Бумага

               
                Бумага.

  1.

  - Наша редакция первая, которую вы посещаете?
У Главного редактора было незлое лицо, хотя Емелин не ведал, какими лицами должны обладать редакторы. Он впервые видел Главного живьём. Традиционно рукописи принимались в канцелярии, где и возвращались автору с немотивированным отказом. Иногда. Чаще они исчезали безответно.
  Строго говоря, рукописи являли размножившиеся экземпляры единственной - увесистые пачки стандартных листов писчей бумаги в пластиковом скоросшивателе - итог длительного и упорного труда. Нет, не всей жизни, поскольку автор не собирался подводить итог.
Автор был молод. Но умён! И талантлив. Произведение блистало свежестью мысли, многообразием умозаключений, перевёртышами парадоксов и неожиданными метафорами изящных диалогов. «Великолепно! Чудо, как хорошо! Супер-р!» – ожидал услышать Емелин ещё два года назад. От первой попытки в знаменитом «толстом» журнале прошло именно два года. «Вот! Наконец-то!» - ликующе забилось внутри.
  - Не первая, - Емелин не уточнил количество отказов.
  - Но, очевидно, вам нигде не давали советов?
Внутренне он был готов к возможной… нет, не переделке – шлифовке! Даже к некоторым … хм-м… сокращениям? Не ради имени на обложке, ради…
Отчего считается, что юность, молодость - период накопления, сохранения? К чему обязательность жизненного опыта? Емелину желалось предоставления своих мыслей в общее пользование. В достояние! Мыслям втуне было тесно.
   - Придётся мне… Вы непременно намерены публиковать? Это?
Емелин замирающе кивнул.
   - Первая ошибка начинающего автора – выдавать самостоятельно найденную банальность за откровение миру.
  Шагая по улице, он вспоминал, что его произведение, коль скоро текст можно подогнать под высокое определение, не имеет с литературой ни малейшего соприкосновения. Оно не классифицируется по жанру, замысел невнятен, отсутствует композиция, образы расплывчаты, детали игнорируются. Кроме знания грамматики, существует СЛОВО, которое дорогого стоит, являясь на бумаге. Одинаковые слова в различных сочетаниях несут разные смыслы, смысл рождает форму, совокупность - стиль…
   - Качество душевных порывов самоценно, если разнится с результатом. При несовпадении напрашивается неласковое слово.
   - Графомания, - услышал диагноз Емелин, и лицо через стол уже не казалось добрым. - Единственное лекарство – не писать! Поищите в себе иное умение.
   «За каждым словом стоит некая сущность, словом обозначенная. Фраза, абзац, текст несут эмоцию. И мысль! Значит… значит, трудность в донесении мысли до другого человека, до читателя. Трудность в изложении. Не дано излагать?»

 2.

   - Ты химик! При-рож-дён-ный! – воскликнул друг и бывший сокурсник Емелина, услышав пересказанный разговор. - Сколько раз повторять!
У Щукина, тому повезло недорого снять комнату почти в центре, он останавливался, приезжая в Москву.
   - Надо быть идиотом, чтобы отказаться от аспирантуры! Уже кандидатскую защитил бы. Место предлагали. На кафедре! Нельзя тратить отпуск на шатание по редакциям. Причём, бессмысленное. Емеля!

  Вместо диссертации и столицы Емелин вернулся в провинциальный городок, в потомственный сухой сруб, где уже не было родителей, и учительствовал в старенькой двухэтажной школе, которую закончил, где его встретили с искренней радостью, как встречают состоявшихся выпускников. Минимум «часов» для пропитания и для максимума свободного времени. Основное – творчество.
Откуда? Отчего возникла в нём странная тяга к перу и сладкий трепет перед чистым листом бумаги?
  Злополучная рукопись была начата на четвёртом курсе. Когда общежитие затихало, Емелин усаживался за письменный стол, щёлкал выключателем ночника… и  наслаждался. Тайком от спящего Щукина наслаждался расстановкой слов, подбором синонимов, изобретением метафор. Радовался завершённости предложений и гасил свет под утро, именуя себя гедонистом и пряча заветные листы в картонной папке под матрац,.
  - Извини. Загостился. Завтра уеду.
  - Да живи, сколько хочешь! Только займись делом.
  - Химия – не творчество. Идея – опыт - опровержение идеи - снова опыт и, возможно, результат, – пытался объяснить он другу. - Который известен узкой группке специалистов.
  - Ага! Тебя не устраивают два абзаца в специальном журнале? Славы жаждешь, Дима?
Емелин лишь махнул рукой. Нет! Все науки созданы, законы открыты, а дальше - лишь маленькие шажки. Корректирующие, дополняющие, совмещающие… Подтверждение предсказанного гениями-одиночками. Время которых завершилось.
  - Индивидуалист!
  - Ты не понимаешь… Жизнь неизмеримо шире любой науки. Есть нечто, вмещающее весь мыслимый объём. Спектр. Разума и чувств.
  - Чувств?
С ними дело обстояло худо. Не ведал чувств Емелин. Девушки - просто девушки, проходящие сквозь взгляд, пара из которых ненадолго задержались в его общежитской койке. «И это – любовь?» Нет, ещё та… В читальном зале. С соломенным затылком, беглой улыбкой и синим взглядом. Скользнула и… не тронула, не вписалась в картины романтических встреч и мечты пылких объяснений. Мечты копились и лезли на бумагу.
… «Ты – химик!» В поезде домой он пытался сформулировать робкую мысль. А что если…? Ведь открытием становится подчас несусветная идея. Даже Фарадея с электричеством! не сразу поняли. Процессы мозга не только нейрофизические, в нём идут химические реакции. В строке, как в молекуле, атомы слов. И слово ли главное? Может, вложенная в него энергия? Вот! Бумага – проявитель, бумага - оттиск мысли, физической сути разума. Самопишущая бумага! От найденной цели сердцевина заиндевела.

…И пропал Емелин. В комнатке, где соорудил подобие лаборатории. Кое-какая посуда осталась от ученических времён, часть он позаимствовал в кабинете химии. От Щукина приходили посылки с реактивами и книгами, Емелин звонил и диктовал новый список.
  - Кандидатскую готовишь? – спрашивал Щукин без малейшей зависти.
Теоретические знания о высокомолекулярных синтетических соединениях тот перенёс в практическую область изготовления пластмасс.
  - Вроде того. Нужна фосфорная кислота…
  - Без проблем.
  - … и этилацетат.
  - Договорились.
  Рассказывать о призрачной цели без намёка на мало-мальский результат преждевременно – остаться в дураках при возможном фиаско не хотелось, и Емелин колдовал над фарфоровыми, стеклянными и металлическими чашками, колбами и ретортами, сидел за расчётами длинных цепочек формул, не переставая выстраивать сюжет. Память автоматически фиксировала пропорции химикатов и признаки реакций, жидкость в сосуде пузырилась над синим пламенем горелки, перегонялась в следующий сосуд, чтобы загустеть и переместиться под дозатор, получая порцию нового компонента, а он размышлял над композицией, кульминацией, развязкой и…

 3.

… И минуло три зимы. Он всё чаще испытывал раздражение. Не от беспомощности – злился на отвлечения. Привезти уголь или дрова, прибрать, – он не допускал неряшливости, считая порядок в отчем доме сыновней обязанностью. Приготовить примитивную еду, посадить пару вёдер картошки в огороде, и сорочка обязана быть свежей, и масса всяческих надобностей, сокращающих полезное время.
 Уроки, тетради с домашним заданием или контрольными работами к отвлечениям не относились. Он получил старшие классы с внутренней благодарностью – начинать с примитива азов не хотелось. О собственных преподавательских способностях Емелин имел весьма расплывчатое мнение, но всё чаще получал просьбу провести «открытый» урок для коллег из других школ, а трое прошлогодних выпускников поступили в «его» институт.
В школьных необязательных мероприятиях он не участвовал. Количество придуманных праздников пришлось Емелину по душе. Вместо застольных разговоров в учительской, он спешил укрыться в лаборатории. Коллеги поначалу перешёптывались, обижались, но привыкли.
«Не от мира сего».
В удобный разряд нового педагога зачислила оставившая мужа и уверенная в своей привлекательности историчка Татьяна Николаевна. Небезосновательно уверенная. Умудрявшаяся сочетать элегантность со скромным жалованьем. Таня… Которая не ведала, что встретила стоика. Цель - воля - самоограничение.
  С учениками отношения сложились дистанционными, он не обращал внимания даже на отдельные девичьи глаза в лёгкой дымке влюблённости. Юность легко находит кумиров, если кумир, как сказали бы в этом уездном городке лет сто назад, весьма недурён собой. И ростом, и ясным лицом. Которое могло бы казаться доверчивым, не будь сосредоточенного взгляда, обращённого внутрь. Из необщительности, почти нелюдимости, возникла легенда о прошлой несчастной любви, что делало дымчатые глаза ещё мечтательнее.

  … Прошлой весной Емелина назначили следить за порядком на выпускном вечере: пресекать открытое курение и тайные распития. От гула и грохота динамиков ныла голова, он стоял, прислонившись к откосу двери актового зала, и поглядывал на часы, когда доморощенный конферансье через многозначительную паузу объявил «белый» танец. Тягучая мелодия сменила назойливое уханье ударных, Емелин потёр виски и на мгновение прикрыл глаза.
   - Можно вас пригласить?
В паряще-белом… чуть азиатские карие глаза… горький аромат неизвестных духов… чёлка… опять глаза, их выражение соединяло… смущение, тревогу… и дерзость. Девочка за предпоследним столом в среднем ряду. Даша? Они танцевали, она что-то говорила, он не слушал - хвалил себя за чувства, по-писательски отстранённо выхваченные из карих глаз. За несколько тактов до последнего аккорда она тряхнула головой, чёлка рассыпалась, на мгновение открыв высокий лоб, чтобы решительно приладиться заново.
  - Я вас люблю! – и повернулась на носках туфелек, взмахнув флёром лёгкой горечи.
Внутренне он оторопел. Наверное, следовало придержать за руку, ответить… Что? Что отвечают в таких случаях? Слова не нашлись, мгновение исчезло. 

  …Нет, уроки не тяготили. Натаскивание на решение типовых задач – удел репетитора. Научить думать! Как? Чтоб интересно! Неравнодушие зажигает, увлечённость притягивает. Он «наживлял червячка», заманивая в лабиринты любимой науки, и с доходчивой простотой выводил на простор. Латинские символы Периодической системы одушевлялись, вместе с валентностью приобретая черты понятного характера – сильного, слабого, нейтрального – и следовали врождённым повадкам. Конечно, думать давалось не всем, но он редко ставил «двойки», которые по-институтски называл «неудом».
  - Подготовишь тему к следующему занятию, - говорил Емелин, помечая в классном журнале фамилию неуча, давая шанс.
А кто предоставит шанс ему?
  - Как дела? – доносился из далёкой Москвы голос Щукина.
 «Как сажа бела», - хотелось ответить другу. Ибо странное варево экспериментальной целлюлозы противоположным цветом менее всего напоминало бумагу.
  - Нормально.
  - Не слышу энтузиазма.
Щукин добавил, что сломал голову, пытаясь по содержимому отправленных посылок вычислить конечную цель.
  - Не ведаю, чем ты занимаешься, но не пора ли остановиться? Перебирайся ко мне!
«И будем штамповать сиденья для унитазов! Или одноразовые тарелки».
  Кустарная щукинская конторка преобразилась в успешное производство бытовой утвари. Емелин пространно отнекивался и возвращался в лабораторию, где конечный продукт походил то на рыхлую клочковатую вату, то на тягучее сгущёное молоко. Или на быстро твердеющий пластик.

4.

   - Всё химичишь? – заходя по-соседски, традиционно спрашивал Михал Иваныч. Длину их смежных участков разделяла лишь условная граница смородинных кустов. - Отдохни малость. Давай, чайку испьём. Нынче облепиховое прихватил, полезное оно. Витаминов много.
Вечер стыл в заснеженном саду, Емелин подкладывал в печь поленце.
   - …ни в жизнь к огороду не тянуло. Да и когда? То в рейс, то на ремонте… Моя-то не разгибалась, сам знаешь. Теперь вроде перед покойницей неудобно, втянулся. Помнишь, как за розами ходила? Хороши розы были, на рынке влёт разбирали. А как померла – все кусты погибли. За день засохли. От тоски. Выходит, есть у цветов душа. Как думаешь?
   - Есть, наверное.
Посиделки со стариком Емелина не тяготили, тот частенько вспоминал его родителей из тех времён, которых по малолетству сам знать не мог. От родного следа, который остался в другом, теплело.
   - Дружно жили. Теперь так не живут. Нынче кажный сам по себе. Чего нового принёс?
От одиночества старик пристрастился к чтению. Емелин носил книги из школьной библиотеки, больше «про войну».
   - Написано вроде правильно, но не так, - говорил Михал Иваныч, возвращая книгу. - Не так было.
В нём засела война, выпавшая двумя последними годами.
   - Под Будапештом шибко тяжко пришлось, - старик вздохнул. - Ладно, тебе работать надо. Пойду потихоньку.

… Иногда у емелинской калитки возникала Пропитуха. По утрам, когда он отправлялся на занятия. Она просила денег, немного денег, обещая вскоре вернуть.
  - До понедельника. Край – во вторник. Выручи!
Свободных сумм у Емелина не водилось, но отказать он не мог. Знал, что поступает неправильно, плохо, с трудом угадывая в тётке с опухшим лицом и в стоптанных мужских ботинках бывшую одноклассницу Соньку. Бойкую девчонку с игривыми тёмными кудряшками.
  - Сонь, сколько можно?
Она старалась дышать в сторону и клялась, что завяжет. Обязательно! Ей обещали хорошую работу – уборщицей на автовокзале.
  - Знаешь, Емеля, чего к тебе хожу? Червонец стрельнуть? Не-а, - Пропитуха прыгающими пальцами прикуривала мятую сигарету. - Не у тебя – кто другой подкинет. Только ты по имени называешь. Добрый. Помнишь, как за меня заступился? В шестом классе?
Слышал Емелин, что, окончив школу, устроилась Сонька продавцом в продуктовый киоск на доходном месте, но проработала недолго. Нехорошей ночью сгорел киоск. Дотла. То ли подожгли, то ли замыкание случилось. Только убыток «повесил» хозяин на девчонку, и сумму выставил такую, что пришлось её матери продать большую квартиру возле Дома культуры и поселиться с дочкой в коммунальной комнатёнке неподалёку от чугунного заводика. Вскоре Сонька осталась сиротой.
  - Пожалей непутёвую!
Емелин жалел… и давал деньги.

… Баба Фрося появлялась с привычным ворчанием.
  - Видно до века за бобылём ходить!
Несмотря на возражения, забирала постирушки.
  - Где видано, чтобы мужик себя обихаживал? И щец принесла, поешь вот. Большую кастрюлю наварила. Нельзя на сухомятке сидеть! Ой, Митька, Митька…
Жила она через улицу и всегда была бабой Фросей, Емелин не помнил её иной. Высокая суровая старуха воспитывала детей. Чужих. Её малютку дочь в два дня забрала дифтерия, муж запил и однажды не добрался до калитки, заснув в сугробе. Ей, отправляясь на работу, родители окрестных улиц оставляли ребятишек. Многие начинали житьё в добротном светлом доме на высоком каменном цоколе.

5.

  …Часы строились в сутки, месяцы оборачивались годами. Химикаты выбраковывались, менялись  реактивы, их состав и пропорции, – неизменным оставалось отсутствие результата. «Мысль имеет волновую природу. Подобную свету!» Емелин дополнил Установку - цепочка приборов, трубок и ёмкостей обрела причудливую целостность - излучателем ультрафиолета. Ничего! Ровным счётом. Опровержение очередной идеи.
Он вышел на воздух и уселся на верхней ступеньке крыльца. Лето набрало ход и цвело серединой дня. Тихая, почти деревенская, улочка близким тупиком обрывалась у зелёного косогора, ныряющего к неширокой реке, где мальчишкой он поборол страх глубины, «по-собачьи» добравшись до другого, страшно далёкого, берега с узкой ленточкой тёмно-жёлтого песка.
В его романе? эпопее? - словом, в том, что мысленно перерабатывалось в сюжет, присутствовал давний эпизод, развёрнутый в абзац о преодолении. Абзац звенел сердцебиением победы с истинно философским обобщением. Сейчас он ощущал близость поражения, упорство иссякало. Бросить опыты! – он поймал себя на том, что назвал их «дурацкими», и взять старую авторучку с чернильным пером.
   За высоким дощатым забором пронеслись возгласы соседских ребятишек, хлопотно заорали гуси, приблизился и умолк шум автомобильного двигателя, в щелях меж досок заискрился солнечным лучом чёрный лак. Стукнула дверца.
  - Хозяин дома? – раздался с улицы знакомый голос.
Емелин уже стоял перед калиткой, уже распахивал её настежь…
   - Щука! Как ты здесь оказался?!
Друг заметно разгладился, округлел в поясе, но был весело узнаваем.
   - По щучьему велению, Димочка. Помоги, - в багажнике теснились пакеты в ярких надписях. - Пить будем, гулять будем!
   - По какому поводу?
Щукин удивился, укоризненно качнул головой.
   - Э-ээ, парень… Одичал! Так недолго и тронуться.
   - Да в чём дело? – готов был обидеться Емелин.
   - С днём рождения!
Нарождавшаяся пустая обида заставила покраснеть.

… Сухое дарило вяжущую свежесть.
    - Замечательное у тебя вино! – оценил Емелин.
    - Не у меня, у французов,
    - За французов надо выпить.
    - Не надо. Они спесивые скупердяи. Не в пример итальянцам.
    - Тебе видней. За что?
    - Книгу ещё пишешь?

…Тогда, в общежитии, Емелин не выдержал, открылся приятелю. Щукин добросовестно прочитал.
    - Ну? Честно!
    - Знаешь, я не знаток. Но как-то выспренно, что ли… витиевато. За красивостью пропадает суть.

    - Предлагаю за твою работу. Правда, не знаю, какую? Великая тайна!
    - Никаких тайн.
И Емелин вывалил накопленные разочарования. Он рассказывал долго. Щукин слушал и оглядывал холостяцки прибранную комнату, в которой время остановилось на диване середины семидесятых. Прочая обстановка: резной буфет с шеренгой синих рюмок «под хрусталь» за стеклом, стулья в потёртой обивке, утыканной тусклыми шляпками обойных гвоздиков, оранжевый абажур в синих бабочках на проволочном каркасе над обеденным столом, крошечный холодильник с облупившейся эмалью дверцы, ворчащий в углу, табурет с оползнями выцветшей масляной краски, – имела более ранние даты происхождения.
А Емелин говорил, по обыкновению увлекаясь и оттого становясь убедительнее. Щукин обнаружил медленно вползавшую зависть к затворничеству: упрямство друга оборачивалось цельностью.
   - Покажи свои чудеса!
   - О чём ты? Чудесами не пахнет, - Емелин распахнул дверь в лабораторию.
   - Ты был не прав, - подытожил Щукин, дотошно ознакомившись с чередой приборов. – Время одиночек не прошло. И никогда не закончится. Может, - он указал на газовую горелку, - поменять на электрический калорифер? С автоматической регулировкой температуры. А здесь попробуй установить …
Емелин покраснел. О калорифере он не мечтал, зная цену. Возникшее урчание Установки отменило ответ. Оно означало скорое появление в лотке очередного неизвестного продукта.
  - Пойдем за стол, - потянул он друга.
  - Подожди!
Установка видимо напряглась и выплюнула с костяным щёлканьем порцию гранул размером с горошину.
  - Что это?
Емелин пожал плечами, боясь спугнуть маленькую надежду, позже он засчитал её подарком в запамятованный день рождения. Цвет! Впервые цвет вещества был крахмально белым.

… Щукин уезжал наутро. Они обнялись на прощание.
   - У тебя должно получиться. Если нет – приезжай. Работы навалом! Через год квартиру купишь. И жениться пора. Вчера здесь та-аку-ую девочку видел! Не тебя поджидала?
   - Какую девочку? - Емелин неожиданно для себя покраснел.
   - Стройную. С чёлкой.
  Через десять дней пришла посылка. Внутри находился калорифер. Емелин сидел на облезлой табуретке над открытой коробкой и плакал.

6.

  Лето повисло ранними рассветами и длинными днями, и каждый не отличался от предыдущих. Как тот вторник. Позже Емелин пытался отыскать в нём знамение. Или намёк. И не находил. Обычное утро. Поджарил яичницу, заварил остатки чая, подумал о стремительно тающих отпускных, с которыми надо дотянуть до сентября, и открыл дверь в лабораторию. Вовремя!
В Установке шла совершенно новая реакция - выделение тепла ощущалось даже на некотором удалении. «Экзотермическая», - машинально констатировал Емелин перед тем, как началось свечение. Ярко-оранжевая вспышка сменилась ровным голубым мерцанием, и в лоток, приспособленный из древней фотографической ванночки, нехотя выполз стандартный формат бумажной белизны. И… Нет! Он не был абсолютно белым. На нём… на нём… проступали ровно чёрнеющие строчки!
Не перехватило дыхание, не затряслись руки, когда он взял ещё влажную страницу, и глаза заскользили по абзацам. Параллельно он удивился самообладанию, отметив безупречный набор в полнейшем соответствии с требованиями редакций. С полями, отступами, интервалами и пробелами.
Пальцы дрогнули, когда страница была прочитана.
  - Получилось! – выдохнул Емелин. –  Сделал!
И выругался. Радостно и смачно.
… а в лоток уже опускался следующий лист, за ним другой… Он пробегал их глазами, раскладывал на просушку, и возбуждение не отпускало, пока готовая стопка ЕГО МЫСЛЕЙ, ЕГО СЛОВ, не легла на обеденный стол.

  … Предрассветная молочная мгла следующего дня растеклась за окном, когда Емелин закончил чтение. Потрясённый. КНИГА! Настоящая. Без дураков и скидок! Захватывающе интересная. Свежая лёгкостью задорного слога, который вместил сердце и слезу, безукоризненную логику драматургии и юмор не без ехидцы. Жанр? Рассказ перемежался зарисовкой, вырастая в повесть, дробившуюся россыпью миниатюр, чтобы обернуться новеллой в центре романа. Мельчайшие наблюдения и сторонние судьбы замысловато переплетались вязью авторского бытия.
Емелин вышел на крыльцо. Первый луч прорезал листву, ткнувшись под ноги.
 - Как? Как это получилось?
Нет, он знал пропорции всех компонентов, скормленных Установке… но почему? каким образом? непроизнесённые слова, энергия души, психики, превратились в материю строк?

7.

    Главный постарел, осунулся. Прежнюю кажущуюся доброту сменила усталость жёстких складок у рта. Емелина он не узнал.
  - Я был у вас, - сказал тот, - несколько лет назад.
  - И?
  - Вы отсоветовали писать.
  - Но вы не вняли. Ваше право! Отдайте рукопись в отдел, вам ответят. Извините, крайне занят.
  - Ещё вы рекомендовали искать в себе иные таланты. Я нашёл.
Редактор оглядел худощавого человека с жилистыми кистями рук, с уже прихваченными сединой висками. Потёртые джинсы и застиранная белая рубашка с короткими рукавами. Человек выглядел не менее уставшим.
  - Присядьте, - вздохнул Главный и протянул ладонь к рукописи. – У вас - пять минут.
Через полчаса он отложил запланированную встречу и велел принести чаю.
  - Вспомнил, - произнёс он. – Кажется, приписал вам графоманию? Беру слова обратно. Да-а… Серьёзно. Глубоко проникли.
  - Куда?
  - В психологию професии. Надо же! Редактор – несостоявшийся писатель. В нём отсутствует созидательное начало, энергия творчества. Жёстко! Но доказательно. Надежды редко сбываются…
Емелин внутренне напрягся. Ничего похожего в книге не водилось! Да, в экспозиции присутствовал давний разговор с редактором, но он занимал пару абзацев.
  - Оставьте, - сказал Главный. - Давно ничего не брал на дом. Компьютерную версию захватили?
  - Нет. Её не существует.
 Долго объяснять, и кто поверит?
  - Единственный экземпляр.
  - Даже так? Не волнуйтесь, с ним ничего не случится.
Емелина волновал только неизвестный текст.

… Главный позвонил через день.
  - Сможете подъехать?
У молоденькой секретарши были покрасневшие глаза, она неприязненно взглянула на Емелина.
  - Видели? – спросил редактор, когда Емелин закрыл за собой дверь кабинета.
  - Простите?
  - Люсю, секретаря. Ревёт с утра. Ваша рукопись под руку попала.
  -  ?
  - Неудачный аборт. Год назад. Как вы о нём узнали?
Неясная догадка, мучившая Емелина, утверждающе оформлялась. Он испросил временного возврата.
  - Для доработки.
  - Ваше право. Буду ждать.
В поезде он раскрыл том. Люсиных раскаяний в тексте не было. Их не могло быть! Но на двадцать седьмой странице возникло паряще - белое платье, непослушная чёлка и решимость карих глаз… Книга жила по собственному хотению. «Самопишущая! Самопишущая бумага!»

8.

   Михал Иваныч заглянул, когда Емелин в очередной раз просматривал том, помечая свежие абзацы. Однако. Объём не увеличился, не вырос ни на страницу. Бумага вымарывала и дополняла сюжет по собственному усмотрению.
   - Спиной чевой-то занедужил, - сосед, по-стариковски крякнув, присел к столу. - Что читаем?
Емелин намеренно подвинул старику пухлый скоросшиватель, открытый на развороте.
   - Э-эх, где вы, глаза мои … - полез тот за очками.
Надел и, шевеля губами, принялся за чтение. Одна страница, другая… Через четверть часа Михал Иваныч, взглянул поверх оправы на Емелина. Стариковские глаза блестели слезой. Молодой озорной слезой.
   - Гимнастёрка… - тихо выговорил он. – Уж позабыл…
Зрение Емелина ухитрилось выхватить строчки. Быстро тающего, исчезающего абзаца.

«Когда тело взвода по крику лейтенанта рывком выдёргивается из траншеи на бруствер, а собственное тело уже чужое, слившееся с общим, и нет страха - его забило гудение крови в висках и глотке, и лишь досадно, что недавно штопанная гимнастёрка вновь лопнула на спине…»

  - До завтра? До утра? Дашь?
  - Берите, - кивнул Емелин.
Он уже не ощущал рукопись собственностью.

 … Пропитуха явилась в новеньком цветастом платье и светлых босоножках. Лицо посвежело, стёрлись тёмные круги под глазами, в них почти вернулась бойкость шоколадной искорки.
 - Спасибо за всё, Дима! - полезла она в сумочку. – Долги нельзя оставлять. Уезжаю. Здесь счастья не будет. И ты… Умный, а в такой дыре торчишь! Вон какие труды пишешь.
Папка с рукописью белела на скамейке у завалинки.
 - Хочешь посмотреть? – он провоцировал.
 - Да разве пойму? У меня по химии больше «тройки» не было.
 - Это не химия. Литература.
 - Тогда гляну, - Сонька уселась на скамейку, аккуратно расправив платье.
Емелин поднялся в дом.
Потом Сонька плакала и спрашивала: зачем? и откуда ты узнал? Я же – никому, даже матери. Про забытую электрическую плитку с яркими витками спиралей… они до сих пор снятся! в запертом на ночь киоске. Про материнское сердце. Как оно остановилось.  Устало стучать…  И первая рюмка, и безымянная вереница алкашей, бок о бок с которыми будила похмельная морока очередного утра…
Лицо заострилось и зло сузились зрачки,.
 - Кто рассказал про похороны?
Одинокие похороны в промозглой оттепели тусклого февральского дня и убогие поминки за колченогим столом.
  - Ты… жестокий!

   - Рубахи глаженые повесь. Аккуратно! - Баба Фрося внесла на «плечиках» сорочки хозяина, со стуком в дверь она не церемонилась. - Чего печку-то палишь? Ай посреди лета замёрз?
Емелин присев на корточки перед открытой дверцей, подкладывал в огонь страницы. Одна неосторожно спорхнула в сторону, старуха неожиданно ловко её подхватила.
 - Небось нужное жжёшь? Бледный-то какой!
Повернув лист к свету оконного прямоугольника и по-старчески держа на отлёте, споро побежала по строчкам. Емелин обернулся, когда баба Фрося вздохнула, присела  на табурет, сложив узловатые руки в коленях. Бумага в пальцах слегка подрагивала.
 - Мой грех. Уж сколько молилась, прощения просила. Слышала ведь! У забора кто-то шарился. Да уговорила себя – показалось. За ветром-то. Сама почти неживая была, Вареньке и сорок дней не исполнилось… И Петя…
В мёртвом сугробе подле калитки.  В десятке шагов до порога.


9.

  Он вернулся. Год назад Емелин закрыл дом, оставив ключи Михал Иванычу. Старик заметно сдал.
 - Соскучился, - вздохнул сосед. – Помнишь, как чаёвничали?
 - Помню, - Емелин доставал из машины съедобные гостинцы и книги «про войну».
 - Зайдёшь? Я варенья соберу…
 - Спешу. Дела!
Дела вершились скоро. В конторке, торгующей недвижимостью, имелся ожидающий покупатель. Который не скрывал, что снесёт сухой сруб под корень.
 - Таня, - произнёс Емелин, протягивая букет привлекательной учительнице истории, - выходи за меня. Замуж.
Он жил в темпе столицы.
Щукин уже не удивлялся шестому патенту. На лак, затягивающий царапины на автомобильном кузове после кустарного нанесения кисточкой. Доступно и дёшево! Немцы, хапнувшие новинку, не поскупились. А ещё! Армированное синтетической нитью волшебно - небьющееся стекло, состав композитного материала, который выдерживает температуру ракетного сопла, и…
  - Вчерашний день! - отмахивался Емелин. - Разминка.
Он готовил себя к будущим технологиям. Где новое понятие метра укладывается в привычный микрон.
                -

… И всё получилось. У него трёхлетний сын и вскоре появится дочь. Особняк среди сосен и половина акций компании, где давно не штампуют сиденья для унитазов и одноразовые тарелки. Он убедился, что французы спесивые скупердяи, и доказательно уверен, что их винам далеко до итальянских. В Тоскане у него много приятелей.
Он… когда дом затихает полуночным выдохом, усаживается за письменный стол в просторном кабинете, поворачивает ключ всегда запертого ящика, где хранится тонкая стопка бумаги и древняя автоматическая ручка с чернильным пером, и долго сидит над скорописью строк в четвертушку страницы. Строк, ждущих продолжения.

«Человек одинок. Кто бы близкий, даже любящий, не находился рядом, остаёшься в одиночестве. Спутанные узелки собственной души не распутать посторонней, и не объяснить, не передать. Ибо для передачи имеются лишь слова. Единственный и неважный инструмент. Никудышный.  В словах кроется много разного смысла для многих и разных людей. Которые не поймут, как желаешь. Или не поймут вовсе».

  - И остаётся лишь Один, которому можно открыться, - шепчет он. - Кто поймёт всё.
Не притронувшись к перу, Емелин запирает ящик. Он знает, что продолжения не будет. Не будет книги, которую он не напишет. Потому что… он знает, помнит… Бумага стерпит всё.




                Ноябрь 2014.