По дороге я обратил внимание, что было светло, как днем. Было полнолуние, и луна была необыкновенно большой и яркой, отчего казалась сюрреальной. От неё спиралями расходились облака, складывалось впечатление, будто all seeing eye, огромное всевидящее око смотрит на тебя с неба.
Я непростительно долго задержался в гостях, поэтому очень спешил. Мой поезд отправлялся через двадцать минут, о чем неумолимо напоминал мой хронометр. Опоздание грозило обрушить на мою голову все казни египетские в алфавитном порядке, так как полностью срывало мой график. К счастью, я заранее позаботился об обратном билете. Я решил идти напрямик, потому что это был мой родной город, я родился и провел свое детство здесь и знал местную топографию на зубок.
Я бесстрашно нырнул в дырку в заборе туберкулезного сада. Меня сразу охватило чувство таинственности, деревья образовывали тень, укрыв меня от пристального внимания беспощадной луны. Аллею замело, поэтому пробираться приходилось по колено в снегу. Сад мало изменился: зарос он еще задолго до моего отъезда. Году в девяносто восьмом тубдиспансер, который до того каким-то чудесным образом умудрялся работать без ремонта и лекарств, закрыли, оставив его здание на разор местных рачительных строителей, а сад на потеху нас, пятиклассников.
В нашем сопливом детстве компьютер заменяла рогатка, и все деревья и теплотрассы были наши, отчего-то подумал я.
Контуры аллеи намечали клены, росшие вдоль нее, образуя галерею. Как красиво здесь было здесь осенью, когда все: и деревья, и аллея, и газоны и само небо, - горели ярким пламенем. А зимой! Зимой, когда иней покрывала ветви, аллея превращалась в сказочный лес, а дорога из серых плит превращалась в дорогу из желтого кирпича. Я едва не споткнулся о проволоку, торчавшую из земли. Я инстинктивно осмотрелся. Здание тубдиспансера разобрали и растащили, на его месте остался лишь фундамент да гниющая куча старых рам, стропил, половиц – все, что не украли в силу негодности. Мусор так и лежал, навязчиво выглядывая из-под снега. По спине пробежал холодок, вокруг не было следов, кроме моих. Дети сюда теперь не заходили, даже бомжи обходили это пустынное место.
Аллея упиралась в ворота. Я остановился в нерешительности перед ними, отпереть их не представлялось возможным, обойти тоже было нельзя. Они были закрыты на висячий замок, петли заржавели, краска облупилась, кое-где погнутые прутья были оплетены молодыми побегами клена. От этого создавалось впечатление величественности.
Страна чудес никого не пускает просто так, отчего-то подумалось мне.
В другое время я бы не поступился своим статусом, приняв разумное решение обойти препятствие, но время поджимало. Рассуждать было некогда, преодолев сомнение, я по-мальчишески ловко, перемахнул через забор и угодил в сугроб, набрав целую охапку снега за шиворот и за голенища ботинок. Когда мы в детстве играли в войну, такие маленькие неприятности случались часто, а под градом снежков некогда приводить себя в порядок. Я вскочил на ноги и, не отряхиваясь, побежал.
Отмахав с полквартала по тракторной колее, поминутно спотыкаясь, я выскочил на улицу Труда, одну из центральных, а потому асфальтированную и очищаемую от снега. Внезапно я понял, что когда-то уже шел тем же самым путем. Это было как дежа вю, наложение воспоминаний на действительность. Снежные поля стали вдруг землисто-серого цвета, а надо мной вместо луны вспыхнуло, горячее и низкое, вечернее солнце степи.
Я вспомнил, что видел это во сне и что этот сон снился мне уже много раз. Это была та же самая улица, по которой я шел, Труда, только такой, какой я видел ее в детстве, когда кусты сирени были недосягаемой высоты. По этой улице в пятом классе я ходил в школу. Там, где сейчас стоят железные ящики для мусора, раньше был выжженный солнцем пустырь, из которого торчало чахлое деревце. Оно и сейчас там. Заросли карагача, вдоль тротуара, в которых мы устраивали засады в детстве, выкорчевали, сделав платную парковку, хотя интерес для нас они потеряли раньше, еще тогда, когда их обнесли оградкой. Оградка была низкая, мне сейчас по пояс, но после этого они навсегда утратили таинственность и притягательность и превратились в обычные пыльные придорожные кусты. Мы шли мимо них из школы, а они смотрели на нас, как заключенные концлагеря. Мы больше не хотели играть там; в нашем детском сознании сказочное не имело границ, а значит, не могло быть партизанским лесом то, что имело границы. Мне стало тоскливо, а потом внезапно тепло и радостно. Как в детстве.
Все проходит – это тоже, откуда-то взял я.
Я по-прежнему бежал, но уже не потому что спешил, а потому что стало хорошо, отпустили все заботы. Мороз обжигал мне щеки и горло, поэтому, чтобы не схватить простуду, я сделал так, как делал в детстве – приложил пятерню ко рту и стал дышать через варежку. Мимо меня пролетела моя старая школа. Фасад отремонтировали, но выкрасили в тот же сифилитически-розовый. А вот и сарай, за которым я в пятом классе впервые попробовал курить! От затяжки я зашелся жестоким кашлем под дружный гогот одноклассников. После этого я не брал в рот сигарет вплоть до четвертого курса. Вон старый сарай, на крышу которого мы забирались по стволам деревьев, росших прямо позади него, образуя над крышей полог. Помню, как мы смеялись над малышами, говоря, что там живет Баба Яга.
Бежать было легко и радостно. Самым удивительным было то, что мне не встречались люди, хотя час был еще не поздний. Воспоминания возникали одно за другим, образуя бесконечный поток образов и ассоциаций. Здесь за поворотом должна быть колонка, на которую я ходил за водой, так и есть, стоит еще. За гаражами раньше кололись наркоманы. На старом тополе раньше висела тарзанка, а вон яблоня, где я сделал балаган из старых досок и коробок. Здесь раньше жил хулиган, которого мы дразнили «Пися», теперь он уже уголовник. Где-то рядом жил дядя Ваня-алкаш, помню, как однажды он по пьяни ходил без штанов. Потом его отравила жена и забрала себе дом. А вот здесь мы нашли грачонка, выпавшего из гнезда, и отнесли домой к Кате, но бабушка все равно потом выкинула его.
Сколько же историй хранят эти дворы, сады, гаражи! Под каждым кустом живет своя история. Каждый угол легендарен. На кирпичах домов из-под свежих надписей баллончиком «Эмо – чмо!» проглядывают старые, «Цой жив!» и «Маша + Саша…», нацарапанные гвоздем в то время, когда мир еще был большим. Родители и воспитатели, побитые и замороченные жизнью, во все времена твердят, что детство – это важный этап в формировании взрослой личности. Об это написано во всех учебниках по детской психологии и педагогике. Детский разум считается незрелым, наивным неспособным, понять настоящую жизнь. Мои старики, говорившие раньше «подрастешь - поймешь», говорят теперь говорят «вот доживи до моих лет…».
Как хорошо, что я не принимал эти слова близко к сердцу, когда смотрел с друзьями, как солнце играет на закате в окнах домов. Как хорошо, что я придавал значения словам злого старика, прозванного детьми Котом, за то, что комментировал всех их игры и затеи одной фразой: «Коту делать не хрен - он яйца лижет!». Детство это не темная прихожая, пройдя которую оказываешься на балу взрослой жизни. Детство – это большой светлый храм, священное и заповедное место, куда нет хода взрослым. Оно свято и самодостаточно.
Я свернул в свой старый двор – напрямую до вокзала было рукой подать. То, что я увидел, заставило меня замереть. Посредине детской площадки стояла разрушенная снежная крепость. Потолок был продавлен, словно на нем танцевал пьяный медведь, в образовавшийся кратер кто-то уже выбросил новогоднюю елку. Сердце замерло, сжалось от воспоминания об обиде, нанесенной давным-давно.
Раньше зимы здесь были не такие снежные, поэтому мы не могли строить снежный городок. Зато летом, когда чей-нибудь добрый отец покупал машину песка, это становилось целым событием в жизни детей из окрестных домов. Самое лучшее время для игр в песке было в первые дни, когда песок был влажный и лежал горкой. Тогда мы могли рыть в нем норы, туннели. На вершине обычно строили замок или бункер. Когда гора полностью разрушалась, мы не унывали. Тогда мы приносили из дома солдатиков, машинки, строили каждый себе базу из подручных материалов – особенно в цене были осколки шифера – и играли в штурм. Никто не обижался, если на утро одна компания разрушит постройки, оставшиеся после другой. Это было в порядке вещей. Новый день – новая игра.
Идиллию разрушил хулиган. Он приехал с отцом на лето к бабушке откуда-то из крупного города, чуть ли не из Москвы. Никто не знал, кто был отец, но мы называли его «новым русским» за дорогую иномарку и за то, что он был редкостный грубиян, постоянно гонявший нас, как цыганят. Однажды этот жлоб даже ударил кого-то по лицу за то, что он якобы поцарапал его тачку. Чужак, который был старше нас, подражая папаше, демонстрировал свое превосходство на доступном его возрасту уровне. Величественно разъезжал по окрестностям на дорогом спортивном велосипеде, отгородившись от остального мира темными стеклами очков и наушниками плеера. Как-то раз он проехал прямо через центр наших построек. Проехал, даже не обернувшись, подчеркивая тем самым свое презрение. В нашем сердце тогда впервые загорелось темное чувство ненависти и несправедливости. Побить его мы не могли он, кажется, занимался карате. Во всяком случае, местная шпана его побаивалась, что заставляло этого индюка прямо-таки раздуваться от чувства собственного превосходства.
Идти жаловаться к его отцу тоже не имело смысла. Мы решили наказать подонка сами. Откуда только в детских головах такая смекалка? Посовещавшись, мы пришли к выводу, что он будет приезжать сюда снова и снова, пока новое развлечение ему не надоест. Стараясь оставаться незамеченными, мы притащили откуда-то осколок бетонной плиты, насыпали поверх красивую горку песка, а чтобы у него не возникло подозрений, украсили ее разным блестящим мусором – чем мы никогда не пользовались в своих играх – мол: детишки сделали куличик. И ушли. На следующий день он не вышел, а на том месте, где мы играли, красовался смачный след от падения. Как мы узнали позже, он поставил себе хорошую восьмерку на переднее колесо, за что отец, знавший цену деньгам, избил его и запретил выходить на улицу вплоть до отъезда. Нам было его совсем не жаль.
Не знаю, сколько по времени я стоял в ступоре, да только понял я, что по времени мне уже давно пора быть на вокзале. Дома оставалась жена, Гузель, которая носит под сердцем нашего ребенка. Мы познакомились всего год назад и практически сразу обвенчались. Невозможно было не полюбить ее, ведь чище человека на свете найти сложно. Когда я впервые увидел ее, она рассматривала красивую гусеницу, сидевшую на листе березы.
Мне до сих пор непонятно, почему люди так боятся быть естественными. Наверное, потому, что боятся самих себя, потому, что боятся сами себе признаться, что хотят именно этого, а не чего-то еще. Как может считаться смешным хранить невинность для того единственного мужчины, который станет твоим мужем? Как может быть стыдно не иметь любовницы? Кто может стесняться любить искренне? Мерзкая привычка бежать себя, оправдываясь какими-то правилами, сродни викторианскому лицемерию, попахивает мазохизмом.
На вокзале уже объявили посадку, когда я, запыхавшийся, выбежал на перрон. Народ уже вползал в вагоны. Я поверил, что не опоздал, лишь когда в тамбуре проводник взял в руки паспорт и билет. Я прошел в свое купе. Я не спешил стелить постель и сел возле окна. Поезд тронулся. Я понял, что уже начинаю скучать по своему другу, у которого я задержался тем январским вечером. Сашку Шпенглера, прозванного за фамилию «Штирлицем», я не видел со школы. Мы были не разлей вода, кореша, как мы сами себя называли. Нам обоим нравилось это звучное слово. Сашка всегда имел отличное чувство языка, возможно именно поэтому он и пошел после армии (служил он в Гудермесе) в пединститут. Теперь он серьезный, солидный, учит детей русскому и литературе, ходит в галстуке и пиджаке, даже носит бородку, Впрочем, он как был раздолбаем - так и остался. На факультативах рассказывает ученикам про Летова, Янку, Кузю и иже с ними. Живет с родителями…
Поезд уносил его все дальше, прочь от этого города, прочь от этого перрона, прочь от этого памятника Ленину. Как-то во время предвыборной кампании с постамента этого памятника выступал Жириновский, они с другом пришли посмотреть на него, как на клоуна. Сашка тогда уже писал стихи и сочинил про этот случай сатиру. Вот уже и мысли потянулись досужие, дорожные... Завтра кончался отпуск, завтра дела… Много, много важных дел… Одна лишь Селена, титаническая и прекрасная, так и останется в его памяти, и всякий раз в полнолуние вспомнится ему это нечаянное путешествие в страну детства. И как последний аккорд этого путешествия звучали в его ушах аккорды группы «Церковь детства» - подарок друга, коллекционировавшего андеграунд, - рождая в его груди смутное чувство прекрасной тоски.