Мёртвое пространство
«Интересно, охотится сегодня сова?» - думал ёж, пробираясь сквозь завалы мокрых листьев и огибая крупные ветки, то и дело встречающиеся на пути. Ещё недавно щедро рассыпанные по ночному небу крупные звёзды уже не светили, зашторенные плотными осенними тучами. Лишь изредка дорогу освещали всполохи молний, и тогда становилось видно, как тяжёлые дождевые капли, непрерывно отрываясь от небес , спешили зачем-то к земле, сливаясь в блестящие пульсирующие нити. В такие моменты ему, маленькому и беззащитному, становилось особенно страшно. К тому же после каждой вспышки следовал оглушительный удар грома, заставляющий замереть на месте и приникнуть к земле, вызывающий чувство панической боязни и сердечный трепет. Быть может, дождинкам было очень больно, когда они разбивались о землю с такой высоты и напарывались на иголки, и это были их крики, многократно отражённые эхом…
Ёжик устал месить лапками грязные литья, устал от грустных мыслей, которые наводили тоску и от которых, как и от сырости, было некуда спрятаться. Он давно понял, что заблудился и двигался напролом, наугад, сквозь холодную мглу незнакомого леса, петляя среди огромных чёрных стволов. «Что будет с детьми и женой, если я не вернусь домой?» - эта мысль остро напомнила о таком далёком сейчас доме, о тепле и покое, обо всём том, чего больше могло никогда не быть. Очередная молния осветила большую консервную банку с отогнутой крышкой, ставшей козырьком, по которому непрерывно колотили прощавшиеся с жизнью шальные дождинки. Теперь был только ветер, от ливня прикрывала крышка, можно было отдохнуть и оглядеться. Вокруг валялись брошенные как попало вещи, - обувь, одежда, что-то ещё, что лишь угадывалось в темноте. Видимо, здесь побывали туристы. Сразу желудочным нытьём напомнило о себе чувство голода: ёж знал, что после них остаётся много всякой вкусной всячины, питаться которой можно было целую неделю. Последним трофеем, которому очень обрадовались детишки, оказался кусок колбасы, с большим трудом нанизанный на колючки месяц назад. Наблюдая за приезжими, он изучил их повадки и нравы, понял, что люди самоуверенны и глупы, живут инстинктами, разоряя и губя природу, среду обитания, оставляя после себя порубленный лес, мусор и выжженные в земле чёрные пятна. Иногда после набега незваных гостей лес неделями корчился от пожара, и колючему семейству приходилось спешно перебираться на новое место. Но сегодня было что-то не так. Было тихо. Палатка, окопанная по периметру, обвисшая, с хлопающим туда-сюда пологом казалась брошенной. Ё ж осторожно засеменил к ней, поглядывая по сторонам. Не доходя метра три увидел бутылку, дальше ещё одну, на секунду остановился перед входом, подумав, что снова ищет приключений, напрягся и нырнул, свернувшись комочком, внутрь. И сразу услышал стон человека. Встал, привык к темноте, огляделся. Всё дно непромокаемой палатки было залито чем-то липким, и по нему было неприятно ступать. И нос, утративший из-за простуды свои возможности, ничем в распознании запахов помочь не мог. И вдруг он понял: кровь! Будто в подтверждение раздался новый стон, а затем – судорожный всхлип. Тыкаясь наугад, преодолевая боязнь, ёж добрался до распластанного тела и коснулся холодным носом руки. Она была ещё тёплой и дрогнула, почувствовав прикосновение. «Кто тут?» - испуганный шёпот, «Ёжик, что ли?» - всхлип и стон вместе. И отчаянный крик: «Ёжик, умираю я, убили!». Протяжный стон. «Побудь со мной, колючий. Страшно умирать одному». Голос дрожал, задыхался, и стало до боли жалко того, кого он не видел и кто так трудно умирал рядом с ним в этом глухом, проклятом лесу. И присутствовать при агонии этого несчастного было тяжко, и помочь он ничем не мог, поэтому сидел, забившись в угол и вслушивался в стучащую дождём неизвестность, вздрагивая при каждом стоне умирающего.
Однажды он уже стал свидетелем долгой, мучительной смерти – на его глазах умирала попавшая в капкан лиса. Огненно-рыжая плутовка, доставлявшая немало хлопот колючему семейству, в первый день лишь тоскливо повизгивала и мела роскошным хвостом землю вокруг себя. На второй, будто осознав, чем грозит внезапное заточение, стала грызть, рыча от боли и ярости, свою намертво схваченную в железные тиски лапу. А на третий, обезумев, завыла, выла долго, а затем обречённо затихла, ждала конца. Всё три дня ёж находился рядом, разрываемый противоречивыми чувствами: и жалко вроде было бедолагу, погибающую вот так нелепо, но живым укором вставал перед глазами самый младший из сыновей, которого сожрала, когда он неосторожно выглянул из норы, именно эта лиса. На четвёртый день пришёл человек, добил прикладом лису, закинул её в мешок, снова поставил капкан и ушёл, что-то насвистывая себе под нос. А что было потом? Потом пришлось найти нору лисицы, и всю зиму подкармливать её беспомощных, осиротевших детёнышей, чтобы они не умерли с голоду. Когда лисята немного подросли и привыкли к странному кормильцу, заменившему мать, то стали пытаться пробовать поиграть с ним, но безуспешно. Несколько раз уколовшись, они оставили эти попытки и выражали свою любовь и признательность радостным тявканьем, устраивая при встрече шумную кутерьму. Ёж перестал приходить к ним тогда, когда понял, что его помощь уже не требуется.
А теперь вот эта история. Умер знакомый ёж, которого привезли и выпустили на поляну полгода назад люди в строгой однотонной одежде. Вялыми шажками, неуверенно, тот потихоньку двинулся к лесу, не ощущая ни аромата его, ни прелестной свежести, и скоро нос к носу столкнулся с прогуливающимся ежиным семейством. Состоялось знакомство. За вечерним десертом (а на десерт была пара яблок и несколько крупных орехов) гость рассказал, что в той стороне, откуда он прибыл, лес посреди лета жёлт, сух, нем. Нет ни птиц, ни животных. Нет ничего живого. На всём пространстве – в небе, на земле лежала печать какой-то неведомой, страшной силы, гибельное влияние которой, непреодолимое и всепоглощающее, особенно чувствовалось посреди жуткой, вселенской тишины. Однажды появились там люди в странных балахонах, с перчатками на руках и масками на лицах, воткнули в нескольких местах таблички с надписями. Затем постояли, помолчали. Один собрался было закурить, выудил из кармана сигарету и машинально поднёс её ко рту, недоумённо, видимо с сожалением покрутил её перед стеклянными глазницами маски и выкинул в ломкую серо-жёлтую траву. А когда собрались уходить, заметили рядом колючий комочек, забрали с собой. Пришелец был, вероятно, серьёзно болен, часто покашливал и мало ел, с горечью поглядывая на свои странно мягкие и потому больше похожие на свалявшуюся шерсть колючки. Он сказал также, что там, где он жил, случилась, вероятно, большая беда, в которой виноваты люди, и ещё сказал, что теперь ему надо жить одному. И ушёл. Поселился далеко, но пару раз они встречались, и с каждым разом тот выглядел всё хуже. В последний раз он говорил, собирая дрожащими непослушными лапками листву на лежанку: «Это будет моя последняя спячка… Обидно… Я же живой, почему меня убили? Знаешь, я так грибы любил раньше, а теперь ем, и вкуса не чувствую»… И затрясся в беззвучном плаче, махнув лапкой: уходи. С его-то похорон и возвращался сегодня ёж.
Протяжный стон прервал воспоминания, и ёж с ужасом взглянул на лежащего. Тот, шелестя курткой, стал мелко подрагивать и скрипеть зубами, стараясь сказать какие-то слова. «Не узнает, никто не узнает… Никому не сказали, что сюда поехали… А-а-а… Сгнию, как падаль… И обглодают меня волки… Ёжик, расскажи же ты кому-нибудь, ну хоть кому-нибудь расскажи… Скажи милой моей, что Пашка убил… Пашка… Он любит её, он тоже её любит… Как больно»… Стон. Слабый стон. Тишина.
Уже светало, а ёж всё сидел, сгорбившись и онемев, не думая ни о чём. Стала видна густая борода лежащего, постепенно проявлялась тёмными пятнами кровь на руках и шее, и рваная рана в груди, пробитой скорее всего топором, заставляла при взгляде на неё дико биться сердце. Это был тот самый охотник, который убил лису. Тот самый…
«Что же, выходит, это он за убийство живого существа расплатился собственной жизнью? Лиса съела ежонка, человек убил лису и сам оказался убит…» - пытался понять произошедшее и собрать воедино, подчинить какой-то логике всплывавшие из памяти факты ёж, но ничего не получалось. «Будут ли наказаны те, кто заразил смертельной болезнью ежа, похороненного вчера в неглубокой ямке под корнями старого дерева? И если да, то – смертью? Но тот, кто накажет, будет также обречён, как, наверное, напарник бородатого, пробирающийся сейчас домой? Как он будет смотреть в глаза той, любимой? Дикая, дикая закономерность…»
Дождь кончился, в палатку пробились первые лучи солнца, и где-то совсем близко звонко и радостно пропела птица. Ёж очнулся от забытья, выбрался из палатки, подышал свежим воздухом, вернулся, вытащил из комка тряпок светлую майку и стал возить её, уцепившись зубами, по днищу. Когда майка со всех сторон испачкалась кровью, он, не разжимая зубов, потянул её за собой, удаляясь от палатки – прочь из мёртвого пространства.
К полудню он выбрался к трассе, по которой шли гружёные лесом машины, и замер у обочины. Натужно ревя, они одна за другой проезжали мимо, отбрасывая в стороны куски грязи. И вдруг, проехав метров пятьдесят, одна остановилась. Из неё вышли двое, и один с изумлённым лицом показывал другому на кровавую грязную тряпку, которую, так ни разу и не отпустив, держал зубами ёж. Он отрешённо смотрел слезящимися глазами на приближающихся людей, думая: «Лишь бы не убили».