Я подумал, что он пьян – всё-таки два немаленьких бокала залпом, и решил закончить тяготивший меня разговор, поэтому просто встал, отправился к своей постели, разделся и лёг, не надеясь, конечно, уснуть, но, по крайней мере, отвернувшись к стене. И тут голос Холмса настиг меня, как пуля в спину:
- Ваша жена обманута и умирает, ваш ребёнок умер, меня вот-вот убьют, и вас могут убить тоже, и единственное, что вас занимает при этом, мотивы её измены и размеры вины? Ну, вы и фрукт, мой дорогой доктор!
Я обернулся, как ужаленный, и сел. Кровь отлила от моих щёк, я не мог ни слова вымолвить. Чувство было таким, словно кто-то схватил и сдавливает мне горло – я задыхался. Справедливость слов Холмса ударила меня так неожиданно и внезапно – не смыслом даже, а его интонацией, и причиной его смеха, которая только теперь стала мне ясна. Сердце больно сжалось, и я невольно тихо застонал, не в силах молча выносить эту боль, взялся рукой за грудь, стараясь как-то утишить, успокоить её и наклонился вперёд, а она всё не утихала.
- Вам плохо? – Холмс, невесть, как, уже оказался у моей постели и, присев на корточки, старался заглянуть мне в глаза. – Господи, это я виноват! Уж кто-кто, а я-то не имею никакого права упрекать вас – сам источник всех ваших бед. Уотсон, дорогой мой, да не принимайте вы, бога ради, всерьёз мои слова – они продиктованы собственной досадой и бессилием, - он схватил и сжал мои пальцы, понуждая поднять голову и посмотреть на него.
- Нет, вы всерьёз говорили, - возразил я, с трудом переглатывая неутихающую боль. – И вы правы: я хочу… хотел бы винить кого-то – вас или даже Мэри, лишь бы не прийти к мысли о том, что виноватых просто нет, потому что если только допустить такую мысль, если признать волю слепого случая, то всё вообще потеряет смысл, все наши поступки, порывы, и любовь – тоже, и вина. И что нам останется, кроме течения, которое тащит нас за собой в одну сторону до конца? Что станется с нашей волей, с нашим трудолюбием, с нашей жертвенностью? Что мы вообще сможем вкладывать тогда в понятие «жизнь» кроме простого обмена веществ? Всё это просто ужасно!
- Это совсем не ужасно, - тихо откликнулся Холмс. – Весь мир зиждется на причинно-следственных связях, и эти связи, как паутина, переплетаются, складываясь каждый раз в неповторимый узор. Но если мы познаем их до конца, мы всё равно, что умрём. А если не познаем, мы не можем предвидеть всех последствий своих поступков. К тому же, мы поддаёмся эмоциям, что вносит ещё больший хаос в эту паутину. Но без эмоций мы были бы слишком бедны и бессмысленны.
- Вы сами столько раз говорили, что эмоции мешают логике, - напомнил я, словно стараясь поймать его на слове.
Его брови саркастически изломились:
- Конечно, мешают. И ещё как! Именно поэтому моё настоящее расследование из строго логической математической задачи превращено в нечто несуразное и неправильное. Настолько несуразное и неправильное, что мне сделалось страшно и неуютно в ранее привычной шкуре – я не могу абстрагироваться, не могу построить теорию, отвлекаясь на те самые эмоции. Но абстрагироваться ценой вашей дружбы, ценой любви к Мэри тоже выше моих сил.
- Вас пожалеть, что ли? – не без сарказма спросил я. – За то, что вам на равнодушие ко мне духу не хватает?
- Не грех и пожалеть, - Холмс, словно угас, его порыв прошёл, и к нему снова вернулась холодная язвительность. Он поднялся с корточек и отошёл к своей постели. – Меня, да и себя не забудьте. Расследование я проваливаю, а интересы в нём – ваши.
- Так что, у вас и версий нет насчёт того, кто убил Тиверия Стара и его дочь Еву? – стараясь, чтобы мой тон звучал бесстрастно, спросил я.
- Ну отчего же. Я подозревал Аль-Кабано, подозревал Морхэрти. Однако, у меня есть существенные возражения против каждой из кандидатур, чувствую я, что у этих двоих за спиной колеблются нити, как у марионеток. Сейчас мне главное – убедиться в том, что Морган – это Морган. Кстати, вы заметили, что он в значительной степени латинос?
- Ну и что же?
- Этот человек имел отношения с Гарибальди во время франко-прусской войны, насколько мне известно, и проявил себя не с худшей стороны. Между прочим, Морган – не настоящая его фамилия. Сменил, когда эмигрировал в Британию из-за неприятностей со своим правительством, но и тут продолжил военную карьеру во время афганской кампании. Между прочим, проявил себя храбрецом, имеет награды.
- И такой человек мог сделаться членом преступной шайки?
- Почему нет? Гордость и свободолюбие без настоящей оправы могут развратить душу иллюзией вседозволенности. Ах, как бы вот только ещё узнать, что с ним такое сотворили, что он скачет по камням, терпит удары кнута и питается человечиной… Кстати, Уотсон, вы понимаете что-нибудь в фармакологии?
Я фыркнул:
- Странный вопрос, Холмс. Надо думать, что понимаю.
- А помните тот шприц из номера Стара, которым, как мы подумали, ему незадолго до убийства ввели одурманивающее средство?
- Конечно, помню. Препарат, содержащийся в нём, судя по вашей реакции на простой порез стеклом, должен был быть просто фантастической силы действия.
- Совершенно верно. И тогда, ввиду трупа, я не подумал об одном интересном аспекте, а теперь он мне покоя не даёт.
- О каком? – спросил я.
- О таком, что в вашей характеристике препарата одно слово имеет очень существенное значение.
- Не говорите загадками, Холмс. Какое слово? О чём вы?
- Это слово «фантастической». При всей очевидности вышеупомянутой причинно-следственной связи между моим порезом и внезапной слабостью и головокружением, мне не даёт покоя мысль, что препарат такой сногсшибательной силы на самом деле чистая фантастика, такого просто не может быть.
- Но как вы объясните ваше собственное состояние после того, как укололись стеклом?
- Моё собственное состояние и до укола стеклом оставляло желать лучшего. Вы сделали мне перевязку, применили что-то успокоительное – я вдруг вспомнил, как необычно порой могут действовать на меня успокоительные – тот же пустырник, настоенный на спирту.
- Ваша реакция на пустырник относится к таинственным и нечастым идиосинкразиям – странно предполагать, что и к другим препаратам она возникнет.
- Не страннее, чем предположить существование препарата такой силы действия, после введения хотя бы толики которого Стар оставался жив.
- Тогда, что означает этот шприц?
- То, что мы предположили с самого начала – ложную улику, кем то подброшенную с тем, чтобы… чтобы…
- Чтобы мы или полиция подумали, что Стара убили? В то время, как он, в действительности, совершил самоубийство?
- Уотсон, ведь я уже говорил вам, что, судя по положению верёвки, самоубийство ей совершить было практически невозможно.
- Так она оказалась на шее у Стара, чтобы мы или полиция подумали, что это самоубийство? Что за ерунда получается, Холмс? Шприц – ложная улика за убийство, верёвка – ложная улика за самоубийство. А на самом деле?
- Вы будете удивлены, дорогой Уотсон, но я всё больше склоняюсь к мысли, что на самом деле Тиверий Стар умер от лёгочного кровотечения – и только.
- Думаете, что его смерть была естественной, не криминальной, и кому-то понадобилось инсценировать всё это… для чего?
- А вот тут, - невесело проговорил Холмс, - мы опять возвращаемся к теории причинно-следственных связей, не познанных нами в силу несовершенства, незнания и излишней эмоциональности… А знаете что, Уотсон? Нам обоим будет полезно прилечь хоть на часок. Я подозреваю, что утро принесёт нам новые открытия.
- Оно уже почти наступило, ваше утро, - заметил я. – Уже, пожалуй, и смысла нет ложиться.
- Ну, как вам будет угодно, - не слишком дружелюбно проворчал он. – Что до меня, я очень устал и нуждаюсь в отдыхе.
Он, действительно, быстро заснул, но почти тут же сон его снова сделался беспокойным, и он опять повторял имя моей жены с чувством, как мне показалось, близким к ужасу. Я тоже устал, но чувствовал себя взвинченным и расстроенным – если не злым.
Утро ознаменовалось явлением полицейских. Они застучали в нашу дверь характерным властным и бесцеремонным – очень «полицейским» стуком. Холмс от него вздрогнул во сне, но не проснулся, что мне, как его врачу, совсем не понравилось. Я встал, накинул на плечи куртку и отворил дверь. Ну что ж, как и следовало ожидать, к нам явились с визитом герр Готлиб и Клапка Кланси – первый выглядел озабоченным, второй – бесстрастным.
- Чему обязаны визитом, господа? – спросил я, переводя взгляд с одного на другого, хотя, по правде говоря, в цели их визита я уже почти не сомневался.
- Герр Холмс выразил желание быть в курсе событий, - Кланси, не смотря на всю свою невозмутимость, говорил словно бы раздражённо, отрывисто. – У нас плохие новости. Найдено тело мисс Евы Стар. И оно обезображено – возможно, с каким-то умыслом, хотя причин считать её смерть убийством я при беглом осмотре не нашёл – по всей видимости, причина смерти – падение с высоты.
- Где его нашли? – спросил я.
- Неподалёку отсюда. Есть очень опасный язык выше посёлка. Он находится прямо над водопадом и всегда мокрый или даже покрыт льдом. Возможно она упала оттуда.
Я понимал, о каком месте он говорит – «ледяной язык» был как раз тем самым камнем, откуда по легенде упал в водопад Страж
- Мистер Холмс непременно захочет взглянуть, - заверил я полицейских. – Одну минуту, прошу вас. Он ещё не вставал, и ему понадобится немного времени, чтобы привести себя в порядок. Извините за негостеприимство, но у нас тут даже присесть некуда. Мы присоединимся к вам прямо на месте, если вы не возражаете.
- Хорошо, - согласился Кланси. Только не к нам – я намереваюсь пригласить сюда врача-эксперта, поэтому возвращаюсь в санаторий. А вот герр Готлиб отсюда вернётся к телу. Правда, вам будет сложновато общаться – его английский лишь ненамного лучше, чем ваш немецкий, но тут уж ничем помочь не могу, - он поднёс руку к козырьку кепи, отступил и, кивнув герру Готлибу, чтобы тоже уходил, пошёл прочь.
Я вернулся к Холмсу. Он уже не спал, а приподнявшись на руке, сосредоточенно и хмуро прислушивался к нашему разговору.
- Они нашли тело, - сказал я.