Величественно – высокая медсестра Флора выкатила из процедурного кабинета высоченную этажерку на колесиках, уставленную сотнями пузырьков и бутылочек с этикетками, осторожно пустилась в свое утреннее нелегкое, но обычное путешествие.
На угловой кровати, словно у входа в чум, сидит, поджав ноги, пожилой сын тундры, которого все зовут просто Якут, с круглым жёлтым лицом, с широко раскрытыми чёрными слепыми глазами, и как всегда улыбается неведомо чему. Возможно, лучам солнца, осветившим стену.
Видит ли Якут это свечение, чувствует ли? Похоже, нет. После трех безрезультатных операций врачи отступились. С самого начала никто к Якуту не приходил, передач не приносил. Привезли родственники из тундры, оставили на попечение государственной медицины да забыли, никто не думает забирать обратно. Живет себе: тепло… темно… кормят четырежды в сутки, Якут улыбается. Морщины концентрическими кругами исчертили плоскость лица. От губ через щеки вверх к вискам, встречаясь на лбу. Чем шире улыбается Якут, тем больше круговых морщин возникает, когда смеётся, не лицо – срез столетнего кедра.
Говорят, если ночью включить свет, Якут сидит в той же позе и улыбается. Он всегда готов капаться первым под руководством Флоры. Своих лекарств, дефицитных, тех, что родственники достали бы по большому блату, Якут не имеет, поэтому ему перепадает то, что есть в больнице: альбуцит и еще какая-нибудь дешёвая витаминная ерунда, абы хоть немного пощипало, и то хорошо, и то уход. А каково слепому в тундре? Никто не знает, даже завотделением Лебёдушкина, каждый раз дотошно выспрашивая Якута, когда за ним приедут родственники, на что Якут только улыбается многослойней.
– Придётся вам ещё одну операцию сделать, – пугает Лебёдушкина.
– Делайте, – кивает слепой, радуясь невесть какому счастью.
И Лебёдушкина уходит ни с чем: операция без улучшения зрения не улучшит показателей отделения, здесь и приписки не помогут. Слеп Якут на все сто процентов, про такого уже никак не напишешь: «в послеоперационный период наблюдалось улучшение остроты зрения на 1,5 процента».
– Приснится же такое, – повторяет Саня, садясь на кровати.
– Что? – интересуется бодрствующий Якут.
– Чёрте что и сбоку бантик.
– Давай, соври на прощание, – просит футболист Славка, отслоечник, которого сегодня выписывают, – веселей будет капаться с Флорой. – Опять про Трупичкину, небось?
Саня ожесточенно крутит головой, разминая затёкшую шею:
– Про неё, щучку. Про её молодые студенческие годы, чего она тогда вытворяла. Вечером расскажу, жутче бояться будете.
– Меня вечером не будет, – произнёс Славка довольным голосом навсегда выздоровевшего человека.
– А тебе про то и знать не надо, а то не женишься ещё, испугавшись.
– Смотри, Саня, – говорит Машинист, – узнает Галатея, зарежет тебя как-нибудь на столе совсем… в виде экстраординарной ситуации.
– Да пусть режет, разве я против? Она, матушка наша разлюбезная, большая на то мастерица.
Флора вкатила свою хрустальную этажерку в палату. Якут улыбается в её сторону изо всех сил, как полагается закидывает голову, медсестра с двумя пузырьками идет к нему. Закапывает.
– Эх, хорошо сегодня щиплет, – блаженствует Якут.
Слепой Сашка тоже довольствуется казенным лекарством – финансы не располагают к дефициту, да и блата нет, зато у Геннадия Галактионовича целая личная аптека с десятками пузырьков, которые он уже выстроил на тумбочке. Галактионыч попал в больницу по настоянию жены, а так видит неплохо, даже без очков обходится. Сашка высказывает догадки, начиная прямо с утра.
– Галактионыч, который день за бесплатно паришься?
– Третья неделя пошла, – сообщает тот, аккуратно растворяя веки пальцами под меткую пипетку Флоры.
– Устроила твоя жена себе отпуск за твой счет. Хоть бы раз к ней наведался домой под вечер, посмотрел, чем она там дышит.
– Мы с родителями живём, – сообщает Галактионыч, старательно моргая, перед очередной порцией.
– Чьими?
– Её.
– Ха, так они тебе и сказали, ночевала тучка золотая дома али на груди утеса-великана соседского.
Галактионычу немного за тридцать, он замолкает, не желая распространяться на скользкую семейную тематику.
Это маленький, пухленький, немного напуганный исследованием его глазных органов человек, и определила его сюда совсем даже не жена, а её отец – высокопоставленный партийный функционер областного уровня. Но, к счастью для Галактионыча, Лебёдушкина про тестя ничего не знает, ей достаточно того, что сам Галактионыч в горкоме партии работает референтом, птицей невысокого полета, а и то легко попасть под нож, узнала бы про тестя – давно зарезала.
Однако у ГэГэ ничего не находят серьёзного, просто глаза быстро устают от чтения партийной прессы, это и подозрительно. Его пристроили по огромнейшему блату в горком, передовицы с утра второму секретарю обсказывать, доклады писать с филфаковским образованием, да на побегушках бегать, а он читать ту прессу оказался не в силах – проруха с работой выходит.
– Давайте, Вячеслав, закапаемся напоследок! – говорит Флора футболисту.
– Закапайте его Флора, а уж вечером сегодня ему жена закапает!
– А разве вы, Слава, женаты? – спросила вдруг Флора не обесцвеченным, а вполне нормальным, человеческим голосом.
– В эту пятницу свадьба будет! Женится наш футболист.
– Поздравляю. Но в футбол теперь вам играть нельзя ни в коем случае.
– Это да. Посмотрим, чем заняться. Хотя чёрт его знает, что делать? Больше трёх килограмм не поднимать, в наклон не стоять, на машине не трястись, сплошные ограничения.
– Ничего, – Флора профессионально исполнила свой долг и обычным механическим тоном добавила, – годик побережетесь, там легче будет. После вашей операции четыре месяца пациент нетрудоспособен.
Флора равнодушна ко всем больным сразу и к каждому в отдельности. Самое равнодушное в ней – маленькие, круглые, слегка навыкат глазки, уютно живущие меж ровных надбровных дуг и белых щек пампушками. У неё сильные белые руки надутой сосисочной формы, а особенно ноги. Сделав своё дело, она легко, без малейших усилий выкатывает огромную этажерку с медицинской стеклотарой из палаты, и все, кто может, следят за ней, даже тихий утлый человечек Галактионыч, даже слепой Сашка, кажется, начинает видеть.
– Мощный голеностоп, – отмечает Славка-футболист, – аж жениться чего-то шибко охота, глядя на нашу Флору.
– Вот женишься, – будет тебе разом и флора, и фауна!
– Ага, многообразие дикой природы.
Медсестра слышит, но не реагирует, пропуская досужие фантазии больных мимо ушей, везёт аптеку на колесах далее по маршруту.
– Муж-чи-ны!… Ка-пать-ся!
Сашка безнадежно вздохнул:
– По половицам чую, весомая женщина! Должно быть, жутко хороша в деле!
– Метр восемьдесят, не меньше, и при габаритах, – дал спортивную характеристику Славка, – её в воротах здорово ставить, плечи – не прошибёшь! Я таких уважаю. Это ж надо, в пятницу женюсь!
– Больше трех килограммов не поднимать, а невесту из загса на руках потащишь?
– Сама пойдёт, как миленькая.
– Эх, хорошо тебе, Славка.
– Да уж, разумеется, неплохо.
Одному Славке везло с утра пораньше, а всем остальным обитателям палаты номер восемь не очень.
– Саня, ну соври чего-нибудь, а то скучно.
– Давай, сон рассказывай что-ли, не жмись, – требовательно просит Машинист, – пока Нонна Викторовна не пришла.
– Пусть придёт, – соглашается Саня, – да натрёт тебе задницу спиртиком, сразу нескучно станет. Ладно, так и быть, расскажу.
И не торопясь обсказал в подробностях про щучку-Ромуальдовну, обкусавшую жерлицу и попавшую по зимней голодухе в городскую квартиру на просмотр видео. Мужики зачарованно слушают, потом начинают хвалить рассказчика:
– Складно врёшь, как по писаному.
– Что приснилось, то и вру. С меня взятки гладки, – отрезал Саня с обычной иронией, воссидая на кровати в самодовольной позе – ноги калачиком.
Занюхав запах спирта донесшийся из коридора, Якут ещё больше, чем для Флоры повеселел, задвигался на кровати, начал прибираться. Когда Нонна Викторовна вошла с подносом, на котором разложены десятки наполненных шприцов, он поднял плоский нос, втянул воздух наслаждаясь, сказал: «А, хорошо!». Ему непонятно, зачем спирт надо расходовать на задницу, а спросить за всё время так и не осмелился. Якут очень любит, когда приходит Нонна Викторовна. Зрячие тоже ждут: очень красивая женщина. И уколы хорошо ставит, безболезненно.
– Нонна Викторовна, мне, пожалуйста, со шлепком.
Нонна Викторовна шлёпает так быстро и легко, что сам укол не чувствуется.
Машинист рассыпался в благодарностях:
– Эх, все бы так! Большое спасибо! Лёгкая у вас рука, Нонна Викторовна! А вот девчонку-практикантку как-то попросил со шлепком, она иглу засобачила чуть не до кости, а потом как шлёпнет по тому же месту со всех сил! Яп-понский городовой!
Нонна Викторовно спокойно улыбается:
– На здоровье.
Начали приглашать на процедуры, самой страшной из которых, по мнению большинства, являлся укол под глаз, исполняемый непосредственно в процедурном кабинете на деревянном стуле с высокой спинкой, на которую велели откидывать голову и не дёргаться. Этого не любили все, за исключением Сани, который, приходя с процедуры, запрыгивал ноги-калачиком на кровать и говорил: «Хорошо, с хрустом черепушку пронзила. Сладко!».
Машиниста от этого передёргивало, он ругал Саню, обзывая мазохистом, требовал заткнуться, не то сам врежет ему с хрустом. И даже со скрежетом.
Саня смеялся, молчал некоторое время, а потом повторял с выражением:
– Хорошо, сладко!!! А давайте пожрём для разнообразия?
Присутствующие мгновенно вдохновились идеей, начали готовить стол к внеочередной трапезе, отвлекающей от неприятных процедур. Один Денис не принимал участия, лежал на голодной диете, не поднимая головы. На третьи сутки спина болела так, будто таскал мешки с мукой на мельнице. К вечеру появилось ощущение, что позвоночник сломался.
А уже ночью случилась неприятность с Машинистом. Он и днём жаловался на боль в глазах, в тёмной палате долго болтали, дольше всех Машинист. Потом, когда большинство уже спали, вдруг заорал:
– Глаз не могу закрыть, яп-понский городовой!
– Почему? – удивился Денис.
– Словно режет веки ножами, когда закрываю. Да что же это такое? Вытащили ведь мне стекла уже, а так режет, будто снова насыпали.
– Ему пацаны стекло в кабине тепловозной кирпичом вынесли, глаза и замусорились, – пояснил Денису Саня.
– Так удалили же стекла, – простонал Машинист.
– Иди дежурной сестре, пожалуйся.
Закрыв ладонью глаза Машинист на ощупь побрел из тёмной палаты в светлый коридор.
Медсестра сидела за столиком, читала книжку. Первый час ночи. Только все успокоилось, а тут мужик шлепает не по форме босиком, стонет, как маленький.
– Что у вас, Ларионов, опять приключилось?
– Веки не могу закрыть, режет как ножами. Врача можно?
– Это ваша палата хохотала два часа? Вот и досмеялись.
– Страшно режет, будто снова стекло в глазах. Можно, врач посмотрит?
Сестра нахмурилась: думала без неприятностей ночь пройдёт, нет, не получается. Врач-то есть, как не быть? В ординаторской сидит, сама Панацея Евлупьевна сегодня дежурит, но не одна сейчас. В двенадцать ночи в ординаторскую прошёл Лев Игнатьич, с медсестрой поздоровался чин-чинарём. Сначала дверь имела небольшую щелочку, через которую пробивался чрезмерно яркий свет, коим славятся неоновые лампы, расположенные внутри, а недавно та щелочка исчезла. Дежурная медсестра контролировала процесс.
Значит, дверь закрыли изнутри, в противном случае она немного отходит. Идти стучаться? Беспокоить людей? О-о-ой! Беда с этими больными! А вдруг у них там кушеточный процесс в самом разгаре? Сожрёт Панацея с костями, две недели будет гонять – зло срывать, роздыха не даст. Что делать?
– Идите обуйтесь и пижаму оденьте, – приказала больному, – сейчас позову вам врача.
Убрав больного, тихонечко, вежливо постучалась. Дверь открыли почти сразу. Значит, не успели. У сестры отошло от сердца. И Панацея смотрит весело.
– В восьмой палате у больного Ларионова обострение, жалуется, – доложилась сестра.
– Посиди, я скоро, – сказала Лебёдушкина в ординаторскую Льву Игнатьичу, и пошла смотреть Машиниста.
Уставив челюсть на приборную подставку, тот терпел изо всех сил.
– А вот вижу, – сказала врач по-прежнему весело, будто продолжая беседу с кардиологом, высветив глаз, – стекло вышло. Сейчас уберём.
– Так убирала… Галатея Ромуальдовна.
– Значит не всё. Внутри глаза стекла не видно, заметно делается, когда выходит. Минуточку, обезболим. А теперь потерпим.
Вынув, заторопилась.
– Идите в палату.
– Всё?
– Всё.
– А шлифовать глаз не надо? Мне Трупичкина шлифовала.
– Не надо. Идите. Кстати, после этих процедур может начаться помутнение, вас предупреждали?
– Что-то такое Трупичкина говорила.
Машинист возвращался в палату, размышляя на ходу: одна говорит надо шлифовать, другая – не надо, зато про возможное помутнение глаза обе в один голос поют. Мол, если что, мы предупреждали. Если нет – вот какие мы молодцы. Никто ни за что отвечать не хочет. Только машинисты да стрелочники всегда виноваты, у остальных природа в ответе. Да итит твою мать!
Панацея торопливо простучала каблучками в ординаторскую, бесшумно отворила белую дверь, Лев Игнатьич сидел за столом, шевелил плечами, читал журнал, вздыхал. «Дожидается», – подумала Лебёдушкина радостно.
Вернувшись в палату, Ларионов опустился на кровать, прикрыл глаза – вроде бы не так режет.
– Денис, – произнес он тихо, – вот у тебя высшее образование, скажи, с какого возраста у детей совесть появляется?
– Совесть? У детей? Не знаю.
– Откуда ему знать, коли не женат еще. А я вот тебе что скажу: у некоторых никогда не появляется, – вмешался Саня, – некоторые граждане всю жизнь бессовестными проживают. У меня лично в первом классе проснулась, как сейчас помню, когда учительше кнопки на стул подложил. А у соседей наших сверху до сих пор никакой совести, всю ночь до утра могут пить-гулять, до других людей им никакого дела нет.
– Вот и у тех пацанов, что мне глаза выстеклили, тоже совести нет пока, – вздохнул Машинист.