Дульсинея оказалась в квартале красных фонарей. Под ногами, на асфальте множество зазывных объявлений. Мужчин приглашают в злачные чертоги жрицы любви. «Юля т. 25-15-30», «Красотки т. 52-03-51». «Отдых для мужчин т. 32-53-51», «Отдых 24 часа». «Жена на час 24 часа», «Красивые девушки» и т.д. и т.п. В изобретательности представителям древнейшей профессии не откажешь. Дульсинее не хотелось блуждать по столь непривычному для неё месту, но сюда её привели поиски Дона Кихота. Конечно, она не предполагала найти его среди клиентов таинственных прелестниц, но зная героический дух своего возлюбленного, его пылкость в вопросах справедливости и чести, надеялась встретить его в старой части города, среди падших, обездоленных и униженных на его взгляд, женщин, готового вступить в бой с любым обидчиком первой же прекрасной незнакомки, попавшейся ему навстречу. Иногда под видом разносчицы фруктов и цветов, порой как танцовщица, Дульсинея поднималась на мансарды старых, мрачных домов. Чаще всего она шла пешком, так как лифты были не во всех домах, по старым, стертым ступеням грязных, обшарпанных лестниц. Иногда в неё попадал чей-нибудь плевок, пущенный сверху, в лицо ей выдыхали сигаретный дым обитатели этих домов, прислонившиеся к облезлым и грязным стенам лестниц. Она слышала грязную ругань, не обязательно прямо адресованную ей, но произносимую громко над её ухом. Иногда мелькал страшный кривой нож, которым хвастался кто-нибудь из жильцов перед своими товарищами. Иногда из открытой двери доносились звуки танго…. В одном месте ей указали на дверь. В другом, запретив ступать на паркет для танцев, не позволили пройти в туалет, хотя она купила билет в этот зал, где ожидалось выступление артистов кабаре. Ей пришлось уйти, не дождавшись концерта и танцев. Она спускалась в подвалы, где тоже звучала музыка, слышался женский смех и рокот мужских голосов. В подвалах её встречали более радушно. Предлагали выпить вина, предлагали печенье, чай, кофе. Её приглашали на танец мужчины. Но внезапно все как бы забывали об её присутствии. Смотрели мимо неё. Обносили её печеньем. Выпивали всю воду до капли перед её носом, не оставляя даже одного глотка Дульсинее. Вдруг кто-то из мужчин будто бы улыбался ей, смотрел на неё, прямо в её глаза, шел к ней, протягивал руку. Дульсинея приподнималась навстречу, но в этот самый момент, кавалер устремлялся к даме, сидящей неподалеку, вел её на танец, оставляя сконфуженную Дульсинею с её глупым видом наедине. Никакого Дона, тем более Кихота здесь не было и в помине! Заподозрить в ком - то из этих господ Дона было невозможно! Отчаянию Дульсинеи не было конца! Однажды мелькнула надежда. Что-то в облике одного господина напоминало героя её сердца. Он был мил и обходителен, пригласил её на танец, нежно и бережно привлек её к себе, плавно повел в такт музыке. И в тот момент, когда Дульсинея прониклась к нему доверием, прильнула щекой к его щеке, как требуют правила танцевального этикета, кавалер рыгнул ей прямо в лицо.
Шли недели и месяцы. Дульсинея привыкла к такому положению вещей, когда каждый новый день предлагал ей новые впечатления и новые испытания. Как это ни печально было признавать, мир был враждебен по определению. Мир был объективно враждебен. Печально было делать это открытие. Снять пелену с глаз. Протрезветь. Выйти из голубого тумана придуманной ею самой радостной, счастливой, безоблачной жизни – ох, как это было нелегко! Но это было необходимо сделать. Дульсинея начала догадываться, что Дон Кихот, жертвуя своей любовью к ней, не появится больше никогда. Может быть, это было жестоко с его стороны, но он верил, что у неё достанет мужества взглянуть в глаза истине. Увидеть истинную картину мира, подлинную суть людей (отнюдь не добрую!) – вот, что предстояло бедной Дульсинее! А он, призванный защитить её, теперь принял новое решение: веря в её мужество, оставить её один на один с новым знанием о жизни. И это было невыносимо. И это было необходимо. И это было крайним проявлением любви Дона Кихота к Дульсинее.
Татьяна села в лодку, на борту которой написано «Обида», и поплыла по морю слез. Море порой бушевало, поднималась буря (вплоть до рыданий), иногда была невысокая волна (плакала), иногда просто лениво поигрывали волны (так, уронила две-три слезы и полегчало). Бывало море тихим, чистым, светлым, гладким (чистые, легкие тихие слезы). Небо, как бы ни было оно затянуто чем-то серым, в своей основной сущности – лазурное. Лето – естественное состояние природы.
В середине ноября сознание мечется в утренних серых сумерках и тревожно замирает, имитируя покой в темноте вечера. «Таня, выйди на берег. Сядь на песочек. Смотри на серое море с берега» - говорила она себе, но все гребла и гребла, плыла и плыла…. Ну что ж…. Зачем-то ей это надо. Увещевания разума, логичные и справедливые доводы по поводу необязательности нанесения себе психологических травм и даже записка, на которой Таня собственной рукой написала: «Прояви психологическую и профессиональную зрелость», не останавливали. Почему «профессиональную зрелость»? Убейте – не помнила, что имела в виду, и по какому поводу была сделана эта «памятка».
Таня уже давно заметила, что дни окрашены в разные цвета. Это не означает, что у каждого дня недели свой цвет. Выходишь из дому, едешь в транспорте, особенно это хорошо заметно в метро – в вагоне, на эскалаторе – и видишь, что лейтмотивом через массу людей проходит, например красный цвет. Куртка, шарф, шапочка, пальто, сумка, опять куртка, куртка, платок. В другой день – бирюза. В иной день – белый цвет. Вчера – черный цвет, все в черном. Приходишь на работу. Сегодня совершенно очевидно, терракотовый день. И так далее. Все цвета, какие только существуют, участвуют в этой игре. Хотя, скорее всего, это не игра, а совершенно серьезное дело.
ОЧЕНЬ СПЕЦИФИЧЕСКИЙ ДЕНЬ – СУББОТА. С ЭТИМ ДНЕМ НАДО БЫТЬ ОСТОРОЖНЕЕ.
Что стоит за этой декларацией? Да ничего особенного. Бессонница с четверга на пятницу. Ночные и утренние слезы, мешки под глазами, как с перепою, вымученный вид. Сомнамбулическое блуждание по городу, когда голова, как пустая скорлупа от выеденного яйца. Детские легкие короткие вздохи. Когда человек выплакался, а потом еще коротко так и кротко вздыхает, постепенно успокаиваясь. Затем – суббота. С утра еще присутствует чувство невесомости, усталый вид, хотя теперь уже ты выспалась. Что это было? Невыплаканная вовремя обида? Похоже на то. Некогда было, а теперь вот и накрыло. Без видимого, очевидного, ясного повода – нате, истерика. Не такая, как в былые годы. Тогда все происходило бурно, при свидетелях (родня, сослуживцы). Теперь эмоции, как пуговки, булавочки, заколочки разного цвета и размера, аккуратно складываются в шкатулку памяти. Перевязываются розовой ленточкой. И вот вдруг внезапно извлекаются из этой шкатулочки. Разбираешь их, перебираешь всю ночь, не понимая, что к чему относится, когда положено, от чего оторвалось, к чему подойдет и т.п. Плачешь. Отчего? Вообще, природа всех слез – обида.
Первые два дня и начало третьего дня из своих выходных дней, с пятницы, Татьяна провела так, как это описано только что. Смятение, затем полное опустошение, никаких чувств и никакой чувствительности вообще. Потом волнами возвращались ощущения. Будто чья-то любовь, будто чьё-то тепло. Набежало волной, приподняло лодку, в которой она сидит. Отхлынуло, качнуло лодку, внутри замерло, колыхнулось, ухнуло. Что это? Кто это? Кто-то думает о ней? Кто?
Утро понедельника началось со звонка мобильника. Таня проснулась уже, но нежилась в приятном теплом коконе постели. Через неплотные занавески просачивался солнечный свет. Воздух, попадавший в комнату с кухни, где было приоткрыто окно, впервые был морозным. Середина ноября. На улице небольшой минус и солнышко. В этом было что-то от зимнего утра. Таня еще не открывала глаза, прислушиваясь к своим ощущениям. Нет, тоски нет. Вспомнила, что засыпала с ощущением счастливой неги. Раз! Прошло через неё и улетучилось. Утро давало чувство счастья или скажем точнее – радости. Хорошо. Отчего-почему, хотелось бы знать, но и так сойдет. «Сейчас открою глаза» - медлила. И бац! Телефон. На часах одиннадцать. «Кто это?» Схватила мобильник, взглянула. «Олег» - удивилась.
- Алло! Привет! Что это тебя прорвало? – сразу взяла инициативу в свои руки.
- Спишь еще что ли?
- Нет. Проснулась. Я еще выходная сегодня – хриплым голосом поспешила оправдаться.
- Я думал ты уже на работе. Слушай, ты в компьютере разбираешься?
- Ну, разбираюсь немного. А что?
- Ноутбук купил, чего-то не могу войти. Запрашивает адрес почты, ввожу, а он крест мне показывает.
- На английскую клавиатуру перевел?
-Да.
- Внимательно вводи. Пароль помнишь?
-У меня всё записано. Не войти.
- Ты раньше входил?
-Конечно. Слушай, приезжай. Вместе войдем. Приезжай, а?
Таня улыбнулась. Как всегда - с шуточками. Но на этот раз прозвучало с новой интонацией. Жалобно даже, призывно, просительно. Из глубины. И вместе со всем этим слегка требовательно. Приезжай. Во как.
- Подумаю. – ответила – Возьми комп и сходи в компьютерный центр к ребятам. Или без компа, куда-нибудь, где молодежь сидит, типа «Евросети»… спроси, что там не получается у тебя…. Или на компьютерные курсы в ближайшую библиотеку запишись. Они бесплатные. А вообще, не бойся, не сломаешь ничего, попаришься и разберешься….
Говорила все что угодно, дабы уйти от темы. – Подумаю. Ну ладно, пока, надо вставать.
-Пока.
Нет! Нет! И нет! Татьяна когда-то любила его. Это правда. Бегала за ним. Искала и находила. Мчалась к нему по первому зову. С одного конца города на совершенно противоположный конец. Уж так она устроена. Если начинались близкие отношения с человеком – «прорабатывала» их основательно. А вернее сказать, начинала любить. Плоть к плоти - душа к душе. А как иначе?! Мчалась. То мясорубку везла – надо Олегу. Тяжелая она, зараза. То кастрюлю винегрета, то подушку. А он как избалованный ребенок – мамка принесла вкусненького, но она и должна, что тут такого. Правда, поначалу он кормил её. Это был всегда отличный кусок вареного мяса с солью под водку. Ели, выпивали и ложились спать. У него была теплая и очень мягкая рука, которую он клал ей на голову. Всю пятерню. Рука небольшая, но голова как-то помещалась в ней вся. И Бог ты мой, сколько у него было женщин! И зачем столько?! Он не привык к однообразию в этом вопросе. Он не стремился к тому, чтобы быть с лучшей из них всегда. Но, потом Таня слышала, что будто – бы женился. Да и сам Олег при встрече в метро сказал, что переселился к жене, а теперь вот она умерла… год назад. Ай, верить или не верить Таня не собиралась. Ей было все равно. Чувства остались, похоже на то, но прошло десять лет. Зачем начинать все с начала? Да и менять сейчас что - либо в своей жизни не хотелось. Ей не было одиноко, у неё были свои увлечения, и хозяин (тьфу-тьфу-тьфу) ей был не нужен. В общем – нет и точка. Власть, с которой мужчины расправляются с нами – это тема для раздумий. Люби и владей! Что-то в этом роде.
Маленькое отступление. Чтобы отвлечься. Задачка: «Если автобус преодолевает расстояние в 4 км за сорок минут, какова его скорость?»
Решение: 4000 м : 40 мин. = 100 м/мин.
Ответ: скорость - 100 метров в минуту.Стало быть,6000 м в час (6 км/час).
Спрашивается, зачем ехать, если такова же скорость пешехода? Глупый вопрос! Сидишь или стоишь в худшем случае, не идешь, не стаптываешь обувь – раз, не устаешь – два (т.е. не стаптываешь ноги). Скорость я имею в виду быстрота, не имеют значения при таких обстоятельствах. Едешь, чтобы не идти. А не для того, чтобы быстрее доехать. Все, кто вынужден добираться до метро на каком либо транспорте, знают, о чем идет речь. Пробки, большое количество транспорта, светофоры, перекрестки, пешеходные переходы, остановки. Езда эта прямо скажем не комфортная. Нудная. Ехала так я, ехала, на днях и вспомнила о М. Добужинском. Оказывается мы сегодня пришли к тому, с чего начинали во времена конок. Привожу отрывок из его воспоминаний:
"Иногда мы делали с няней наше «путешествие» в город на конке или по Захарьевской улице до Невского, или по Литейному проспекту. По Захарьевской и дальше по Знаменской мы ездили в маленькой однолошадной конке, которая тащилась очень медленно, и на разъездах ждали встречного вагона мучительно долго. В этом вагоне четыре самых передних места и стул между ними стоили по четыре копейки, другие сидения — по шесть, и все норовили сесть впереди. Я терпеть не мог сидеть на стуле на виду у всех. На Литейном конка была в две лошади с «империалом» и вагоны были синего цвета, зимой верхние пассажиры империала от холода неустанно барабанили ногами по потолку. Запомнилось, что внутри вагона между окнами были узенькие черные зеркала, а под потолком стали появляться объявления («Саатчи и Мангуби» — папиросы и табак с изображением усатого турка — и «Лаферм»). И кучер, и кондуктор, один на передней площадке, другой на задней, постоянно отчаянно звонили, дергая в подвешенный на пружине колокольчик. Первый трезвонил зевакам, задний давал сигнал кучеру, чтобы остановиться или двигаться дальше. На обратном пути к нам на Выборгскую, чтобы одолеть подъем на Литейный мост, прицепляли около Окружного суда еще одну лошадь со всадником — мальчишкой-форейтором — и затем с гиком и звоном мчались в карьер. На мосту мальчишка отделялся и, звеня сбруей, ехал трусцой назад. Зимой эти форейторы, хотя и укутанные в башлыки и в валенках, жестоко мерзли. …Но на конке ездить было очень скучно, и куда интереснее было идти с няней в город пешком».
И, Боже ты мой, как мне это сейчас понятно!
Ну и, кстати, здесь добавлю еще один кусочек воспоминаний Добужинского:
«Извозчики — петербургские «ваньки», неотъемлемая принадлежность улицы, носили всегдашний, традиционный, спокон века присвоенный им мужичий синий армяк до пят и клеенчатую шляпу — приплюснутый низкий цилиндр с раструбом и загнутыми полями (непременно с медной пряжкой впереди), а зимой — меховую шапку с квадратным суконным, а то и бархатным верхом. И какие у них были узорчатые и разноцветные пояса! Сидя на облучке своих саней или дрожек, они поджидали седока и приглашали прохожих: «Поедем, барин!» или «Резвая лошадка — прокачу!» Их исконными врагами были ломовые извозчики, никогда никому не уступавшие дороги («ванек» они презрительно обзывали «гужееды», «гужом подавился!»), — и когда медленной лавиной двигался кортеж их до отказа нагруженных возов или громадных саней, никакая сила не могла их остановить, иногда даже городовые пасовали. Эти дикого вида «ломовики», держа вожжи, медленно выступали рядом со своими такими же страшными и огромными битюгами, увешанными сбруей с бляхами, дуги же бывали необыкновенно затейливо и ярко расписаны. Всегда это были мрачные бородатые мужики, которые носили или засаленный картуз, или треух и неизменно бывали наряжены поверх тулупа в красный жилет нараспашку — и любопытно, что это были всегда старые придворные жилеты с двуглавыми орлами на истрепанном позументе! Этот замечательный костюм еще дополнялся брезентовым фартуком, богатырскими кожаными рукавицами и какими-то веревками и крючками, висевшими сбоку».
"Их исконными врагами были ломовые извозчики, никогда никому не уступавшие дороги". Я не случайно повторяю эту часть текста. Моя Степановна никогда никому не уступала – ни дорогу, ни вообще! Она выросла в Питере в семье своих дядей – Лебедевых, которые держали в Петербурге ломовой извоз! Есть толстенный дореволюционный справочник «Весь Санкт-Петербург» - «желтые страницы» того времени, где в алфавитном порядке были указаны даже все жители Петербурга с их адресами, занятиями и номерами телефонов. Так вот, в конце этого справочника за любой дореволюционный год, в рубрике «Ломовой извоз» среди пятнадцати хозяев – держателей оного есть и два моих прадеда – Лебедевы Михаил и Павел. Бабушка, мамина мама, жила в Питере с шести лет. В этом возрасте она лишилась матери. Та умерла при родах (кажется, Симы). Их отец – Степан, вскоре женился опять, а Нину и Симу забрали в Питер его два брата с женами. Вот и вырастили их. В 1920 году, когда бабушке было пятнадцать лет, а в Питере царил голод, Лебедевы, и с ними Нина и Сима уехали в родные края – в Тверскую губернию. Торжок, Селижарово, Селигер, Осташков – вот родина моих предков по материнской линии. Их лошади или пали или были съедены, а одно другому не мешало, или лошадей забрали для нужд обороны Петрограда. Надо было спасаться. Прожив всю жизнь в Петербурге, они вынуждены были уехать в деревню. Так что в 1953 году состоялось возвращение Нины Степановны в город своего детства. Вот откуда крутой нрав Степановны – густой замес домовитых крестьян с верхней Волги и держателей ломового извоза в Питере.
В доказательство того, что и Николаевну я тоже любила не меньше Степановны (теперь могу об этом говорить вслух), поведаю на этих страницах и её историю. Агафья Николаевна имела два имени. Её звали ещё Галина Николаевна. Для меня совершенно одинаково звучали оба эти сочетания. Окружающие (родственники: невестки, племянники, внуки и. т.д.), однажды выбрав вариант, в соответствии со своим выбором и величали мою бабушку по отцу. Иногда, впрочем, и чередовали, без ущерба для неё и для себя. Бабушка всю жизнь, все мое детство и отрочество рассказывала, что её муж Иван Ефимович, который погиб на Пулковских высотах в 1943 году в боях за Ленинград, учил бабушку, как надо говорить, как надо есть, как одеваться, коли ты живешь в Ленинграде. Он же и переименовал свою женушку. Только в 90 лет Агафья Николаевна пролила дополнительный свет на то, как она стала Галиной. В 1927 году Агафья приехала в Ленинград, устав ждать, когда же её муж Иван вернется в Смоленскую деревню. Он, оставив её с двумя малыми детьми (моему отцу было 6 месяцев, а его брату около четырех лет), уехал в Ленинград на заработки, да и не возвращался что-то. Ждала Агафья, ждала, собралась, да и явилась нежданно-негаданно по адресу проживания муженька в Ленинграде. Он работал на фабрике «Равенство», у Нарвских ворот, снимал комнату, да, видать, пригрелся у хозяйки. Приходит он однажды с работы, а тут Агафья вваливается – на руках ребенок, за подол юбки другой ребенок держится. «Ах, ты, что ты, да куда ты!». Но делать нечего. Агафья села и сказала, как отрезала: «Больше без тебя жить не стану! Хоть убей!». Так закончилось холостяцкое житьё моего деда Ивана. Ладно. Ну, что ж, стали жить. «Только никаких Агафий здесь не должно быть. Будешь Галиной!» - поставил условие муж. Агафья покорилась, женщина она была не глупая, даром, что из деревни, покладистая характером. Да и уступка, не Бог весь какая! Галина так Галина, если в городе Агафьи не живут. Вилку-нож держать за столом Иван Галину учит, говорить правильно учит, одеваться учит. Об этом я уже говорила.
Прошло много лет с тех пор, как я узнала эту историю. Недавно я была на выставке в Русском музее «Портрет семьи». Иду из зала в зал, рассматриваю картины. И вдруг, встала, как вкопанная! Передо мной картина под названием «Жена». Имя художницы, к сожалению, мне ни о чем не говорит: Серафима Рянгина. Дата написания 1929 год. И вот вам – сцена явления моей бабушки Агафьи (пока ещё Агафьи) пред ясные очи своего Ивана. Правда, очей его не видно. Он в профиль. Позади него в ярком свете дверного проема – дамочка в туфельках, в нарядном черном платье. Лицо у неё скорее выражает любопытство, нежели испуг. Зато вся фигура Ивана Ефимовича – худощавого, почти костлявого (таков был мой дед) – выражает крайнюю степень растерянности. Он весь подался вперед, правую руку вытянул вперед, не то защищаясь, не то как бы отстраняя Агафью, не пуская её дальше. Другая рука ещё позади него, будто пытается закрыть дверь. Такая драматическая экспрессия во всей этой картине, где все фигуры практически в натуральный человеческий рост. И самое главное – Агафья. Как бы выходя из полумрака, наполовину освещенная ярким светом, идущим из приоткрытой двери, она, в тулупе, укутанная в деревенский платок, крупная, скорее из-за большого количества одежды на ней, стоит, вперив строгий, твердый, вопрошающий (что де, мол такое?!!) взгляд в своего Ваню. В самую его душу смотрит. За подол держит её мальчонка лет двух, тоже упутанный в тулупчик, вот-вот расплачется. И самое поразительное, что эта жена похожа на мою Николаевну. Скуластое лицо, глаза – черненькие пуговки, глубоко посажены. В лице моей бабки по отцу было что-то калмыцкое. Помню её длинные, густые черные волосы, которые она давала мне расчесывать, что я очень любила делать. К девяноста её годам волосы стали совершенно белыми, но оставались густыми. И тело у неё в девяносто лет было упругое и гладкое. Это я заметила, когда помогала ей мыться. Тоже самое заметила и моя мама. Много позже кто-то из родни, а может и она сама, не помню, обмолвился, что были в роду татары…. Хотя она была в девичестве Савченкова. Отец её был сельским старостой. О! «А нехристь, староста – татарин, меня журит, а я терплю…» - поется в песне «Вот мчится тройка почтовая». Может быть. Родом Николаевна из западной части Смоленской губернии. Родное село Зальково. А замуж вышла в село Кислое (Кислово). Оно практически граничит с Белоруссией. От этого села 10 километров до села Хатынь в Белоруссии. Пока не забыла, скажу, что это совпадение – художественного образа с реальной историей, также льёт воду на нашу версию об одновременном существовании художественного персонажа и реального человека. Да, ситуация для первых лет советской индустриализации (1927, 1929 годы) типичная – многие мужики из деревень ехали в город на заработки. Дед мой еще и выучился в Питере на мастера. А жены, устав дожидаться их, приезжали потом с детишками. Да и по сей день всё это происходит. Однако, согласитесь, всё же удивительное совпадение.
Кислое - это глухая деревня на Монастырщине в Смоленской области. Когда мне было четыре года, и мы поехали туда на лето, я там заболела корью. Угораздило же. Мы гостили у брата Николаевны – деда Макара, в его грязной, закопченной избе бобыля. Я лежала в жару, в полубреду на втором этаже старого деревенского дома. Помню, колышущиеся, метущиеся вместе со мной тени на коричневом потолке. О лампу бились ночные мотыли и отбрасывали огромные пляшущие тени по всей комнате – от потолка на стены. Эти мотыли и их тени вселяли в меня ужас. Я все время слышала слово «подвода», «ждем подводы». А «подводы» всё не было. Имелся в виду транспорт - лошадь с телегой. Если и зашла бы речь о машине, то только о машине с кузовом, которая привозила в деревню Кислое хлеб, спички, соль и сахар. Единственный сельский магазин был в трех километрах. В Кислое периодически приезжал грузовик с продуктами первой необходимости. Это я узнала позже, когда приезжала в эту деревню второй раз, в 12 лет.
На сей раз мы приехали в Зальково. Рядом протекала речка Вихра. Там был брод. Через брод переходило стадо коров. Все знали этот брод. Переходили и мы. Вот собрались пешком идти в Кислое. Надо было пройти пять километров. Шли я, мама, папа и бабушка Николаевна. Перешли речку, пошли дорогой через поля. Вдали справа, на холмах – сиреневое поле – гречиха цветет. В небе чуть впереди летит журавль. Машет крыльями. Вот он перестал махать крыльями и несколько секунд планировал. Отдохнув, опять плавно и одновременно мощно взмахнул крыльями. Я заплакала от восторга, переполнившего меня. От красоты этого движения. Мама очень удивилась. Сказала папе о моих эмоциях. Папа ответил: «Не бойся, они не кусаются». Он не пошутил, просто вообще не понял, в чем дело. Он плохо слышал (ему говорили в ухо, плохо видел – был инвалид с четырех лет, после падения с печки в этом самом Кислом, возились с братом, вот и упал, а после травмы стал таким). Так что он не очень понял, почему Света плачет. Помню орешник, мягкие зеленые орехи в замшевой нежной кожурке, само ядро молочное. Пришли в Кислое. На дрогу выходили деревенские дети, смотрели на городских. Познакомились, пошли в чей-то сад. Меня в голову укусила пчела. Я заболела. Случился жар, бред. Я опять, как и в четыре года при кори лежала в той-же закопченной избе Макара, на коричневом белье. Сработало воспоминание. Что делать со мной, опять никто не знал. Опять ждали подводы. Лежу и сквозь забытье слышу разговор. Пришла соседка и растерянной, совершенно обескураженной маме говорит: «Поите рисовым отваром». Стали поить. А потом решили возвращаться в Зальково, опять пешком. Как? Кто станет нести меня ? Мать моя не сможет, отец не видит. Агафья Николаевна, бабушка решительно сказала: « Я понесу!». Взвалила меня на закорки и понесла двенадцатилетнюю девицу. И донесла. Тут одели меня в чистую рубашку. Положили на высокую белоснежную перину, на белые подушки. Укрыли и я заснула. Проснулась. Болезнь как рукой сняло. Встала и вышла на крыльцо, где сидели пригорюнившись мама, бабушка, родственница. Мама как увидала меня, руками всплеснула: «Ты зачем встала! Иди-иди, ложись! Тебе нельзя вставать!» А я отвечаю: «Я не болею больше. Я хорошо себя чувствую!». Вот так. Галина Николаевна все мое детство рассказывала мне про блокаду. Как соседка немка съела своих детей. И сошла с ума. Сидит на ступенях лестницы и причитает «Ай, мои кляйне гутыньки киндер!». Бабушку и её племянницу вывезли по Ладоге в 1943 году. Обе при смерти от голода. Папа оказался в оккупированном немцами Кислом на Смоленщине, куда поехал на лето, ему было 15 лет. Его брат Костя ушел добровольцем на фронт. Дед, как я уже говорила погиб на Пулковских. Племянница померла, не доехав до места эвакуации. Бабушка умирала в чьей то избе. Когда ей было 92 года, она рассказала новую подробность. Лежала она в чужой избе, не живая и не мертвая. «И вот слышу, в соседней комнате разговор. Хозяйка с соседкой толкуют: «Что там у неё под головой в узелке? Помрет, посмотрим. Поделим, если что» - говорит хозяйка. Соседка поддакивает. Тут меня такое зло взяло! «Ну нет, думаю! Не видать вам моей смерти! Ишь чего еще захотели! Добро мое делят». Так я разозлилась, что решила на зло им встать! Не помру, вот что! И стала выздоравливать!». Из чисто женской вредности, так сказать! Так и поправилась. Прожила она почти до девяносто четырех лет. «Я потому так долго живу – сказала она мне, когда ей было около девяноста трех – потому, что МНЕ НИКТО НЕ МЕШАЛ». В этой фразе, по меньшей мере, двоякий смысл. Первый смысл: реально, никто не мешал (попадались хорошие люди). Второй: она была такая – никто ей не мешал. Все время, вспоминая её слова, до сих пор задаюсь вопросом, – какой именно смысл она вложила в эти слова. Право, и не важно – не мешали ей люди, и она никому не мешала, вот и жила себе. В этот же период, когда мне было за тридцать, Николаевна поведала историю о том, как она возвращалась в Ленинград из эвакуации. Оправившись от болезни, она сначала поехала к старшему сыну Константину в часть. Он её подкормил, она окрепла окончательно и отправилась вызволять своего младшего сына Петра из деревни в только что освобожденную смоленскую область. Смоленск был весь в руинах. Шла, перешагивая через груды развалин. Добралась до деревни на Монастырщине. Помню, что и мы ехали в деревню из Монастырского на телеге с лошадью. Нашла истощенного Петю. Снабдила его и родню всем необходимым – одеждой, провизией, деньгами. А папу чудом не угнали в Германию (деревенские отговорили немцев брать глухого-слепого парнишку). И чудом не убили, когда он, пятнадцатилетний юноша шел по лесной дороге и не услыхал упреждающее «Стой! Стрелять буду!», продолжал путь. Пуля просвистела возле уха. Отец нет-нет и показывал след от ранки за ухом. «Они думали, что я партизан и игнорирую их команды». Оставив сына на попечение родни в Кислом, Агафья с еще двумя женщинами решили предпринять попытку возвратиться в Ленинград, куда, как известно эвакуированных не пускали. И вообще, город, только что освобожденный от вражеской блокады, ещё оставался на военном полжении. И вокруг него было несколько блокпостов. Поехали поездом. Одна женщина сошла, не решившись продолжать путь. Галина-Агафья и её приятельница доехали до Оредежи. Всё, дальше было нельзя ехать. Решили идти пешком ( 180 км!). По словам бабушки так и шли, неделю перемещались, как могли. «А как же вы прошли блокпосты?» - поинтересовалась я. «Да так и прошли - отвечала бабушка. – Тебе знать не обязательно!». Рассказала историю, но отношение бабушки к внучке (хоть и тридцатипятилетней) накладывало табу на некоторые подробности биографии!
Степановна мне, ребенку, рассказывала, как была ранена. Жили они в городе Кувшиново Калининской области. Дом стоял у железной дороги, у вокзала, который часто бомбили. Мама вспоминала первую бомбежку, когда ночью прямым попаданием был уничтожен дом соседей. На его месте осталась одна воронка. У наших повредило только кухню. Маме было одиннадцать лет, тете Нине девять. Сорокадевятилетнего отца их, Василия - моего деда, призвали в армию в 1943 году. Он пропал без вести. Бабушка поехала в центр города за продуктами или ещё за чем-то. Начали бомбить Кувшиново. И бабушку ранило в грудь. «Я только думала о том, что у меня остались одни две девочки. Очень переживала, что с ними будет» - рассказывала Степановна. Её увезли в больницу, прооперировали. Ничего, рана оказалась не смертельной. За девочками присматривали соседи. Бабушка показывала шрамы на груди: «И вот, видишь, осколок и вот еще поменьше – не вытащили. Так и остались». Я несколько лет, почти каждый вечер, проезжала мимо Исаакиевского собора, возвращаясь из университета на десятом автобусе до Балтийского вокзала. И каждый раз, взирая на следы от снарядов на его колоннах, я вспоминала бабушкину раненую грудь. Очень похоже. Мама не могла забыть, как их чуть не убил немецкий летчик. Она, Нина и их мама шли по полю. Вдруг на низкой высоте пролетел немецкий самолет и дал очередь по ним. «Мама толкнула нас на землю и закрыла собой. Пули так-так-так просвистели по траве совсем рядом, у головы. Вот сволочь! Увидел бабу с детьми и полоснул! Хорошо, не задели нас пули. Улетел».