Тот, кто пламя сам, не сгорит в огне
Тэм Гринхилл (Наталья Новикова)
(исторический художественный очерк)
Последний год уходящего XVI века… Рим. Кампо ди Фиори, площадь Цветов. Через несколько мучительных мгновений всё будет кончено. Ты сгоришь, и на месте твоего погребения останется лишь пепел. Но пока дым ещё не застилает глаза. И ты, пытаясь больше ни о чём не думать, смотришь невидящим взглядом через толпу. Если раньше люди вызывали в тебе целую гамму эмоций, то теперь ты почувствовал, как даже буря негодования против очевидной несправедливости в тебе понемногу затихает.
Возможно, в темноте, при свете факелов, ты искал глазами в толпе патриция Джованни, зазвавшего в Венецию, чтобы потом донести на тебя и предать церковным властям? Или, желая встретиться взглядом с понтификом Климентом VIII, хотел угадать его мысли? Конечно, вздор: Мочениго сделал своё чёрное дело, и даже торжество пред умирающим оппонентом не заставило бы его покинуть своё богатое имение. А мысли папы ты знал и без того, но тебе они были неинтересны, равно как и мысли светских судей. Ты всё им уже сказал, и добавить нечего: «Приговаривая меня к смерти, вы дрожите сильнее, чем я, идущий на костёр».
«Неужели Истина, бессмертная Истина, может так и остаться непознанной, но спровоцировать создание наижестоких пыточных орудий за всю историю человечества? А как хотелось, чтобы она осветила весь мир!.. Как солнце. Огромное Солнце, оно могло бы согревать не только нас, но и другие миры! Но даже оно не может быть центром всей Вселенной».
Тебе вдруг захотелось усмехнуться, но во рту был кляп. Надо же, и в последнюю смертную минуту тебя не покидают «еретические» мысли! «Может, тогда стоит называть ересью всё то, о чём не принято говорить? – Подумал ты. – Самые тайные и сокровенные вещи на свете, которые всё же имеют свои имена?»
За семь лет пыток и тюремного заточения ты ни на йоту не отдалился от своих прежних мыслей, даже, напротив, укрепился в них. Но как, однако, жаль, что в эти годы тебе не выдавали бумагу и чернила с пером! Хотя, пожалуй, дюжина поэм и научных трактатов, спрятанных в тюремных стенах для потомков, не сыграла бы значимой роли в канве уже ранее тобой написанного. Ты помнишь наизусть почти каждое слово и теперь забираешь с собой... Но нет! Внезапная догадка осенила тебя, так, как на смертном одре внезапно приходят откровенные видения: твои мысли, не облачённые в бумажную плоть, всё равно останутся на Земле! Вернее, над её пределами. Ведь если Бесконечное включает в себя всё, то ничто на свете в нём не исчезает! Даже единожды подуманная мысль, даже замысел ненаписанного тобой манускрипта, даже ты сам… И, уж тем более, не исчезнут Истина и Свобода. Это открытие*, хоть к нему, возможно, и долго ещё не придут учёные светила, порадовало твою измученную душу, и вот ты уже перестаёшь сожалеть о незавершённом и недосказанном.
Сколько времени уже прошло с тех пор, как юноша Филиппо, а затем монах-доминиканец, священник, доктор богословия и, наконец, "еретик" Джордано Бруно в 28 лет бежал из-под крова давшего ему приют неаполитанского монастыря? Да, тебе не хотелось его покидать, но почтенные отцы Церкви больше не потерпели бы твоих вольнодумных идей. В тридцать пять лет на философских диспутах в Англии ты был способен заткнуть за пояс виднейших докторов наук своего времени, но тебе бы и в голову не пришло упиваться собственными познаниями, добытыми из книг в монастырской библиотеке, подкреплёнными синтезом живого ума. Помнишь? Да, это был ты. Человек, никогда не мнивший себя ни святым, ни героем. А тебе и не нужно было сверх того, что у тебя имелось: возможность заниматься любимым делом, хоть при дворе французского монарха или елизаветинской знати в Лондоне, хоть на любой из европейских площадей. И славить Творца, Создателя всего сущего.
«Если мы любим хоть что-то на этой земле, - рассуждал ты ещё в юности, - разве мы можем не любить при этом Бога, если Он – основа всего? Не верить в Него, означало бы не верить в цветочные поля, дворцы и площади, луну и звёзды, прохладную воду ручья, которую можно потрогать, выпить и протереть усталое с дороги лицо». Среди нищих отщепенцев на своём пути ты встречал и яростных безбожников, которые осуждали и злились на Него за то, что сделал их такими. Ты открывал им, что они продолжают оставаться посланниками Бога в этот мир, и душевное обличие, в отличие от внешнего, мы вольны выбирать себе сами. Оставляя беднякам краюху хлеба, заработанного прочтением поэмы на площади, ты уходил, не обращая внимания на то, что вслед тебе неслись обвинения в безумстве. Твоя жизнь протекла в бесконечных скитаниях вдали от милой сердцу Нолы и Неаполя, в непрерывной работе мысли, но ты знал, отчего так происходит, и вряд ли хотел бы повернуть время вспять. Разве что для того, чтобы ещё раз пережить самые светлые мгновения.
А семь лет назад венецианской, а затем и ватикано-римской инквизицией тебе, уже в лицо, бросили обвинение в том, что ты предал Господа. И, несмотря на всю абсурдность клеветы, всё же стало больно. Да, ты верил в человеческую природу Христа и полагал, что, как человеку, ему было страшно умирать на кресте. Так же, как страшно теперь тебе. Но ведь от этого его учения не перестали быть вечной философией. И только так, через казнь, его, наконец-то, услышали…
Предательство? О, да, и с твоей стороны, как ты считал, предательство всё-таки было: ты бежал из Италии за границу. Это продлило тебе жизнь и позволило укрепиться в мире твоим идеям, обогнавшим века! Но ты вздыхаешь, потому что больше всего хотел бы преподавать не в Оксфорде, а у себя на родине. В 44 года, устав от скитаний, ты почувствовал, что больше не можешь предавать самое себя и должен вернуться, чтобы закончить свой жизненный путь в Италии. Так и произошло. Не совсем так, как ты ожидал, но вот, в который раз, ты вспоминаешь заветное: «На всё воля Твоя!»
Мысль об этих словах тебя словно ударила молнией; на миг вернулись телесные ощущения - резанула боль от железной цепи на занемевших руках и ногах, и всё твоё существо потянулось вперёд и вверх. Тебе вдруг захотелось сказать ещё что-то важное и сакральное, прямо здесь и сейчас, на этой Земле, за мгновение, когда будет поздно. Тело, казалось, уже не принадлежало тебе и оставалось почти недвижимым. Но, наконец, твои запёкшиеся губы дрогнули, и ты смог беззвучно прошептать Его имя…
Лишь Он один знает, что никакого предательства не было. Но ты, насколько позволяет затёкшая шея, поднимаешь голову к инфернальному свету над тобой и, несмотря на перехватившее дыхание от стянувших тебя пут, вглядываешься в февральское небо:
- Господи… - неслышно вознеслось над площадью. По твоим щекам потекли слёзы, но причиной тому были не страх, не жалость к себе, не холодный ветер и не дым от костра.
- Я… верю… - произносишь ты мысленно на выдохе и понимаешь: теперь это были твои последние слова, и других больше не потребуется. Одновременно с охватившей тебя нездешней внутренней пустотой в твои глаза и ноздри врываются едкие клубы дыма, саднящие горло, а мокрая, обвивающая тело, верёвка врезается до костей. Земные слова закончились, им на смену приходят небесные, – не менее жаркие, чем эти языки пламени, подобравшиеся к твоим ногам, - слова молитвы. Они не похожи на те, что привыкли шептать у лампады верующие, но так ли это важно? До последнего тебя не покидает чувство, что ты всё сделал правильно. В тебе говорит не горделивое самолюбие, а тихий голос, похожий на ангельский, который звучит независимо от твоего самоконтроля. Ты готов, ты открыт Ему весь и несёшь Ему себя, как пригоршню спелых виноградных гроздей. Да свершится всё по Его великому правосудию!
...А они действительно дрожали и боялись, и было, от чего: за тобой стояли пытливые умы не только Италии, но и всей Европы; идеи Ренессанса, а также недовольство политикой папской церкви, вовсю уже поднимали свои головы. Ты был глашатаем, за которым пошли, которого слушали, а это могло грозить переворотом, вплоть до устранения теократической власти. Жизнь философа не нужна Ватикану, ему была нужна смерть его идей в виде добровольного от них отречения. Тогда бы всё прошло по плану: общественный герой был бы повержен, а его знамя – сброшено на землю. Но ты это знал, и твоя философская вера помогла тебе выдержать и победить в идеологической битве. Теперь даже такая мера, как твоя казнь, уже не остановит начавшегося торжества прогресса, скорее, наоборот, ускорит его.
Тебя считали и будут считать еретиком-язычником все христианские Церкви без исключения, даже после того, как гелиоцентрическую систему признают за основу нашего мироздания. Всё дело в том, что тебе припишут почитание Солнца, главного языческого божества, поскольку ты сам убедился в его нахождении в центре космической планетарной системы. Тебе не простят также веру в иные миры на других планетах, поскольку религия не знает ответа на вопрос: «А мог ли Христос пострадать и за «иных» тоже?» Но человек, познавший бесконечность Вселенной, не может вдруг ограничить своё мировоззрение отсутствием в этой Вселенной бесконечного Бога. Обвинение в безбожии - очередная ложь, которой клерикальный институт прикроет одно из самых богоубийственных преступлений в истории, совершённое, по сути, из-за твоих выступлений против монастырских доходов! Твою смерть назовут «печальным эпизодом»**, а действия инквизиции – необходимыми и единственно правильными при данных обстоятельствах.
Через века твоя скульптура на том самом месте, где ты стоял в последний раз, будет пользоваться популярностью, особенно у студенческой молодёжи. Одни изберут тебя своим покровителем в нелёгком деле постижения науки, другие под сенью твоей фигуры будут назначать возлюбленным романтические свидания. Найдутся и те, кто возложат к подножию монумента цветы, купленные в небольшом тонаре на площади. Они поклонятся низко, подумав, что сейчас, пожалуй, не нашлось бы человека, столь же решительно готового защищать свою, пусть даже общемировую, Истину: голос её становится тише, и люди, в которых он всё ещё звучит, приезжают на пьяцу ди Фиори, чтобы на маленьком каменном островке посмотреть на тебя и сказать самому себе: «Я ещё не последний сумасшедший в этом мире, кому деньги, слава и комфортная жизнь уже перекрыли нравственно-творческий кровоток». Но немало людей, скривив губы, процедят о бессмысленности и даже глупости твоего поступка. На всех на них ты будешь взирать сосредоточенно-смиренным взглядом, сжимая книгу в окаменевших руках.
...Возможно, ты и сам придёшь сюда однажды – в образе старца или юной девы, и в твоих руках будут лежать живые цветы. Какая-то неведомая сила приведёт тебя к этому месту, и, возможно, ты вспомнишь, для чего был создан весь этот мир - и уличные музыканты, и подвыпившие люди у витрин магазинов, и толпы туристов вокруг тебя, и цветы в тонаре, и несметные звёзды в небе… В один миг ты осознаешь главное: Истина никогда не потеряет спрос и останется бессмертной на Земле даже в последнюю минуту её существования. Ты улыбнёшься, и твои губы прошепчут:
- Господи! Я верю!
* - учение В.И. Вернадского о Ноосфере, 20-е гг. ХХ в.
** - слова кардинала римско-католической церкви Анджело Содано, произнесённые в 2000-м году, на 400-летие со дня смерти Дж. Бруно.