Начало: "Колосья по серпом... исход источников 1" http://www.proza.ru/2014/09/25/740
Предыдущая часть: "Колосья по серпом... исход источников 29" http://www.proza.ru/2014/11/12/1443
ХХХ
Наутро следующего дня, подымаясь по ступеням на второй этаж, Алесь почувствовал что-то недоброе.
Может, это было в том, что здоровенная долбня, Цыпрыян Дэмбовецкий, одноклассник Алеся, вопреки привычке, оторвался от еды и, когда Алесь проходил мимо него, окинул мутным, словно неживым, взглядом. Это было странно, поскольку Алесь, сколько был в гимназии, всегда помнил Цыпрыяна с бутербродом в руке.
А может, неладное было в том, что второй одноклассник, Альберт Фан дер Флит, едва ответил на поклон.
Все это была чушь. И Цыпрыяну не вечно же чавкать, и Фан дер Флит, человек холодный и углубленный в своей мысли, всегда смотрит словно сквозь собеседника. И, однако, что-то словно висело в воздухе.
Но первым уроком была как раз литература. Преподаватель изящной словесности, перед тем как закончить гимназический курс, делал обзор современной литературы, той, что не входила в программу. И это было хорошо. Ведь он говорил, между прочим, и о любимом Тютчеве. Пушкин - это, конечно, Эллада поэзии. Словно вся гармония будущих столетий воплотилась в одном. И он любил его. Но надо иметь и что-то тайное, что любишь ты один. И он любил Тютчева.
И эти, такие разные, имена современников, и такое разнообразное звучание их строчек, похожее то на мед, то на яростную пену прибоя, то на отраву, заставили Алеся забыть то, подсознательное, что предупреждало.
Он держал для себя имя Тютчева долго. В старых дедовых журналах отыскал когда-то и отметил в памяти эти необычные строчки.
И "Весеннюю грозу" в "Галатее", и "Цицерона" с "Последним катаклизмом" в альманахе "Заря"… Иногда он узнавал облик поэта и в стихах, опубликованных под инициалами, и это было - словно узнать близкого друга под маской.
Удивительно было, что Алесь еще не родился, а поэт уже ответил на те вопросы, что начинают мучить его, Загорского, только теперь.
Оратор римский говорил
Средь бурь гражданских и тревоги:
"Я поздно встал - и на дороге
Застигнут ночью Рима был!"
Тут все было правда. Действительно, вокруг была ночь страны. Действительно, все они родились слишком поздно. И все же…
Счастлив, кто посетил сей мир
В его минуты роковые -
Его призвали всеблагие
Как собеседника на пир.
И это было чудесно. Как чудесными были строчки "Mal'aria", что списал откуда-то Мстислав. И строчки "Последней любви". Учитель читал их немного нараспев, как никогда не читал Державина. И обложка журнала, из какого он читал, была старательно завернута в бумагу. Ведь это был "Современник", какого боялись, как чумы, и не подпускали к гимназическим стенам.
Алесю было смешно. Неужели учитель думает, что они - дети и читают только то, что предусмотрено программой. Этот номер журнала члены "Братство шиповника и чертополоха" зачитали до дыр два годы назад.
О, как на падеже наших лет
Нежней мы любим и суеверней…
Сияй, сияй, прощальный мир
Любви последней, зари вечерней!
Это было незнакомое, неимоверное на земле счастье.
Полнеба обхватила тень,
Лишь там, на западе, бродит сиянье, -
Помедли, помедли, вечерний день,
Продлись, продлись, очарованье.
В том грустном, суровом и нежном настроении, который всегда овладевал им после хороших стихов, он просидел второй урок, географии. Мстислав сбоку поглядывал на него. И в глазах была искра насмешки и иронии.
"Повело", - подумал Мстислав.
А Алесь не замечал. Как не замечал и того, что Цыпрыян Дэмбовецкий, украдкой жуя что-то, раз или два оглянулся на него.
Началась большая рекреация. Гимназисты, пользуясь тридцатью минутами перерыва, сыпанули на солнечный двор, где на пригреве, около стены, было уже совсем тепло, брусчатка нагрелась, а последний черный снег лежал только в вечной тени противоположной аркады двора.
Алесь вышел медленно, последний, и сразу увидел, что на повороте к ступеням стоит группа "аристократов из лакейской", как однажды окрестил их Сашка Волгин. "Аристократы из лакейской" держались всегда кучкой и очень косо смотрели на Алеся и Мстислава за то, что они сторонятся их и водят дружбу с Гримай и Ясюкевичем.
Они стояли кучкой и теперь. Прилизанный и корректный Игнатий Лизогуб. Рядом ним им Альберт Фан дер Флит с холодными глазами, которые, несмотря на светлый цвет, были тусклые, как сумерки. А за ними стоял Дэмбовецкий. Еще один член их кружка, Ольгерд Корвид, стоял у стенки и смотрел вбок. Красивое, жесткое лицо Ольгерда было безразличным.
И, увидев его, Алесь понял, что дела - дрянь. Ольгерд Корвид определялся тем, что мог одним незаметным ударом под ложечку или еще куда-то бросить человека в беспамятство и вывести из драки на долгое время.
Как на грех - никого не было вокруг. Ни друзей, ни просто дружелюбных людей, которые могли бы предупредить. У Алеся родилось вдруг мерзкое и холодное чувство беспомощности и отвращения. Его никогда не били так. Случались, конечно, дружеские или враждебные драки где-то в уборной или на вилийском льду, но это были честные драки: один на один или стена на стену.
То, что драки не избежать, он понял сразу. Иначе, на какого дьявола им был нужен Корвид?
- Подождите, князь, - сказал Лизогуб.
Алесь остановился.
Лизогуб мягко, почти по-дружески, так, что смешно было вырываться, взял Алеся под руку и отвел от лестницы.
- Мне хотелось бы получить от вас некоторые толкования насчет ваших вчерашних слов.
- Я никому не хочу их давать, сказал Алесь. - Что сказано, то сказано.
- Простите, не толкования, а продолжение спора и, возможно, некоторое недоумение и растерянность, что касаться вашего поведения.
Лизогуб успел довести его до самого окна в тупике коридора, и только тут Алесь освободил локоть.
- Ваше недоумение меня мало касается. Растерянность - тоже. Вчера я сказал то, что хотел.
Алесь решил пойти, а если задержат - пробиться, отбросив кого-то с дороги. Тут не могло быть и разговора о том, что убегать - позорно.
И тут открылась дверь уборной, и из нее появились, словно черти из табакерки, еще трое. Первыми шли Исаак и Гальяш Тялковские. Братья. Не близнецы. Просто оба имели обыкновение по два года сидеть в каждом классе. Гальяш однажды сделал подвиг: не остался. И таким образом догнал брата.
Они стояли рядом. Здоровенные, с фольварковыми ожиревшими мордами. Полуидиоты.
За ними выскользнул Воронов, маленький, бесцветный, как белая мышь, сын крупного акцизного чиновника.
Увидев этих трех, Алесь понял: прорваться не удастся. И сразу - от злости на то, что его так ловко обманули, и от недоразумения - страх куда-то исчез, а в сердце родился гнев. Они не имели право нападать на одного. Ну что же, тогда надо биться. Прошло, видимо, минут десять большой рекреации. Надо еще хотя бы столько же занять разговором обо всем том, что стоит между ними, а потом еще десять минут продержаться. Одному против семи. Не упасть, не дать им делать с собой все, что они захотят.
- Пожалуйста, - сказал он, став спиной к теплой печке и чувствуя затылком медный люфт. - Что вы хотите мне сказать, граф Лизогуб?
-Я хочу спросить, по какому такому праву вы вчера оскорбляли Польшу, князь Загорский? Вы же знаете, это очень благородно - бранить то, что в этот момент бранит правительство.
Наглое вранье возмутило Алеся. Но он сдержался.
- Я не оскорблял Польшу, - возможно, слишком высокомерно, чтобы не подумали, что испугался, сказал он. - Вам стоило бы ближе держаться истины.
Алесь только тут вспомнил, что с собрания у Киркора Лизогуб и Ходька пошли вместе. Не может быть, конечно, и разговора, что взрослый человек натравил юношу на юношу. Видимо, просто высказал раздражение, возмутился "мужицким сепаратизмом предателя". Этого и хватило. Нашел себе добровольного цепного пса. А может, и не в "мужицком сепаратизме" корень всего, а в его неосторожных словах о крепостничестве. Наверняка так.
- Я не кручу перед вами хвостом, - сказал Алесь. - Но я далек от мысли вообще бесчестить или вообще хвалить какой-то народ. Я, если вы хотите толкований, скажу, что я люблю и уважаю Польшу, сочувствую ее несчастьям и глубоко уважаю поляков...
- Закрутился, как вьюн на сковороде, - сказал Дэмбовецкий.
- ...Кроме, конечно, таких поляков, как наш Дэмбовецкий. Что сделаешь, бывают грустные исключения, - сказал Алесь.
Корвид двинулся ближе.
- Но, - сказал Алесь, - я не понимаю, какие отношения к Польше имеют немец Фан дер Флит, русский Воронов, литовец Корвид, белорусы Тялковские и вы, граф Лизогуб? Мне кажется, это дело пана Цыпрыяна Дембовецкого. Я готов поговорить с ним на эту тему. С ним одним.
- Я поляк, - сказал Лизогуб.
- За сколько? - спросил Алесь. - И с какого времени?
- С того времени, когда мои родители поняли, что от дворянина, который называет себя белорусом, воняет конюшней и дерьмом.
- Не изменой, по крайней мере, - сказал Алесь. - Не собачим хвостом.
- Навозом, - сказал Лизогуб. - И вы, кня-азь, еще осмеливаетесь бранить порядок, заведенный славными дедами! Кричать что-то о "крепостничестве".
Алесь рассмеялся.
- Вот оно что, - сказал он. - Я так и думал, что не в нации тут дело, что я стукнул вас не по национальной чести, а по карману.
Теперь ему все было ясно. И он, с невыразимым презрением, сказал:
- Крепостник.
- Слышите? - спросил Лизогуб.
- Слышим, - мрачно сказал Гальяш Тялковский. - Я думал - ты врал.
- Я тоже думал о преувеличении, - сказал Фан дер Флит. - Простите, граф.
- Ясно, - мрачно сказал Корвид.
Воцарилось молчание. Потом Лизогуб прошипел, весь трясясь от ярости:
- И ты еще хочешь, чтобы я назвал себя твоим скотским именем, хаме с титулом?
- Нет. Для тебя это слишком большая честь.
- Кто вас принимает всерьёз? - склонял голову Лизогуб. - Кто вас уважает, безразличные к себе люди? Правильно сказал Ходька: мы вас терпим как форпост против варваров. Все вам выказывают ласку, опекая и присоединяя. Просто жаль, что пропадете. И напрасно, ведь только лишняя забота с вами. Управляй, по-отечески опекай, расти...
- Сволочь! - Алесевы губы побелели. - Грабили, жрали и еще...
- Что у вас грабить? - насмехался Лизогуб.
Алесево лицо было страшным. Приступ жуткого дедовского бешенства подступал откуда-то изнутри.
- Брось, - испугался Фан дер Флит. - Они опасные.
Но Игнатий не обращал внимания.
- Ласку! Ласку вам все делают! Чем бы вы были без нас?
Чувствуя, что теперь он не сдержится от гнева, Алесь размахнулся и, вложив всю свою силу, ударил по этой щеке левой рукой, наддав под челюсть снизу правой.
Лизогуб визгнул, улетая.
Глаза, губы, весь Алесев вид были такие страшные, что компания медлила броситься на него. Один только Корвид мелькнул где-то в стороне, нанося, по-видимому, один со своих страшных, незаметных ударов. Бил в голову.
Но у Загорского реакция против шпаги, против кулака была мгновенная. И он не зря стал головой к люфту.
Алесь дернул головой - и Ольгердов кулак с размаху налетел на медный, острый крючок вьюшки.
Корвид отскочил, согнувшись. Он шипел от боли. Из ладони струей лилась на пол кровь.
Отбросив ногой Исаака Тялковского, Алесь стал в угол и подготовился. Налетел Фан дер Флит - по морде, по морде сушенной сволочи. Ногой в пах Гальяшу Тялковскому... Приближается Лизогуб... Опять в челюсть.
Все же его вырвали из угла, окружили. Кто-то - пожалуй, Фан дер Флит - ударил сзади по голове. Лизогуб сунул в грудь...
И вдруг все стихло. Двери уборной открылись, и оттуда вышел учитель гимнастики, отставной офицер из молодых, подобранный и широкогрудый человек со странной фамилией Крест. Креста большинство гимназистов любило, ведь он не задавался, не строил из себя учителя, а поскольку спорт едва начинал входить в моду и никто не считал его серьезной дисциплиной, а преподавателя - полноценным, Крест держался с гимназистами просто и равно, скорее как не с учениками, а как с младшими друзьями. Это проявлялось на многом. Между прочим, и в том, что он никогда не пользовался уборной для учителей. Все отскочили. Крест стоял, вытирая влажные руки платочком, и белозубая улыбка лежала на его розовом лице.
- Курите в уборной, бэйбусы? - обратился он к Тялковским. - Всё курят, халдеи вы... Будете иметь куриную грудь... Вот что.
Все, кто нападал, опустили головы. Только Алесь смотрел прямо в глаза Кресту. Видел, как плавала на представительном лице учителя добродушная улыбка.
- Простите, джентльмены, - сказал Крест, - я случайно слышал все. Я не хотел бы мешать вам. Иначе мне пришлось бы просидеть в уборной до конца рекреации. Не обращайте внимания.
Пошел прочь. Потом дружески остановился около Лизогуба. Благожелательно посоветовал:
- Разве так бьют? Когда бьешь - бей в живот.
Крест повернул за угол, и вокруг Алеся опять забурлило. Он раскидывал тех, что цеплялись за него, как мог, получая за каждый удар - четыре. В груди свистело. И вдруг мелькнул перед глазами Лизогуб, а потом в глазах вспыхнула острая тьма...
Игнатий воспользовался советом.
Держась за солнечное сплетение, Алесь шатался на ногах и не мог дохнуть. Все вокруг то темнело, то светлело.
Лизогуб стоял перед ним и цедил сквозь зубы слова, которые тоже то исчезали, то долетали откуда-то издали, то вдруг гудели словно в самом ухе:
- Слушай, ты, дерьмо... Ты, мужицкая кукушка... Ты, грязное белорусское быдло... Мы тебя для твоей же пользы немного потопчем ногами, поучим... А перед этим ты запомни мои слова... Брось...
Загорского наконец отпустило. Еще мгновение - и он задохнулся бы. Неимоверно сладкий воздух ворвался в грудь. Начало светлеть перед глазами.
- Иуда! - с всхлипами хватал воздух Алесь. - Мразь!
В глазах стало совсем светло. И тут Алесь увидел за спиной у Лизогуба, в дверях уборной, светлоглазого Сашку Волгина. Волгин стоял, поправляя ремень, и смотрел на то, что делалось, с недоумением.
- Ты слушай, - тявкал Лизогуб. - Запоминай. Ты запомнишь, ведь потом мы тебя... для памяти...
- Зап-омню, - впервые выдохнул Алесь. - Запомню.
- Запомнишь... Не вякай про это свое "крепостничество"... Не вякай про эту свою "Беларусь"... Знай, кто тебя терпит... Зная, кому ты раб... Великой Польше, а не Москве...
Ярость взорвалась вдруг таким пламенем, что у Алеся побелели глаза. Она пришла как бы с воздухом, какой вдохнул он и каким ошибочно дышала эта дрянь.
- Сашка, - сказал он. - Что же ты смотришь?! Бей сволоту!
Но он не успел еще крикнуть до конца. Сашка неожиданно поднял ногу и сильно, как страус, дал подошвой в поясницу Лизогубу. Словно сломавшись, Игнатий подался животом вперед, и тут Алесь, окончательно пришедши в чувство, ударил Лизогуба под нижнюю жабру.
В ладони Гальяша Тялковского блеснул большой медный кружок: оболтус натягивал на руку каучуковый груз накладки. Не давая ему опомниться, Алесь дал Гальяшу правой в висок, и тот покатился по полу.
И тогда остальные с гиканьем ринулись на них. Молотили, хрипели, стремились дорваться поближе.
Было совсем плохо. Хотя Алесь и Волгин стояли спиной к стене. Алесь увидел, как Корвид дубасит Сашку. Увидел, что глаза у всех бешеные и что в горячке могут кого-то и убить.
И тогда он схватил плевательницу и - из размаху - пустил ею в окно. Стекло со звоном посыпалось во двор. Сашка подпрыгнул ближе к окну и - в два пальца - свистнул разбойничьим, четверным свистом.
Над двором, над площадкой для лапты резко, как нож, пролетел гимназический клич о помощи.
Внизу, во дворе, а потом на лестницах, родился и стал усиливаться грохот сотен ног. Ближе. Ближе.
...Первыми ворвалось в гулкий коридор, побежало на звуки драки "Братство шиповника и чертополоха". Летел, как одержимый, Мстислав:
- Алеська! Братка! Сашка! Держитесь!
Лупили за ним, рука к руке, Петрок Ясюкевич и Мацей Бискупович. Тяжело сопел за ними мешковатый Всеслав Грима.
С размаху ударили сзади. Алесь увидел рядом ясные глаза Мстислава. Мстислав разбрасывал "аристократов лакейской"... Грима напал на Дембовецкого, дал по шее.
- На одного?! На двух?!
Коридор уже грохотал бегом, гулко взрывал голосами. Прибежали "мазурики", друзья Лизогуба из седьмого и шестого. Их было много.
Братство стало стенкой. Бежали и бежали новые люди. В коридоре стало тесновато, и драка на минуту притихла, как пламя, в которое положили много дров.
- Друзья, что случилось?
- Панове, цо?..
- Кто кого?
Сашка сбросил с себя Корвида и сразу получил по зубам от Лизогуба. Крикнул:
- Били белоруса за то, что белорус!!!
Толпу просверлил худым жиловатым телом шестиклассник Рафал Ржашэвски. Выбился из месива. Стал. Взглянул на Алеся одержимо-спокойными синими глазами.
- Тебя?
- И я тоже, - улыбнулся сквозь распухшие губы Алесь. - Потерпел за идею великой Польши. Щеки у Рафала словно высохли. Он обвел глазами соседних людей. Синие глаза встретились с табачными глазами Лизогуба.
- Этот, - словно утвердил Рафал. - Конечно. Кто же еще?
И приблизился к графу.
- Что же ты наделал, вонючка?! - сказал Рафал. - Холуй! Вредитель!
...Драка взорвалась в разных концах коридора, который дрожал, словно в нем гремела канонада. Учителя и смотрители суетились где-то в конце и не могли прорваться к тем, что бились. Крест пытался что-то делать, быстро, как горох, разбрасывая задних, но поток юношей с лестниц и верхнего этажа плыл и плыл.
Перед глазами у Алеся мелькали лица. Он, как в калейдоскопе, видел, как замахнулся накладкой на него, Алеся, Гальяш и как Мстислав перехватил руку Тялковского и ею, с накладкой вместе, мазанул врага по носу... Потом странный звук поразил Алеся. Он оглянулся. Плакал одной глоткой Петрок Ясюкевич. Горло юноши судорожно расширялось. И Алесь всем сердцем понял, что они присутствуют при наивеличайшем чуде, когда тебе казалось, что ты и друг твой одинокие, а выяснилось, что все, большинство думало так, как вы, но молчало, поскольку каждый считал, что он один со своими смеха достойными мыслями. И тут Рафал вдруг поднял кулак и опустил его на голову Дембовецкого.
- Учись, олух, - срывающимся от возбуждения голосом кричал Ржашевский. - Учись, слепень! Учись, долбня!
- Литвины! Белорусы! Во имя Канарского!
Крики ринулись со всех сторон. Стенка бросилась на стенку.
...Через пять минут билась уже вся гимназия. Все этажи здания ревели, стонали, топали ногами, хлопали.
Пришло время сводить счета за все бывшие обиды. За презрение. За издевательские слова. За все.
Еще через каких-то пять минут мазурики покачнулись и подались назад, по ступеням...
Загорский тяжело вздохнул и, словно сквозь туман, увидел, что с лестниц спускаются директор, Гедемин и Крест.
- Что это? - спросил директор.
Худой перст показал на неподвижного Лизогуба.
- Дикари, - сказал директор. - Папуасы... Пьяные нигилисты.
И обратился к Алесю:
- Это, кажется, с вас началось?
Начальственный гнев вот-вот должен был прорваться в его голосе.
- Да, - просто сказал Алесь. - Учитель Крест был этому свидетелем.
Директор сказал:
- Я знаю.
- То вы, наверняка, знаете также, что битвы не было бы, если бы пан Крест остановил ее еще тогда?
- Не ваше дело заниматься критиканством, молодой человек, - сказал Гедемин.
- Я знаю это. Но, наверняка, учитель Крест не откажется подтвердить, что напал не я. Что они напали на меня. Семеро на одного. Я вынужден был защищаться.
Крест немного растерянно развел руками.
- Это так, - сказал он.
- Вы знаете, что это пахнет исключением, мой юный друга? - сказал Гедемин.
- Знаю. Для всей гимназии. И, во всяком случае, я попрошу родителей, чтобы они проследили за тем, чтобы меня исключили восьмым. Сразу за этими вот, что лежат тут.
Директор с досадой взглянул на Креста. Действительно, восьмым. Действительно, родители с их связями проследят за этим. Драка! Какой год проходит без драки, общей драки в гимназии. Ох, это надо замять! Самих погонят, как узнают!
- Вы слышали, за что они хотели его бить? - спросил директор у Креста.
- К сожалению, нет, - сказал Крест.
- За что вы его? И за что они?
Алесь поднял на директора твердые глубокие глаза.
- Я не могу сказать вам этого.
Он вспомнил, что если за "крепостничество" не похвалят его, то за ругань Лизогуба на правительство и другие милые штучки не похвалят не только Лизогуба. Попечитель, а за ним и все другие наверняка прицепятся к словам дурака, чтобы еще крепче прищемить хвост полякам.
- Я не могу сказать вам этого, - повторил Алесь. - Но поверьте слову дворянина: стоило. Директор пожал плечами. Кто, действительно, разберется в счетах этих юных вандалов? Он покосился на Креста.
Но Крест тоже молчал. Утопить Загорского ему ничего не стоило, но тогда до попечителя дошло бы, что в гимназии осуждают крепостничество и правительство, что сегодня смели и выбросили из здания добрую половину тех, что стояли за все это.
И первый будет отвечать он, Крест, ведь это его потворством взорвалась драка. Вот тебе и "дал возможность проучить".
Поэтому Крест молчал.
Обращаясь к "волчонку", директор показал на Лизогуба:
- Вы считаете, что избить до полусмерти - достойный поступок? Бить дворянина?
- Еще раз говорю, - сказал Алесь, - стоило.
- Вы не раскаиваетесь? - спросил Гедемин.
- Я сделал бы это завтра. И послезавтра.
- Гм, - сказал директор.
...Алесь сидел в кресле, укутанный в одеяло и три пледа. Лицо у него было красным, светлые глаза блестели. Напротив, у тонконогого столика, сидел старик Вежа.
Дед думал. Он не смотрел ни на внука, ни на Халимона Кирдуна, что стоял у стенки. Халимон, тоже переодетый в сухое, был красный, как из бани: выпил три рюмки водки. Спасался домашним методом.
Воспитанник и дядя чуть не утонули сегодня. Ехали из Вильни словно навстречу весне, разливами, весенним льдом. А по всем оврагам уже свистело - вода не вода, а снеговая каша, набухшая, предательская.
Овраги ревели так, что даже сбоку, издали страшно было слышать их рык. Первый овраг проехали. И второй проехали. А третьим чуть не сплыли в Днепр. Чуть не засосала их прозрачная ледяная вода, что струйками точилась сквозь снеговую кулагу, ревела, крутила, перемешивала сама себя, тянула все постороннее на трёхсаженную глубину. С трудом вытянули их дреговичанские мужики...
- Д-да, - сухо сказал дед. - Заплатил ты, значит, первую дань своему безумству. Закончили, их высочество, курс наук.
- Я же рассказывал вам, деду.
- Одобряю. Достойно. И по-рыцарски. Но мне не легче. Родителям тоже. И еще в овраги полез. Из трусости? Чтобы скорей навстречу опасности?
- Нет.
- Что же делать?
- Ничего, - сказал Алесь. - Я не понимаю, чего вы напали, деду. Никто, кроме меня, не пострадал. Ну хорошо, ну я неделю считал, что исключили. А потом просто, "учитывая опасность", не дали мне вернуться к друзьям, заставили сидеть под домашним наблюдением. Согласием попечителя заставили сдать экзамены и выпихнули из Вильни. Дали же закончить.
- Не они дали, - сказал дед. - Имя твое дало.
- Не имя, - сказал Алесь. - Боязнь. Боялись комиссии. Боялись, что Лизогубовы слова всплывут. На губах у Вежи появилась ироничная улыбка.
- Ну и что? Ну и выпихнули бы Лизогуба в Пензу, а тебя в Арзамас. Его за ненависть к русским, тебя - за ненависть к империи, к крепостничеству. Легче бы это было?
Внуковы глаза лихорадочно блестели.
- А вы хотели бы, чтобы меня семеро били за то, что я - это я, а я не отбивался бы, а дал себя бить?
Вежа смотрел на Кирдуна.
Мрачный, добрый Кирдун стоял у стенки и краснел все больше. От водки или от стыда. И вдруг Кирдун, а по прозвищу "Халява", вместо того чтобы оправдываться, объяснять, словом, делать все то, что было освящено традицией, вдруг заревел на весь голос и перешел в наступление:
- В гимназию анахцемскую отдали. А там всемером панича бить хотели... Слава богу, не дали добрые люди.
Дед собирался было прикрикнуть, но остановить Халимона было невозможно.
- Карактарыстыку плохую дали... - ревел Кирдун. - Ради чего? Ради вонючки той. Будущий, видите, царский преступник нашелся. Неизвестно еще, кто из них преступник, паничик или царь.
- Иди, Кирдун, - неожиданно мягко сказал Вежа. - Иди, выпей еще. За любовь – будешь иметь от меня. Кирдун, всхлипывая, тронулся к дверям.
Алесь смотрел, как Вежа незрячими глазами уставился на черный мокрый парк, на голые деревья, на лоскуты снега и на синий вздутый Днепр.
Тревожно кричали в ветвях грачи.
И вдруг дед грубо выругался. Впервые за все время, что знал его Алесь:
- Мать их так... мать их этак и разэтак... Не пустят в университет - в Оксфорд отвезу. Загорский, видите, потенциальный царев преступник... Плевал я на них...
Продолжение "Колосья по серпом... исход источников 31" http://www.proza.ru/2014/11/17/1269