко мне и ехидно так говорит:
- Ну что, каким курсом летим?
Летуны всегда так с толку сбивают, - дай им точный курс, в градусах причём.
Ответ мог бы понять только наш самоходный пень Константиныч:
- Налево!
Командир верно оценил ситуацию: вертушка легла на левый борт, и мы пошли над руслом Кыллаха, высматривая ближайший сердоликовый склад, обозначенный белым флажком…
На крутых поворотах нас выбрасывало из русла, но мы нашли его, склад, а вот на осерёдке оставили и сердолик и рыбу, - командир отказался садиться в русло. Константиныч, конечно же, был неправ, что не перенёс лагерь, и хотя мы с Даной и победили его в чём-то, мне до сих пор жалко нашего общего труда – ста килограммов копчёного хариуса и полтонны полупрозрачного камня, который, говорят, приносит счастье…
* * *
Ну а теперь о счастье…
Прошло время, «перестройка» добралась, дошагала до Северо-Восточных Северов, и нам нечего стало там делать, охотникам, геологам, первопроходцам.
Мы с женой уехали на материк, вчетвером, - на Колыме родилась дочь.
Когда дочери исполнилось шесть, мы с женой разошлись. Я остался жить в деревне, а жена с дочкой вернулись в Москву. Дану отправил с ними, так мне было легче, а им она напоминала бы о наших лучших северных временах, и может быть, они вернулись бы, те счастливые времена... Так мне казалось.
Через неделю позвонила жена и строгим чужим голосом сказала:
- Забирай свою собаку. Она чем-то больна, её надо усыпить!
Как же я ошибался насчёт отходчивости колымских женщин!
Ветеринар в московской клинике в красках описал ситуацию:
- У вашей собаки пироплазмоз. Это вирус, который разносится клещом. В этом году от него погибло очень много собак, особенно породистых. Одна капельница стоит четыреста рублей, ей нужно три в день. А кто с ней будет сидеть, вы же работаете. Решайте сами. Я вам советую…
Данка сидела у меня на руках и всё понимала. Всё-таки она была настоящей, пусть и шерстяной, женщиной и другом, и мы, все четверо, были одной семьёй. А семьи уже не было. И значит, Данки не было тоже.
О чём же я думал тогда?
О чём угодно, только не о том, как можно верить женщине, оставившей собственное дитя без отца, и так же хладнокровно предложившей умертвить Дану…
И Дана умерла.
Потом, с другой женщиной, мы взяли русского спаниеля, назвали её Джульеттой, Жулькой. Мы жили в деревне, и старый друг отдал нам слишком большого для московской квартиры Чака, рыжего и свободолюбивого дворянина.
В гололёд Жулька поскользнулась, - Чак научил её облаивать автомобили, - и попала под колесо…
Чака убил пустой человек, чтобы «просто так» навредить мне. Навредил… Но вы теперь знаете: Колыма плохих не забирает. Мне жалко этого человека, если он, конечно, человек.
Потом была Кая, лайка. Она никак не хотела охотиться, и, видимо, в силу невостребованного инстинкта бросалась на людей. Не хотелось держать её на цепи, и я отдал Каю местному охотнику. Только с ним она вошла во вкус охоты, стала держать и кабана, и лося. Теперь к ней стоят в очередь за щенками.
Но и следующая семья распалась. Неужели это наказание от Байаная? За то, что нарушил тогда, на Кыллахе, покой Лиственничного Храма? Или, всё-таки, от Собачьего Бога, под которым жила Данкина душа и души её погибших братьев, сестёр и детей?
А может быть, хватит уже задавать себе вопросы о том, что же такое счастье?..
Всё, что произошло с нами, людьми, и с ними, собаками, не даёт мне покоя. Несколько лет назад я написал повесть о собаках, которые остались одни на северном безлюдном острове («Путь в архипелаг»). Не потому что им так захотелось, а потому что люди, по разным обстоятельствам, не выполнили свой долг перед ними. А ведь собаки всегда и до конца верны своим хозяевам, и неважно, кто кого выбирает, люди собак, или собаки людей.
Собаки на острове погибли, без человека они не могут выжить в Арктике. Читатели, прочитав последнюю главу, задают вопрос: непонятно, они погибли или выжили, почему они уплывают в лодке, дальше, в глубины северных пространств.
Я тоже спрашиваю себя, куда же ушли великие полярные первопроходцы, где их могилы, и есть ли они, эти могилы? И куда ушли северные, колымские собаки, мои самые настоящие и верные друзья?
Думаю, что это место не на земле.
Их души заслужили свой покой.
Так где же они сейчас?
Норильск, август 2014