Последняя ночь
Рассказ
Поезд Череповец – Москва, набирая скорость, отошёл от станции. По перрону за вагонами бежали провожающие и махали руками. И ещё не улеглась в вагоне суета, а он уже подошёл к нам и сказал:
- Что-то на душе тоскливо, а ведь мне тосковать сегодня – грех.
Он пошатывался, но держался уверенно и с достоинством. Мужчина выглядел интеллигентно: чёрный костюм без единой морщинки, белая рубашка под чёрным галстуком и большая с залысиной голова, всё это выделяло его от разношёрстной публики вагона. На вид ему можно было дать лет сорок с небольшим. Мужчина прошёлся по вагону и остановился, оглядываясь. Его место оказалось в одном купе с нами. Он взглянул, его полка оказалась боковая. Глаза его сверкнули, но он промолчал.
- Пётр Иванович, - отрекомендовался он, а потом добавил, - Зайчиков я. Давайте будем знакомиться. Я работаю старшим прорабом в строительном тресте города Пензы. Движения он старался делать медлительные и неторопливые, давая этим понять, что он человек высшей касты. В купе с нами были чета Голубевых из Череповца. Я смотрел на него. Он поставил свой дорожный чемоданчик на сидение с выбросом левой руки, снял меховую шапку и, откинувшись всем корпусом назад, пальто. Пётр Иванович вытащил из чемоданчика бутылку водки и сказал, обращаясь ко мне:
- Выпьем что ли, ведь у меня сегодня такой день, такой день!
Он говорил, растягивая слова, и, наслаждаясь их звучанием. При том лицо его блестело от выпитого, как тульский самовар. Мужчину, прямо сказать, распирало от переполненных чувств. Налив в стаканы водку, он сказал:
- Поехали.
- Пётр Иванович, а за что мы будем пить? – спросил я.
- Как за что? Да я ж в Пензу еду за назначением, - удивился он, - разве ты не знаешь?
И мне показалось, что он сказал: «Вот ведь какой дурак, сам не может догадаться какая у человека радость». Зайчиков не заметил, как перешёл в обращении со мной на ты, а может, сделал это сознательно, чтобы создать близость в разговоре.
- Ну, Пётр Иванович, поздравляю, - сказал я с чувством.
Мне никогда не приходилось работать каким-нибудь начальником, поэтому я не мог ощутить радости при повышении в должности и заинтересованно смотрел ему прямо в рот, что он ещё скажет. Мы выпили. Он, передёрнувшись, сказал:
- Эх, как бог по душе протопал босиком, вот это водочка. Когда я выпью на меня находит вдохновение, тогда я бываю неотразим.
Явно пьянея, выплёвывал он слова. Водка сделала своё дело. Язык заметно стал заплетаться, и как говорится в народе: «У трезвого что на уме, у пьяного на языке». Слова со скрежетом и болью сходили из его уст.
- Пятнадцать лет я проработал безвестным мастером. Ох, как надоело, словно заготовитель какой, или мальчик на побегушках. И за всё в ответе мастер. Травма на работе – мастер виноват, пьянка, опять же он, просто ни какого продыху нету от ценных указаний. Вон Васька Бушуев не успел окончить институт, как уже старший прораб, а я как был мастером им и остался после окончания института. Ну, Пенза, это не Череповец. Там можно развернуться, тем более управляющий трестом мой дружок вместе в школу ходили в деревне, вместе кончили институт. Он вон как поднялся, а я так и остался мастером в этом гадюшном Череповецком тресте. Теперь, как ни как, я уже старший прораб, и у друга буду, как у Христа за пазухой. Попробуй меня обидеть – дудки всем.
Он явно пересаливал так, как знал, что люди в вагоне встречаются и тут же расстаются, чтобы больше не встретиться вновь. Всю накопившуюся боль и обиду на судьбу, которая так нескладно сложилась, он старался сложить на других. И поэтому неистовствовал в эту последнюю ночь, связывающую его ещё полностью со старым и так же отдаляя от всего, что было и то, что он сейчас старался перечеркнуть, стояло перед глазами и не хотело уходить. Эта последняя ночь была как бы мостом от старого к новому. Зайчиков уже предвкушал это новое и не скупился на слова. Из его разговора чувствовалось, как он завидовал всем, кому улыбалась фортуна, и тем, кто был способнее его.
- Знаю я одного бригадира каменщиков Федьку Шарапова восьмилетнее образование, а получает больше меня. Разве это справедливо? Я учился пятнадцать лет и ради чего, чтобы получать меньше его? Ему почести, награды, а мне как мастеру – кукиш.
- Что вы так, Пётр Иванович, не горячитесь, успокойтесь, - сказал молчавший всё это время Иван Голубев.
- Да что вы меня успокаиваете! – взвился Зайчиков, - что я маленький что ли, не вижу, что все на меня, подумаешь, его бригада порой две сменные нормы делает. Так кто же обеспечивает его работой, как не я?
В вагоне потихоньку стали успокаиваться. И только любопытные смотрели в нашу сторону, а что же там происходит серьёзного? Чтобы хоть немного отвлечься от всего, я вынул игральные карты.
- Пётр Иванович, давайте сыграем в подкидного, - сказал я.
- О, карты! – воскликнул он, - давайте, давайте сыграем, давненько я не играл.
Он поправил галстук и подмигнул своей напарнице: «Сейчас, мол, узнают меня».
Время летело быстро. Зайчиков бросал и бросал карты. И вот финал, он выиграл и не забыл при этом заметить:
- Сопротивление бесполезно, я сегодня под вдохновением.
Его лицо расплылось в улыбке, а в маленьких чуть с прищуром серых глазах было превосходство граничащее с лукавством, от которого не уйдёшь, не спрячешься за чужие спины, вот оно нашло тебя и старается принизить, заставит признать его верх, хотя весь твой организм сопротивляется этому, но глазки-буравчики достигают нутра и тебе становится больно и жарко. И Иван Голубев, не выдержав, промолвил, не глядя в нашу сторону, дескать, цыплят по осени считают. Зайчикова будто кто иголкой уколол, он дёрнулся, но продолжал шутить:
- Может, нужны рукавицы, как бы мозоли не натереть.
Ему никто не ответил, все сосредоточенно смотрели в карты, говорить и шутить не хотелось.
- Татьяна Владимировна, ходите. Ну, сами знаете с чего. Вот хорошо! Как будто чувствовали, что и у меня есть эти карты. Сейчас, сейчас!
Он явно тянул время, ничего не подкидывая, а время шло. Все смотрели на него, а он, то на одного, то на другого переводил свой взгляд и улыбался. Прошла минута, вторая, казалось, не будет конца, когда он подкинет карту. Иван Голубев не растерялся и заглянул в его карты.
- Чего вы тянете время, у вас же нету, чтобы подкинуть ему, - сказал он тихо, но так чтобы слышали все.
Глаза Зайчикова сверкнули гневом, и он, не сдерживаясь, заговорил:
- Вот так всегда и получается, что меня в жизни обходят выскочки. Ну, вы разве играете, милостивый господарь!
- А вдохновение оказывается уже прошло, - в тон ему вторил Голубев, - жаль так быстро.
Обстановка накалялась. Головы пассажиров повернулись в нашу сторону. А он всё распалялся и распалялся и вскоре перешёл на крик:
- Я бы показал им почём фунт селёдки, если бы ты не лез мне под руку. Только что-нибудь выдумаешь, уже тут как тут кто-нибудь всю малину испортит. И так всегда, так всегда!
- Пётр Иванович, нельзя же так. Что вы! – сказала его напарница Татьяна Владимировна жена Голубева.
- Эта говорит не надо, этот, а что надо? – не унимался Зайчиков.
- Пассажир, перестаньте кричать! – окликнула его проводница.
И он сразу умолк. Продолжать игру в такой обстановке никому не хотелось.
- Всё, Пётр Иванович, играть больше не будем, надо спать ложиться, - сказал я и сложил карты.
Зайчиков возмутился:
- Дайте же мне отквитать вам дураков, как ни как, шесть. Я не могу вынести это.
- Да уж надоело, - поддержала меня Татьяна Голубева.
- Ну, что ж, как хотите, - примирительно сказал Зайчиков, - давай Игорь ещё по маленькой.
Он щёлкнул по горлу пальцем как-то уж по простецки, как своему приятелю.
- Нет, Пётр Иванович, не хочу, хватит, - отказался я.
- Тогда как хочешь. В таком случае, я пойду угощать девушек.
И он ушёл. Поезд мчался к Москве. За окнами лежала полная темнота, пробитая порой станционными или поселковыми огнями, и мне казалось, что мы не едем, а летим куда-то во мглу. Колёса стучали на стыках рельс, убаюкивали. А в соседнем купе слышался монотонный голос Петра Ивановича, но ничего нельзя было разобрать из его слов. И это меня успокаивало. Я смотрел в окно и видел мою Русь, объятую сном, такую милую и желанную, воспетую в песнях и былинах. Моя Русь! А колёса стучали на стыках рельс тук, да тук, тук, да тук, раскрывая душу к интимному разговору. Спать ложиться не хотелось. Не часто бывает такое, что мы оказываемся в поезде, следуя куда-нибудь. Даже моя маленькая дочь и то не спала, а смотрела в окно и говорила, мол, что там такое папа? Наверное, баба Яга летит там за нашим поездом. Ух, как темно, как страшно!
- Нет, Валечка, нет. Никакой бабы Яги нет, - вмешался сосед по купе Голубев.
- Вот и неправда, - уверяла она, - а что в книжках пишут? Да, вон она летит в своей ступе.
- Да, где, где? – заглянули мы в окно.
- Да, это ж – туча, - ответил ей Голубев.
- Туча! – И она удивлённо пожала плечами.
Все улыбнулись, но не сказали ни слова. На душе было спокойно. Не хотелось, чтобы кто-то прервал этот миг, когда душа и тело постигает мудрость природы. Может этот миг и есть суть нашей жизни, от которого зависит наше существование, где всё крутится, живёт и умирает, и вновь нарождается новое. Как будто прочитав мои мысли, Иван Яковлевич сказал:
- Конечно, пока мы молоды, мы не можем ощутить своего слияния с природой, понять её как надо. Лелеять и любить её, потому что она наша мать, и мы все от неё, кровь и плоть, постигнуть это не каждому дано. В основном только берут у неё, ничего не давая взамен. Она ж не бездонная яма черпай и черпай. Вот и я прожил свою жизнь, не заметил и как, то коллективизация, то война, а потом восстановление народного хозяйства, некогда было думать. Да что ворошить старое, ещё набежит непрошенная слеза, ведь всякие были минуты, давайте лучше играть в карты.
И все сидящие в купе согласились. А в вагоне пассажиры начали успокаиваться, укладываясь спать. Стало очень тихо, только тишину рвал голос Зайчикова, да вперемешку с ним с ним раздавался грудной женский из соседнего купе. И было у меня на душе хорошо и покойно, и ничего не надо было, только б сидеть и чувствовать, как что-то новое вливается в душу, ещё до конца не осознанное. Но вот голос Петра Ивановича прервался, и послышались шаги. Зайчиков сел поближе к Голубеву и, заглянув в его карты, сказал:
- Восьмёрку давай, восьмёрку бубновую. Что, не волокёшь! А мне комментировал, мешал играть. Тоже мне игрок. Дожил до седых волос, а такую пустяковину не изучил.
- Пётр Иванович, разве так можно, ведь он пожилой человек, - сказал я.
Зайчиков успокоился и как будто подобрел, но лицо оставалось непроницаемое, лишь желваки перекатывались, да руки отбивали дикую дробь. Он потянулся к галстуку, затем одёрнул пиджак и вышел. Стало так тихо, что я почувствовал биение своего сердца. Все молчали, молчал и я, да и что можно было сказать, что? У меня язык словно от терпких ягод одеревенел и не ворочался во рту. Быстро собрав карты, я залез на вторую полку и долго не мог уснуть, хотя и лежал не шевелясь. Перед глазами стояло его лицо, и мне хотелось отвернуться, уйти в себя, но ничего не получалось. А сон пришёл как то внезапно. Сквозь сон я слышал гудение и обрывки слов, но осознать, что происходит в купе не смог. Вдруг резкий почти крик: «Это ж оскорбление» вывел меня из сонного состояния. Я открыл глаза. Двое мужчин сидели, насупившись, друг против друга. В одном из них я узнал своего соседа.
- Так вы говорите, - допрашивал наш сосед старика, - что были на войне офицером, и ваша часть находилась в Прибалтике, тогда скажите, где в это время находился генерал армии Черняховский?
- Что-то не помню. Он не докладывал мне, - ответил старик
- Сколько вам лет?
- Шестьдесят восемь.
- Нет, вы не были на войне, да ещё офицером.
- Ну, уж, тогда мне с вами говорить нечего, - возмутился старик и пошёл к себе в купе.
Снова всё стихло, только откуда-то издалека доносился храп, да монотонное ворчание нашего соседа. Спать уже расхотелось. Я смотрел в потолок и прислушивался. Он закурил. Дымок пополз к потолку и тёмным облачком стал стлаться по вагону. Время как будто замерло. Зайчиков сидел, не шевелясь, наслаждаясь сигаретным дымом. Руки, опущенные на колени, покоились мирно. Медленная затяжка и выдох. И мне казалось, что человек, удовлетворённый содеянным, отдыхает. Вдруг с конца вагона раздался крик проводницы:
- Пассажир, прекрати курить!
Миловидная молодая женщина, строго нахмурив брови, подошла к соседу и выдохнула:
- Иди в тамбур, там курят. К тому же здесь есть маленькие дети, неужели не стыдно.
- Я нахожусь в своём купе, поэтому имею право курить, - ответил Пётр Иванович с вызовом.
- Сейчас я вызову милицию.
- Тебе чего говорят! – послышались возмущённые голоса пассажиров.
- И чего возмущаются, у меня сигареты бездымные, и от них нет никакого вреда, - ворчал себе под нос Зайчиков. – Ну, хорошо, хорошо, выйду. Эка невидаль дым, а сколько из-за него разговоров – страсть.
Он держал сигарету двумя пальчиками и был очень доволен собой. А вдали огнями уже сверкнула Москва. Она как магнитом притягивала наш поезд. Все зашевелились, прибирая свои постели. Встали и мы. Моя дочь потянулась к стеклу.
- Папа, папа, смотри мост, - закричала она.
Зайчиков был тут как тут:
- Нельзя девочка протирать руками стёкла, микробов миллионы.
Дочь отпрянула от стекла в сторону и смотрела удивлённо, то на соседа, то на меня. Ей никогда не запрещали мы протирать стёкла руками, и вот на тебе, микробов миллионы. Она сразу как-то сникла, хотя и не поняла, что такое микробы, но какое-то внутренне чувство показало ей – это очень плохо. А сосед всё распалялся и распалялся:
- Ох, уж нынешние мамы и папы. Ну, никакого у них понятия в воспитании детей нету, и куда только смотрят.
Казалось, его причитаниям не будет конца, и я решил нарушить поток его слов:
- Пётр Иванович, а какие у вас дети?
- Мой сын чемпион области по боксу, - ответил он.
Всё ближе и ближе подходил поезд к Москве. Вот уже отчётливее стали выделяться контуры строений, и магический свет струившийся отовсюду, заполонил весь горизонт. Суета в вагоне поднялась большая. «Один ноль в мою пользу, - говорила его улыбка, - так-то, вам ли за мной тягаться, недоросли ещё, ох, недоросли. Прощай Череповец. Меня не поняли, что я велик. На новом месте под крылышком друга я обрету себя».