Глава двадцатая
БЕССМЕРТИЕ
Убийство писателей и поэтов, поэтов особенно, — давняя, вековая традиция территории, называемой Россией: вспомним прозаика протопопа Аввакума, поэта и прозаика, теоретика литературы офицера Гумилева, поэта и прозаика, нигде не служившего Мандельштама, поэта и прозаика Есенина, поэтессу и прозаика Марину Цветаеву...
Убийство Есенина было оформлено «для дураков»: нарочито непрофессиональным протоколом милиционера Горбова, нарочито неточным, по сути фальшивым актом судебно-медицинской экспертизы профессионального медика Гиляревского плюс «предсмертными стихами» Есенина, о которых «адресат» их якобы начисто «запамятовал» на несколько лет (а ныне графологическая экспертиза демонстрирует явную подделку, — см. мою статью: «Есенин — попавший в жернова партийной склоки» в Прозе.ру).
То, что смерть Есенина — дело рук «органов», сегодня уже мало у кого вызвает сомнение, а «органы» хранят гробовое (простите за каламбур) молчание по принципу «не отрицаем, но и не подтверждаем», пусть уже прошло почти 90 лет.
Вернувшуюся в СССР Марину «органы» не забывали никогда, сразу поместив на жительство в свою дачу в подмосковном Болшеве, где уже давно томился и по ночам рыдал от тоски Сергей Эфрон (о самочувствии которого приходили во Францию лживые письма) и где иногда появлялась Аля, в один из приездов которой ее и отвезли в тюрьму.
Дача была «на два куверта», и соседями стали такие же вернувшиеся «оттуда» агенты НКВД супруги Львовы. (Бедняжка Марина надеялась, что Борис Пастернак, ее давняя эпистолярная любовь, владелец шестикомнатной московской квартиры и двухэтажной дачи в подмосковном Переделкине, приютит ее, — ничего подобного! — бездомная Марина скиталась по случайным квартирам, пока не уехала в Елабугу...)
Мур записал в своем дневнике: «Я сильно надеялся наконец отыскать в СССР среду устойчивую, незыбкие идеалы, крепких друзей, жизнь интенсивную и насыщенную содержанием. Я знал, что отец — в чести и т. д. И я поехал. Попал на дачу, где сейчас же начались раздоры между Львовыми и нами, дрязги из-за площади, шляния и встречи отца с таинственными людьми из НКВД, телефонные звонки отца из Болшева. Слова отца, что сейчас еще ничего не известно. Полная законспирированность отца, мать ни с кем не видится, я — один...» Потом арестовали его сестру Алю, потом самого отца, Сергея Эфрона, «белогвардейца», хотя на самом деле — зарубежного агента НКВД...
Из-за всего этого проявлять интерес к обстоятельствам смерти Цветаевой долгие годы никто не помышлял.
Елабугский старожил Николай Владимирович Леонтьев рассказал биографу Марины Ирме Кудровой об инструкции, полученной из Москвы сразу после окончания войны: «В ней давалась характеристика Цветаевой, а также указания, какие меры предпринимать, дабы оберечь граждан города от вредоносного влияния самой памяти о пребывании Цветаевой в городе Елабуге. Знал эту инструкцию Н. В. Леонтьев по долгу службы, ибо возглавлял в елабужском горкоме партии отдел пропаганды и агитации, кажется, так это тогда называлось... Характеристика представляла Цветаеву как матерого врага советского власти, человека не только настроенного против советского строя, но и активно боровшегося с этим строем еще там, «за кордоном». Печаталась в белогвардейских журналах и газетах, входила в белогвардейские организации... И так далее в том же духе. Короче, человек не только чуждый социалистическому обществу, но и опасный для него.»
Что в этих словах из инструкции, а что — из литературного творчества Кудровой, уже не установить... И спросить, какого возраста был этот старожил, — писательница не догадалась, — а теперь уж и не выяснить, мог ли он «сразу после войны» занимать подобную высокую должность...
Уже прошло свыше 70 лет со дня гибели Марины, — надежных свидетелей событий почти не осталось.
Из-за этого в книгах, изданных в 80-е и более поздние годы, в многочисленных публикациях Интернета и докладах на Цветаевских конференциях, — порой мало достоверного, но зато много присочиненного, особенно это касается диалогов, в которых якобы Марина участвует.
Широко цитируемая книга Марии Белкиной «Скрещение судеб» выпущена издательством «Книга» в 1988 году, предисловие в ней Даниила Данина написано в мае 1987 года (через 46 лет после гибели Цветаевой), выпуск издательством «Благовест» датирован 1992 годом (через 51 год).
В ней Белкина охотно и много рассказывала о себе, своих знакомствах и прочем, менее о Цветаевой. И в простоте душевной не скрывала: «...Я не умела и не любила вести дневник, и записи мои грешат хаотичностью, небрежностью, даже даты не всегда проставлены. Понять, почему записан тот, а не другой эпизод, та, а не другая встреча или разговор, — теперь уже невозможно. Приходится просто довольствоваться тем, что было записано, тем, что донесла память, тем, что узнала потом по письмам, попавшим мне в руки, по документам, из разговоров с Алей, с людьми, которые в те годы тоже встречались с Мариной Ивановной, но которых тогда я не знала».
Это называется вовсе не мемуарами, а словом более грубым...
В книге Ирмы Кудровой «Третья версия: еще раз о последних днях Марины Цветаевой» издана в 1994 году (53 года спустя) тоже встречаются пассажи «простоты душевной»: «Достоверных сведений <...> у нас нет. Есть не слишком достоверные.» Тем не менее, эти «не слишком достоверные» включаются в тексты без всяких оговорок, а уж дальше всеми «копиистами» считаются вполне достоверными...
Воспоминания Лидии Корнеевны Чуковской «Предсмертие» напечатаны в журнале «Собеседник» в 1988 году, и там написано: «Марина Цветаева покончила с собой, как известно, 31 августа 41-го года. Я сделала свою запись о встрече с ней уже после известия о гибели, 4 сентября. И четыре десятилетия в ту свою тетрадь не заглядывала.»
А вот Марина Куропаткина на сайте «Марина Ивановна Цветаева. Последние дни» в фантазиях не стесняется (как и другие авторы, черпавшие сведения из ее опуса) и сочиняет: мол, Марине принадлежит «...известное произведение, написанное незадолго до смерти, которое так и называлось — «Смерть»:
Смерть — это нет,
Смерть — это нет,
Смерть — это нет.
Нет — матерям,
Нет — пекарям.
(Выпек — не съешь!)
Смерть — это так:
Недостроенный дом,
Недовзращенный сын,
Недовязанный сноп,
Недодышанный вздох,
Недокрикнутый крик.
Я — это Да,
Да — навсегда,
Да — вопреки,
Да — через всё!
Даже тебе
Да кричу, Нет!
Стало быть — нет,
Стало быть — вздор,
Календарная ложь.»
Каково?! Ибо это стихотворение Цветаевой никогда не было названо «Смерть» (обозначено лишь троеточием, см. «Собрание сочинений в семи томах», Москва, «Терра», 1997-1998, т. 1, кн. 2, с. 241), и написано в июле 1920 года, за два десятка лет до кончины!..
Идем дальше.
К Интернетской фотографии Елены Сунгатовой (сентябрь 2011) пояснение:
«Те самые сени, где трагически оборвалась жизнь поэта . Потолок заменен, а балка та самая осталась, правда ее перевернули во время ремонта». [Зачем переворачивали, Бог им судья... — ВД ]
B Интернетском же Портале Марии Волковой «Последние дни Марины Цветаевой» иная фотография с пояснением: «Гвоздь» — на фоне фрагмента стихов (должно быть, Цветаевой).
Еще где-то утверждается, что гвоздь был ВБИТ в эту самую балку...
Поэтому единственно достоверным является дневник Георгия Эфрона (Мура, как его звали в семье), написанный — по фактам...
И здесь, безусловно, — для понимания дальнейших событий — читателю полезно ознакомиться с автопортретом Мура, беспощадного к самому себе (для удобства чтения разбиваю текст на абзацы. – ВД):
«Процесс распада всех без исключения моральных ценностей начался у меня по-настоящему еще в детстве, когда я увидел семью в разладе, в ругани, без объединения. Семьи не было. Был ничем не связанный коллектив.
Распад семьи начался с разногласий между матерью и сестрой, — сестра переехала жить одна, а потом распад семьи усилился отъездом сестры в СССР. Распад семьи был не только в антагонизме — очень остром — матери и сестры, но и в антагонизме матери и отца.
Распад был еще в том, что отец и мать оказывали на меня совершенно различные влияния, и вместо того, чтобы им подчиняться, я шел своей дорогой, пробиваясь сквозь педагогические разноголосицы и идеологический сумбур. Процесс распада продолжался пребыванием моим в католической школе.
С учениками этой школы я ничем не был связан, и хотя меня никто не третировал, но законно давали ощущать, что я — не «свой», из-за того, что русский и вдобавок коммунистической окраски. Что за бред! Когда-то ходил в православную школу, причащался, говел (хотя церковь не переносил). Потом пошло «евразийство» и типография rue de Union.
Потом — коммунистическое влияние отца и его окружающих знакомых — конспираторов-«возвращенцев». При всем этом — общение со всеми слоями эмиграции и обучение в католической школе!
Естественно, никакой среды, где бы я мог свободно вращаться, не было. Эмигрантов я не любил, потому что говорили они о старом, были неряшливы и не хотели смотреть на факты в глаза, с «возвращенцами» не общался, потому что они вечно заняты были «делами». С французскими коммунистами я не общался, так как не был связан с ними ни работой, ни образом жизни.
Школа же дала мне только крепкие суждения о женщинах, порнографические журналы, любовь к английскому табаку и красивым самопишущим ручкам — и все.
С одной стороны — гуманитарные воззрения семьи Лебедевых (приятелей Марины Цветаевой. – ВД), с другой — поэтико-страдальческая струя влияний матери, с третьей — кошачьи концерты в доме, с четвертой — влияние возвращенческой конспирации и любовь к «случайным» людям, как бы ничего не значащим встречам и прогулкам, с пятой — влияние французских коммунистов и мечта о СССР как о чем-то особенно интересном и новом, поддерживаемая отцом, с шестой — влияние школы (католической) — влияние цинизма и примата денег.
Все эти влияния я усваивал, критически перерабатывал каждое из них — и получался распад каждой положительной стороны каждого влияния в соответствии с действием другого влияния. Получалась какая-то фильтрация, непонятная и случайная. Все моральные — так называемые объективные — ценности летели к черту.
Понятие семьи — постепенно уходило. Религия — перестала существовать. Коммунизм был негласный и законспирированный. Выходила каша влияний. Создавалась довольно-таки эклектическая философско-идеологическая подкладка.
Процесс распада продолжился скоропалительным бегством отца из Франции, префектурой полиции, отъездом из дома в отель и отказом от школы и каких-то товарищей, абсолютной неуверенностью в завтрашнем дне, далекой перспективой поездки в СССР и вместе с тем общением — вынужденно-матерьяльным — с эмигрантами.
Распад усугублялся ничегонеделаньем, шляньем по кафе, политическим положением, боязнью войны, письмами отца, передаваемыми секретно, какая каша, боже мой! Наконец отъезд в СССР.
Я сильно надеялся наконец отыскать в СССР среду устойчивую, незыбкие идеалы, крепких друзей, жизнь интенсивную и насыщенную содержанием. Я знал, что отец — в чести и т. д. И я поехал.
Попал на дачу, где сейчас же начались раздоры между Львовыми и нами, дрязги из-за площади, шляния и встречи отца с таинственными людьми из НКВД, телефонные звонки отца из Болшева. Слова отца, что сейчас еще ничего не известно. Полная законспирированность отца, мать ни с кем не видится, я — один с Митькой (приятель Михаил Сезельман.- ВД).
Неуверенность (отец говорил, что нужно ждать, «пока все выяснится» и т. д.). Тот же распад, только усугубленный необычной обстановкой. Потом — аресты отца и Али, завершающие распад семьи окончательно. Все, к чему ты привык — скорее, начинаешь привыкать, — летит к черту…
Саморождается космополитизм, деклассированность и эклектичность во взглядах. Стоило мне, например, в различных школах, где я был, привыкнуть к кому-нибудь, к чему-нибудь — нате, все летит к черту, и новый пейзаж, и привыкай, и благодарно.
Тут — война! И все опять — к черту! Начинаются переездные замыслы, поиски комнат. Опять полная неуверенность, доведенная до пределов паническим воображением матери…
Пусть с меня не спрашивают доброты, хорошего настроения, благодушия, благодарности. Пусть меня оставят в покое, я имею право на холодность с кем хочу. Я имею право на эгоизм, так как вся моя жизнь сложилась так, чтобы сделать из меня эгоцентрика».
ДНЕВНИК Георгия Цветаева (Мура)
27 августа
Вчера вечером — ночью — получил телеграмму от матери из Чистополя следующего содержания: «Ищу комнату. Скоро приеду. Целую».
29 августа
Вчера приехала мать. Вести из Чистополя, en gros, таковы: прописать обещают. Комнату нужно искать. Работы — для матери предполагается в колхозе вместе с женой и сестрами Асеева, а потом, если выйдет, — судомойкой в открываемой писателями столовой. Для меня — ученик токаря. После долгих разговоров, очень тяжелых сцен и пр., мы наконец решили рискнуть — и ехать.»
30 августа.
«Она (Марина. – ВД) хочет, чтобы я работал тоже в совхозе; тогда, если платят 6 р. в день, вместе мы будем зарабатывать 360 р. в месяц. Но я хочу схитрить. По правде сказать, грязная работа в совхозе — особенно под дождем, летом это еще ничего — мне не улыбается. В случае, если эта работа в совхозе наладится, я хочу убедить мать, чтобы я смог ходить в школу. Пусть ей будет трудно, но я считаю, что это невозможно — нет. Себе дороже. Предпочитаю учиться, чем копаться в земле с огурцами. Занятия начинаются послезавтра. Вообще-то говоря, все это — вилами на воде».
«Самые ужасные, самые худшие дни моей жизни я переживаю именно здесь, в этой глуши, куда меня затянула мамина глупость и несообразительность, безволие. Ну, что я смогу сделать? В Москву вернуться сейчас мне физически невозможно. Я не хочу опуститься до того, чтобы приходить каждый день с работы грязнющим, продавшим мои цели и идеалы».
«Мое пребывание в Елабуге кажется мне нереальным, настоящим кошмаром. Главное — все время меняющиеся решения матери, это ужасно. И все-таки я надеюсь добиться школы. Стоит ли этого добиваться? По-моему, стоит».
«Мать как вертушка совершенно не знает, оставаться ей здесь или переехать
в Ч[истополь]. Она пробует добиться от меня «решающего слова», но я отказываюсь это «решающее слово» произнести, потому что не хочу, чтобы ответственность за грубые ошибки матери падала на меня.»
«Мать должна была ехать в Чистополь, но пришли Саконская и Ржановская, которые стали её отговаривать: с Муром уже устроились с жильём, и, дескать, огородная работа в совхозе и здесь есть, 2 километра от Елабуги, платить будут 6 рублей в день да вроде хлеб ещё выдавать. Мать заколебалась. Она боялась, что в Чистополе не сможет найти комнату – там большая перенаселённость, а если и найдёт, то где-нибудь на самой окраине города, на отвратительных грязных улицах. А знакомые женщины продолжали её соблазнять, говорили, что не бросят её, что постараются организовать в Елабуге уроки французского языка».
31 августа.
М а р и н а Ц в е т а е в а м е р т в а…
С этой даты до 5-го сентября Мур дневник не ведет.
5 сентября
«За эти 5 дней произошли события, потрясшие и перевернувшие всю мою жизнь. 31 августа мать покончила с собой — повесилась. Узнал я это, приходя с работы на аэродроме, куда меня мобилизовали. Мать последние дни часто говорила о самоубийстве, прося ее «освободить». И кончила с собой. Оставила 3 письма: мне, Асееву и эвакуированным.
Содержание письма ко мне: «Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело-больна, это — уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але — если увидишь — что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик...»
Вечером пришел милиционер и доктор, забрали эти письма и отвезли тело.
Милиция не хотела мне отдавать письма... «Причина самоубийства должна оставаться у нас». Но я все-таки настоял на своем.
В тот же день был в больнице, взял свидетельство о смерти, разрешение на похороны (в загсе). М.И. была в полном здоровии к моменту самоубийства. Через день мать похоронили. Долго ждали лошадей, гроб. Похоронена на средства горсовета на кладбище...»
Итак, потрясенный, выбитый из колеи внезапной смертью матери (его «домашние склоки» с ней — ярко выраженный юнишеский максимализм...) мальчик шестнадцати лет, за свой рост выглядевший двадцатилетним, — в одиночестве ходит в милицию, больницу, загс и горсовет добывать необходимые справки.
Почему же в одиночестве, почему без сопровождения хотя бы одной из тех двух дам, Саконской и Ржановской, накануне (!) внезапно пришедших уговаривать (уже решившую уехать в Чистополь!) Марину остаться в Елабуге, и дети которых в дружеских отношениях с Муром? Дамы, в дом к одной из которых приходил переночевать Мур, не желая оставаться там, где умерла мать?
У него лишь просьбы к «властям», он не задает никому никаких вопросов...
Нам, интересующимся творчеством и биографией Марины, приходится задавать вопросы, пусть риторические, — но показывающие безответственное отношение властей (хотя бы того же «милиционера») к насильственной смерти человека. Или отношение вполне «ответственное» и продуманное?
Первый вопрос:
почему прибывший «милиционер» не составил хотя бы протокола осмотра «места происшествия»?
Нет протокола — нет и описания «орудия смерти», веревки, этого важнейшего вещественного доказательства, нет описания петли, нет показаний свидетелей, включая человека, который разрезал веревку и уложил мертвое тело на пол...
Да и веревка бесследно исчезла...
Второй:
почему нет никаких фотографий «места смерти», хотя фотографирование в милицейской практике даже тогда было в порядке вещей?
Третий и самый главный:
почему не было прокурорского расследования?
Ведь любую внезапную смерть обязан расследовать прокурор: должен открыть уголовное дело (и выяснить, естественной была смерть или насильственной), послать следователя описать место происшествия, в морге произвести судебно-медицинское вскрытие (ибо известно: преступники нередко устраиивают имитации самоповешения, чтобы пустить следствие по ложному следу), а вскрытие покажет, не был ли «самоубийца» сначала задушен преступником, не имеются ли на теле ссадины и другие следы насилия и т.д.).
Из дневника Мура ясно, что судебно-медицинское вскрытие не производилось: тело было выдано одетым и даже в том фартуке, который был на Марине в момент повешения. То есть, труп не освобождали от одежды, что было безусловно необходимо для вскрытия.
Не была проделана (никогда! ни тогда, ни даже сейчас!) ни графологическая, ни дактилоскопическая экспертиза предсмертных записок.
В похоронах Марины бывшие в Елабуге литераторы не сочли нужным участвовать...
А годы спустя отметил 100-летие со дня ее рождения литератор Александр Кушнер: «То, что стала вытворять Цветаева со словом, — неслыханная дерзость. Да, это слово нередко почти отрывалось от смысла, скажем точней: не от смысла — от предметной реальности… стихотворная техника выходила при этом на передний план. Таких упражнений, экзерсисов, холостого вращения стихового маховика в её стихах очень много». Но Бог с ним, доморощенным литературоведом...
Десятилетиями имя Цветаевой никогда не упоминалось в прессе.
Аля Эфрон, вернувшись после долголетних мытарств по тюрьмам и лагерям, пыталась поставить на могиле матери хотя бы крест.
Власти противодействовали даже поискам места захоронения.
Татьяна Костандогло (далее ТК) в своей книге «Пятый воздух. Версия убийства Марины Цветаевой» (события лета 1985 года в Елабуге и Казани) описывает, как. 26 июня 1985 года (через 25 лет после смерти...) она с нотариально заверенными просьбами в разные «инстанции» — содействовать уточнению места могилы — съездила в Елабугу и Казань.
...Биктимир Гизатуллович Мурясов, председатель Елабужского горисполкома, встретил Татьяну дружелюбно, прочитал письмо Анастасии Ивановны, сестры Марины, вздохнул:
— Столько лет прошло! Ну, скажите — зачем эти поиски? Что они дадут?..
Доброжелательно разъяснил, что кроме него есть горком партии, соответствующие инстанции в Казани... «Что они скажут — то мы и будем делать... Без моего ведома ничего самостоятельно предпринимать не нужно.»
В редакции Елабужской газеты «Новая Кама» встретили Татьяну тепло и дали домашний адрес Марьям Лариной, которая «стихами и Цветаевой занимается». Действительно, у нее масса вырезок и книг о творчестве Марины.
На следующий день Татьяна отправилась к Владимиру Николаевичу Дунаеву, который в те далекие годы пару раз встречался с Цветаевой.
Татьяна пишет в своей «Версии убийства...»:
«...Дождь льёт как из ведра, на улице ни души. Высокий забор, за которым дом. Долго барабаню в калитку, в окнах — никого. Минут через пять из соседней калитки выходит женщина:
— Да, несколько дней старика не видно. Недавно похоронил жену. Сын бывает часто...
Просим мальчика соседки перелезть через забор и открыть калитку изнутри.
Ухоженный дворик, виноградные беседки. Идём по дорожке к дому. За поворотом — благообразный старец лежит навзничь под проливным дождём!.. Присев на корточки, спрашиваю:
— Владимир Николаевич, сколько времени вы здесь лежите?
— Второй день, сегодня второй день...
— А когда упали?
— Вчера вечером. Сын приходил. Пошёл его провожать, а на обратном пути упал.
— А какое сегодня число, Владимир Николаевич?
— Сегодня 30 июня, воскресенье, — отвечает и, улыбаясь, смотрит на меня.
Переносим старика в дом. Ближняя к веранде комната — огромная библиотека: русская классика, книги на немецком, английском, китайском, даже японском.
— Вы это всё читаете?
— Владею пятью языками, — отвечает, морщась от боли.
Приезжает «Скорая». Брать в больницу отказываются:
— Мы таких не берём, поймите, ему 95 лет! Пусть дома лежит.
Звоню главному врачу, обещаю громкий разговор на страницах столичной прессы. Срабатывает — отвозим старика в больницу…
На следующий день в присутствии нескольких свидетелей, в том числе члена исполкома горсовета И.Л.Губайдуллина, спрашиваю Владимира Николаевича, где он жил и чем занимался в августе 41-го года?
— Жил здесь, в Елабуге, был учителем черчения в средней школе.
— В августе в числе эвакуированных приехала Марина Ивановна Цветаева. Вы помните об этом?
— Я ее видел дважды. Один раз в РОНО мельком — не знаю, зачем она туда приходила, но что это Цветаева, поэтесса, — мне кто-то сказал. А второй раз, спустя несколько дней, я её встретил в библиотеке, подошел, представился. Мы разговорились. О себе она не говорила, речь шла о системе обучения в школе. Взгляд ее запомнился — открытый, умный. Произвела на меня впечатление.
— А когда случилась трагедия, вы как узнали? Кто ее хоронил?
— Весть разнеслась быстро. На похоронах я не был, хворал, а знал о них от Стахеевой Веры Кирилловны, у которой жил на квартире. Я тогда болел, а Стахеева хоронила Цветаеву. Мы с ней изредка ходили на могилу к Марине Ивановне.
— Как вам помнится могила Цветаевой? Где она расположена?
— Близко от забора, недалеко от границы между белым и красным камнем стены.
— Показывали вы кому-нибудь могилу?
— В прошлом году приезжал молодой совсем человек, звали его Юра. Я его на могилу водил...
Запись разговора удостоверена подписями свидетелей и моей.
В этот же день вечером встречаюсь с Марией Ивановной Чурбановой. Она в сороковые годы работала почтальоном, поэтому многих знала. На кладбище идем вместе на следующий день рано утром — место показать. То самое, где семь тополей и рябина выросли. Рядом могилы её родителей и детей.
Показывает, где копать, чтобы добыть остаток столбика, если уцелел. Когда Цветаеву хоронили, вдоль кладбищенской ограды тянули телеграфную линию. На земле лежали «пасынки» для поддержки телеграфных столбов. Один такой пасынок и вбили в землю вместо креста. На торце его Вадим Сикорский написал: «Цветаева».
Всё это Мария Ивановна знает от сторожа кладбища дяди Серёжи. Да, это то место, о котором и Дунаев говорил: близ забора, между белым и красным камнем стены кладбища...
Володя, муж Марьям, изготовил деревянный крест — новый, праздничный, светлый, — друзья сделали. Однако устанавливать крест нельзя — предполагаемая могила захламлена, она вблизи кладбищенской ограды, приблизительно в сорока метрах от того места, где установлен мемориальный камень. Надо вывозить мусор.
Место, где должен был стоять столбик, расчищаем аккуратно. Володя со своими друзьями тщательно, слой за слоем, снимают утрамбованную землю. Много камней, с ними переплелись корни деревьев.
И вот на свет появляется дряхлый остаток «пасынка», а в нём большой ржавый гвоздь. Мария Ивановня Чурбанова говорила, что в холодную зиму сорок первого года люди согревали жилища кладбищенскими крестами. Спиливали крест, а чтобы откреститься от покойника (старое народное поверье) забивали в остаток креста, находящийся в земле, большой гвоздь...
....Могилу и территорию вокруг неё чистить надо, своими силами не обойтись... Иду в горисполком просить помощи.
Биктимир Гизатуллович всерьёз недоумевает (или делает вид?):
— Как нашли место?! Мы сейчас мусор вывезем, а потом окажется, что это не та могила? Кто вам показания давал? Будем всё проверять! Я же просил вас, очень просил ничего без моего ведома не предпринимать! Просил? Вы приехали-уехали, а нам тут жить! Это наш город, а не Москва! Знаете пословицу: «Если едешь в арбе Ивана — надо петь песни Ивана»?! Мы не будем ничего делать без разрешения Казани!»
«Уже ни с кем не согласовывая свои действия, записываюсь на приём к заместителю председателя горисполкома по хозяйственной части Изилю Губайдуллину. Ничего не знаю о нём, кроме того, что он строил Камаз. Марьям сказала — люди его любят. Жду в очереди больше двух часов. Захожу в кабинет.
Встреча прохладная:
— А, это вы... из Москвы…
И — глубокий вздох.
— Изиль, вы с творчеством Марины Цветаевой знакомы?
— Извините, мне некогда стихи читать. Работы много. Видели, какая очередь в приёмной? И так каждый день — просьбы, живые люди… А вместо кофе мы сейчас зелёный чай пить будем. Через пять минут обеденный перерыв начнётся.
— Изиль, огромная рябина выросла рядом, сама! Её никто не сажал! На кладбище больше нет рябин… Семь тополей — прямо на могиле… Выросли сами! Но всё завалено мусором… Горы почти в человеческий рост… Мы не можем установить крест. Нужно срочно вывезти мусор. Биктимир Гизатуллович — против…
...Изиль резко встаёт, выходит из-за стола. Медленно произносит, с усилием выталкивая из себя слова:
— Татьяна, мы едем на кладбище.
...Ранним утром следующего дня на месте, где природа вырастила свой памятник — рябину и семь тополей, — мусор вывозят три грузовика.
Насыпается холм. Устанавливаем крест, к нему прибиваем табличку: «Марина Цветаева» и даты жизни.
— Всё, — говорит Изиль, — больше мне здесь не работать, Биктимир никогда не простит…
По русскому обычаю поминаем светлую память Поэта и поливаем возрождённый холм водкой. Я человек не пьющий, но накануне купила сорок бутылок....
Символически сорок перекликаются с сорока четырьмя годами пребывания останков Марины в елабужской земле. Она ушла из жизни, когда ей, без одного месяца, было сорок девять лет…
— Кто разрешил безобразие на кладбище устраивать? Что Вы там водкой поливали? — не сдерживая гнева, почти кричит Мурясов, поднимаясь из-за стола.
— Биктимир, успокойтесь! Да, вывезли мусор. По русскому обычаю помянули покойницу. Не её же вина, что она в татарской земле лежит?
Мурясов всё ещё раздражён. Однако садится за стол. Тяжело дышит:
— Татьяна, Вы самовольничаете! У нас это не принято! Я же просил каждый шаг со мной согласовывать! Просил? Давайте так договоримся: вы едете в Казань и все вопросы решаете теперь только через наше Министерство Культуры. Я же для вас как лучше хочу, поймите! Мне не нужны звонки из горкома партии...
В Казани Марсель Мазгарович Таишев, министр культуры:
— Зачем проявили ненужную инициативу? Надо было сначала к нам в Казань, а потом уж в Елабугу, так принято… Нашумели в Елабуге зачем? — повышает голос министр. — Зачем нужно было торопиться? Мусор вывозить? Рабочих водкой поить?
Настойчиво пытается поставить под сомнение факт, что найдена могила:
— Мы камень мемориальный поставили? Поставили! Сборник стихотворений издали? Издали! А могилу пусть родные ищут, мы здесь при чём?
— Так ведь родные и ищут, — отвечаю. — Вот доверенность. Вот письмо племянника Марины Ивановны Цветаевой. Он просит разрешить доделать в Елабуге начатое дело. Вот свидетельства людей, что место, которое мы ищем, известно.
В Союзе писателей Татарской АССР создана специальная комиссия, она ждёт указаний из Москвы. Председатель Союза писателей Туфан Абдуллович Миннулин, человек средних лет, подвижный, эмоциональный:
— А вы знаете, что у нас письмо от Анастасии Ивановны Цветаевой? Она закрывает дело.
— Конечно, знаю! Но у меня доверенность от сына Анастасии Ивановны. Ей 92 года. А он пишет об этом поиске книгу, я помогаю собирать материал...
Протягиваю доверенность. К такому повороту событий Туфан Абдуллович не готов. Анастасия Ивановна закрывает дело, а её сын — открывает...
— Это меняет дело, — говорит Туфан Абдуллович задумчиво, несколько раз внимательно перечитав доверенность. — Мы всё сделаем для сына Цветаевой, не сомневайтесь! Пусть комиссия работает.
В Президиуме Верховного Совета товарищ Багаутдинов встречает, идя навстречу и громко читая: «Поэт, не дорожи любовию народной»... Я в ответ: «Услышишь суд глупца и смех толпы холодной»... Высокий чин на весёлой волне продолжает: «Но ты останься твёрд, спокоен и угрюм»... Он знает Пушкина, слава тебе, господи! Смеёмся оба. Хорошее начало.
—Что же Вы сразу ко мне не пришли, Татьяна Сергеевна?
И Анвар Бадретдинович просит секретаря соединить его с Елабужским горкомом партии. Деловым тоном, исключающим любые другие мнения, вежливо диктует:
— Отнеситесь с пониманием к событиям в вашем городе — дайте возможность журналисту из Москвы работать по её усмотрению. Не мешайте товарищу! С Москвой мы договоримся. Спасибо.
Прощаемся тепло. Анвар Бадретдинович напоминает:
— Если что, вы мой телефон знаете. Во всём помогу, обещаю.
В Елабуге «Цветаевские Чтения».
В этот раз, 31 августа 1985 года, с Татьяны взяли слово, что на кладбище будет молчать — ни слова о поиске, о второй могиле, и всё в таком духе. Пришлось обещать, потому как перед этим просили вообще на кладбище не присутствовать. Срабатывает вечное: как бы чего не вышло?..
ТК: «Накануне мы с Изилем отнесли огромные охапки белых и светло-сиреневых хризантем, укрыв цветами старую и новую Маринины могилы.
И всё же ситуация неожиданно выходит из-под контроля. Приехавшие из Коктебеля почитатели творчества Цветаевой требуют рассказать о найденной могиле. Положение спасает директор краеведческого музея Галина Николаевна, кратко поведав о предполагаемом месте захоронения. Огромная толпа идёт в указанном направлении. Хорошо, что там были цветы!
...Перед тем, как люди начали расходиться, ко мне решительно направляется женщина преклонных лет. Оказывается, живёт рядом с домом Бродельщиковых, где произошла трагедия.
Сразу оговаривается:
— Подписывать ничего не буду. Ни о чём меня не спрашивайте. Вы наш город не знаете! Но я решила грех с души снять. Видела я своими глазами, как в тот день двое мужчин к Бродельщиковым вошли в калитку, а вышли… через окно! Ещё подумала — не воры ли? Но сама себя утешила — мол, кто же воровать идёт в костюмах? Они там долго были…
Я цепенею, не в силах оценить сказанное и сообразить, что это? Кто-то подослал? Обман? Проверка моей реакции? Женщина плачет и повторяет одно и то же:
— Жалко несчастную… Не самоубивица она, нет… Уби-и-ли человека, — тихо причитает испуганным шёпотом, оглядываясь по сторонам. И — плачет… Для окружающих ничего подозрительного не происходит — людей много, и многие из них во время чтения Марининых Стихов плакали. Я всё же пытаюсь бессвязно задать какие-то вопросы, но она машет головой:
— Ничего не спрашивайте, я Вам всё сказала. Да, чуть не забыла! Бродельщиковы из дома никогда вдвоём не уходили, потому что с ними внучек маленький жил, Павлик. А в тот день никого в доме не было…
И снова — слёзы. Говорю одеревеневшим голосом:
— Я тоже плачу, когда её стихи читаю. Ну успокойтесь, пожалуйста. Успокойтесь. Спасибо Вам за память о Марине!
Женщина отходит, не прощаясь.»
«Иду к Изилю, он давно меня ждёт. Сбивчиво рассказываю, что произошло. Изиль не удивляется:
— Ты теперь понимаешь, почему люди уходят от этих разговоров? Особенно с приезжими. Я эту женщину знаю, она уважаемый человек. Слышал и я об этом, но молчал, твою реакцию предвидел…
— Как?! — у меня истерика. — Как — слышал? И — молчал? Почему?! Кто ещё знал? Кто-о-о???
— Тише. Нельзя так. Возьми себя в руки, на нас смотрят… успокойся. Или я больше ничего не скажу! Этого не докажешь, пойми! Это было и останется версией!..
— Но почему? За что? Ты — знаешь?
— Лет пять назад приезжал ко мне знакомый со своей женой из Казани. Он в органах работает, жена — учительница. Ну, выпили… Зашёл разговор… Вроде всё из-за Эфрона, мужа Марины. Его расстреляли тоже в августе, только раньше. Марина об этом не знала. Ну, и… Короче, это у них называется чисткой…
— Изиль, но это же… убийство!!!
— Нет, Татьяна. Это всего лишь предположение. Запомни. Никто никогда ничего не докажет. И никто не знает, как на самом деле было.»
[В тот день в Елабуге был объявлен воскресник по расчистке территории небольшой взлетно-посадочной площадки под аэродром.
Сергей Эфрон расстрелян 16 октября 1941 г...]
«Ничего не подтверждаем и ничего не опровергаем», — правилу этому «органы» следуют и до сего времени. Хотя не совсем строго. Цензура позволила издать в России книгу «Охотник кверху ногами» гэбиста Кирилла Хенкина, племянника знаменитого советского комика, Народного артиста Владимира Яковлевича Хенкина.
Кирилла, убежденного коммуниста (годы спустя он перестал им быть), во Франции завербовал Сергей Эфрон.
Кирилл прошел через испанскую мясорубку и, опять-таки годы спустя, выпустил (сначала в Мюнхене, потом в Москве) своего «Охотника...». Глава «Бессмертный князь Потёмкин-Таврический» начинается словами: «В ту же зиму 1941/1942 года я узнал, что в Елабуге, куда она эвакуировалась с сыном Муром, повесилась Марина Ивановна Цветаева.»
И далее Кирилл сообщает, что «... не за деньгами ездила Марина Ивановна в Чистополь, а за сочувствием и помощью.» Он слышал от своего начальника Михаила Маклярского, киносценариста, который «наблюдал за миром искусств», что «...сразу по приезде Марины Ивановны в Елабугу, вызвал ее к себе местный уполномоченный НКВД и предложил «помогать».
Провинциальный чекист рассудил, вероятно, так: женщина приехала из Парижа — значит, в Елабуге ей плохо. Раз плохо, к ней будут льнуть недовольные. Начнутся разговоры, которые позволят всегда «выявить врагов», то есть состряпать дело. А может быть, пришло в Елабугу «дело» семьи Эфрон с указанием на увязанность ее с «органами». Рассказывая мне об этом, Миша Маклярский честил хама чекиста из Елабуги, не сумевшего деликатно подойти, изящно завербовать...»
Однако о роли властей в смерти Марины помалкивал...
ИНИЦИАТИВА «НОВОЙ ГАЗЕТЫ»
В 2002-м году приехала сотрудница московской «Новой газеты» Зоя Ерошок (далее ЗЕ – ВД), в Елабугу и написала репортаж «Преждевременная жизнь» в рубрику «Культурный слой: Марина Цветаева».
Начало гарантировало внимание читателей:
«...Случай свел меня с Лилией Нургатиной, заместителем главы администрации города Елабуги. Естественно, первое, что спросила: «А музей Цветаевой у вас есть?».
Оказалось, дом, где жила последние свои дни Цветаева, сохранился, и его можно выкупить.
Так родился совместный проект Елабуги и «Новой газеты»: «Пространство, в которое вернется Марина Цветаева».
Почему мы решили осуществить этот проект? Просто потому, что пространство Марины Цветаевой — это наше пространство.»
ЗЕ: [Разговор с Анной Георгиевной Полтановой, хозяйкой «цветаевского дома» с 1971 года]: «Нет, я не у Бродельщиковых купила, у Гурьевых. Бродельщиковы еще раньше его продали. Мучил их этот дом. Люди все шли и шли к нему. Просили: покажите гвоздь, на котором Цветаева повесилась, или отдайте нам этот гвоздь… Хозяин не выдержал: выковырял тот гвоздь, отослал дочери Цветаевой, а она, кажется, сдала в архив…
Старик Бродельщиков часто сюда приходил. Посидит, помолчит, повздыхает. Продал дом, а не мог с ним расстаться. С ним или с тем, что тут случилось… Когда умер Бродельщиков, мы деньги ему на похороны всей улицей собирали. Хотя он уже совсем в другом месте жил.
Вот здесь — за занавеской — она жила с сыном. Но тут все не так, как тогда было, дом переделали уже не раз. Хотите — фотографируйте. Я разрешаю. Но это потому, что вы с начальством пришли. А так просто, с улицы, я к себе не пускаю, боюсь.
Мне и грозили, и угол дома поджигали. Одна женщина так ломилась… Пустите, говорит, я посижу у окна, как Цветаева, и покурю. И ножом мне угрожала. Ее даже в милицию забрали, она страшно шумела. Потом мужчина какой-то с дубиной пришел. По воротам как хлобыстнет… Я, неузнаваемая, прибежала, закрылась. А он кричит: «Открой окно. Я в окно влезу. Хочу посмотреть, как Цветаева жила». Ужас!!!
И на кладбище у ее могилы «прикаченных» много. На коленях стоят. Руки кверху… Первые годы такого не бывало. А теперь Цветаеву знают. И никому ее любить не запретишь».
ЗЕ: [30 августа 2002 года, вечер. Последние приготовления к торжествам.]
«У Ильшата Рафкатовича Гафурова — воспаление легких, лежал в больнице, под капельницей, и только что сбежал...
Главный архитектор Елабуги Фарид Галеев, скульпторы Александр Головачев и Владимир Демченко просят сфотографировать их на фоне памятника. Вот зам главы по строительству Фарид Ханифов. Все двадцать пять суток, пока благоустраивалась эта территория и устанавливался памятник, о нем говорили: «Он дома не живет, он живет у Цветаевой».
Смеркается. Елабуга в синей дымке. Памятник накрывают тонким белым покрывалом. Сюр какой-то… Цветаева стоит, как невеста. Нет, непохоже на саван. Скорее — на фату.
А вокруг — просто люди. Не зеваки, не праздношатающиеся — сопереживающие.
Замечаю старушку. В белом платочке. С палочкой. Она то на одной скамеечке посидит, то на другой. И неотрывно смотрит на памятник.»
ЗЕ: «Елабуга — город маленький. Всего 80 тысяч жителей. Глава города — Ильшат Рафкатович Гафуров — человек молодой (41 год), энергичный. И команда его — тоже молодая и очень творческая. В ней каждый сам по себе, но не один. И идеи рождаются не просто ради идей, а чтобы воплотиться в реальные дела.
МАРИНА И ЕЛАБУГА… Эти отношения — сплошная драма и рана. Из-за Цветаевой Елабугу считают про€клятым (или прокля€тым) местом. А старики здесь еще совсем недавно сердились: «Опозорила город!» «Другие приезжие жили, и ничего, а тут Елабуга виновата — не помогли». Ни в школах, ни в тамошнем пединституте Цветаеву не изучали. И даже имя ее каких-нибудь 20—30 лет назад елабужцы произносить избегали.
И вот примерно год назад <текст 2002 г. - ВД> Гафуров и его команда решили поставить в Елабуге Марине Цветаевой памятник. И не просто памятник. И не только памятник. Задумали целый комплекс.
«Памятник — на том месте, где она покончила с собой, рядом с тем домом… А дорога от него ведет к храму — Покровскому собору. Там мы ее отпевали. Получили на то благословение Патриарха. Понимаете, нам очень важно было это соединить: Дорогу, Дом Смерти и Собор. Так увековечить утрату…»
Гафуров осторожно подбирает слова. Боится показаться сентиментальным или пафосным.
«Дом ее мы обязательно выкупим. Создадим там музей. Еще мечтаем собрать хорошую библиотеку Серебряного века. Чтобы люди побольше о Цветаевой знали: и то, что она сама писала, и то, что о ней… Чтобы не так, как сейчас: те, кто возраста Марины Ивановны, собираются и спорят… А чтобы с детей все начиналось, в школе, чтобы Цветаеву читали и в вузах, чтобы студенты курсовые и дипломные работы писали…
В этом году Цветаевские чтения проходили на базе нашего пединститута, ректор Валеев организовывал. И чтения были международные: приехали цветаеведы и музейщики со всей России и ученые из Италии, Японии…»
Очень взволнованно: «Не мы и не Елабуга виноваты в том, что произошло здесь 31 августа 1941 года. А если и виноваты — должны реабилитироваться… Чиновничья жизнь не такая длинная. Я главой здесь — пятый год. Но кто знает, сколько осталось… Надо успеть много сделать.
Поэтому постоянно говорю своей команде: усилим работу в несколько раз, оставим после себя что-нибудь хорошее…»
Первым, кто поддержал инициативу елабужцев по увековечиванию памяти Марины Цветаевой, был президент Татарстана Минтимер Шаймиев. Правительство Татарстана выделило 3 млн рублей. Еще столько же собрали сами елабужцы. Деньги давали и предприятия, и отдельные состоятельные люди. (Виноватые скобки: Москва —пока! — ни копейки.)
А в самый разгар работ Ильшату Гафурову пришло из Москвы письмо. Отдельные (ну очень отдельные, однако семнадцать подписей!) музейщики и цветаеведы гневно протестовали против памятника Марине Цветаевой в Елабуге. Мол, прах ее надо вернуть на родину (в Москву), могилу сдвинуть (куда? тоже в Москву?), с памятником нельзя спешить (первый в мире памятник Цветаевой — и где? в какой-то Елабуге!). И вообще — не трогайте овраг рядом с ее домом, по этому оврагу она ходила… (Странно, протестующих гораздо больше дающих. Но разве так важно, куда она возвращается. Ведь главное — вернется!)
Какой прах — на родину? Праха-то нет. Могила условна. А овраг тут при чем? Этот овраг таким «гадюшником» был… Но его не уничтожали, напротив, сохранили. Камнями ручьи выложили, траву посадили, мостики и переходы сделали, ограду — из елабужского кованого железа, скамеечки поставили, чтобы люди могли посидеть тут, подумать… И оказывается, все это — кощунство, наша Цветаева, а не ваша, отдайте, отстаньте…
И.Р.Гафуров: «Нет, мы не стали впадать в дискуссию. Чего спорить? Не нравится — сделайте свое. В другом месте, в другом городе, по-другому… А ведь Марина даже в этой ситуации людей облагодетельствовала! У домов асфальт положили, инженерные сети заменили, воду, газ, центральную канализацию, телефонную сеть — всё на соседних улицах заново сделали. Этого в планах города вообще не было. И местные жители сами помогали. Кто лопатами, кто граблями, кто вениками…»
ЗЕ: «В 1960 году, после сталинских лагерей, Анастасия Ивановна Цветаева приехала в Елабугу. Все кладбище обошла, по многу раз, по многу дней подряд. У <каменной кирпичной>ограды Петропавловского кладбища нашла четыре безымянных захоронения 1941-го. Там и поставила самодельный крест (безымянный, просто у ограды нашла) и табличку к нему прикрепила: «В этой стороне кладбища похоронена Марина Цветаева».
Марину похоронили ведь не на городском кладбище, а по сути за городом, на Петропавловском кладбище, куда вела через татарскую слободу улица Тугарова.
Через десять лет Союз писателей Татарстана поставил Марине Цветаевой на этом кладбище гранитный памятник.»
Профессор Ставропольского университета В.М.Головко поговорил (много десятилетий спустя после похорон... — ВД) под магнитофон с хозяйкой дома, Бродельщиковой, где жили несколько дней Марина и Мур, — она первая увидела труп.
Расшифровал запись создатель Вашингтонского музея русской поэзии, поэт и певец-исполнитель Юлий Зыслин (его статья «Елабужские стоны» стоит в Интернете на сайте www.museum.zislin.com). Он приезжал 31 августа 1991 года на День памяти Марины Цветаевой: «...попеть, поплакать, поклониться ее праху, поставить свечку» [его сплошной текст мною разбит для удобства чтения на абзацы. — ВД]:
«Ну, я очень мало могу что сказать, но жила она 10 дней, так. Привел её сюда управдом, много их было. Она как посмотрела, так сразу остановилась здесь. 10 дней прожила, за это же время в Чистополь съездила...
Вместе мы с ней курили, вот. Разговаривать много тоже не приходилось: у меня была семья, ребятишки, внучат двоих воспитывали...
Но она какая-то печальная, вы знаете, на фотографии она совсем не похожа. Такой вид у неё был: одета неважно была, длинное какое-то пальто и платье также, фартук с таким карманом большим. Так в нём и умерла она. Сандалии большие. Вообще крупная она такая была. Мужские черты лица. В плечах широкая, грудь плоская. Но между прочим так она хорошая была.
Вот придёт ко мне в кухоньку вечером. «Пришла», — говорит, — «посмотреть на вас и покурить». Когда она, значит, покончила с собой, нас послали на аэродром работать в это время. В тот день, как она покончила с собой, посылали и её, но почему-то пошёл, вот, сын. Ему 16 лет ещё только было. Хотя высокий ростом, но не совершеннолетний, всё равно.
Муж (М.И.Бродельщиков. – Ю.З.) ушёл на рыбалку с внуком, маленький внук был, лет, наверно, 6 - 7-ми. Мы оказались с ним (с Георгием. — Ю.З.) в разных бригадах. Я пришла раньше, он пришёл позднее. Я первая пришла, значит, открыла, смотрю — стул стоит. Вот такой стул. У двери самой, в сенях. А глаза раньше не подняла...
Потом смотрю: «Ба!» Так это неожидано было. Так я никогда не видала таких смертей. Страшно было. Но а потом что? Соседку позвала. Вызвала врача. Вызвала милицию. Но это не скоро получилось. Пока, никто, значит, не снимал. Соседка посмотрела, что она совсем холодная. А я не смотрела.
Потом пришёл муж, потом пришёл сын ( Георгий. — Ю.З. ). Ну, с сыном мне было трудно говорить, сообщать такую неприятную малость. Он проходит прямо туда. Он такой неразговорчивый был.
Я говорю: «Не ходите туда». А он так сказал: «А почему не ходить?». Я говорю: «Там мама ваша». «А почему не ходить, она жива?» Почему он так сказал? Потому что она накануне приехала из Чистополя, и они что-то, как-то между собой крупно разговаривали. Вроде как чего-то такое спорили. Но чего, они не по-русски говорят, я ничего не поняла.
Но, может быть, чего-нибудь мало-помалу поняла, потому что там главная фраза, он сказал: «А она жива?» И больше он не пошёл, и он не смотрел на неё.
С неделю он ещё здесь жил, только не спал здесь, у товарища спал. Приходил, богаж весь свой разбирал, представлялся ехать. А потом поехал к Асееву...
А об ней я больше ничего не знаю. Из больницы её хоронили. Как её хоронили, кто её хоронил, кто её ходил провожать?
Вот другая у нас была эвакуированная, так мы помогали хоронить её. Она хоть не у нас померла, тоже в больнице, из Ленинграда, Кириченко, профессора жена. А всё-таки я знаю до сих пор, где могила (жены профессора. — Ю.З. ), я, наверно, вам показывала. А эту — нет!. Схоронили и всё. Он ( Георгий. — Ю.З. ) уехал. А нам поставили других......»
В сегодняшней Елабуге — Большой мемориальный комплекс: Культурный Центр имени Марины Цветаевой на Казанской улице, его называют Музеем Цветаевой. В 2005-ом году с помощью федеральной и республиканской властей был выкуплен и отреставрирован Дом Памяти Марины Цветаевой. Установлен памятник с ротондой и бюстом Марины Цветаевой. Он близко к улице Казанской (старое название — улица Карла Маркса), недалеко от Музея и Дома Памяти. Во дворе Музея — библиотека Серебряного века. На месте бывшего кладбища парковая зона, здесь тоже памятник Цветаевой.
Выполненная Е.Л.Кудрявцевой библиография научных работ, посвященных творчеству Цветаевой, насчитывает 35 страниц убористого шрифта – от А до Я...
КАМЕНЬ В ТАРУСЕ
В Париже, в мае 1934 года Марина написала в маленьком рассказе «Хлыстовки» о сестрах, которых в Тарусе, где была Цветаевская дача, звали только так: Кирилловны:
«Я бы хотела лежать на тарусском хлыстовском кладбище, под кустом бузины, в одной из тех могил с серебряным голубем, где растет самая красная и крупная в наших местах земляника.
Но если это несбыточно… я бы хотела, чтобы на одном из тех холмов, которыми Кирилловны шли к нам в Песочное, а мы к ним в Тарусу, поставили, с тарусской каменоломни, камень:
Здесь хотела бы лежать
МАРИНА ЦВЕТАЕВА».
Впервые камень был поставлен в 1962 году, но затем убран «во избежание…», и только позже, в более спокойные времена, восстановлен.. Он расположен там, где когда-то стояла часовня. Мимо неё сестры Цветаевы проходили, следуя с дачи в Песочном в центр Тарусы.
В 1961 году — ровно через двадцать лет после гибели Цветаевой — в дом к ее сестре пришел студент-киевлянин Семен Островский. Исполнить мечту своего любимого поэта: накопив в Киеве денег, приехал в Тарусу, был у властей, рассказал цель своего приезда им и начальнику каменоломни (читай: как сегодня бы олигарху!), и этот начальник каменоломни дал — даром! — коричневый камень в три четверти тонны весом.
По его просьбе каменотесы вырезали текст, и киевский энтузиаст — с огромным трудом! часть пути лошадьми! часть машиной! — повез камень на кладбище. Анастасия Ивановна Цветаева пыталась предостеречь киевлянина: на кладбище ставить такой мемориальный камень нельзя, тем более дочь Марины Ивановны — Аля — в отъезде, может выйти скандал… Но юноша не слушался. Он хотел, чтобы все было, как мечтала Марина.
Но от цветаевской комиссии пришел в райсовет протест по поводу установки камня. Дальнейшая судьба его, по словам Анастасии Ивановны Цветаевой, была такова: приехала машина, его с трудом погрузили, повезли по холмистому пути, меняли транспорт, снова везли и, наконец, сбросили в какую-то яму — возле не то автостанции, не то гаража...
Сейчас камень стоит там, где хотела Марина. Он место паломничества сотен и тысяч почитателей ее творчества.
Идешь, на меня похожий,
Глаза устремляя вниз.
Я их опускала — тоже!
Прохожий, остановись!
Прочти — слепоты куриной
И маков набрав букет,
Что звали меня Мариной
И сколько мне было лет.
Не думай, что здесь — могила,
Что я появлюсь, грозя…
Я слишком сама любила
Смеяться, когда нельзя!
И кровь приливала к коже,
И кудри мои вились…
Я тоже была, прохожий!
Прохожий, остановись!
Сорви себе стебель дикий
И ягоду ему вслед:
Кладбищенской земляники
Крупнее и слаще нет.
Но только не стой угрюмо,
Главу опустив на грудь.
Легко обо мне подумай,
Легко обо мне забудь.
Как луч тебя освещает!
Ты весь в золотой пыли…
— И пусть тебя не смущает
Мой голос из-под земли.
Коктебель, 3 мая 1913 г.
<Аля, 2 октября 1918>
«Марина! Когда ты умрешь, я поставлю тебе памятник с надписью:
«Многих рыцарей – Дама»,
только это будет такими буквами, чтобы никто не мог прочесть. Только те, кто тебя любили» .
НАСЛЕДИЕ
(подготовила Татьяна Халина)
Сборники стихов
«Вечерний альбом» 1910
«Волшебный фонарь» 1912
«Из двух книг» 1913
«Юношеские стихи», 1913—1915.
«Стихи к Блоку» 1922
«Конец Казановы» 1922
«Царь-девица» 1920
«Вёрсты»1921
«Лебединый стан» 1921
«Разлука» 1922
«Ремесло» 1923
«Психея. Романтика» 1923
«Молодец» 1924
«После России» 1928
Cборник 1940 года
Поэмы
Чародей 1914
На Красном Коне 1921
Поэма Горы 1924, 1939
Поэма Конца 1924
Крысолов 1925
С моря 1926
Попытка комнаты 1926
Поэма Лестницы 1926
Новогоднее 1927
Поэма Воздуха 1927
Красный бычок 1928
Перекоп 1929
Сибирь 1930
Поэмы-сказки
Царь-Девица 1920
Переулочки 1922
Мо;лодец 1922
Незавершённые
Егорушка
Несбывшаяся поэма
Певица
Автобус
Поэма о Царской Семье
Пьеса о Мэри
Драматические произведения
Червонный валет 1918
Метель 1918
Фортуна 1918
Приключение 1918-19
Каменный Ангел 1919
Феникс 1919
Ариадна 1924
Федра 1927
Проза
Живое о живом
Пленный дух
Мой Пушкин
Пушкин и Пугачёв
Искусство при свете совести
Поэт и время
Эпос и лирика современной России
Мать и музыка
Сказка матери
История одного посвящения
Дом у Старого Пимена