«Ты зайди-ка еще и к психиатр, — посмеивался я над собой, идя по коридору краснодарской больницы, — а то у тебя, видимо, с головушкой не все в порядке. Ну не может такое быть!» — и я зашел в кабинет своего давнего друга, а теперь главврача этой больницы.
— Витя! — начал я сходу, — у меня, по-моему, глюки появились. Представляешь, сейчас лежу в палате и стал вспоминать, как я когда-то у себя в станице Каменской дореволюционную картину купил. А у меня в углу, как наказанный, телевизор стоит, без звука работает. Вдруг смотрю, а на экране моя кар¬тина. Я от неожиданности даже глаза закрыл — открываю, а она по экрану медленно плывет, а потом раз, и пропала.
Витя рассмеялся и говорит:
— С головой у тебя все в порядке, а вот эту пере¬дачу по телевизору из казачьего музея станицы Усть-Медведицкой уже показывают второй раз, я ее толь¬ко что тоже смотрел.
- Так что же, она, выходит, в музей попала? о это уже тебе лучше знать, куда ты ее дел.
— А, правда, куда я ее дел, — начал я вспоминать. — А дел я ее, Витя, вот куда. Она сначала в доме у мамы за шифоньером стояла, а потом, когда я работал в Тульском цирке, — приехал и забрал. Вот. А в Туле у меня знакомый коллекционер самоваров Васин Яков Наумович. Ну, я приехал и звоню ему, а он и спрашивает — не привез ли я с Дона для него какой-нибудь коллекционный самоварчик. «Нет, говорю я, — их на Дону не так уж и много было. Казаки не жаловали чай, у них узвары были, ну — это навроде компота. Яков Наумович, а вот живопись вас может интересовать? А то я из Каменска старую картину привез. На раме табличка — "В дозоре"».
«А что там нарисовано?»
«Зима: заснеженная река, две лошадки стоят, казаки, одетые в шинели, у костра греются, на папахах наискось красные ленточки. Моя бабушка, когда увидела картину сказала — красные ленточки потом дорисовали».
«А подпись художника есть?»
«Есть».
«Какая?»
«Ковалевский».
«Ковалевский! — поляк, что ли?»
«Ну уж это я не знаю, кто он».
«Меня-то больше, Володя, русские художники интересуют, а у русских я такого не слыхал. А что бы ты хотел получить за нее?»
«Что бы я хотел получить, — говорю, — да дайте пару тульских адресов, у кого есть интересные граммофоны, и она ваша».
«Ну ладно, ты пока ее никому не показывай а я завтра вечером подъеду к тебе, и решим».
Вот так я и отдал ее Басину, а уж с его рук или еще-то она попала в Усть-Медведицкую, не знаю.
— Володя, а как же ты ее купил?
Я ее, сначала нашел, а потом уже купил. Я тогда в Каменске был. Ну и собрался ехать на вокзал, билет купить брату а мама и говорит:
«Сынок, я тут не давно у Анфисы Фирсовны была, да ты ее должен помнить - красивая такая казачка, рядом с вокзалом живет. Она к своей дочери в Ленинград переезжает, а свой дом продает. Там у нее сарай еще дедом ее построен, заедь, полазь по нему, может, и найдешь какую-нибудь старннушку. Только у нее там света нет, возьми фонарик». Приехал я, зашел в сарай, а это не сарай а настоящая барахолка. Фонарик мой носится из угла в угол, из сундука в сундук, все чемоданы, ящики, дубовый буфет, и тот со страху пооткрывал все свои дверцы, но и в нем ничего чайничка от царского времени не осталось. Одна надежда — антресоль, да и мой на нее и поглядывает. Залез я по она вся каким-то хламом набита, я даже расстроился: такой сараище — а ничего настоящего не сохранил, и стал спускаться, как вдруг фонарик выскользнул из руки и упал на пол, а лучиком светил под буфет. Я подошел к нему и, опустившись на колени, как перед алтарем, осторожно-осторожно вытащил из под него вот эту самую картину.
13 января 2012 года