Реинкарнация23

               



 РЕИНКАРНАЦИЯ—23


         
--Подожди! Стой! Ты не можешь сейчас все бросить! У меня есть еще вопросы об инопланетянах! Появятся ли они на Земле, чтобы “спасти нас”? Спасут ли они нас от нашего собственного безумия, дадут ли нам новые технологии, чтобы мы смогли контролировать климатические условия нашей планеты, очистить атмосферу, использовать солнечную энергию, регулировать погоду, вылечить все болезни и улучшить качество жизни в нашей собственной маленькой нирване?
--Возможно, вы пе захотите, чтобы так случилось. “ВРС” это знают. Они знают, что подобное вмешательство только подчинит вас им, сделает их вашими богами вместо тех, которым, как вы утверждаете, вы подчиняетесь теперь. Истина в том, что вы не подчиняетесь никому, и существа из продвинутых культур дали бы вам это понять. Так что, если бы они и поделились с вами некоторыми технологиями, они бы дали их вам таким образом и в такой степени, чтобы вы смогли признать свои собственные силы и потенциалы, а не силу и потенциал других существ.
Подобным же образом, если бы ВРС решили поделиться с вами некоторыми учениями, они бы дали их вам таким образом, чтобы вы смогли увидеть великие истины и свои собственные силы и потенциалы и не сделали бы богов из ваших учителей.
--Слишком поздно. Мы уже это сделали.
--Да, Я заметил.
--Что подводит нас к разговору об одном из наших величайших учителей, человеке по имени Иисус. Даже те, кто не сделали Его богом, признали величие Его учения.
--Учения, которое в значительной степени исказили. И он никогда не был богом.
--Был ли Иисус одним из “ВРС” —высокоразвитых существ? Полагаешь, он достиг высокого уровня развития?
--Да. Как и Будда, Господь Кришна, Моисей, Бабаджи, Саи - Баба и Парамахамса Йогананда. Воистину. Как и многие другие, кого ты здесь не упомянул.
--Во второй книге Ты “намекнул”, что Иисус и другие великие учителя, возможно, пришли из Космоса, что они были гостями на этой планете и поделились с нами учениями и мудростью высокоразвитых существ. Пора поставить точки над “i”. Иисус был “пришельцем”?
--Вы все “пришельцы”.
--Что это значит?
--Вы не коренные жители планеты, которую называете своим “домом”.
--Нет?
--Нет. “Генетический материал”, из которого вы сделаны, был специально занесен на вашу планету. Он не “появился” здесь случайно. Элементы, образовавшие жизнь на Земле, соединились не в результате какой-то счастливой биологической случайности. Все происходило по плану. На вашей планете происходят события гораздо большего масштаба. Вы полагаете, что биллион и одна химическая реакция, которые понадобились, чтобы на Земле возникла жизнь, произошли по чистой случайности? Вы считаете, что цепь беспорядочных несвязанных между собой событий случайно привела к счастливому исходу?
--Нет, конечно, нет. Я согласен, что туг был план. Божественный план.
--Хорошо. Потому что ты прав. Это была Моя идея, Мой план и Мой процесс.
--Так что, получается... Ты говоришь, что Ты —“пришелец”?
--Куда ты обычно смотрел, когда представлял, что разговариваешь со Мной?
--Вверх. Я смотрел вверх.
--Почему не вниз?
--Не знаю. Все всегда смотрят вверх, на “небеса”.
--Где Я нахожусь?
--Думаю, да.
--Это делает Меня пришельцем?
--Я не знаю. Делает?
--И если Я пришелец, мешает ли это Мне быть Богом?
--Исходя из того, что, по словам большинства людей, Ты можешь, нет. Думаю, нет.
--И если Я Бог, мешает ли это Мне быть пришельцем?
--Думаю, все зависит от наших определений.
--А что, если Я не физическое существо, а скорее Сила, “Энергия” Вселенной, которая САМА ЕСТЬ Вселенная, то есть фактически, Все Сущее. Что, если Я—Совокупное?
--Ты ведь сам сказал, что являешься всем этим. Уже в этом диалоге.
--Да, действительно. Ты в это веришь?
--Думаю, верю. По крайней мере я полагаю, что Бог—это Все Сущее.
--Хорошо. А теперь скажи, считаешь ли ты, что “пришельцы” существуют?
--Ты имеешь в виду, существа из Космоса?
--Да.
--Да, считаю. Думаю, я всегда в них верил, к тому же Ты сказал мне здесь и сейчас, что они существуют, поэтому я, несомненно, верю.
--Являются ли эти “существа из Космоса” частью Всего Сущего?
--Конечно.
--И если Я Все Сущее, разве это не делает Меня пришельцем?
--Да... но, согласно такому определению, Ты также являешься мной.
--Молодец.
--Да, но Ты отвлекся от моего вопроса. Я спросил, был ли Иисус пришельцем. И думаю, Ты знаешь, о чем я спрашиваю. Был ли он существом из Космоса или он родился здесь, на Земле?
--Твой вопрос опять предполагает выбор “либо—либо”. Сними шоры. Отбрось “либо—либо” и обдумай вариант “и то, и другое”.
--Ты хочешь сказать, что Иисус был рожден на Земле, но в нем была “кровь пришельцев”?
--Кто был отцом Иисуса?
--Иосиф.
--Но кто зачал его?
--Полагают, что это было непорочное зачатие. Говорят, что к Деве Марии прилетел архангел. Иисус был “зачат Святым Духом, и рожден Девой Марией”.
--Ты в это веришь?
--Я не знаю, во что тут верить.
--Если Марию посетил архангел, откуда, по--твоему, он прилетел?
--С неба.
--Ты говорил —“с небес”?
--Я сказал “с неба”. Из других сфер. От Бога.
--Понятно. А разве мы только что не пришли к выводу, что Бо —пришелец?
--Не совсем. Мы пришли к выводу, что Бог—это все, а так как пришельцы являются частью “всего”, Бог —пришелец, в таком же смысле, как Бог— это мы. Все мы. Бог есть Все. Бог есть совокупное.
--Хорошо. Значит, архангел прилетал к Марии из других сфер. Из небесных сфер.
--Да.
--Сфер, которые находятся глубоко внутри твоего Я, потому что небеса внутри тебя.
--Я этого не говорил.
--Ну, тогда из сфер, которые находятся во внутреннем пространстве Вселенной.
--Нет, я так тоже не сказал бы, потому что не знаю, что это такое.
--Тогда откуда? Из внешнего, космического пространства?
--(Длинная пауза) Теперь Ты играешь словами.
--Я стараюсь. Я пользуюсь словами, несмотря на их ужасную ограниченность, чтобы как можно точнее передать идею, концепцию, которую, по правде говоря, невозможно ни описать посредством ограниченного словарного запаса вашего языка, ни понять в узких рамках вашего настоящего уровня восприятия. Я стремлюсь открыть тебе новые горизонты восприятия, по--новому используя ваш язык.
--Хорошо. Значит, Ты говоришь, что отцом Иисуса было высокоразвитое существо из какого--то другого мира, и, таким образом, Он был одновременно и человеком, и ВРС?
--На вашей планете жили когда--то и живут сегодня много высокоразвитых существ.
--Ты имеешь в виду, что “среди нас есть чужаки”?
--Вижу, что твоя работа в газетах, радио ток--шоу и на телевидении сослужила службу.
--То есть?
--Ты можешь превратить в сенсацию что угодно. Я не называл высокоразвитых существ “чужаками”, и Я не называл Иисуса “чужаком”. Нет ничего “чуждого” в Боге. На Земле нет “чужаков”. Мы Все Одно. Если Мы Все Одно, ни одно индивидуальное проявление Нас не является чуждым само себе.
Некоторые индивидуальные проявления На —то есть некоторые индивидуальные существа—помнят больше, чем другие. Процесс вспоминания (воссоединения с Богом или возвращения к состоянию Единства со Всем, с Совокупным) вы называете процессом эволюции. Вы все—эволюционирующие, развивающиеся существа. Некоторые из вас высокоразвиты. То есть помнят больше. Знают, Кто Они Есть в Действительности. Иисус знал это и говорил об этом.
--Хорошо. Я так понимаю, мы собираемся жонглировать слова-m на предмет Иисуса.
--Ничего подобного. Я скажу тебе прямо. Дух человека по имени Иисус был не с Земли. Он просто наполнил человеческое тело и дал Себе возможность учиться в детстве, стать мужчиной, а затем самореализовался. Он не был единственным в своем роде. Все духи “не с Земли”. Все души приходят из другого мира и входят в тело. Но не все души реализуют себя за одну конкретную жизнь. Иисус это сделал. Он был высокоразвитым существом (которое некоторые из вас назвали Богом). И он пришел к вам с определенной целью, с миссией.
--Что6ы спасти наши души.
--В некотором смысле. Но не от вечного проклятия. Такой концепции нет. Его миссия была—и есть—спасти вас от незнания и непереживания того, Кто Вы Есть в Действительности. Он намеревался помочь, показав вам, чем вы можете стать. Фактически, чем вы являетесь—если только принимаете это. Иисус стремился учить своим примером. Вот почему он говорил: “Я есмь путь и жизнь. Следуйте за мною”. Он говорил “Следуйте за мною” не для того, чтобы вы все стали Его “последователями”, но чтобы вы все следовали Его примеру и стали едины с Богом. Он сказал: “Я и Отец —одно, и вы—мои братья”. Он не мог выразиться яснее.
--Значит, Иисус пришел не от Бога, он пришел из космоса.
--Твоя ошибка в том, что ты разделяешь первое и второе. Ты продолжаешь настаивать на их отличии точно так же, как ты настаиваешь на том, чтобы разделять и отличать друг от друга людей и Бога. А Я говорю тебе: нет никакого отличия.
--Гм... Хорошо. Можешь ли Ты рассказать мне напоследок еще несколько вещей о существах из других миров? Во что они одеваются? Как они общаются? И, пожалуйста, не говори, что это лишь праздный интерес. По--моему, я доказал, что мы можем кое--чему у них научиться.
--Хорошо. Только коротко.
--В высокоразвитых культурах существа не видят необходимости в одежде кроме тех случаев, когда нужно защитить тело от условий, которые они не могут контролировать, или когда украшения указывают на определенный “ранг” или являются знаком отличия. ВРС не поняли бы, зачем вы покрываете одеждой все тело, когда у вас нет в этом необходимости; они, безусловно, не поняли бы концепций “стыда” и “скромности”, и им никогда бы не пришла в голову мысль, что одежда делает человека “красивее”. Для ВРС нет ничего прекраснее обнажепного тела, поэтому чем--то прикрывать его, чтобы сделать более приятным или привлекательным на вид, показалось бы им абсолютно непостижимым обычаем.
Таким же непостижимым был бы обычай жить —проводить большую часть времени—в коробках... которые вы называете “зданиями” и “домами”. ВРС живут в окружении природы и остаются внутри закрытых помещений только тогда, когда окружающие условия становятся суровыми —что бывает редко, так как высокоразвитые цивилизации создают, контролируют окружающую их среду и заботятся о ней. ВРС также понимают, что они Одно с природой и не только занимают определенную территорию, но что они и окружающая среда взаимозависимы. ВРС никогда не поймут, зачем наносить ущерб или разрушать то, что обеспечивает ваше существование, поэтому могут прийти только к одному выводу: вы не понимаете, что ваше существование обеспечивает окружающая вас среда и что у вас совсем не развита наблюдательность.
Что касается общения. В качестве первого уровня общения ВРС используют аспект своего существа, который вы называете чувствами. ВРС осознают свои чувства и чувства других, и никто никогда не пытается их скрывать. ВРС сочли бы, что бессмысленно, а поэтому и непонятно—зачем вначале скрывать свои чувства, а потом жаловаться, что никто не понимает твоих чувств. Чувства—это язык души, и высокоразвитые существа это понимают. Цель общения ВРС—по--настоящему узнать друг друга. Поэтому ВРС не могут и никогда бы не смогли понять человеческую концепцию “лжи”.
Достижение успехов посредством обмана ВРС сочли бы не победой, по разрушительным поражением. ВРС не “говорят” правду, ВРС являются правдой. Все их бытие основано па “том, что есть” и на “том, что работает”, и ВРС поняли давным-давно, еще в те незапамятные времена, когда общение происходило посредством произнесения звуков, что неправда не работает. Ваше общество еще не постигло этого. На вашей планете многое в общественном устройстве основано на секретности. Многие из вас верят, что вашим жизненным успехам способствует то, что вы скрываете друг от друга, а не то, что вы говорите друг другу. Поэтому секретность стала вашим общественным, этическим кодексом. Это действительно ваш Секретный Кодекс.
Это касается не всех вас. Ваши древние культуры, например, и аборигены не живут по такому кодексу. Кроме того, многие люди в современном обществе отказались принимать такую систему поведения. Но согласно этому кодексу действует ваше правительство, он принят в вашем бизнесе, он отражается во многих аспектах ваших взаимоотношений. Ложь—большая и маленькая—стала так привычна многим, что они лгут даже о лжи. Таким образом, вы создали секретный кодекс вокруг вашего Секретного Кодекса. Как в сказке о голом короле, все это знают, но никто об этом не говорит. Вы даже пытаетесь притворяться, что все не так, и лжете сами себе.
--Ты уже упоминал об этом.
--В третьем диалоге Я повторяю самое важное —то, что ты должен “усвоить”, если действительно хочешь изменить ситуацию. И поэтому Я скажу снова: разница между человеческими культурами и высокоразвитыми культурами в том, что высокоразвитые существа:
1. Наблюдают жизнь в полном объеме.
2. Общаются правдиво.
Они видят, “что работает”, и говорят “то, что есть”. Это еще одно крошечное, но глубокое изменение, которое неизмеримо улучшило бы жизнь на вашей планете. И, кстати, это не вопрос морали. В обществе ВРС нет “моральных обязательств”, для них эта концепция была бы столь же загадочной, как и ложь. Это просто вопрос функциональности и пользы.
--У ВРС нет морали?
--Такой, как вы ее понимаете. Идея о том, что какая - то группа существ создает систему ценностей, по которой призывает жить все индивидуальные ВРС, не согласовалась бы с их пониманием того, “что работает”, а именно, что каждый индивидуум является единственным и окончательным арбитром того, какое поведение является или не является для него подобающим. Все вертятся вокруг того, что работает на благо сообщества БРС, что функционально и приносит пользу всем, а не вокруг того, что люди назвали бы “правильным” или “неправильным”.
--Но разве это не одно и то же? Разве мы не называем то, что работает, правильным, а то, что нет, — неправильным?
--С этими понятиями вы связали чувство вины и стыда, также чуждые ВРС, и назвали огромнейшее количество вещей “неправильными” не потому, что они “не работают”, но просто потому, что сочли их “неподобающими”, и иногда—даже не в ваших глазах, но в “глазах Бога”. Таким образом, вы соорудили искусственные определения “того, что работает” и что нет, определения, которые не имеют ничего общего с “тем, что есть на самом деле”. Честно выражать свои чувства, например, в человеческом обществе нередко считают “неправильным”. К такому заключению никогда не смогли бы прийти ВРС, так как точное понимание чувств облегчает жизнь в любом сообществе или группе. Итак, как Я сказал, ВРС никогда не скрыва ют своих чувств и не считают, что это “правильно с общественной точки зрения”.
Для ВРС скрывать чувства было бы невозможно в любом случае, потому что они принимают вибрации других существ, и это делает их чувства совершенно открытыми. Точно так же как вы иногда можете “почувствовать настроение”, войдя в комнату, ВРС могут чувствовать, что думают и переживают другие ВРС. Произносимые голосом сочетания звуков, которые вы называете “словами”, используются очень редко. “Телепатическое общение” существует у всех разумных высокоразвитых существ. Можно даже сказать, что уровень развитости вида —или отношений между представителями одного и того же вида—отражается тем, насколько существа нуждаются в “словах”, чтобы передать свои чувства, желания и информацию.
Прежде чем ты задашь свой вопрос, я отвечу: да, человеческие существа могут развить, и некоторые уже развили, такую способность. На самом деле она считалась нормальной уже тысячи лет назад. Но с тех пор вы регрессировали в общении до употребления примитивных звуков — “шумов”. Однако многие из вас возвращаются к более чистой, точной и изысканной форме общения. Это особенно касается общения между влюбленными, что подтверждает важную истину: Внимание создает общение.
Там, где есть глубокая любовь, слова практически не нужны. Обратная аксиома тоже истинна: чем больше слов вам приходится использовать в общении друг с другом, тем меньше времени вы, очевидно, уделяете вниманию друг к другу, ибо внимание создает общение. В конечном счете все настоящее общение построено на правде. А единственная реальная истина—это любовь. Вот потому, если присутствует любовь, присутствует и об щение. И когда общаться сложно, это знак, что в ваших отношениях любовь не присутствует в полной мере.
--Прекрасно изложено. Или, точнее, прекрасно сообщено.
--Спасибо. Итак, вот краткое описание модели жизни в высокоразвитом обществе: Существа живут группами, или, как сказали бы вы, небольшими сознательно организованными сообществами. Эти группы не объединяются далее в города, государства или нации, но они взаимодействуют друг с другом на равноправной основе. Нет нк правительств, ни законов, как вы их понимаете. Есть советы, или конклавы. Обычно в них состоят старейшие. Есть также то, что вы бы перевели на свой язык как “обоюдные соглашения”. Они были сведены в Тройной Кодекс: Осознание, Честность, Ответственность.
Высокоразвитые существа уже давно решили выбрать такое устройство своей жизни. Они сделали выбор, опираясь не на систему моральных правил или духовное откровение, какого--то существа или группы, но скорее—основываясь на простом наблюдении за тем, что есть и что работает.
--Там действительно нет ни войн, ни конфликтов?
--Нет, и в основном потому, что высокоразвитые существа делятся всем, что у них есть, и они добровольно отдали бы тебе все, что ты захотел бы взять силой. Просто они осознают, что все и так принадлежит всем и что они всегда могут создать больше того, что “отдали”, если действительно этого пожелают.
В обществе ВРС нет понятий “собственности” и “убытка”, ибо ВРС понимают, что они не физические существа, но существа, пребывающие в физической форме. Они также понимают, что все существа происходят из одного источника и, таким образом, Мы Все Одно.
--Я знаю, Ты говорил об этом раньше... но даже если бы кто--то угрожал жизни ВРС, конфликта все равно бы не было?
--Не было бы спора. ВРС просто положил бы свое тело на землю, в буквальном смысле слова оставляя его тебе. Потом он создал бы себе другое тело, если бы таков был его выбор, и вернулся на физический уровень либо как полностью сформировавшееся существо, либо как ребенок любящей пары существ. Последний способ возвращения на физический уровень выбирают чаще всего, потому что в высокоразвитых обществах никому не оказывают большего внимания, чем новорожденным, и возможности роста для них беспримерны.
ВРС не боятся того, что в вашей культуре называется “смертью”, они знают, что живут вечно, и вопрос только в том, какую форму принять. Обычно ВРС могут жить в физическом теле бесконечно, так как они научились должным образом заботиться о теле и об окружающей среде. Если по какой-либо причине, связанной с физическими законами, тело ВРС больше не может функционировать, ВРС просто покидает его, радостно возвращая свою физическую оболочку Всему во Всем для “переработки”. Что вы понимаете как “прах к праху”.
--Позволь мне вернуться немного назад. Я знаю, Ты сказал, что у них нет “законов” как таковых. Но что, если кто--то не ведет себя согласно “Тройному Кодексу”? Что тогда? Пиф--паф?
--Нет. Никаких “пиф--паф”. Нет никаких “судов” или “наказаний”, просто наблюдение за “тем, что есть” и “что работает”. Ему старательно объясняют: “то, что есть” —то, что он сделал —теперь в противоречии с “тем, что работает”, а когда действие не приносит пользы группе, оно в конечном счете не приносит пользы индивидууму, потому что индивидуум и есть группа, а группа является индивиду умом. Все ВРС “усваивают” это очень быстро, обычно в ранней юности, и поэтому чрезвычайно редко взрослые ВРС совершают поступки, в результате которых “то, что есть” не является “тем, что работает”.
--Но если ВРС все же совершает такой поступок?
--Ему просто позволяют исправить свою ошибку. В согласии с Тройным Кодексом, ему вначале дают осознать все последствия того, что данный ВРС подумал, сказал или сделал. Затем ему позволяют оценить и огласить свою роль в возникновении этих последствий. Наконец, ему дают возможность взять на себя ответственность за эти последствия и принять коррективные, исправительные или исцеляющие меры.
--А если ВРС откажется?
--Высокоразвитое существо никогда не откажется. Это невероятно. В противном случае оно не будет высокоразвитым существом, и ты говоришь сейчас о разумном существе совершенно иного уровня.
--Где ВРС учится всему? В школе?
--В обществе ВРС нет “школьной системы”, есть просто процесс образования, в ходе которого подрастающему поколению напоминают о “том, что есть” и “что работает”. Детей воспитывают старейшие, а не те, кто их зачал, хотя дети не обязательно живут отдельно от “родителей”. Родители могут находиться рядом со своими детьми, когда, захотят, и проводить сними столько времени, сколько пожелают. В том, что вы называете “школой” (на самом деле это лучше перевести как “время обучения”), дети устанавливают свой собственный “учебный план”, выбирая, какие умения они бы хотели приобрести, то есть никто не принуждает их к тому, что они должны изучать. Таким образом достигается самый высокий уровень мотивации, и жизненные умения приобретаются быстро, легко и радостно.
Тройной Кодекс (в действительности это не кратко изложенные “правила”, просто это лучшее слово, которое можно найти в вашем языке) не “вдалбливают в головы” юных ВРС, его приобретают — почти бессознательно—через модели поведения, которые “взрослые” показывают “детям”. В отличие от вашего общества, в котором модели поведения взрослых противоречат тому, чему они хотят научить своих детей, в высокоразвитых культурах взрослые понимают, что дети копируют их действия.
ВРС никогда бы не пришло в голову посадить своего ребенка на много часов перед аппаратом, демонстрирующим картины поведения, которое они никогда не хотели бы видеть у своего ребенка. Такое решение для ВРС было бы непостижимым. Так же необъяснимо для ВРС было бы впоследствии отрицать, что увиденные на экране модели поведения имеют какое--либо отношение к внезапным поступкам ребенка, ему несвойственным. Я еще раз повторю, что разница между обществом ВРС и человеческим обществом сводится к одному очень простому элементу, который мы будем называть истинной наблюдательностью.
В обществах ВРС существа признают все, что они видят. В человеческих обществах многие отрицают то, что видят. Люди видят, что телевидение разрушает их детей, и игнорируют это. Люди видят, что насилие и “поражение” считают “развлечением”, и отрицают присутствующее в этом противоречие. Люди наблюдают за тем, как табак разрушает тело, и делают вид, что это не так. Люди видят пьяного и жестокого отца, и вся семья отрицает это и не позволяет никому произнести о своей ситуации ни слова.
Люди наблюдают за тем, как на протяжении тысяч лет их религии демонстрируют абсолютную неспособность изме нить массовое поведение, и тоже отрицают это. Люди отчетливо видят, что правительства скорее притесняют их, чем помогают, и игнорируют это. Люди видят, что система здравоохранения, которая на самом деле является системой болезнеохранения, тратит одну десятую часть своих ресурсов па предотвращение болезней и девять десятых —на их лечение, и отрицают, что только стремление к прибыли не дает достичь какого-либо реального прогрессу в обучении тому, что нужно делать, что есть и как жить, чтобы сохранить крепкое здоровье.
Люди видят, что употребление в пищу мяса животных, которых вначале насильно кормили напичканной химикатами пищей, а потом убили, совершенно не прибавляет им здоровья, но они отрицают то, что видят. И это не всё. Люди даже пытаются преследовать судом телеобозревателей, которые осмеливаются обратиться к этой теме. В этом все дело. Большая часть твоей расы живет в отрицании. Они отрицают не только то, что мучительно очевидно для всех вокруг них, но и то, что видят собственными глазами. Они отрицают свои чувства и, в итоге, свою истину.
Высокоразвитые существа, которыми становятся некоторые из вас, не отрицают ничего. Они замечают “то, что есть”. Они ясно видят, “что работает”. С такими простыми инструментами жизнь становится простой. Они чтят “Процесс”.
--Да, но как работает “Процесс”?
--Чтобы ответить, Мне нужно повторить то, о чем Я неоднократно говорил в нашей беседе. Все зависит от того, кем ты себя считаешь и что ты пытаешься сделать. Если твоя цель—жить мирной, радостной, полной любви жизнью, насилие не работает. Это уже доказано. Если твоя цель—жить здоровой и долгой жизнью, поглощение мертвой плоти, курение заведомо канцерогенных веществ и употребление большого количества убивающих нервы и размягчающих мозг жидкостей не работает. Это уже доказано. Если твоя цель—воспитывать детей, свободных от насилия и злобы, демонстрация им па протяжении нескольких лет ярких картин насилия и злобы не работает. Это уже доказано. Если твоя цель —заботиться о Земле и мудро использовать ее ресурсы, их нерациональное использование, как будто эти ресурсы бесконечны, не работает. Это уже доказано. Если твоя цель—открывать и развивать отношения с любящим Богом, чтобы религия смогла изменить человеческие дела, то учение о боге карающем и несущим ужасное возмездие, не работает. Это тоже уже доказано.
Мотив—это все. Цели определяют результаты. Жизнь вытекает из намерений. Твое истинное намерение открывается в твоих поступках, и твои поступки определяются твоими истинными намерениями. Как и все в жизни (и как сама жизнь), это замкнутый круг. ВРС видят этот круг. Люди — нет. ВРС реагируют на то, что есть; люди игнорируют то, что есть. ВРС говорят правду всегда. Люди слишком часто лгут и себе, и другим. ВРС говорят —и делают то, что говорят. Люди говорят одно, а делают другое.
Глубоко внутри вы знаете, что что-то не так, что вы собирались “попасть в Сиэтл”, но оказались в “Сан-Хосе”. Вы видите противоречия в своем поведении, и сейчас вы действительно готовы его изменить. Вы ясно видите и то, что ест”, и то, что работает, и больше не хотите поддерживать противоречия между первым и вторым. Вы—раса пробуждающаяся. Близко время свершений. Вам не нужно унывать из-за того, что вы здесь услышали, ибо уже заложен фундамент для нового опыта, для великой реальности, и все это — лишь подготовка к ней. Теперь вы готовы открыть дверь и сделать шаг за порог.
Наш диалог, в первую очередь, должен помочь вам распахнуть эту дверь. Прежде всего необходимо показать ее. Видите? Вот она! Свет истины всегда будет указывать вам путь. Свет истины вы найдете в этой книге. Так берите эту истину и живите с ней. Возьмите ее и поделитесь ею. Примите эту истину сейчас и цените ее всегда.
Ибо в этих трех книгах—в “Беседах с Богом”—Я говорил с вами о том, что есть. Нет нужды продолжать. Нет нужды и дальше задавать вопросы, слушать ответы, удовлетворять любопытство, давать примеры или предлагать наблюдения. Все, что тебе нужно, чтобы создать ту жизнь, какую ты желаешь, ты нашел здесь, в этой трилогии как она есть. Нет нужды продолжать. Да, у тебя есть еще вопросы. Да, у тебя есть еще твои “А что, если...”. Да, ты еще не “закончил” с исследованием, которым мы здесь наслаждались. Потому что любое исследование бесконечно.
Поэтому ясно, что эта книга может продолжаться вечно. И что этого не будет. Твоя беседа с Богом будет продолжаться, но эта книга — нет. Ибо ответ на любой вопрос, который ты задашь, ты найдешь здесь, вуже завершенной трилогии. Теперь мы можем лишь повторять, расширять, возвращаться к той же мудрости снова и снова. Даже в этой трилогии так было неоднократно. В ней нет ничего нового, мы просто вернулись к древней мудрости. Хорошо возвращаться. Хорошо знакомиться еще раз. Это процесс вспоминания, о котором Я так часто говорил. Тебе нечему учиться. Тебе нужно только вспомнить... Так что возвращайся к этим книгам не один раз, листай их страницы снова и снова.
Если у тебя возникнет вопрос, на который, как тебе кажется, здесь нет ответа, снова прочти эти страницы. Ты увидишь, что ответ есть. Но если ты действительно чувствуешь, что его тут нет, тогда ищи свои ответы. Веди свою беседу. Создай свою истину, И ты ощутишь, Кто Ты Есть в Действительности.

                Глава 21
--Я не хочу, чтобы Ты уходил!
--Я никуда не ухожу. Я всегда с тобой. При любых обстоятельствах.
--Пожалуйста, прежде чем мы закончим, еще несколько вопросов. Несколько последних, завершающих справок.
--Надеюсь, ты понимаешь, что можешь войти внутрь в любое время, вернуться к Месту Вечной Мудрости и найти там ответы на свои вопросы?
--Да, я это понимаю, и я до глубины души благодарен за то, что есть такой способ, что жизнь устроена таким образом, что я всегда могу пользоваться этим источником. Но этот работал для меня. Этот диалог был большим подарком. Могу я задать несколько последних вопросов?
--Конечно.
--Действительно ли наш мир в опасности? Действительно ли наш вид занят самоуничтожением —действительно ли его ждет полное исчезновение?
--Да. И пока вы считаете реальной саму такую возможность, вы не сможете ее избежать. Ибо то, чему вы сопротивляетесь, упорствует. Только то, что вы удерживаете, может исчезнуть. Вспомни так же то, что Я говорил тебе о времени и событиях. Все события, какие ты только можешь себе представить —по существу, представляешь,—имеют место прямо сейчас, в Вечный Момент. Это Святое Мгновение. Это Момент, который предшествует твоему осознанию. То, что происходит, прежде чем Свет дойдет до тебя. Это нас тоящий момент, посланный тебе, созданный тобой еше раньше, чем ты узнаешь об этом! Вы называете это “настоящим”. Это и ЕСТЬ “настоящее”. Это величайший подарок, посланный тебе Богом.
У тебя есть возможность выбирать, какое из всех доступных твоему воображению переживаний испытать сейчас.
--Ты уже говорил об этом, и я, при всей ограниченности моего восприятии, теперь начинаю это понимать. Ничто из этого на самом деле не является “реальным”, не так ли?
--Нет. Ты живешь среди иллюзий. Это большое волшебное шоу. И ты притворяешься, что его трюки тебе незнакомы—несмотря на то, что волшебник — ты сам. Об этом важно помнить, иначе ты сделаешь все весьма реальным.
--Но то, что я вижу, чувствую, обоняю, осязаю, действительно кажется весьма реальным. Если это не “реальность”, то что же это?
--Всегда помни, что того, на что ты смотришь, ты на самом деле не видишь. Твой мозг не является источником твоего разума. Это просто процессор для обработки данных. Он получает данные с помощью рецепторов, называемых органами чувств. Он интерпретирует полученную энергию, создавая определенные структуры согласно содержащимся в нем предыдущим данным относительно этого предмета. Он рассказывает тебе о том, что он воспринимает, а не о том, что есть на самом деле. Основываясь на этом восприятии, ты думаешь, будто знаешь истину о чем-то, тогда как, по существу, ты не знаешь и ее половины. Ты на самом деле создаешь истину, которую ты знаешь.
--Включая весь этот диалог с Тобой.
--Несомненно.
--Боюсь, это только подольет масла в огонь для тех, кто говорит: “Он не разговаривает с Богом. Он все это выдумывает”.
--Скажи им мягко, что они могут попытаться “выйти за пределы стенок своего понимания. Их мышление исходит из “или/или”. Пусть попытаются исходить из “и/и”. Ты не можешь постичь Бога, если твое мышление проходит внутри текущих значений, концепций и пониманий. Если ты хочешь постичь Бога, ты должен быть готов принять, что сейчас ты обладаешь ограниченными данными, вместо того чтобы утверждать, что ты знаешь все, что существует по данному предмету.
Хочу обратить твое внимание на слова одного вашего автора, который утверждает, что истинная ясность может прийти только тогда, когда человек готов признать: Это что--то такое, чего я не знаю, знание этого может изменить все. Возможно, ты как “разговариваешь с Богом”, так и “выдумываешь все это”. На самом деле в этом заключена величайшая истина: ты все придумываешь сам.
--Жизнь есть Процесс, с помощью которого создается все. Бог есть энергия—чистая, необработанная энергия,—которую вы называете жизнью. Осознавая это, мы приходим к новой истине.
--Бог есть Процесс.
--Мне казалось, Ты говорил, что Бог есть Сообщество, что Бог есть Все.
--Говорил. Бог и есть Все. Бог есть также Процесс, с помощью которого Все создается и испытывает себя. Я это открыл тебе раньше.
--Да. Да. Ты дал мне эту мудрость.
--Конечно. А теперь я говорю это здесь, для значительно большей аудитории. Бог есть Процесс. Бог—это не,,личность, место или вещь. Бог—это именно то, о чем ты всегда думал —но не понимал. Ты всегда думал, что Бог —Высшее Существо.
--Да.
--И ты был прав. Именно это Я и есть. СУЩЕСТВОВАНИЕ. Заметь, “существование”—это не вещь, а процесс. Я есть Высшее Существование. Т. е. Высшее, запятая, существование. Я — сам результат процесса, Я сам Процесс. Я есть Создатель и Я есть Процесс, с помощью которого я создан. Все, что ты видишь на небе и на земле, есть Я создаваемый. Процесс Создания никогда не завершается. Он никогда не заканчивается. Я никогда не бываю “закончен”. Это другой способ сказать: все всегда изменяется. Ничто не остается неподвижным. Ничто—ничто—не бывает без движения. Все есть энергия, все в движении. На вашем земном стенографическом языке это называют “Эмоцией”!
Высшая эмоция Бога—это вы!  Когда ты на что--то смотришь, ты не смотришь на статическое “нечто”, которое “находится здесь” во времени и пространстве. Нет! Ты являешься свидетелем события. Ибо все движется, изменяется, эволюционирует. Все. Бог—это событие. Ты называешь это событие жизнью. Жизнь —это Процесс. Процесс наблюдаем, познаваем, предсказуем. Чем больше ты наблюдаешь, тем больше ты знаешь и тем больше можешь предсказать.
--В это мне трудно поверить. Я всегда думал, что Бог—это Неизменяемый. Постоянный. Неподвижная Движущая Сила. Это была та непостижимая абсолютная истина о Боге, в которой я видел свою безопасность.
--Но это и ЕСТЬ истина! Единственная Неизменная Истина состоит в том, что Бог всегда меняется. Это истина—нее твоих силах ее изменить. Единственное, что никогда не меняется, это то, что все постоянно изменяется. Жизнь есть изменение. Бог есть жизнь. Следовательно, Бог есть изменение.
--Но мне хотелось бы верить, что единственная вещь, которая никогда не меняется, это любовь Бога к нам.
--Моя любовь к вам постоянно изменяется, потому что вы постоянно изменяетесь, и Я люблю вас именно такими, как вы есть. Чтобы любить вас такими, как вы есть, Мое представление о том, что для Меня “любимо”, должно изменяться по мере изменения вашего представления о том, Кто Вы Есть.
--Ты хочешь сказать, что будешь любить меня, даже если я решу, что тот, Кто Я Есть, —это убийца?
--Все это мы уже проходили раньше.
--Знаю, но я просто не могу этого уразуметь!
--Никто не делает ничего неуместного, учитывая его модель мира. Я люблю вас всегда—при всех обстоятельствах. Нет “пути”, по которому ты мог бы пойти, чтобы вынудить Меня не любить тебя.
-- Но Ты обязательно накажешь нас, правильно? Ты, любя, наказываешь нас. Ты, с любовью в сердце, посылаешь нас на вечные муки, грустя о том, что Ты вынужден это делать.
--Нет. Мне никогда не приходится грустить, потому что нет ничего, что я “вынужден делать”. Кто может Меня “вынудить сделать это”? Я никогда не наказываю вас, хотя вы можете выбрать наказывать себя в этой жизни или другой, пока не решите больше Этого не делать. Я не наказываю вас, потому что вы не наносите мне ни обиды, ни вреда—как вы не можете нанести обиду или вред любой Части Меня, которыми все выявляетесь.
Один из вас может выбрать ощутить обиду или вред, но когда вы вернетесь в царство вечности, то увидите, что вы нисколько не пострадали. В этот момент вы простите тех, кто, как вы вообразили, причинил вам вред, поскольку поймете план более крупного масштаба.
--Что такое план более крупного масштаба?
--Ты помнишь притчу О Маленькой Душе и солнце, которую я приводил в Книге I?
--Да.
--У этой притчи есть продолжение. Вот оно: —Ты можешь выбрать быть любой Частью Бога, какой пожелаешь,—сказал я Маленькой Душе.—Ты—это Абсолютное Божественное, переживающее Себя. Какой Аспект Божественного ты хотела бы сейчас испытать через Себя?
--Ты хочешь сказать, что у меня есть выбор?—спросила Маленькая Душа. И Я ответил:
—Да, ты можешь выбрать испытать любой Аспект Божественного в себе, с помощью себя, через себя.
--Хорошо,—сказала Маленькая Душа,—тогда я выбираю Прощение. Я хочу испытать свое Я как тот Аспект Бога, который называется Всепрощением.
--Да, но, представь себе, это довольно сложная задача.
--Прощать некого. Все, что Я создал,—Совершенство и Любовь.
--Некого прощать?—несколько недоверчиво спросила Маленькая Душа.
--Некого,—повторил Я.—Посмотри вокруг. Видишь ли ты хоть одну душу, менее совершенную, менее удивительную, чем ты?
При этих словах Маленькая Душа повернулась вокруг и с удивлением обнаружила, что ее окружили все души, собравшиеся на небесах. Они пришли со всего Царства, ибо услышали, что Маленькая Душа ведет необычный разговор с Богом.
--Я не вижу ни одной, менее совершенной, чем я! —воскликнула Маленькая Душа.—Кого же мне прощать?
Тогда из толпы вышла другая душа. —Ты можешь простить меня,—сказала эта Дружественная Душа.
—За что? —спросила Маленькая Душа.
--Я приду во время твоей следующей физической жизни и сделаю что--то такое, за что ты должна меня простить,--ответила Дружественная Душа.
—Но что? Что можешь ты, существо столь Прекрасного Света, сделать мне, за что я должна буду прощать тебя?—пыталась выяснить Маленькая Душа.
—О,—улыбнулась Дружественная Душа,—я уверена, мы сможем что--нибудь придумать.
—Но почему нам может захотеться сделать это? —Маленькая Душа не могла понять, почему столь совершенное существо может захотеть снизить свои вибрации настолько, чтобы действительно сделать что--то “плохое”.
—Просто,--объяснила Дружественная Душа,—я сделаю это, потому что люблю тебя. Ты хочешь испытать себя как Прощающую, не так ли? К тому же ты сделала то же самое для меня.
—Я сделала?
—Конечно. Разве ты не помнишь? Мы были Всем Этим. Ты и я. Мы были Сверху и Снизу этого, Слева и Справа этого. Мы были Здесь и Там в этом, Теперь и Потом этого. Мы были Большим и Малым этого, Мужским и Женским этого, Хорошим и Плохим этого. Мы все были Всем Этим.
-- И мы сделали это по договоренности, чтобы каждая из нас могла испытать себя как Величайшая Часть Бога. Ибо мы понимали, что...
—При отсутствии того, чем Ты Не Являешься, того, Что Ты ЕСТЬ, НЕТ.
—При отсутствии “холодного” ты не можешь быть “теплой”. При отсутствии “грустного” ты не можешь быть “счастливой”, при отсутствии того, что называют “злом”, нельзя испытать то, что ты называешь “добром”.
—Если ты выбираешь быть чем-то, кто-то или что-то противоположное этому должно обнаружиться где-то в твоей Вселенной, чтобы сделать это возможным.
Потом Дружественная Душа объяснила, что эти люди—Особые Ангелы Бога, а эти условия—Подарки Бога.
—Я попрошу взамен только одну вещь, —заявила Дружественная Душа.
—Все, что угодно! Все, что угодно! —закричала Маленькая Душа. Она была очень взволнована, узнав, что может испытать каждый Божественный Аспект Бога. Теперь она поняла План.
—В тот момент, когда я буду бить и терзать тебя, —сказала Дружественная Душа, —в тот момент, когда я буду делать худшее из всего, что ты можешь себе представить, — в этот самый момент... помни, Кто Я Есть в Действительности.
—О, я не забуду! —пообещала Маленькая Душа. —Я буду видеть тебя столь же прекрасной, как сейчас, и буду помнить, Кто Ты Есть, всегда.
--Это... это замечательная история, поразительная притча.
--И обещание Маленькой Души—это то обещание, которое я даю вам. Это то, что остается неизменным. А ты, Моя Маленькая Душа, сдерживаешь свое обещание?
--Нет. К сожалению, должен сказать, что нет.
--Не нужно сожалений. Будь счастлив, наблюдая истину, и радуйся своему решению пережить новую правду. Ибо Бог —это работа в процессе выполнения, и то же можно сказать о тебе. Помни это всегда: Если ты будешь видеть себя таким, каким видит тебя Бог, ты будешь всегда улыбаться. Теперь идите и старайтесь увидеть друг в друге, Кто Вы Есть в Действительности. Наблюдайте. Наблюдайте. НАБЛЮДАЙТЕ. Говорю вам —основная разница между вами и высокоразвитыми существами в том, что высокоразвитые существа больше наблюдают. Если вы хотите повысить скорость своей эволюции, старайтесь наблюдать больше. Это само по себе удивительное наблюдение.
И теперь Я хотел бы заметить, что ты тоже явление. Ты человек, запятая, существующий. Ты—это процесс. И ты, в любой данный "момент", являешься продуктом этого процесса. Ты—Творец и Творение. В эти несколько последних мгновений, когда мы вместе, Я говорю тебе это снова и снова. Я повторяю это, чтобы ты услышал это, чтобы ты понял это. Этот момент, этот процесс, который есть Я и ты, вечен. Он всегда происходил, всегда происходит и всегда будет происходить. Для того чтобы он происходил, твоя “помощь” не требуется. Это происходит “автоматически”. И, когда он предоставлен самому себе, его течение совершенно. Есть еще одно высказывание—жизнь превращается в процесс самой жизни. Некоторые духовные движения понимают это как “отпусти и впусти Бога”. Это хорошее понимание.
Если ты просто отпустишь, ты окажешься вне “пути”. “Путь”—это Процесс, имя которому “сама жизнь”. Вот почему все учителя говорят: “Я есть жизнь и путь”. Они понимают то, что Я здесь объяснил в совершенстве. Они есть жизнь и они есть путь — событие в развитии, Процесс. Все, чего требует от тебя мудрость, это доверять Процессу. Это значит— доверять Богу. Или, если хочешь,—доверять себе, поскольку Ты Есть Бог. Помни, Мы Все Одно.
--Как могу я “доверять Процессу”, если “процесс” — жизнь — преподносит мне то, что я не люблю?
--Люби то, что преподносит тебе жизнь! Знай и понимай, что ты приносишь это своему Я. УМЕЙ ВИДЕТЬ СОВЕРШЕНСТВО. Умей видеть его во всем, а не только в том, что вы называете совершенным. Я старательно объясняю тебе на протяжении этой трилогии, почему все происходит так, как оно происходит, и как это случается. Тебе не нужно опять здесь читать этот материал —хотя, возможно, тебе будет полезно просматривать его почаще, пока ие поймешь все до конца.
--Будь добр, повтори кратко суть именно этого момента. Пожалуйста. Как могу я “видеть совершенство” чего--то, что вообще не воспринимаю как совершенное?
--Никто не может сотворить твое восприятие чего бы то ни было. Другие существа могут, и действительно со-творяют внешние обстоятельства и события той жизни, которую вы вместе ведете, но единственное, чего никто другой не может сделать, это вынудить тебя испытывать ЧТО-ЛИБО, чего ты сам не выбираешь испытать. В этом ты—Верховное Существо. И никто—НИКТО—не может сказать тебе, “как быть”. Мир может преподносить тебе обстоятельства, но только ты решаешь, что эти обстоятельства означают. Вспомни истину, которую Я сообщил тебе очень давно. Ничто не имеет значения.
--Да. Но я не уверен, что я полностью это понял. Это пришло ко мне во время моего внетелесного опыта в 1980 году. Я очень живо все помню.
--И что ты об этом помнишь?
--Что сначала я пришел в замешательство. Как может быть, чтобы “ничто не имело значения”? Где был бы мир, где был бы я, если бы вообще ничто не имело значения?
--Какой же ответ ты нашел на этот очень хороший вопрос?
--Я “уловил”, что, по существу, ничто не имеет значения само по себе, но что я придаю значение событиям и, таким образом, заставляю их что--то значить. Я понял это также на самом высоком метафизическом уровне, это было озарение —я понял сущность самого Процесса Творения.
-- И в чем же это озарение?
--Я “уловил”, что все есть энергия и что эта энергия превращается в “материю”—то есть в физические “вещи” и “явления”,—согласно тому, что я думаю об этом. Я понял также, что “не имеет никакого значения” то, что ничто превращается в материю, за исключением тех случаев, когда мы выбираем это. Потом я больше десяти лет не вспоминал об этом озарении, пока ты мне не напомнил о нем опять, когда мы вели эту беседу.
--Все, что Я говорю тебе во время этой беседы, ты знал раньше. Я давал тебе все это раньше через тех, кого Я посылал к вам, кли через те учения, которые Я передавал вам. Здесь нет ничего нового, и тебе нечему учиться. Ты должен только вспоминать. Твое понимание мудрости “ничто не имеет значения” великолепно и глубоко, оно хорошо тебе служит.
--Извини. Я не могу позволить закончиться этому диалогу, не отметив кричащего противоречия.
--Какого?
--Ты учишь меня снова и снова, что то, что мы называем “злом”, существует, чтобы у нас был контекст, в рамках которого можно испытать “добро”. Ты говоришь, что нельзя было бы испытать, Что Я Есть, если бы не было такой вещи, как Что Не Есть Я. Другими словами, ничего “теплого” без “холодного”, никакого “сверху” без “снизу” и т. п.
--Правильно.
--Ты даже воспользовался этим, чтобы объяснить мне, как можно увидеть любую “проблему” как благословение, а любого преступника как ангела.
--И это правильно.
--Тогда как получается, что в любом описании жизнь высокоразвитых существ фактически не содержит “зла”? Ведь то, что ты описываешь,—это рай!
--О, хорошо. Очень хорошо. Ты действительно думаешь обо всем этом.
--На самом деле на это обратила внимание моя жена. Когда я ей читал некоторые материалы вслух, она сказала: “Я думаю, прежде чем заканчивать диалог, ты должен спросить об этом. Как высокоразвитые существа испытывают, Кто Они Есть в Действительности, если они исключили из своей жизни все негативное?” Я подумал, что это хороший вопрос. Фактически, именно он остановил меня. Я знаю, Ты только что говорил, что у нас не осталось больше вопросов, но, я думаю, Ты должен ответить на этот вопрос.
-- Хорошо. На вопрос твоей жены. Получается, что это один из лучших вопросов в книге. Странно, что ты не ухватил этого, когда мы говорили о высокоразвитых существах. Странно, что ты не подумал об этом.
--Я подумал.
--Подумал? Мы все Одно, не так ли? Что ж, та часть Мкня, которая есть твоя жена, подумала об этом!
--Великолепно! И, конечно, правильно. Итак, Твой ответ?
--Я возвращаюсь к своему исходному утверждению. При отсутствии того, чем ты не являешься, того, чем ты являешься, нет. То есть при отсутствии холода ты не можешь узнать переживания, называемого теплом. При отсутствии “сверху” понятие “снизу” —пустое, бессмысленное понятие. Эго правда о Вселенной. Действительно, это объясняет, почему Вселенная такая, как есть, с ее холодом и теплом, верхом и низом и —да—с ее “добром” и “злом”. И все же знай: Все это ты придумываешь. Ты решаешь, что “холодное” и что “теплое”, что “сверху” и что “снизу”. (Выйди в космическое пространство, и увидишь, что твои представления исчезнут!) Ты решаешь, что такое “добро” и что такое “зло”. И твои представления обо всех этих вещах с годами изменяются — даже с чередованием времен года. В летний день шесть градусов по Цельсию тебе покажутся “холодом”. Но в разгар зимы ты скажешь: “Уф! Какой теплый день!” Вселенная только предоставляет тебе пояе переживаний — которое можно назвать диапазоном объективных явлений. Ты решаешь, какой прикрепить к ним ярлык.
Вселенная представляет собой полную систему таких физических явлений. И Вселенная огромна. Обширна. Непостижимо велика. Фактически, бесконечна. А теперь открою большую тайну: чтобы обеспечить контекстуальное поле, в пределах которого может быть испытана реальность, которую ты выбрал, совсем не обязательно, чтобы противоположные условия существовали непосредственно рядом с тобой, Расстояние между противоположностями не имеет значения. Вся Вселенная обеспечивает контекстуальное поле, в котором существуют все противоположные элементы, таким образом, становятся возможными любые переживания. В этом назначение Вселенной. Это ее функция.
--Но если я лично никогда не испытываю холода, я только вижу, что “холод” существует где-то в другом месте, очень далеко от меня, откуда мне знать, что такое “холод”?
--Ты испытываешь “холод”. Ты испытываешь все это. Если не на протяжении этой жизни, то в следующей. Или к одной из множества других. Ты испытываешь “холод”. И “большое” и “малое”, “сверху” и “снизу”, “здесь” и “там”, и все существующие противоположные элементы. И все это врезается в твою память. Ты не должен испытывать их опять, если ты этого не хочешь. Чтобы вызвать к жизни закон Вселенной, тебе достаточно вспомнить их—знать, что они существуют. Каждому из вас. Каждый из вас испытывает все. Это касается всех существ во Вселенной, не только людей. Ты не только испытываешь все, ты есть все. Ты есть ВСЕ ЭТО. Ты есть то, что ты испытываешь. Фактически, ты являешься причиной переживания.
--Я не уверен, что до конца это понимаю.
--Сейчас Я тебе объясню, в механических понятиях. Я хочу, чтобы ты понял, что то, что ты делаешь сейчас,—это просто вспоминание всего, что ты есть, и выбор части того, что ты предпочитаешь испытать в этот момент, в этой жизни, на этой планете, в этой физической форме.
--Бог мой, у Тебя все это звучит так просто!
--Это и есть просто. Ты отделяешь свое Я от тела Бога, от Всего, от Сообщества, и ты становишься членом этого тела опять. Это Процесс, называемый “вспоминанием”—“становлением членом заново”. Когда ты “опять становишься членом”, ты опять даешь своему Я все ощущения того, Кто Ты Есть. Это цикл. Вы делаете это снова и снова, и называете это “эволюцией”, то есть “развертыванием”. Вы говорите, что вы “эволюционируете” (“разворачиваетесь”). На самом деле вы идете по кругу! Подобно тому как Земля вращается вокруг Солнца. Как галактика вращается вокруг своего центра.
--Все идет по кругу.
--Движение по кругу—основное движение всей жизни. Жизнь всегда идет по кругу. Именно это она делает. Вы находитесь в настоящем вращательном движении.
--Как Ты это делаешь? Как Тебе удается находить слова, которые все делают таким ясным?
--Это ты делаешь это ясным. Ты делаешь это, очищая свое “принимающее устройство”. Ты отключаешься от атмосферных помех. Ты входишь в новую готовность к знаниям. Эта новая готовность изменяет все, для тебя и для твоего вида. Поскольку в своей новой готовности ты становишься настоящим революционером—а на вашей планете как раз начинается величайшая духовная революция.
--Лучше бы она поторопилась. Нам нужна новая духовность, сейчас. Мы создаем вокруг невероятные бедствия.
--Это происходит потому, что, хотя все существа уже прошли через все противоположные переживания, некоторые не знают этого. Они забыли и еще не могут полностью вспомнить. С высокоразвитыми существами этого не происходит. Для них не обязательно видеть “негативность” непосредственно перед собой, в собственном мире, чтобы знать, насколько “позитивной” является их цивилизация. Они “позитивно осознают”, Кто Они Есть, не создавая негатив - ности, чтобы это доказать. Высокоразвитые существа просто отмечают, Кто они не есть, наблюдая за этим повсюду в контекстуальном поле.
Ваша собственная планета и является, по существу, планетой, на которую высокоразвитые существа смотрят, когда хотят увидеть поле, которое можно использовать для противопоставления. Это служит им напоминанием о том, как это было, когда они испытывали то, что сейчас испытываете вы, и, таким образом, они имеют постоянную систему отсчета, которая помогает им знать и понимать, что они сейчас испытывают. Теперь ты понимаешь, почему высокоразвитые существа не нуждаются в “зле”, или “негативности” в своем обществе?
--Да. Но тогда почему мы нуждаемся в нем в нашем?
--Вы НЕ НУЖДАЕТЕСЬ. Это то, что я говорю тебе на протяжении всего этого диалога. Вы вынуждены жить в рамках контекстуального поля, в котором существует То, Кем Вы Не Есть, чтобы испытать То, Кто Вы Есть. Это Универсальный Закон, и вам его не избежать. Так что вы живете в таком поле, прямо сейчас. Вам не нужно создавать его. Контекстуальное поле, в котором вы живете, называется Вселенной. Вам не нужно создавать контекстуальное поле поменьше у себя на приусадебном участке.
Это означает, что вы можете изменить жизнь на своей планете прямо сейчас и исключить все, что не есть вы, никоим образом не ставя под угрозу свою способность знать и испытывать То, Кто Вы Есть.
--Здорово! Это величайшее откровение во всей книге! Вот способ положить этому конец! Итак, я не должен продолжать вызывать к жизни противоположное, чтобы создать и испытать следующую грандиознейшую версию самого прекрасного из всех своих представлений о том, Кто Я Есть!
--Правильно. Это то, что я пытаюсь втолковать тебе с самого начала.
--Но Ты не объяснял подобным образом!
--Ты не понял бы этого раньше.. Ты не должен создавать противоположное тому, Кто Ты Есть и Что Ты Выбираешь, чтобы испытать это. Тебе нужно только наблюдать то, что уже создано —повсюду. Тебе нужно только помнить, что это существует. Это есть познание плода Древа Добра и Зла, что, как я уже объяснял тебе, не проклятие, не первородный грех, а то, что Я назвал Первородным Благословением. И все, что ты должен сделать, чтобы вспомнить, что это существует, вспомнить, что ты испытывал все это прежде—все, что существует—в физической форме... это поднять глаза.
--Ты имеешь в виду “заглянуть внутрь”?
--Нет, я имею в виду именно то, что Я сказал. ПОДНЯТЬ ГЛАЗА. Посмотреть на звезды. Посмотреть на небо. НАБЛЮДАТЬ КОНТЕКСТУАЛЬНОЕ ПОЛЕ. Я уже говорил тебе раньше, что все, что вам нужно сделать, чтобы стать высокоразвитыми существами, это повысить свое умение наблюдать. Смотреть, “что есть”, а затем делать то, “что работает”.
--Итак, следя за всем во Вселенной, я могу видеть, как все обстоит в других местах, и использовать эти противоположные элементы для формирования понимания, Кто Я Есть, прямо здесь, прямо сейчас.
--Да. Это называется “вспоминание”.
--Ну, не совсем так. Это называется “наблюдение”.
--Что, по--твоему, ты наблюдаешь?
--Жизнь на других планетах. В других солнечных системах, других галактиках. Я думаю, это именно то, что мы можем наблюдать, достигнув определенного технического уровня. Я думаю, это то, что высокоразвитые существа, учитывая их передовые технологии, могут наблюдать прямо сейчас. Ты Сам говоришь, что они наблюдают нас, прямо здесь, на Земле. Так что это то, что мы могли бы наблюдать.
--Но что это такое в действительности, то, что вы могли бы наблюдать?
--Я не понимаю вопроса.
--Тогда я дам тебе ответ. Вы наблюдаете собственное прошлое.
--Что???
--Когда ты поднимаешь глаза, ты видишь звезды—такими, какими они были сотни, тысячи, миллионы световых лет назад. Того, что ты видишь, в действительности там нет. Ты видишь то, что там было. Ты видишь прошлое. И это то прошлое, в котором ты принимая участие.
--Повтори???
--Ты был там, испытывал все это, делал все это.
--Я был?
--Разве я не говорил тебе, что ты проживаешь много жизней?
--Да, но... но что, если бы я отправился на одну из этих планет так много световых лет назад? Что, если бы я действительно имел возможность отправиться туда? Чтобы быть там “прямо сейчас”, в тот самый момент, который я не могу “увидеть” на Земле в течение сотен световых лет? Что бы я тогда увидел? Двух “меня”? Ты утверждаешь, что я мог бы увидеть свое Я, существующее в двух местах одновременно?
--Конечно! И ты обнаружил бы то, о чем я говорю тебе все время —что времени не существует и что ты не видишь “прошлого” вообще! Что это все происходит СЕЙЧАС. Ты также “прямо сейчас” проживаешь жизни в том, что в вашем земном времени могло бы быть твоим будущим. Именно расстояние между многими твоими “Я” позволяет “тебе” ощущать себя в виде дискретных личностей и в дискретные “моменты времени”. Таким образом, “прошлое”, которое ты вспоминаешь (членом которого опять становишься), и будущее, которое ты мог бы увидеть, это “теперь”, которое просто ЕСТЬ.
--Остановись. Это невероятно.
--Да, и это правда на другом уровне. Это то, что Я говорил тебе раньше: существует только Один из нас. Так что, когда ты поднимаешь глаза к звездам, ты видишь то, что вы назвали бы НАШИМ ПРОШЛЫМ.
--Я не могу угнаться за этим!
--Держись. Я должен сказать тебе еще одну вещь. Ты всегда видишь то, что вы на своем языке назвали бы “прошлым”, даже когда ты смотришь на то, что находится прямо перед тобой.
--Я вижу?
--Невозможно увидеть Настоящее. Настоящее “происходит”, после чего превращается во вспышку света, возникающую в результате рассеяния энергии, и этот свет достигает твоих рецепторов, твоих глаз, но чтобы это произошло, требуется время. В то время, которое требуется свету, чтобы дойти до тебя, жизнь продолжается, движется вперед. Когда до тебя доходит свет последнего события, уже происходит следующее событие.
Вспышка энергии достигает твоих глаз, твои рецепторы посылают этот сигнал мозгу, который интерпретирует данные и говорит тебе, что ты видишь. Но это уже совсем не то, что сейчас перед тобой. Это то, что ты думаешь, что видишь. То есть ты думаешь о том, что видишь, говоря себе, что это такое, и решая, как это назвать, тогда как то, что происходит “сейчас”, предшествует этому процессу и дожидается его. Проще это можно сформулировать таким образом: Я всегда на один шаг впереди тебя.
--Бог Мой, это невероятно.
--Теперь слушай. Чем большее расстояние ты помещаешь между своим Я и физическим местонахождением любого события, тем дальше в прошлое это событие уходит. Перемести себя на несколько световых лет назад, и ты будешь видеть то, что произошло очень-очень давно. Но на самом деле все это не происходило “очень давно”. Просто физическое расстояние создает иллюзию “времени” и позволяет тебе ощущать свое Я находящимся “здесь, сейчас” все то время, когда ты находишься там, потом!
Однажды ты поймешь, что то, что ты называешь временем и пространством, одно и то же. Потом ты поймешь, что все происходит прямо здесь, прямо сейчас.
--Это... это... дико. Я хочу сказать, что не знаю, что со всем этим делать.
--Когда ты поймешь то, что Я тебе говорю, ты поймешь: ничто из того, что ты видишь, не является реальным. Ты видишь образ того, что было когда-то событием, во даже этот образ, эта вспышка энергии есть лишь твоя интерпретация. Твоя личная интерпретация этого образа называется твоим во-ображением. И ты можешь использовать свое воображение, чтобы создавать все, что угодно. Потому что в  этом секрет всего —твое во-ображение работает в обоих направлениях.
--Объясни, пожалуйста.
--Ты не только интерпретируешь энергию, ты создаешь ее. Воображение — функция твоего ума, одной трети твоего существа, которое состоит из трех частей. Ты что-нибудь представляешь в своем уме, и оно начинает принимать физическую форму. Чем дольше ты это представляешь (и чем больше ВАС представляют это), тем более физической становится эта форма, пока даваемая тобой энергия не превратится во вспышку света, создав образ, который вы называете своей действительностью.
После этого ты “видишь” образ и опять решаешь, что это такое. Таким образом, цикл продолжается. Эго то, что Я называю Процессом. Эго то, что ТЫ ЕСТЬ. Ты ЕСТЬ этот Процесс Это то, что Есть Бог. Бог ЕСТЬ этот Процесс Это то, что Я имею в виду, когда говорю, что ты как Творец, так и Сотворенное.
Сейчас Я все это собираю вместе. Мы заканчиваем этот диалог, и я объясняю тебе механику Вселенной, секрет жизни.
--Я... изумлен. Я... потрясен. Теперь я хотел бы найти способ применить все это в своей повседневной жизни.
--Ты применяешь это в своей повседневной жизни. Ты не можешь не применять этого. Это то, что происходит. Вопрос только в том, применяешь ты это сознательно или бессознательно, являешься ты следствием Процесса или его причиной. Будь во всем причиной. Дети понимают это прекрасно. Спроси ребенка: “Почему ты это делаешь?”, и он ответит: “Потому”. Это единственная причина делать что бы то ни было.
--Это поразительно. Это поразительная “мелочь” поразительного завершения этого поразительного диалога.
--Лучше всего ты можешь применить свое Новое Понимание, став причиной своих переживаний, а не их следствием. И знай, что для того, чтобы знать и испытывать Кто Ты Есть в Действительности и Кем Ты Выбираешь Быть, не обязательно создавать противоположное тому, Кто Ты Есть в своем личном пространстве или личном опыте.
Вооруженный этими знаниями, ты можешь изменить свою жизнь, и ты можешь изменить свой мир. И это истина, с которой Я пришел поделиться со всеми вами.
--Стоп! Здорово! Я уловил это. Я уловил это!
--Хорошо. Теперь знай, что через весь этот диалог проходят три основные мудрости:
1. Мы Все Есть Одно.
2. Здесь Всего Достаточно.
3. Нет Ничего, что Мы Должны Делать.
Если бы вы решили, что “мы все есть одно”, вы перестали бы обращаться друг с другом так, как вы обращаетесь. Если бы вы решили, что “всего достаточно”, вы стали бы делиться всем с каждым.Если бы вы решили, что “нет ничего, что вы должны делать”, вы бы больше не пытались использовать “делание” для решения своих проблем, а вместо этого пришли бы к такому состоянию бытия и исходили бы из такого состояния, которое дало бы вам возможность ощутить исчезновение этих “проблем”, в результате чего исчезли бы и сами условия для их возникновения.
Пожалуй, именно эту истину вам важнее всего понять на данном этапе вашей эволюции, и это хорошее место для окончания диалога. Помни это всегда, и пусть это станет твоей мантрой: Я ничего не должен иметь, я ничего не должен делать, я ничем не должен быть, кроме именно того, кем я являюсь прямо сейчас. Это не значит, что понятия “иметь” и “делать” будут исключены из твоей жизни. Это значит, что твое восприятие себя имеющим или делающим будет исходить из твоего бытия — а не вести к нему.
Когда ты исходишь из “счастья”, ты делаешь определенные вещи, потому что ты счастлив, — что противоположно старой парадигме, согласно которой ты делаешь то, что, как ты надеешься, сделает тебя счастливым. Когда ты исходишь из “мудрости”, ты делаешь определенные вещи, потому что ты мудр, а не потому, что ты пытаешься стать мудрым. Когда ты исходишь из “любви”, ты делаешь определенные вещи потому, что ты любишь, а не потому, что ты хочешь иметь любовь.
Все полностью изменяется, когда ты исходишь из “бытия”, вместо того чтобы искать, как “быть”. Ты не можешь “найти” свой путь к тому, чтобы “быть”. Пытаешься ли ты “быть” счастливым, быть мудрым, быть любимым — или быть Богом, — ты не можешь “попасть туда” с помощью делания. Но правда также и то, что ты будешь делать удивительные вещи, как только “попадешь туда”.
Это Божественная Дихотомия. Способ “попасть туда” — просто “быть там”. Просто быть там, куда ты выбрал попасть! Это так просто. Тебе ничего не нужно делать. Ты хочешь быть счастливым? Будь счастливым. Ты хочешь быть мудрым? Будь мудрым. Ты хочешь быть любимым? Будь любимым. Все это То, Кто Ты Есть в любом случае. Ты есть Мой Возлюбленный.
--О! У меня захватывает дыхание! Ты умеешь все так замечательно ставить на свои места.
--Это истина, говорящая сама за себя. Истина, обладающая элегантностью, благодаря которой вновь пробуждаются сердца. Это то, что дали эти Беседы с Богом. Они трогают человеческие сердца, заставляя их вновь пробудиться. Теперь они подвели тебя к решающему вопросу. Это вопрос, который должен задать себе каждый человек. Можете ли вы создать и создадите ли вы новую культуру? Можете ли вы изобрести и изобретете ли вы новый Первый Миф Вашей Культуры, на котором будут основываться все другие мифы?
Что заложено в человеческую расу от природы —добро или зло? Это перекресток, до которого вы дошли. Будущее человечества зависит от того, по какой дороге вы пойдете. Если вы и ваше общество верите, что в вас от природы заложено добро, вы будете принимать жизнеутверждающие решения и законы. Если вы и ваше общество верите, что в вас от природы заложено зло, вы будете принимать жизнеотрицающие и деструктивные законы.
Законы, утверждающие жизнь,—это те законы, которые позволяют вам быть, делать и иметь то, что вы хотите. Законы, отрицающие жизнь,—это те законы, которые не позволяют вам быть, делать и иметь то, что вы хотите. Те, кто верит в Первородный Грех и в то, что в основе человеческой природы лежит зло, утверждают, что Бог создал законы, которые не позволяют вам делать то, что вы хотите,—и поддерживают человеческие законы (и им несть числа), которые предназначены для той же цели.
Те, кто верит в Первородное Благословение и в то, что в основе человеческой природы лежит добро, утверждают, что Бог создал законы природы, которые позволяют вам делать то, что вы хотите,—и поддерживают человеческие законы, которые предназначены для той же цели. Как ты относишься к человеческой расе? Как ты относишься к своему Я? Если тебя полностью предоставить самому себе, будешь ли ты видеть в себе существо, которому можно доверять? Во всем? А что ты скажешь об осталь-hioy” Ка* ты видишь их? Если они тебе еще не успели отк рыться, так или иначе, из какого основного допущения ты исходишь?
А теперь ответь на такой вопрос: как ты считаешь, в будущем ваше общество будет разрушено или совершит прорыв?
--Я вижу свое Я заслуживающим доверия. Я никогда так не считал раньше, но теперь считаю. Я начинаю заслуживать доверия, потому что я меняю свои представления о том, кто я есть. Кроме того, мне теперь ясно, чего Бог хочет и чего Бог не хочет. Мне все стало ясно относительно Тебя. Огромную роль в этом изменении играют эти Беседы с Богом, они сделали возможным этот сдвиг. И теперь я вижу в обществе то, что вижу в себе,—не то, что приведет к разрушению, а то, что приведет к прорыву. Я вижу человеческую культуру, которая наконец пробуждается к восприятию своего божественного наследства, осознает свое божественное назначение и все больше и больше сознает свое Божественное Я.
--Если это то, что ты видишь, значит, это то, что ты создашь. Когда--то ты потерял, но сейчас ты находишь. Ты был слеп, но сейчас ты прозрел. Ты становишься удивительно симпатичным. Иногда ты в душе отделяешься от Меня, но сейчас Мы опять одно целое, и такими Мы можем быть всегда. Потому что то, что ты соединил вместе, никто, кроме тебя, не может разделить. Запомни: Ты всегда часть, ибо ты никогда не бываешь обособленным. Ты всегда часть Бога, ибо ты никогда не бываешь обособленным от Бога. Эта истина лежит в основе твоего существования. Мы— одно целое. Так что теперь ты знаешь всю истину.
Эта истина—пища для изголодавшейся души. Бери и ешь ее. Мир жаждет этой радости. Бери и пей ее. Делай это в память обо Мне, о том, что ты опять становишься частью моего членства. Потому что истина—это тело, а радость —кровь Бога, который есть любовь. Истина. Радость. Любовь.
Эти три понятия взаимозаменяемы. Одно приводит к другому, и не имеет значения, в каком порядке они появляются. Все ведут ко Мне. Все есть Я. Итак, я заканчиваю этот диалог так же, как он начинался. Как и сама жизнь, он совершает полный круг. Ты получил истину. Ты получил радость. Ты получил любовь. Ты получил ответы на величайшие тайны жизни.
--Остался только один вопрос Это вопрос, с которого мы начинали.
--Вопрос не в том, кому Я говорю, а в том, кто слушает.
--Спасибо. Спасибо Тебе, что Ты рассказал нам все это. Мы услышали Тебя, и мы будем слушать. Я люблю Тебя. И, когда этот диалог подошел к концу, я полон истины, радости и любви. Я полон Тобой. Я чувствую Единство с Богом.
--Это место Единства—Небеса. Ты теперь там. Ты никогда не был не там, потому что ты никогда не был не Одно со Мной. Это то, что Я хотел бы, чтобы ты знал. Это то, что Я хотел бы, чтобы ты, как минимум, вынес из этого разговора.
И вот Мое послание, послание, которое Я хочу передать с помощью следующих слов: Дитя Мое, обитающее В Раю, да святится имя твое. Твое царство приходит, твое желание удовлетворится, на Земле, как в Раю. В этот день ты получаешь хлеб свой насущный, тебе прощаются твои долги, твои прегрешения в той степени, в какой Я позволю.Веди свое Я не к искушению, но избавляй свое Я от зла, которое ты создаешь. Ибо тебе принадлежит Царство, и Сила, и Слава, навсегда.
--Аминь.
--Теперь иди и изменяй ваш мир. Теперь иди и будь своим Высшим Я. Теперь ты понимаешь все, что ты должен понимать. Теперь ты знаешь все, что ты должен знать. Теперь ты есть все, чем ты должен быть. Ты никогда не был ничем меньшим. Ты просто этого не знал. Ты этого не помнил. Теперь ты помнишь. Старайся всегда нести эту память с собой. Старайся делиться ею со всеми, с кем ты будешь соприкасаться в жизни. Ибо твоя судьба величественнее, чем ты мог когда--либо себе представить.
Ты входишь в дом, чтобы исцелить дом. Ты входишь в пространство, чтобы исцелить пространство. Других причин для того, чтобы ты был здесь, не существует. И знай: Я люблю тебя. Моя любовь всегда с тобой, с Нами обоими, и она беспрестанно увеличивается. Я с тобой всегда. При всех обстоятельствах.
--До свидания, Бог. Спасибо Тебе за этот диалог. Спасибо Тебе, спасибо Тебе, спасибо Тебе.
--И тебе, мое удивительное создание. Спасибо тебе. За то, что ты опять дал голос Богу —и место в своем сердце. А это то, чего, по существу, всегда хотел любой из Нас. Мы опять вместе. И это очень хорошо. Но тебе пора в дорогу.
--На этот раз снова детективом?
--Нет. Монахом. И прекрати разговоры!!!





                Г Л А В А 1
               

--Существует  ли  такая  вещь, как             реинкарнация? Сколько у  меня   было жизней в прошлом? Кем я тогда был? «Кармический долг»--это реальность? Трудно поверить в то, что по этому поводу все еще возникает вопрос, Я с трудом  могу себе это  представить. Было  так много сообщений  о вспоминании прошлых  жизней  из  исключительно  надежных   источников.   Некоторые  люди поразительным  образом воскресили в  памяти  подробные  описания событий,  и доказано, что при этом была исключена всякая возможность того, что они могли каким-то   образом   выдумать   или   изобрести   что-то,   чтобы   обмануть исследователей или своих близких.
        --У тебя было  658 прошлых жизней, раз уж ты настаиваешь на точной цифре. Это  твоя 659-я. В  других ты был  всем. Королем, королевой, рабом.  Учителем, учеником, мастером.  Мужчиной, женщиной.Воином, пацифистом. Героем, трусом. Убийцей, спасителем. Мудрецом, глупцом, детективом. А сейчас учителем в маленьком японском городке и будешь им до тех пор, пока я не назначу новую реинкарнацию.
 --Я иногда  чувствую себя экстрасенситивом. Существует ли вообще такая вещь,  как «ясновидение»? Есть  ли  оно  у меня?  Находятся ли люди, которые называют себя экстрасенсами, «в сговоре с дьяволом»?
--Да, такая вещь, как ясновидение, существует. У тебя оно есть. Оно  есть у каждого. Нет человека, у которого не  было  бы  способностей,  которые  ты называешьэкстрасенситивными, есть только люди, которые их не используют.  Применять ясновидение и другие подобные способности -- это не более чем пользоваться шестым чувством. Очевидно, что это не означает  «быть  в сговоре с дьяволом», иначе я бы не дал тебе это чувство.  И  конечно,  нет никакого дьявола, с которым можно было бы сговориться.
               
       (Уолш. «Беседы с Богом»)




                ЯПОНИЯ НАЧАЛА 20-го ВЕКА.

При храме Рэнгэдзи сдавались комнаты. Иге Чума-сан, внезапно задумав переехать, решил снять там комнату—угловую, в мезонине боковой пристройки-. Рэнгэдзи—один из двадцати храмов города Иияма, что в уезде провинции Синано. Это старинный храм, принадлежащицй к буддийской секте Синсю. Из окна мезонина,слегка скрытого листвой большого дерева нинкго, открывался вид на часть города Иияма. Как и полагается главному в этой провинции местонахождению буддийских святынь, этот маленький городок--живая старина: весь он--от непривычного, характерного лишь для севера, вида домов с их дощатыми крышами и навесами, защищающимися зимой от снега, до виднеющихся там и сям вышек храмов и верхушек деревьев, -- весь этот старинный городок кажется окутанным дымом курении. Особенно ясно из окна было видно белое здание начальной школы, где теперь служил Чума-сан.
Чума-сан решил переменить квартиру из-за того, что в пансионе, где он жил последнее время, произошла очень неприятная история. В самом деле, если бы не дешёвый стол, никогда бы  его не прельстила такая комната, как эта. Стены её, оклеенные обоями, потемнели от копоти. Ниша с простенькими полочками, дешевое бумажное какэмоно да старая жаровня--только и всего, что было в ней: просто тихая, уединенная келья. Зато она вполне гармонировала с душевным, состоянием Чума-куна и действовала на него как-то успокаивающе.
А в   пансионате произошло вот что. Около полумесяца назад из уезда Симо-Такан в Иияма прибыл в сопровождении слуги некий Охината; по всему видно было, что это человек богатый. Он приехал лечиться и на время остановился у них в пансионе. В больницу его приняли тут же. Так как он был человек со средствами, палату ему отвели первокласную, и когда он, опираясь на плечо сиделки, прохаживался взад и вперед по длинному коридору больницы, его состоятельность всем так и бросалась в глаза; и вот однажды кто-то, видно из зависти, сболтнул: «Он эта». (Эта—каста японских париев). Сразу же слух об этом разнесся по всем палатам; больные забегали, заволновались, в больнице поднялся переполох. «Вон его! Сейчас же пусть убирается, немедленно! Иначе мы все уйдем!»-- кричали больные и угрожающе наседали на главного врача.
Видно, никакими доводами этот расовый предрассудок не сломить. И вот как-то вечером, под покровом темноты, Охината вынесли на носилках из больницы и доставили обратно в пансион. Главный врач каждый день стал навещать больного. Но тут запротестовали в пансионе. На днях Чума-сан, прийдя после службы усталый домой, застал в пансионе суматоху. Отовсюду неслись крики: «позвать хозяйку! Он нечистый, он нечистый!». Постояльцы безо всякого стеснения изливали потоки бранных слов. «Как они смеют! Почему нечистый?»--внутренне возмущался Чума-сан; втайне он глубоко сочувствовал Охината, он негодовал, видя как обращаются с этим больным, как не признают его за человека; он подумал о несчастной судьбе «эта»,Чума-сан сам был «эта»...
Внешне Чума-сан мог вполне сойти за чистокровного северяниина, уроженца Синано, одного из тех, кто вырос среди скал Саку  или Тиисагата. Он с отличием кончил учительскую семинарию в Нагано  и получил диплом учителя, когда ему исполнилось двадцать два года. В самый расцвет молодости вы- брошенный в жизнь, он и попал прямо в этот городок. 3а прошедшие с тех пор три года Чума-сан приобрел здесь репутацию старательного молодого учителя --- никому и в голову не приходило, что он «синхеймин»--новый народ, но по прежнему несмотря на это название, они были «эта».
--Когда же вы переберётесь?--прервал размышления Чума-сан голос жены настоятеля храма, неслышно вошедшей в комнату. Она стояла перед Чума-сан, облаченная в светлокоричневое хаори с вытканными гербами и перебирала худыми белыми пальцами четки. Ей было лет под пятьдесят; по манере разговаривать чувствовалось, что эта непостриженная монахиня, которую все здесь почтительно называли «окусама», в прежние времена получила кое-какое образование; была она, видно, немного знакома и со столичной жизнью.  Она стояла в ожидании ответа, всем видом видом показывая готовность услужить постояльцу, и по привычке тихо бормотала молитву.
Чума-сан раздумывал. Ему хотелось сказать:»завтра», даже «сегодня вечером», но, чтобы переехать, требовались деньги, а их не было. В самом деле, нельзя же было примать в рассчёт те жалкие сорок сэн, которые лежали в его кармане. На сорок сзн не переедешь. Ведь надо было ещё расплатится в пансионе, а жалованье должны были давать не раньше, чем послезавтра.  Так что, волей-неволей приходилось ждать до этого дня.
--Вот что, я перееду послезавтра, к вечеру. Хорошо?—наконец решился он
--Послезавтра?--протянула жена настоятеля и с удивлением посмотрела на Чума-спн.
У него вдруг беспокойно заблестели глаза.
--Что же в этом странного, если я перееду после- завтра?
--Ведт послезавтра двадцать восьмое. Не то, чтобы странно, но я думала, что вы переедете уже по окончании этого месяца.
--Да, вы совершенно правы. А все оттого, знаете, что я так внезапно решил переехать, -- с равнодушным видом бросил Чума-сан и постарался поскорее переменить тему разговора. Происшествие в пансионе сильно взволновало его. Он стал боятся отвечать на расспросы и рассказывать о случившемся. И вообще, если речь заходила об «эта» всегда старался уклониться от разговора.
--Наму амидабу,--прошептала про себя женщина и не стала больше ни о чем расспрашивать.
Когда Чума-сан вышел из храма, было уже пять часов. Чума-сан пришел сюда прямо из школы, как только кончились уроки, и был еще в своей учительской форме. Поношенный европейский костюм, изрядно запыленный и перепачканный мелом, подмышкой завернутые в цветной платок тетрадки и книги, на ногах гэта, у пояса пустая коробка для завтрака--все это заставляло его смутщаться; такое же чувство испытывают на людях и многие рабочие. Когда он возвращался в свой пансион на улице Такайдо-мати, крыши домов, мокрые от осеннего дождя, ярко блестели в лучах вечернего солнца; улицы были полны людей. Одни останавливались и глядели вслед Чума-сану, другие тихо шептались, указывая на него глазами. Были и такие, которые смотрели на него о нескрываемым презрением. «Кто это там бредет? А, учительf» -- можно было прочесть на их лицах. При мысли, что среди этих людей есть отцы и братья доверенных ему учеников, Чума-сана охватывало то чувство унижения, то чувство гнева; внезапно ему стало не по себе, и он ускорил шаги. Книжная лавка на главной улице открылась недавно. Снаружи, чтобы привлечь внимание прохожих, были вывешены написанные жирным шрифтом объявления о новых книгах. Чума-сану бросилось в глаза название книги, о выходе в свет которой он уже знал из газет и с нетерпением ждал, когда она появится в продаже. Это была «Исповедь». Сбоку на объявлении стояло имя автора ---Иноко Рэнтаро и даже цена. При виде одного этого имени у Чума-сана часто забилось сердце, он остановился. У лавки стояло несколько подростков, видимо, искавших какие-та новые журналы. Чума-сан несколько раз прошелся мимо лавки, засунув руку в карман своих потертых брюк и тихонько позвякивая монетами. Раз в кармане есть сорок сэн, книгу во всяком случае можно приобрести. На если купишь сейчас книгу, завтра придется весь день сидеть без гроша. А ведь надо и подготовиться к переезду. Эти соображения на короткий миг удержали Чума-сана у входа в магазин, он повернул была обратно, но потом вдруг быстро проскользнул за шторку, взял книгу и стал рассматривать  ее. Книга была напечатана на грубой бумаге, издающей какой-та запах, на желтой обложке надпись «Исповедь». То, что у книги такой простой, незатейливый вид, не случайность; так сделали для того, чтобы она попала в руки бедняков, это же в какой-то степени говорило и о ее содержании. О, в наш век, когда молодёжь обо всем узнает из книг, как можно не прочесть такой книги не  познакомиться с ней молодому человеку в возрасте Чума-сан,--в возрасте, когда не знают насыщения. А познание--  это своего рода голод. В конце концов Чума-сан  вынул свои сорок сэн и купил желанную книгу. Хотя это были его последние деньги, но жажда его души была сильней разумного расчета.
С «Исповедью» в руках, полный какого-то душевного томления Чума-сан быстро зашагал к дому. Погруженный в свои мысли, он не заметил, как натолкнулся эта своих товарищей по работе. Один из них—Цутия Гинноскэ, с которым  Чума-сан дружил еще в учительской семинарии; другой, совсем молодой человек, был только что назначен младшим учителем в их школу. Уже по тому, как лениво они брели по улице, было видна, что они просто гуляют.
--Чума-сан, ты только возвращаешься домой? –воскликнул Гинноскэ.--Что так поздно?
Гинноскэ всегда прямодушный и дружески расположенный к Чума-сану, разу же заметил необычное выражение его лица: глубокие, обычно живые глаза Чума-сана были полны грусти и затаенной тревоги. «Он, видно, нездоров»,-- подумал про себя Гинноскэ, слушая, как Чума-сан объясняет, что ходил искать комнату.
--Опять ищешь? Ну и часто же ты меняешь квартиру! Ведь совсем недавно ты переехал в пансион, —искренне удивился Гинноскэ и добродушно рассмеялся. Но тут он заметил книгу, которую держал Чума-сан. —Что это у тебя? Покажи!
Сунув тросточку подмышку, Гинноскэ протянул руку.
--А это....--со смущенной улыбкой подал ему книгу Чума-сан.
--«Исповедь»,----сказал младший учитель и, подойдя ближе, тоже взглянул на книгу.
--Ты попрежнему увлекаешься писаниями Иноко, —заметил Гинноскэ, то рассматривая желтую обложку, то приоткрывая и перелистывая страницы. -- Да, да, я в газетах недавно читал объявление... Так вот она какая! Совсем невидная книжонка!.. Право, можно подумать, что Иноко для тебя куда больше, чем просто любимый писатель. Ты просто кумира из него сделал! Очень уж часто ты о нем говоришь, --- рассмеялся Гин-носкэ.
 ---Что за чепуха,--натянуто улыбаясь, возразил Чума-сан и забрал у него книгу.
Все вокруг постепенно заволакивал вечерний туман, он оседал и сгущался. Над домами стлался дым вечерних очагов. Там и сям зажигались огни. Сообщив, что полезавтра он перебирается в Рэнгэдзи, Чума-сан простился с приятелями. Пройдя немного, он обернулся: Гинноскэ стоял на углу и смотрел ему вслед. Чума-сан прошел еще полквартала и снова оглянулся: ему показалось, что оба товарища все еще стоят на том же месте, хотя все вокруг заволокло сумеречной дымкой.
Когда Чума-сан вышел на Такадзио-мати, где находился его пансион, все вокруг наполнилось звоном колоколов: это в храмах началась вечерняя служба. Возле самого дома он вдруг услышал предостерегающие крики носильщиков, которые, освещая себе в сгустившейся темноте фонарями дорогу, выносили из дома носилки. «А, это, наверно, тайком уносят того богача!»--с горечью подумал Чума-сан. Он остановился и молча стал присматриваться, пока не убедился в этом окончательно, узнав сопровождавшего носилки слугу. Хотя они жили под одной крышей, Чума-сан ни разу не случалось видеть самого Окината; он встречал только его слугу--- человека огромного роста, который часто приходил и уходил с пузырьками лекарств. Теперь этот великан, чуть ли не подпиравший своей головой небо, деловито подоткнув полы кимоно, распоряжался носильщиками, переносившими его господина, и всячески оберегал его покой. Презираемый всеми, возможно даже и своими соплеменниками, ни минуты не подозревая, что стоящий рядом Чума-сан одного с ним происхождения, Охината с боязливым видом слегка поклонился и проследовал мимо. У ворот послышатся растерянный голос хозяйки: «Будьте здаровьl! Выздоравливайте!». Из дома доносился шум. Все жильцы пансиона дружно возмущались, негодовали, все намеренно громко бранились.
--Благодарю вас. Будьте осторожны!—повторила хозяйка, подбегая к носилкам.
Сидящий внутри ничего не ответил. Носилки тронулись. Чума-сан провожал их глазами.
--Что, получил!
Это был заключительный победный клич жильцов.
Когда Чума-сан, бледный от волнения, вошел в пансион, постояльцы еще толпились в длинном коридоре. Словно не в состоянии справиться с возбуждением, одни шагали, сжимая кулаки, другие топали ногами об дощатый пол кто-то , схватив горсть соли, разбрасывал ее на пороге дома. Хозяйка принесла кремень и со звоном высекла искры, --вот мол, очистительный огонь.
Жалость, страх, тысячи других чувств возникали и гасли в душе Чума-сана. Он размышлял об участи этого богатого человека, выгнанного из больницы, выброшенного из квартиры, сносящего жестокое обращение, опозоренного и теперь в молчании уносимого куда-то вдаль...Как, должно быть, задыхался сейчас в своих носилках от душевной боли и кровавых слез этот человек! Судьба Охината была судьбой всех «эта». А для Чума-сана это не было построронним делом. Годы, проведенные в учительской семинарии в Нагано, да и годы службы в этом городке, Чума-сан прожил совершенно спокойно, как все обыкновенные люди, не думая ни о каких опасностях и страхах....А теперь ему вспомнился отец. Отец Чума-сана жил у подножья горы  Эбосигадакэ, пас скот и вел одинокую, почти отшельническую жизнь. Перед глазами Чума-сан встало горное пастбище, маленькая пастушеская сторожка.
--Отец, отец!--тихо воскликнул он, шагая взад и вперёд по своей комнате. На память ему пришли слова отца.
Когда Чума-сан немного подрос, отец, серьезно обеспокоенный будущим  своего единственного сына, стал часто и подолгу беседовать с ним, рассказывать ему разные истории. Именно тогда он рассказал мальчику об их происхождении. Он объяснил ему, что в противоположность большинству «эта», живущих вдоль побережья Токайдо, их семья происходила не от иноземцев--корейцев, китайцев, русских и других пришельцев, прибитых морем с каких-то неведомых островов,--а от беглых самураев, и что бедность, а не преступление, превратила их в «эта». Отец всячески внушал ему, что единственная надежда, единственный путь выйти в люди и сносно жить--скрывать свое происхождение. «Что бы тебе ни пришлось вытерпеть, с какими бы людьми ни довелось иметь дело, ни в коем случае не открывай, кто ты. Помни: если ты в гневе или отчаянии забудешь это предостережение, ты тотчас же будешь выброшен из общества». Так наставлял его отец.
Таким образом, секрет жизни был прост. Ведь завет отца заключался в одном слове: «Скрывай!». Но в то время Чума-сан пропускал все это мимо ушей. «Ну еще! И придумает же отец!»--говорил он себе и, радуясь возможности учиться, выпорхнул из дому. Счастливая мечтательная пора отрочества прошла, почти не заставляя его вспоминать отцовский завет. Но скоро к Чума-сан пришла зрелость. Скоро он стал понимать всю тягость своего положения. И ему показалось, будто он, прожив долг-долгое время в уютном доме соседа, переселился вдруг в свой собственный, неуютный и мрачный дам. Теперь Чума-сан уже сам решил скрывать,
Повалившись на цыновку, Чума-сан некоторое время лежал неподвижно на спине и размышлял, но скоро усталость взяла свое, и он заснул. Когда через некоторое время, внезапно проснувшись, Чума-сан оглядел комнату, от увидел, что возле него уныло горит лампа, которую он как будто не зажигал, а в углу стоит столик с ужином. Сам он, оказывается, даже не переодевался. Слышно было, как за стеной накрапывает дождь. Ему казалось, что он проспал не менее часа. Он приподнялся. Взгляд его упал на желтую обложку купленной сегодня книжки. Чума-сан решил поужинать и придвинул столик, но, сняв крышку с кадушечки с рисом, он едва лишь дотронулся до еды и, вздохнув, отодвинул все назад. Чума-сан развернул «Исповедь», но не стал читать, пока не зажег свою последнюю папиросу. Об авторе этой книги--Иноко Рэнтаро--говорили, что он открывает «новые страдания» низов современного общества. Многие относились к нему неприязненно, считая, что он занимается саморекламой. Действительно, во всём, что писал Рэнтаро, всегда ощущалась какая-то нервозность, взволнованность: Рэнтаро совершенно не умел отделитиь себя от того, о чем он говорил. Но у него смелые мысли сочетались с острой наблюдательностью, и поэтому его произведения обладали большой притягательной силой, что не мог не чувствовать всякий, кто хоть раз его читал. Рэнтаро хорошо знал условия жизни бедняков, рабочих, а также сийхенминов; он не только без устали доискивался первопричины их бедственного существования. Он воочию показывал эти причины читателю, стараясь всестронне осветить вопрос, снова и снова повторял то, что ему казалось трудным для восприятия, и не успокаивался до тех пор, пока не проникал читателю в  самую душу. Впрочем, он не увлекался философской или экономической стороной вопроса, он скорее исходил из психологического анализа. В его книгах идеи громоздились друг на друга, как скалы, но такая обнаженность только увеличивала  их воздействия.
Однако Чума-сан зачитывался книгами Рэнтаро не только поэтому. Больше всего его покоряло то, что Иноко Рэнтаро--мыслитель и боец, сам был «эта»;Чума-сан считал  его образцам для себя, своим учителем, и в тайне преклонялся перед ним. Страстное убеждение, что «эта»--такие же люди, как и все остальные, и, значит, нет никаких оснований презирать их, возникло в нем именно под влиянием Рэнтаро. Поэтому, как только появляось какое--нибудь новое произведение этого писателя, Чума-сан сразу приобретал его и тут же прочитывал. Он непременно просматривал свежие номера журналов в надежде увидеть дорогое и ему имя. И чем больше он узнавал Рэнтаро, тем больше ему казалось, что Рэнтаро—учитель, открывающий ему какай-то новый мир. И временами горькое сознание того, что он—«эта», заставляли его не опускать, а поднимать голову.
Новая книга Рэнтаро начиналась фразой: «Я-- эта». В живых картинках он рисовал невежество и нищету этой касты. Рэнтаро рассказывал о том, какое множество честных мужчин и  женщин выброшено из общества только потому, что они просходят из «эта». Автор «Исповеди» делился и своими душевными страданиями и своими радостными воспоминаниями о прошлом: о далёких годах мучительных сомнений, порожденных дисгармонией общественной жизни, когда он стремился к духовной свободе и не находил ее; о той поре, когда он вступил в новую жизнь, которая открылась ему, словно утреннее небо. И при чтении книги казалось, что слышишь глухие рыдания мужчины со страстной душой.
Новая жизнь---она началась для Рэнтаро совершенно случайно, из-за обычной житейской неудачи. Он родился в провинции Синано, в Такато. То, что он происходит из старинной семьи «эта», стало известно не скоро, только когда он получил место преподавателя психологии в учительской семинарии в Нагано — еще до поступления туда Чума-сана. Об этом узнали от каких-то учеников, тоже с юга Синано. По семинарии пронесся слух: «Среди преподавателей есть парий!». Возникло общее волнение: одни были ошоломлены, другие сомневались. Многие не хотели верить, что Рэнтаро «эта»--кто из-за его характера, кто из-за его наружности, кто из-за его образованности, и утверждали, что это ложь. Однако среди тех преподавателей, которые завидовали Рэнтаро, раздались голоса: «Гнать его, гнатьi». Увы, если бы у человечества не было расовых предрассудков, не было бы убитых в Кишиневе евреев, не было 6ы и распространенной на Западе теории желтой опасности. В этом мире, где легко завоевывает себе место всякая несправедливость и отсту-пает справедливость, кто скажет, что выгнать «эта»--дурно? И когда Рэнтаро признался в своем происхождения и, распрощавшись с товарищами, ушел из семинарии, не нашлось никого, кто бы выразил ему сочувствие. Выйдя из ворот семинарии, Рэнтаро решил бросить «науку ради Науки». Все это он подробно описал в «Исповеди». Сколько раз Чума-сан, потрясенный, захлопывал начатую книгу и, закрыв глаза, задумывался. Вскоре читать ее стало мучительно. Сострадание--странная вещь: оно не облегчает сердца. К тому же Рэнтаро заставлял не столько читать свои книги, сколько размышлять над ними. В конце концов Чума-сан совсем отвлекся от того, что было написано в книге, и, продолжая читать, думал уже только о своей жизни.
С отроческих лет и до сих пор жизнь Чума-сана шла в общем ровно и мирно. Родился он в Коморо, в поселке «эта». Он происходил из семьи, которая считалась старшей в роду из сорока семей живших в уезде Кита-Саку. До переворота в Мэйдзи, когда все сословия были юридически уравнены, его предки занимали должности тюремных смотрителей и полицейских.Оотец его за это был освобождён от налогов и, кроме того, получал особый рисовый паёк. Так как отец Чума-сан занимал видное положение среди людей его касты, то даже и потом, когда, обюеднев и разорившись, он переселился в уезд Тиисагата, он всё же сумел определить своего восьмилетнего сына в школу. Чума-сан учился в со седнем селении Нэцу наравне с другими детьми, и там никто не подозревал, что новый ученик, такой славный мальчуган—«эта». Потом отец переселился в Химэкодзава, а с ним вместе,  переехал дядя Чума-Сан с женой. . Здесь, в чужой местности, их никто не знал, а самим признаваться в том, что они «эта», тоже не было никакой надобности, так что понемногу они обжились, и мальчик раньше всех забыл о прошлом. И вот, когда его после окончания школы отправили в Нагано, где где он мог за казённый счет получить образование, все прежнее казалось ему старыми дедовскими росскознями.
Воспоминания ожили в душе Чума-сан. В нем опять проснулся страх, который он испытывал до семи-восьми лет, когда другие дети  издевались над ним, кидали в него камнями. Он стал смутно припоминать то время, когда они жили в посёлке «эта» в Коморо. Вспомнил мать, умершую ещё до их переезда. «Я — эта». Как волновала серде Чума-сан эта фразаI Читая «Исповедь», Чума-сан испытывал только мучительную боль.





             ГЛАВА 2


Двадцать восьмого числа каждого месяца учителям  выплачивали жалованье: в этот день все выглядели особенно оживлённо. На этот раз, когда  раздался звонок, возвещавший об окончании занятий, учителя и учительницы, торопливо прибрав книги и тетради, поспешно вышли из классов. Кругом стоял невероятный гам, шаловливые ученики, казалось, разом заполнили собой все здание. С парусиновыми ранцами или с узелками за спиной, размахивая коробками для завтрака и соломенными сандалиями, они с гомоном расходились по домам. Чума-сан тоже окончил занятия—он вел четвертый класс старшего от-деления—и, пробираясь среди разбегающихся мальчуганов, направился в учительскую.
Директор школы находился в приемной. Он был назначен в Иняма не так давно, одновременно с новым уездным инспектором, но гораздо позже, чем здесь начали работать Чума-сан и Гинноскэ. В этот день инспектор в сопровождении нескольких членов городского управления явился в школу, и дирекгор водил их по классам. Инспектор при этом интересовался преимущественно внешней стороной школьной жизни: наблюдением преподавателей за детьми, расписанием уроков, ремонтом классных до-сок, столов, скамеек, лечением распространенной среди учеников трахомы и так далее. Обойдя все классы, они вернулись в приемную; завязалась беседа; табачный дым заполнил комнату белыми клубами. Подали чай, служитель то и дело входил и выходил из приемной. Директор делился с гостями своей точкой зрения на воспитание: прежде всего--- это строгое выполнение правил. Всякое распоряжение инспектора--приказ. Воспитывать детей по-военному — на этом он строит всю деятельность, весь распорядок жизни школы. «Точно, как часы этим девизом он руководствуется сам, это правило он внушает ученикам, в этом же духе он наставляет преподавателей. Все эти разговоры, которые ведут молодые учителя, не знающие жизни,----пустая, бесполезная болтовня. Он всегда держался таких принципов и убедился в их правильности, ибо немало преуспел в своей жизни,—по крайней мере, лично он полон такого ощущения,-----ведь недаром же он удостоен знака отличия--золотой медали, на которой выгравированы слева, свидетельствующие о его заслугах.
Этот памятный знак лежал для всеобщего обозрения в приемной на столе. Взоры притягивал блеск золота. Все с восхищением разглядывали медаль, мысленно прикидывая ее стоимость, размер, вес. В конце концов, высказав вслух свои предположения, все сошлись на том, что она из золота 56-й пробы, диаметр ее 3 сантиметра, вес--18,75 грамма, стоимость около 30 иен. В специальном свидетельстве, приложенном к медали, говорилось что обладатель ее сумел отлично поставить школьное дело и немало способствовал делу просвещения. «3а сие, на основании параграфа 8 Уложения о наградах, дается ему настоящая медаль, что и удостоверяется».
--Да, такой наградой может гордиться не только господин директор, но и все учителя у нас в Синано! — воскликнул седобородый член городского управления. Другой, в золотых очках подхватил.
 --По такому поводу следует собраться. Мы хотим устроить скромный ужин. Разрешите просить вас вечерком в Миурая! И вас, господин инспектор, и вас непременно...
--Право я смущён, к чему такое беспокойство! – поднявшись со стула стал благодарить членов городского упрапвления директор.--Такая награда — самая высокая честь для учителя, я чрезвычайно рад... но заслуги мои скромны. Право получение медали только заставляет меня краснеть, я не достоин...
--Господин директор, такими словами вы нас, посланцев, просто смущаете,--сказал, потирая руки, сидевший справа член городского управления.
--Угощение очень скромное, прошу вас, не отказывайтесь!—упрашивал его сидевший слева.
Глаза директора искрились нескрываемой гордостью и радостью. Выпячивая грудь и пожимая плечами с таким видом, словно не может не уступить столь упорным просьбам, он обратился к инспектору.
--А как вы?
--Раз нас так просят! Пренебречь радушием городского управления было бы просто невежливо, — сказал инспектор великодушно улыбаясь.
--Вы правы...Разрешите поблагодарить вас еще раз потом, когда мы снова встретимся. Прошу передать всем мой поклон,--сказал он на прощанье.
Пожалуй тем, кто не знаком с провинциальной жизнью, трудно представить себе действительное положение директора  школы маленького городка. Первое условие для того, кто едет в провинцию на педагогическую работу—это иметь такие же заурядные  интересы, как директор этой школы. Тот, кто постоянно забивает себе голову разными возвышенными материями, обычно заниимающими воображение в школьные годы, и чуждается окружающей его обыденности, тому не  прослужить  директором и одного дня. Наносят визиты разным влиятельным лицам городка, чтобы выразить сочувствие или радость по поводу тех или иных событий их жизни, общаются с бонзами и синтоискими жрецами, постепенно приучаются пить местную водку, говорить на местном наречии, сближаются с тупыми, невежественными людьми, и тогда уже само собой забывают всякую науку. Давно уже стало обычным, что учителя, считающиеся умными, укрепляют свое положение при помощи связей с членами городстсого управления.
Директор проводил членов городского управления до выхода. Окончательно прощаясь, гости  еще раз напомнили ему.
--Значит, просим вас вместе с господином инспектором прямо из школы...
--Покорно благодарю...



Служитель!--позвал директор, и голос его гулко разнесся по длинному коридору. Школьники уже разошлись. окна в классах были закрыты, на теннисной площадке не было ни души. Кругом все затихло. Только иногда доносился смех из учитель- ской да со второго этажа долетали грустные звуки фисгармонии. Шаркая сандалиями, прибежал служитель.
 ---Что угодно?
--Придется еще раз сходить в городское управле- ние поторопить. Если деньги получены, принеси их сейчас же---там уже заждались,--распорядился директор.
Он вышел в приемную, где, покуривая папиросу просматривал газету инспектор.
--Разрешите,----сказал директор и пододвинул к нему свой стул.
--Погляди-ка газету,--фамильярно улыбаясь, ска-зал инспектор.--Тут все расписано: и как ты получил медаль и какой ты образцовый преподаватель. Сви- детельство приведено полностью. Даже биография...
--Да... про медаль все говорят!--радостно подхва-тил директор.--Куда ни повернешься, сейчас же захо-дит разговор о ней. Даже те, от кого не ожидаешь, и те знают и поздравляют.
--Прекрасно.
--И все благодаря вам...
--Полно, полно...--перебил инспектор.--Как говорят, услуга за услугу. Очень лестно, что в нашем кругу есть награждённый медалью. Я вполне разделяю твою радость.
--Кацуно-кун тоже был очень рад.
--Мой племянник? Да, да. Он даже прислал мне по этому поводу большое письмо. Читая это письмо, я, казалось, так и видел перед собой его сияющее лицо. Он очень близко принимает к сердцу твоих интересы.
Тот, кого инспектор называл своим племянником, был молодой человек по имени Кацуно Бумпэй, недавно выдержавший  государственные экзамены и по получении диплома назначенный сюда учителем. Сам, сравнительно новый человек в этой школе, директор всячески выдвигал Кацуно Бумпэя, рассчитывая тем самым привлечь его  его в число своих сторонников. Конечно, на школьной службной лестнице первое место по праву занимал Чума-сан. Он пользовался у учеников гораздо большим уважением, чем директор. За Усимацу следовал Гинноскэ, который тоже кончил учительскую семинарию. Как бы директор не покровительствовал Бумпэю, ему нельзя было поколебать положение этих двух учителей. Поэтому  Вумпэй занял третье места.
--Зато Сэгава-кун что-то уж очень безучастен, ---заметил слегка понизив голос, директор.
--Сэгава-кун?--Инспектор нахмурился.
--Вы, конечно,  полагаете, что раз медали удостоен откюдь не сторонний для школы человек, Сэгава-кун, несомненно придет поздравить меня. Но вы очень ошибаетесь. Конечно, сам я не слышал этого, но...и, конечно, мне так не скажут в лицо, но... одним словом, он заявил, что учителю незачем так гордиться получением медали. Это, мол, только официальное признание заслуг, которое по мнению Сэгава-кун и еще кой-кого, не имеет ровно никакого значения. Медаль сама по себе, видите ли,--это только внешний знак, а вот что кроется за ним,--вот в чем вся ценность... Сомневаюсь, чтоб это было так...
--Откуда у Сэгава-кун такие мысли?--вздохнув, за-метил инспектор.
--Повидимому, с точки зрения нынешнего века, мы немного отстали. Но новое--это не обязательно всегда хорошее, не так ли?---сострил директор и засмеялся. ---Но из-за таких настроений Сэгава-кун и Цутия-кун мне временами приходится очень трудно. Если преподавание ведется в школе не по единой системе и вообще есть инакомыслящие, дело на лад не пойдет. Если бы вы разрешили назначить Кацуно-кун старшим учителем, мне бы было гораздо спокойнее...
— Если ты так недоволен, то ведь всегда можно найти способ...—Инспектор многозначительно взглянул на директора.
—Какой?
--Нy, скажем, перевести в другую школу... Тогда на его место ты можешь назначить того, кто тебе по душе.
 —Это, конечно, верно... но если для перевода нет подходящего повода, тогда так поступать не совсем удобно... К тому же ученики любят Сэгава-кун.
--Да-а, безупречному работнику не скажешь-- ухо-ди! К тому же неприятно, если создается впечатление, что все это подстроено. Я вовсе не хочу хвалить племянника, но думаю, что он бы как никто подошел тебе. Нe стану говорить --лучше или хуже он Сэгава-кун. А чем собственно хорош этот Сэгава-кун? Отчего вообще ученикам нравятся такие учителя? I-iе понимаю. Смеется над тем, чем другие гордятся, — что же в таком случае он ценит?
—Мне кажется, ему по душе идеи такого рода, как у этого Иноко Рэнтаро.
--Иноко Рэнтаро? Этого синхэймина?!— Инспектор брезгливо поморщился.
--Да,—сокрушенно вздохнув, подтвердил дирек-тор.--Жутко подумать, что писания таких субъектов, как этот Иноко, попадают в руки молодежи. Нехорошо, нехорошо. Все эти теперешние новые книги— источник заблуждений для юношества. Из-за них-то мы видим нравственных калек, из-за них-то и появляются полусумасшедшие. Да, да... нам никак не понять, чем живет теперешняя  молодежь...

Послышался стук в дверь. Собеседники умолкли. Стук повторился.
—Войдите!—сказал директор и встал, чтобы открыть дверь. Он думал, что пришел посыльный городской управы, но, увидев в дверях одного из учителей, а за ним Чума-сан, невольно переглянулся с инспектором.
--Господин директор, вы не заняты?---спросил Чума-сан. Директор слегка улыбнулся.
--Нет, ничего особенного... просто беседовали.
--Кадзама-сан необходимо повидать господина инспектора. Он хочет обратиться к нему лично с просьбой,--сказал Чума-сан, слегка выдвигая вперед учителя, с которым пришел.
Кадзама Кэйносин—старый, отслуживший свой век школьный учитель. Чума-сан, Гинноскэ и другим молодым учителем он мог бы быть дедом. В своем черном хаори с вытканными гербами, накинутом поверх грязного кимоно, и грубых парусиновых хакама, старый Кадзама сделал несколько неуверенных шагов к инспектору. Опустившиеся люди робки: стоило инспектору холодно взглянуть на него, как старый учитель весь съежился, поник и не мог произнести ни слова.
—Что такое? У вас ко мне дело? Да говорите же, вы!--понукал его инспектор, принимая все более неприступный вид. Старик продолжал молчать. Инспектор в нетерпении стал посматривать на часы, постукивать каблуком об пол.—Так в чем же дело? Раз вы молчите, я ведь ничего не могу понять!..— нетерпеливо сказал он и поднялся со стула.
Кэйносин, окончательно смутившись, пролепетал.
--Вот... я хотел обратиться к вам с просьбой...
--Ну...
В комнате опять воцарилась тишина, несколько минут не раздавалась ни одного слова. Глядя на понурого, дрожащего телом Кэйнасина, Чума-сан невольно почувствовал к нему жалость. Инспектор раздраженно бросил.
---Я занят и тороплюсь. Если вам нужно что-нибудь сказать мне, говорите поскорей. 
Чума-сан не выдержал.
--Кадзама-сан, не надо так волноваться? Вы, кажется, хотели сказать господину инспектору о тяжких последствиях вашего ухода со службы. Разрешите мне спросить у вас об этом ---- обратился он к инспектору.—Разве Кадзима-сан не полагается пенсия?
--Разумеется, нет,-----холодно произнес инспектор. --Посмотрите устав начальных школ.
--Устав уставом...
--А разве можно действовать вопреки уставу? Уво-литься по состоянию здоровья или по старости может каждый,—этого никто не запрещает, но право на полу-чение пенсии распространяется только на лиц, прослу-живших полных пятнадцать лет. А у Кадзама-сан всего четыртрнадцать с половиной...
--Это так, но разве вы не могли бы спасти старого учителя. Ведь речь идет о каких-то шести месяцах...
--Да, но если следовать вашему совету, то послаблениям не будет конца. Кадзама-сан твердит: «семейное положение, семейное положение». А у кого нет «семейного положения»? Нет, уж примиритесь с тем, что пенсии не будет и успокойте Кадзама-сан.  Ему нужно отдохнуть...
Поняв, что просить бесполезно, Чума-сан бродил полный сочувствия взгляд на старого Кэйносина и шепнул ему.
--Кадзама-сан, может быть, вы сами попросите...
--Нет, после того, что сказал господин инспектор... просить больше не о чем. Действительно, мне только и остается примириться, как вы изволили сказать...
В это время в приемную вошел служитель, неся пакет с деньгами из управления. Воспользовавшись этим предлогом, инспектор взял шляпу и в сапровождении директора быстро вышел.


Все школьные преподаватели и преподавательницы собрались в большой учительской. Была суббота, но тем, кто живет на жалованье, сегодня казалось приятнее, чем завтрашнее воскресенье. Эти люди, утомленные ежедневной продолжительной службой, возней со множеством учеников, в большинстве своем не питали искреннего интереса к преподаванию. Среди них были и такие, которые почти не выносили детей. Молодые учителя, сами только недавно окончившие краткосрочные курсы, едва научившиеся курить, люди, у которых все еще было впереди, выглядели повеселее, но учителя постарше, те, кто уже оброс бородой, предавались воспоминаниям, завидовали всем и каждому и вызывали к себе только чувство жалости. Были и такие, кто собирался спустить плату за месячный труд в первом же кабачке.
Когда после неудавшегося разговора с инспектором Чума-сан и Кэйносин направлялись в учительскую, в коридоре к ним подошел служитель.
--Кадзама-сан, вас хочет видеть хозяин «Сасая», он уже давно ждет...
--- Что? Хозяин «Сасая»?--растерянно переспросил Кэйносин и горько рассмеялся.
«Сасая» назывался трактир на окраине Иняма, где приезжие крестьяне любили выпить подогретое сакэ. Чума-сан давно знал, что для старого Кэйносина этот домик был убежищем, где он забывал о всех своих горестях. По горькой усмешке Кэйносина можно было догадаться, что хозяин «Сасая», услыхав о выдаче жалованья, пришел требовать с него плату за водку.
--- И зачем только он пришел в школу!--С тоской пробормотал про себя Кэйносин.--Ладно, пусть подо-ждет,—сказал он служителю и поспешно зашагал с Чума-сан к учительской. Открыв дверь в учительскую, Чума-сан остановился на пороге и осмотрелся. В окна лились лучи октябрьского солнца, пронизывая полный табачного дыма воздух. Преподаватели, стоя группками, кто у доски, кто у расписания, оживленно беседовали. В углу, прислонившись к серой стене, о чем-то разговаривал с Гинноскэ племянник инспектора—Кацуно Бумпэй. В его новом элегантном европейском костюме, в хорошо подобранном галстуке, в его обходительных манерах, во всем его облике было что-то яркое, привлекавшее внимание. Черные, тщательно причесанные волосы, свежее лицо, острый взгляд, беспрестанно  сверлящий все вокруг... Разве можно сравнить с ним Гинноскэ? У того — коротко остриженная голова, круглое розовощекое лицо, он непринужденно смеется и разговаривает, свободно жестикулируя,— какая между ними разница? Взгляды многих учительниц с любопытством останавливались на Бумпэе.
Элегантный вид. Бумпэя не вызывал в Чума-сан зависти. Его тревожило только то, что этот новый преподаватель прибыл из его родных мест. Если хорошо знать Коморо, то нельзя хотя бы случайно не услышать о семье Сэгава. При всей своей широте, мир увы, тесен! И вдруг он от кого-нибудь слыхал, что этот «старшина» «эта» теперь то-то и то-то... Правда, вряд ли кто может знать об этом... ну, а если вдруг, все же... Кацуно конечно, не пропустит такое мимо ушей. Мучимый опасениями, Чума-сан решил быть настороже. Его взгляд выдавал затаеннуто тревогу.
Директор проверил деньги, принесенные из городского управления и приступал к раздаче. Чума-сан помогал ему, раскладывая на столах учителей конверты с причитавшимся им жалованием.
--Цутия-кун, вот тебе гостинец! --сказал он Гинноскэ и положил перед ним несколько столбиков медных монет по пятидесяти сзн в каждом, а затем и конверт с серебром и ассигнациями.
--Ого,сколько меди! Просто не поднять--засмеял-ся Гиннаскэ. – Ну-ка, Сэгава-кун, сегоднкя сможешь переехать?
Чума-сан улыбнулся, но ничего не ответил. Стоявший рядом Бумпэй спросил.
---А куда вы собираетесь переезжать?
--Сэгава-кун с сегодняшнего вечера начинает строго соблюдать все посты!--улыбаясь, сказал Гиннскэ.
--Ха-ха-ха!--закатился Бумпэй. Провожаемый смехом, Чума-сан направился к своему столу.
Хотя выдача жалованья происходила из месяца в месяц, однако каждый раз в этот день у всех было какое-то особенное выражение лица. Школьные учителя никогда не переживали такой радости, как в те минуты, когда они получали заработанные своим нелегким трудом деньги. Одни позвякивали серебром, запечатанным в конверте, другие завязывали его в узелок и пробовали на вес; одна учительница поглаживала шнурок от коричневых хакама и тихонько улыбалась.
Раздав жалование, директор вдруг сделал озабоченное лицо и решительно поднялся со стула. Все насторожились, ожидая, что за этим последует. Директор откашлялся и официальным тоном сообщил об уходе из школы Кэйносина. Затем он сказал, что хотел бы третьего ноября, после окончания церемонии в честь дня рождения императора, устроить по случаю ухода старого заслуженного учителя чай. Раздались возгласы одобрения. Кэйносин привстал, выпрямился, поблагодарил и растерянно сел аз место.
Пока учителя и учительницы, обступив Кэйносина, всячески выражали ему свое сочувствие, Чума-сан незаметно покинул учительскую. Гинноскэ, тут же заметив его отсутствие, вышел вслед за ним в коридор, из коридора в приемную, оттуда в вестибюль, но уже нигде не нашел Чума-сан.


Чума-сан торопился к себе в пансион. С деньгами в кармане он чувствовал себя как-то уверенней. Вчерашний день прошел для него мучительно; он не мог ни выкупаться, ни купить табак; мозг его жгла одна-единственная мысль--скорее в Рэнгэдзи! А кому, в самом деле, может быть весело без гроша в кармане? Рассчитавшись в пансионе, он быстро собрал свои пожитки, чтобы сразу же, как только придет рикша, их можно было бы увезти, потом закурил папиросу и только тогда вздохнул с облег-чением. «Нужно выехать как можно незаметней»,--ду-мал он. Чума-сан беспокоило то, как отнесется к его внезапному переезду хозяйка. А что, если ей покажется, что есть какая-то связь между ним и изгнанным богачом, что именно из-за этого он переезжает? Если вдруг она начнет выпытывать и доискиваться причин его переезда, как ей ответить? Именно то, что он переезжает без основательных причин, когда можно было бы и не переезжать, боль-ше всего тревожило Чума-сан. Если его объяснения покажутся неудачными, это ее только раззадорит. Скажу лучше: «Переезжаю, потому что мне там будет удобнее», --вот и все. Он думал, сомневался, опасался. А хозяйка, которая имела дело не с одним постояльцем, не проявила ровно никакого интереса к его переезду. Но вот  пришел рикша. Весь багаж-- ящик с книгами, столик, корзина да узел с постелью-- вполне уместился в одной тележке. Чума-сан взял в руки лампу и, провожаемый прощальным возгласом хозяйки, вышел.
Когда шагавшего за рикшей Чума-сан отделяло от пансиона уже несколько кварталов, он оглянулся и невольно вздохнул с облегчением. Дорога к храму Рэнгэдзи была плохая, рикша двигался медленно, и Чума-сан тихо брел, размышляя о превратностях жизни и сокрушаясь о своей собственной судьбе. Ему было и грустно и радостно. Нахлынувшие воспоминания будили в нем самые разнообразные чувства. День стоял унылый, все наломинало о приближении зимы; сырой осенний воздух окутывал улицы тонкой дымкой. Росшие по обеим сторонам улицы ивы роняли на землю желтые листья.
Им повстречалась толпа мальчуганов. Они дружно шагали в ногу под звуки флейты и барабана с высоко поднятыми бумажными флажками и, изображая оркестр, хором пели веселую песню. «Что это за дети? -- удивился было Чума-сан.-- А, это ученики младшего отделения!» За ними, распевая во все горло, не обращая внимания на прохожих, тащился какой-то пьяный. Подойдя ближе, Чума-сан узнал в нем старого учителя Кэйносина, уволившегося сегодня из школы.
--Сэгава-кун, как тебе нравится мой оркестр!--ве-село воскликнул он, обдавая Чума-сан запахом перезрелой хурмы. Было видно, что он уже успел здорово напиться. Мальчики, на которых он показал, громко расхохотались над своим жалким учителем.
 --Ну-с, начали?--шутливо скомандовал Кэйносин.—Внимание! До сегодняшнего дня я был вашим учителем. С завтрашнего дня я уже больше не буду вашим учите-лем, я буду вашим капельмейстером. Поняли?--Старик хотел было засмеяться, но по лицу у него покатились слезы.
Простодушные музыканты разразились восхищенными  возгласами и замаршировали дальше. Будто припоминая что-то, Кэйносин долго смотрел им вслед, потом встрепенулся и заковылял по дороге, догоняя Чума-сан.
--Я провожу тебя немного, Сэгава-кун,--сказал он, дрожа от холода. --Ведь еще не так темно, почему ты с лампой?
--С лампой?--засмеялся. Чума-сан.--Ведь я переби-раюсь на новую квартиру.
--Куда же ты перебираешься?
--В Рэнгэдзи.
Услыхав «Рэнгэдзи», Кэйвносин сразу замолк, и некоторое время оба они шли, думая каждый о своем.
--Да...--первым нарушил молчание Кэйносин.--Завидую тебе, Сэгава-кун! Ты, да и все вы еще молоды. Все у вас еще впереди. До чего ж хочется снова хоть немного побыть молодым! Плохо человеку, когда он стар и слаб, как я теперь,--грустно заключил Кэйносин.
Рикша с поклажей двигался медленно. Чума-сан и Кэйносин, следуя за ним, тихонько разговаривали. Вдруг рикша остановился и, глубоко вдохнув холодный воздух, стал утирать струившийся по лицу пот. Все вокруг погрузилось в серые сумерки, только на западе еще желтело слабое сияние. Казалась, что вечер наступил раньше обычного. Еще рано было зажигать свет, но один дом был ярко освящен; на вывеске у входа каждый мог отчетливо прочесть: «Миурая».
Со второго этажа доносились звуки шумного веселья, и это навеяло на Чума-сан и Кейносина еще большую тоску и уныние. Пир там, видно, был в самом разгаре. Через двери долетали вкрадчивые звуки сямисэнов. Вдруг решительно вступил барабан. Потом послышались женские голоса, вероятно гейш, певших такую-то песню. Одна из приглашенных гейш, видимо, запоздала и сейчас торопливо вошла в ресторан, сопровождаемая слугой с сямисэном в руках. Смех и разговор гостей раздавался так отчетливо, что Чума-сан без труда различил голоса инспектора и директора школы. Повидимому, за угощением и выпивкой они позабыли обо всем на свете.
--Да, там весело!--тихо сказал Кэйносин. --И со бралось немало  народу. По какому же случаю?
-- Разве Кадзама-сан не знает?--спросил Чума-сан.
–Нет. Я всегда все узнаю последним...
--Это чествуют господина директора.
--Вот как!
Пение кончилось и раздались громкие аплодисменты. Видимо, опять пошли в ход чарки. «Принесите сакэ!» ---произнес звонкий женский голос. Чума-сан и Кэйносин, не слушая больше возгласов пирующих, прошли мимо ресторана дальше. Они и не заметили, как рикша ушел вперед, и теперь им пришлось его нагонять. Они все дальше уходили от этого места увеселения, и вот замерли и доносившиеся оттуда звуки барабана. Кэйносин то вздыхал, то временами ни с того ни с сего разражался вдруг горьким смехом, в котором звучало отчаяние. «Наша жизнь быстротечна, как сон»,--тихо запел он, и от его пения Чума-сан стало еще грустнее и тоскливее.
--Нет не поется... Эх, пил я, пил, а все не пьян!--вздохнул Кэйносин и застанал, как раненое животное. Чума-сан стало мучительно жаль старика.
--Кадзама-сан, куда вы идете?----спросил он. 
--Я? Я провожу тебя да ворот храма.
--Только до ворот?
--Отчего только до ворот, это ты вряд ли поймешь. И я не стану теперь тебе объяснять. Хоть мы не первый день с тобой на знакомы, но подружились совсем недавно. Да... хочется мне хоть разок поговорить с тобой по душам!
Праводив  Чума0сан до ворот Рэнгэдзи, Кэйнасин простился с ним и ушел. Жена настоятеля радушно встретила Чума-сан у ограды храма. Работник при храме, Сйота, забрал из тележки рикши вещи Чума-сан и понес их в мезонин. Запах рыбы, жарящейся на кухне, проник до жилых помещений храма и, смешавшись с дымом курений, вызвал у Чума-сан какое-то странное, непривычное ощущение. К главному зданию храма направлялся служка, вероятно для того, чтобы возложить приношения перед статуей Будды. Чума-сан поднялся в мезонин и огляделся: стены его комнаты были заново остеклены и казались гораздо приветливее, чем в первый раз. Ему даже приготовили ванну с сухими листьями редь-ки — «лечебную ванну», как ее здесь назвали. И когда, усевшись за новый столик, Чума-сан вдохнул аппетитный запах супа из мисо, он вдруг почувствовал себя в этих старых стенах унылой обители удивительно уютно.



















                ГЛАВА 3


Гинноскэ, разумеется, ничего не знал о происхождении Чума-сан. Они подружились еще в Нагано, когда учились в семинарии: у них было много общего в характере. Стоило Чума-сан начать описывать милые сердцу серенькие пейзажи Саку и Тисагата, как Гинноскэ принимался рассказывать о красотах озера Сува, возле которого он рос. Когда Чума-сан заводил разговор об истории, кот-рой он очень увлекался, Гинноскэ расписывал ему, как интересно собирать растения, и стены общежития, где они обо всем этом разговаривали, сблизили их. Дружба со школьных лет оставляет много светлых воспоминаний, всегда немеркнущих и свежих. Поэтому, когда Гинноскз теперь думал об Чума-сан, он всегда видел его таким, каким он был в семанарские годы, и ему тяжело было замечать те перемены, которые приносило время: разве можно сравнить нынешнего Чума-сан с тем, прежним, весело уплетавшим вместе с ним в семинарской столовой вареный рис, смешанный наполовину с ячменем.,. Нет, он не тот! Какой-то угрюмый... Нет и следа от прежней жизнерадостности. Взгляд, походка, голос — все перименилось. Он стал замкнутым. Отчего? Гинноскэ никак не мог понять, «Что-то есть... Несомненно, какая-то причина есть»,—думал он, подыскивая удобный случай, чтобы откровенно поговорить с другом.
На следующий день, в воскресенье после обеда, Гинноскэ решил навестить Чума-сан в его новой квартире. По дороге он встретил Бумпэя, и они вдвоем поднялись по поросшим мхом каменным ступеням. В конце дорожки, по краям которой цвели последние осенние цветы, было главное здание храма, налево от него--колокольня, направо---жилые помещения. Был тут и шестиугольный храмовый флигель. Покатые черепичные крыши, колонны в китайском стиле, белые стены--все, казалось, повествовало о величии и упадке далекого прошлого. Под пожелтевшим деревом гинкго Гинноскэ увидел босоногого работинка, который, согнувшись, усердно сметал опавшие листья. На вопрос: «Дома Сэгава-кун?—Сйота угодливо поклонился и, бросив метлу, как был босиком, пошел справиться в комнаты.
Сверху донесся голос Чума-сан. Подняв голову, они увидели его в окне мезонина, скрытого ветвями дерева.
--Прошу наверх! --пригласил Чума-сан гостей.

Гинноскэ и Бумпэй вслед за Чума-сан, указавшему им дорогу, поднялись по темной лестнице и вошли в комнату. Лучи осеннего солнца, проникавшие сквозь ветви дерева, окрашивали стены, картину, расставленные в нише книги и журналы в золотистые тона. В открытое окно вливался прохладный воздух и приносил свежесть а скромную келью. Чума-сан вдруг заметил эта столике оставшуюся недочитанной «Исповедь» и незаметно сунув её в угол, затем, достав светлое шерстяное одеяло, предложил сесть на него вместо подушек.
--Ты, я вижу, любитель переезжать с места на место--заметил Гинноскэ, осматриваясь.----Как появится у человека такая привычка, вот и кочует  без конца. Да, но комната в твоем прежнем пансионате, пожалуй, была лучше.
 --А отчего вы переехали оттуда?— поинтересовался Бумпэй.
---Там было уж очень шумно, — как можно равно-душнее ответил Чума-сан, но выражение невольной тревоги все же появилось у него на лице.
--Тихо-то--в храме, тихо,—согласился Гинноскэ и продолжал, совершенно безразличным тоном. — А там в твоем пансионе недавно, говорят, выгнали какого-то «эта»
— Да, да! Я тоже слышал об этом, —вставил Бум-пэй.
--Я и подумал, что на тебя, возможно,— продолжал Гинноскэ,--подействовало это ерундовское происшествие и тебе стало там неприятно жить.
— Нет, почему же? ---- спросил Чума-сан.
--Видишь ли, мы с тобой разные люди, — улы баясь, отвечал Гинноскэ. — Недавно я прочитал в одном журнале такую историю: какой-то человек,--- впоследствии оказалось, что он был душевнобальной, —обнаружил возле своего дома подкинутую кем-то кошку. И вот это так на него подействовало, что он немедленно, даже не посоветовавшись с женой, выехал из этого дома. Как видишь, для душевнобольного человека поводом для переезда мо-жет быть даже кашка,--рассмеялся Гинноскэ. --Я вовсе не хочу сказать этим, что Сэгава-кун душевнобольной. Но, право, я замечаю в последнее время, что у тебя здоровье не совсем в порядке. А ты сам-то ничего не замечаешь? Поэтому, когда я услышал об истории с «эта», я сейчас же вспомнил об этой кошке и подумал: не потому ли тебе захотелось переехать?
—Не говори глупостей,— засмеялся, откинувшись назад, Чума-сан. Смеяться он смеялся, но смех его звучал невесело.
---Нет, нет, я серьезно, — Гинноскэ пристально посмотрел на друга. -- У тебя действительно неважный вид... ты бы сходил к врачу.
 --Да я вовсе не так болен, как ты думаешь, --- воз-разил Чума-сан с улыбкой
.--Но все же ты должен сходить к врачу,--- серьезно стал убеждать его Гинноскэ. --- Сколько есть людей, не знающих о своей болезни! У тебя, несомненно, здоровье подшатнулось. Ты же сам говорил мне, что плохо спишь по ночам. Значит, есть какое-то расстройство в организме. Во всяком случае, так мне кажется...
--Разве? Неужели тебе действительно так кажется?
--Несомненно. Все, что не дает спокойно спать, всякие фантазии... кошка, напугавшая того больного, «эта» пугающие тебя,—все это подрывает истрёпанные нервы. Выбросили кошку. Ну и что? Ерунда! Выгнали «эта»---ну и что? Самая обычная история, не так ли?
 -- Ох, беда с тобой, Цутия-кун--прервал его Чума-сан. -- Ты всегда делаешь поспешные выводы и к тому же никогда не отступаешь от них...
— Да, такое за тобой водится, Цутия-куун,  мягко наметил Бумпэй.
—А все оттого, что ты чересчур неожиданно перебрался сюда. ----- Гинноскэ переменил тему. ---- Но я согласен, что здесь тебе будет удобнее заниматься.
 --Меня давно привлекала жизнь в храме,--начал было объяснять Чума-сан, но тут вошла служанка и принесла чай.

Вряд ли где еще так любят чай, как в Сивано. При-страстрастие к чаю—чуть ли не врожденная особенность жителей холодных горных областей. Здесь во многих селениях наслаждаются общим чаепитием по четыре-пять раз на день. Чума-сан не составлял исключения—он тоже принадлежал к числу любителей этого напитка. Пододвинув к себе чайный прибор, он налил всем по чашке крепкого горячего чая. Поднеся чашку ко рту и вдохнув аромат распаренных чаинок, Чума-сан сразу же ощутил при- лив бодрости н почувствовал себя совсем возрожденным. Он отставил чашку и продолжал прерванный разговор.
—Вчера вечерам я принимал ванну. За целый день так наработался, что выкупаться было особенно приятно. Я раздвинул сйодзи, увидел сад, цветущие астры... И мне подумалось: вот так сидеть в ванне и слушать верещанье сверчков—в этом истинная прелесть монастырской жизни. В пансионах, где я жил прежде, все было совсем по-другому. Мне показалось, что я просто вернулся в родвой дом.
--Это верно, — заметил Гинноскэ, закуривая папи-росу. —Нет ничего более серого, скучного, чем все эти дешевые пансионы.
--Правда, здесь есть еще кое-что, поразившее меня, — продолжал Чума-сан. —Уйма мышей!
--Мышей?--воскликнул Бумпэй, придвинувшись поближе к хозяину.
--Да, да, мышей. Этой ночью они добрались до са-мой моей подушки. С непривычки мне было очень неприятно. Утром я сказал об этом жене настоятеля. Ответ её прозвучал довольно забавно: «Вместо того, чтобы кормить кошку, которая будет ловить их, лучше дать дать мышам свободно кормиться. В этом будет больше милосердия и очень мало вреда. Сытая мышь вовсе не такое уж бескойное животное, вы сами увиднте, какие у нас мирные мыши!». И действительно, смотрю, они нисколько не боятся людей. Среди бела дня вылезвют из своих нор н бе-гают всюду... В храме все во-особому...
--Забавно,--засмеялся Гинноскэ,--повидимому, супруга вашего настоятеля оригинальная особа.
--Ну, особой оригинальности я в ней не приметил, просто она очень богобоязненная женщина. Окусама держится так, словно она не только жена настоятеля храма, но еще и монахиня или послушница. Просто удивительная женщина. О себе и своем муже она сказала: «Мы с ним как чета Такасаго».
--Это мифологические персонажи, символизируюшие счастливый брак.—Подсказал Гинноске, плохо знавшему мифологию Бумпэю.--А кто здесь еще живет?
--Служка, девушка--служанка. И еще работник Сйота. Эта он подметал сад, когда вы пришли. Его все называют здесь просто «Сйо—дурак». На его обязанности пять раз в день звонить в колокол: на рассвете, в восемь часов утра, в полдень, при заходе солнца и вечером, в десять...
--А где же настоятель?--поинтересовался Гин-носкэ.
--Он в отъезде.
Чума-сан рассказал гостям все, что он узнал о жизни в храме, и под конец заметил, что здесь, оказывается, живет дочь старого Кэйносина—о-Сио.
 —Дочь Кадзама-сан?—удивился Бумпэй.--Какая же? Неужели та, которая недавно была у нас на вечере бывших воспитанниц школы?
 --Наверное, она. Да, да правильно! Я припоминаю,--сказал Чума-сан.--Она окончила школу за год до моего приезда. Не так ли, Цутия—кун?
--Совершенного верно.

В тот воскресный день на кухне храма Рэнгэдзи готовились поминальные блюда по случаю тридцать третьей годовщины со дня смерти прежнего настоятеля. Пришла помогать даже жена молодого бонзы. По обычаю, в этот день читались сутры  и подносилось угощение духу покойного и всем живущим под крышей храма. Аппетитный запах вареного риса с каштанами заполнил все помещение храма. Когда все приготовления на кухне были закончены, жена настоятеля поднялась в мезонин. В глазах этой словоохотливой женщины и Чума-сан, и Гинноскэ, и Бумпэй были еще детьми. Хотя окусама считала себя отсталой, но она хорошо разбиралась в спорах образованной молодежи и вообще знала много кое-чего другого. Особенно любила она рассуждать о вере и обрядах. Вот и теперь она стала рассказывать, как отмечают в народе эту годовщину—27 декабря. Оказывается, существует такой обычай: в этот зимний день все прихожане, мужчины и женщины, после захода солнца собираются перед изобряжениями Будды и слушают проповедь, потом чтение сутр и жиьия, а в двенадцать часов все принимаюся за ужин.
По привычке, окусама чуть ли не после каждой фразы шептала про себя: «Наму амидабу...».
Поговорив об обычаях, жена настоятеля начала расспрашивать о Кэйносине, почему он ушел со службы. По словам окусама, муж ее проявлял большую заботу о старом учителе. «Когда ты бросишь пить?»--говорил он часто. Кэйнсин не раз каялся и давал ему обещание не делать этого, а потом опять потихоньку принимался за старое.  Хотя он и понимает, как это плохо, но не может совладать с собой. Это у него болезнь. А теперь ему так стыдно, что он не решается переступить порог храма. Сколько бедная о-Сио плачет из-за своего несчастного отца!
--И что будет теперь, когда он ушел с работы, --вздохнула окусама. 
—А ведь верно,--заметил Чума-сан.— Вчера, когда я перевозил сюда свои вещи, Кадзама—сан проводил меня до самых ворот, но войти отказался и не стал объяснять, почему. Сразу же простился и ушел. И он был очень пьян.
 --Так и проводил до ворот храма? Он и пьяный не
забывает о дочери. Вот что значит отцовское чувство?--Окусама снова глубоко вздохнула.
 Несмотря на то, что посторонние разговоры все время отвлекали Гинноскэ, он не отказался от своей мысли по душа поговорить со старым другом, ведь он и пришел сюда с этой целью. Если ужин задержит, пусть хоть ночью, а побеседую с ним,--решил он.
Общий ужин против обыкновения был устроен внизу, в самой большой комнате жилой части храма. Вечерня  служба, видимо, окончилась--кушание подавал служка в своем белом одеянии. Свет пятилинейной лампы ярко озарял высокую комнату, полную благовонного дыма курений, и придавал ей уютный вид. На одной из стен висело желтое облачение, принадлежавшее, повидимому, настоятелю. Неабычная обстановка заинтересовала Чума-сан и его гостей. Гинноскэ был как-то особенно оживлен, и его смех и громкий разговор доносился до самой кухни. Жена настоятеля внимательно слушала беседу молодых людей. Под конец пришла даже о-Сио и, присев возле окусама, тоже стала слушать.
При виде девушки Бумпэй сразу оживился. Присутствие женщин всегда воодушевляло его. Теперь же, как только он со своей прирожденной обходительностью, поблескивая красивыми глазами, начинал рассказывать какую-нибудь историю, всякий бы сказал, что он интересный человек. По временам он как бы невзначай взглядывал на о-Сив. Девушка спокойно слушала и только время от времени поправляла полы кимоно или приглаживала выбивщуюся прядь волос. Гинноскэ, рассеянно слушавший Бумпэя, словно прпомнив что-то, вдруг обратился к о-Сто.
--А ведь действительно ваш выпуск был за год до нашего приезда, правда?
При этих словах жена настоятеля тоже обернулась к девушке. Щеки о-Сио залил легкий румянец, 
—Да,--робко сказала она. Это девическое смущение еще больше подчеркивало ее юность.
--В школе я видел снимок вашего выпуска, —улы-баясь, сказал Гинноскэ.--Теперь вы настоящая барышня, а тогда вы все были еще желторотые птенцы.
Все засмеялись, а о-Сип покраснела, ещё больше. Один только Чума-сан не смеялся. Он сидел, погружённый свои думы.
--Посмотрите, окусама,---заговорил Гинноскэ.-- Сэгава-кун что-то очень задумался.
---В самом деле ---Окусама наклонила голову на-бок.
Гинноскэ повергнулся к Чума-сан.
-- Позавчера, когда я встретил тебя, ты тоже был задумчив. У тебя в руках была «Исповедь» Иноко Рэнтаро. Мне стало как-то не по себе, и я подумал: «Олять Чума-сан читает книги этого писателя!». Нет, от таких книг добра не будет! Не делай этого, дружище, не трепли себе нервы. –
--Но отчего же?—встрепенулся Чума-сан.
--Да оттого, что не следует подпадать под чье-либо влияние.
--Хорошо, допустим, что я подпал под влияние. Что же тут плохого?
--Если чужое влияние приносит пользу—это хорошо. Но тут влияние отрицательное, и это плохо. Ты же сам видишь, что ты весь переменился с тех пор, как стал читать эти книги. Иноко-сенсэй---«эта», и нет ничего странного в том, что у него такие идеи. Но тем, кто родился обыкновенным человеком, нечего ему подражать, нечего так убиваться.
--Значит, по-твоему, не следует выражать сочувствие беднякам или рабочим?
--Я не говорю, что не следует. Я сам тоже считаю, что это благородно. Но так предаваться этим идеям, как ты нельзя. И отчего ты стал читать только такие книги, отчего ты все время задумчив... о чем ты вообще теперь думаешь?
--Я? Да я вовсе не так уж часто задумываюсь. И думаюо том же, о чем думаете и вы с Бумпэем.
--Нет, у тебя что-то есть на душе...
 ----Что же?
--Без причины ты бы не мог так измениться.
--Разве я изменился?
--Очень. Ты совсем не тот, каким я помню тебя в учительской семинарии... Тогда ты был куда более жизнерадостным. Ты от природы совсем не мрачный человек, каким стал в последнее время. Ты слишком много о чем-то думаешь. Брось эти мысли, обратись к чему-нибудь другому, дай волю своей натуре. Я давно собирался с тобой поговорить. Права, я очень за тебя беспокоюсь. Если же ты себя плохо чувствуешь, покажись врачу... Тебе нужно самому помочь себе.
Пока они разговаривали друг с другом, в комнате все умолкли. Чума-сан снова задумался; бледность залила его лицо.
--Что с тобой?--испуганно спросил Гинноскэ.--Ты что-то совсем прмолк.
Вместо ответа Чума-сан громко и неестественно рассмеялся. 3а ним засмеялся Гинноскэ. Окусама и о-Сио переводили взгляд с одного на другого и прислушивались к разговору друзей. Вдруг в их разговор вмешался Бумпэй.
---Цутия-кун читал «Исповедь»?
—Нет, еще не читал —ответил Гинноскэ.
— А с какими книгами этого Иноко Рэнтаро вы знакомы? Я еще ничего из его книг не читал.
—Я читал «Труд», и еще Сэгава--кун давал мнe его «Современные идеи и общественные низы». Иноко Рэнтаро пишет сильно, взволнованно. У него встречаются такие хорошие, глубокие мысли...
 --Откуда он?
--Кажется, кончил учительский институт.
--Я слышал про него такую историю: когда он преподавал в учительской семинарии в Нагано, у него на родине очень гордились тем, что из их среды вышел такой человек, и пригласили его выступить с лекцией. Он приехал. И что же: там его не пустили в гостиницу. Все это ему стало противно, и он вскоре ушел из семинарии и покинул Нагано... Да... После этого он, видно, много и упорно работал. Удивительно, таков одаренный человек и вышел из синхэйминов!
---Да, удивительно...
--Никак не могу понять, как люди такой низкой породы могут стать мыслителчми.
--Говорят, он очень болен: у него чахотка. Может быть, болезнь и помогла ему стать таким...
---Чахотка?--удивленно протянул Вумпэй.
---Видишь ли, болезнь---дело серьезное: когда у человека эта самая штука—смерть стоит перед глазами, он много размышляет. Читая книги Иноко Рэнтаро, ощущаешь надвигающуюся на человека беду. Это, повидимому, особенность чахоточных. Знаешь, сколько среду них знаменитостей?
Бумпэй рассмеялся.
--Ты рассуждаешь как заправский физиолог... 
--Смеяться нечего. Видишь ли, болезнь делает че-ловека философом...
 —Значит, все эти книги написал не сам «эта», а его рукой водила болезнь? Ты это хочешь сказать?
--Другого-то ничего че придумаешь. Не станешь же ты утверждать, что простой синхэймин способен сам дойти до таких прекрасных идей? — рассмеялся в свою очередь Гинноскэ.
Чума-сан пока Гинноскэ и Бумпэй вели свой спор, молча смотрел на огонь лампы. Как ни старался молодой человек скрыть свои душевные страдания, они накладывали свой отпечаток на его мужественное лицо—оно была печально.
Когда подали чай, снова завязалась общая беседа. Окусама стала рассказывать о настоятеле, находившемся в отъезде, гости снова оживились. В соседней комнате уже подремывал служка, прислонившись к стене. Кругом стояла тишина, только со стороны двора за кухней доносился неясный шум -- это Сйота толок рис. Была поздняя ночь.

Распростившись с приятелями, Чума-сан долго не мог успокоиться от пережитого волнения. Расхаживая по комнате, он припоминал все события этого дня, и каждое слово товарищей, каждое проявление чувств, отражавшееся на их лицах, приводила его в содрогание. Всего тяжелей было ему видеть презрительное отношение к тому, кого он считал своим учителем. Раз ты парий, значит ты не человек, значит ты не в счет! Самая мысль об этой вопиющей несправедливости приводила его в ярость! Враждебность к людям другого происхождения не могут сломить ни самые горячие слезы, ни самые стр- астные слова, ни самые могучие идеи. Сколько одарённых людей из «эта» сошли безвестными в могилу...
Взволнованный всем этим, Чума-сан долго не мог заснуть. Он лежал с открытыми глазами на постели и думал о своей жизни. Опять появились мыши. Шорох их лапок не давал ему заснуть. Чума-сан зажег потушенную было лампу и посветил на постель. Проворные, маленькие зверьки сначала разбежались по углам, а потом стали рыскать взад и вперед, волоча за собой длинные хвосты, нисколько не боясь человека. Они были и противны и забавны; в этих старых стенах их писк: «ки... ки...» усугублял тоску осенней ночи.
Мысли Чума-сан перебегали от одного предмета к другому. Больше всего его тревожило: как себя вести? Быть осторожней? Нет, это может скорее вызвать подозрение. Чем больше он думал, тем больше ему казалось, что он перестарался. Отчего, когда выгнали из пансионата Охината, он не сидел тихо? Отчего так растерялся, что сразу же перебрался в Рэнгэдзи? Отчего каждый раз, когда появлялась новая книга Иноко Рэнтаро, он с такой гордостью раззванивал всем об этом? Отчего он всегда так открыто защищал учителя и этим давал повод думать, что между ним и Иноко Рэнтаро есть какая-то связь? Отчего так часто упоминал его имя при других? Отчего не покупал его книги тайком? И отчего у него до сих пор не хватало ума читать их украдкой, наедине, у себя в комнате?
Почти всю ночь он метался на своем тюфике, терзаясь и дрожа от страха. Он обессилел от мучивших его сомнений, но так ни к чему и не пришел.
Наутро Чума-сан принял решение впредь быть ещё более осмотрительным. Прошлому уже ничем не поможешь, но теперь он будет осторожней и ни о книгах Рэптаро, ни о нем самом, решительно ни о чем, что связано с его именем, он ни с кем и словом не обмолвится. Вот до чего он будет осторожен!
«Скрывай!» Да, завет отца проник во все его существо. Это поистине был вопрос жизни и смерти. Запреты, иссушавшие плоть буддистских послушников, прикрытую черной одеждой, по сравнению с этим заветом были ничто. Когда послушник отказывался от поучений своего наставника, говорят, что он пал--и все; когда же «эта» отказывается от завета своего отца, то он лишается всего. «Никогда не признавайся!» -- твердил ему отец. Теперь он понял, что тот, кто вкусил настоящую жизнь и хочет в ней утвердиться, сам никогда не пожелает признаться,
Чума-сан была двадцать четыре года. Лучшая пора в жизни человека. Он уже кое-чего достиг, и ему хотелось всегда жить так. Но чем больше он этого желал, тем сильнее и недоступнее его преследовало сознание, что он—«эта». А жизнь казалась Чума-сан такой прекрасной! И он думал, что теперь ни при каких обстоятельствах не нарушит завет своего отца — завет жизни.









          ГЛАВА 4

Наступила пора уборки осеннего урожая. Крестьяне в пригородах Иияма весь день работали в поле. Рис вовсюду был убран, и на его месте уже кое-где посеяли ячмень. Пришло, наконец, время получить воздаяние за целый год труда. Скорей, пока не выпал снег! И вот поля на берегах Тикума—точно поле битвы.
В этот день, вернувшись из шкалы, Чума-сан вышел из храма прогуляться. Аллея поблекших тутовых деревьев незаметно вывела его за город. Он присел в тени скирды, прислонившись к ней и вытянув ноги на увядшей от заморозков траве, глубоко вдохнул живительный воздух полей, и ему показалось, что он воскрес. Вокруг, в клубах  желтоватой пыли, работали люди--крестьяне и крестьянки, где мать с детьми, где муж с женой. Отовсюду слышался отдающийся в земле весёлый веселый  стук обмолота; временами, когда он затихал, доносились шелестящие звуки—это прочёсывали рис. Местами поднимались стобы белого дыма. По временам в небо шумно взлетали стайки воробьёв и, звонко прочирикав, снова рассыпались по полю.
 Стоял на редкость жаркий, безветренный день. Осеннее солнце палило нещадно, работать было трудно. Мужчины повязали головы полотенцами, женщины надели большие плоские шляпы; пот струился по лицу и телу работающих.Сквозь сияние, заливавшее поле, Чума-сан смотрел на эту картину крестьянского труда. Вдруг его внимание привлёкла фигура, проходившего мимо мальчика лет пятнадцати. По загорелому лбу и мягкому взгляду Чума-сан узнал в нём сына Кейносина. Мальчика звали Сйого. Он учился в четвертом классе старшего отделения, который вёл Чума-сан. Каждый раз, когда Чума-сан видел его, он невольно вспоминал старого Кейносина.
--- Кадзата-сан, куда ты?--окликнул он мальчика.
--А... а, это вы,--смущенно протянул Сйого и за-пнулся.--- Мама в поле...
--Мама?
—Да, вон она---показал рукой Сйого и слегка по краснел.
Чума-сан приходилось слышать о жене своего товарища, но он никогда  не подозревал, что она — это и есть та женщина, которая работает здесь неподалеку. В широкополой шляпе, в поношенной одежде, перетянутой широким коричневым поясом, в синих полотняных рукавицах, она усердно прочесывала рис, поминутно наклоняясь то вперед, та назад. Женщины севера Синано все—крепкие, сильные. Работают они не хуже мужчин, Но не часто случается чтобы жена учителя работала в поле да еще в такую жару. Чума-сан смотрел на нее с сожалением: видно, не сладко ей живется. Рядом с вею какой-то мужчина молотил зерно. Сйого сказал, что это крестьянин Отосаку, давнишний их знакомый, который пришел помочь им. Жена его тут же веяла зерно, держа высоко над головой совок. Каждый раз, когда она подбрасывала зерно, в воздух поднимались клубы пыли и шелухи, и казалось, что женщину и рядом стоящих обволакивает желтым дымом. Возле матери Сйого стояла девочка. Показав на нее, Сйого сказал, что это его сестра о-Саку.
--А сколько же вас всех, братьев и сестер? — спросил Чума-сан.
--Семеро.
-- Целых семерог! Значит, ты, старшая сестра, потом Сусуму-сан, который учится в начальной школе, затем эта сестричка... А кто же еще?
 --- Еще одна младшая сестра и младший брат. Са-мый старший брат ушел в солдаты и умер. 
--Вот как!
—Покойный брат, сестра О-сио, которая живет в храме Рэнгэдзи, и я — мы трое от одной матери.
--А где же ваша родная мать?
--Она умерла.
Вдруг услышав, что его завет мачеха, мальчик по-спешно подбежал х ней.
—Когда же, наконец, я дождусь, твоей помощи?
Сйого с понурым видом стоял перед мачехой; видимо, он её побаивался.
--Подумай, тебе уже пятнадцать лет,--сердито про-должала отчитывать пасынка женщина.—Ты же сам видишь, что нам пришлось сегодня даже позвать на помощь Отосаку-сан. Рабатаем здесь с раннего утра, все в пыли... Неужели ты сам не смог догадаться прийти сюда поскорее после школы и помочь нам? Дорос де четвертого класса, а только и знаешь, что ловить саранчу. Ну где это видано? Бездельник ты, вот и все!
Жена Отосаку обернулась и, сочувственно глядя на Сйого, стряхнула с передника пыль и утерла им струившийся по лицу пот. Намолоченное зерно лежало на циновке желтой горкой. Отосаку оперся на длинную рукоятку цепа, потянулся всем своим натруженным телом и глубоко вдохнул густой синий воздух.
---Перестань, о-Саку!—снова раздался голос мачехи Сйого, теперь уже бранившей дочку. —Что ты вечно балуешься? Ты девочка, и веди себя прилично. Ну что мне с вами делать? Никакой пользы от вас нет. Собственная дочь, и та опостылела. Посмотри-ка на Сусуму! От него помощи гораздо больше, чем от тебя и от Сйого.
-----А что делает Сусуму—ничего!—послышатся робкий голос Сйого.
--Это он-то ничего не делает?—Женщина повысила голос —А кто нянчит маленьких? Вот от тебя действительно никакого толку не добьешься. Ишь ты какой!  Что ни скажешь — он сейчас же в спор. Отец  вас избаловал, вот вы матери и не слушаетесь. Только и слышишь от вас дерзости. Особенно Сйого. Чуть с тобой станешь помягче, так ты уж до того распускаешься... Наверно, опять бегал в Рэнгэндзи языки чесать с сестрой. То-то ты поздно пришел! Попробуй-ка еще раз отлучиться без разрешения...
 Отосаку, видимо, тяготила эта сцена.
--Простите его сегодня, прошу Вас, госпожа, — попросил он жену  Кзйносина. --- 3наешь, Сйого-сан, — обратился он к мальчику,--так не годится. Если ты не будешь слушаться матери, я больше никогда не заступлюсь за тебя.
Жека Отосаку подошла к Сйого и, потрепав его по плечу, тихо что-то сказала. Потом она вложила в руку мальчика цеп и подвела к мужу. — Ну, помогай!
--Что ж, начнем! --- И Отосаку с Сйого принялись молотить.-- Йо, йо! — слышались поочередно возгласы то одного, то другого. Женщины снова принялись за свою работу.
Так совершенно неожиданно Чума-сан познакомился с семьей Кэйносина. До тех пор он не знал, что и этот славный мальчик и о-Сио уже давно лишились родной матери. Понял он теперь и то, что жене Кэйносина приходится тяжело трудиться, чтобы хоть как-нибудь справиться с бедностью семьи. Понял, что неудачи мужа и вечные заботы о пятерых детях сделали ее сердитой и раздражительной. И он от всего сердца посочувствовал бедняге Кэйносину.
К Чума-сан понемногу стало возвращаться мужество. Ото снова стал яснее видеть и яснее мыслить. Зрелище расстилавшихся перед ним полей будило в душе Чума-сан воспоминания. Он вспомнил детство, когда он точно так же любовался картинами жатвы. Вспомнил горы Эбоси, спукавшиеся по склонам поля и каменные ограды. Вспомнил, как иней покрывал листья тростника и полевых хризантем, росших вдоль меж. Осенний ветер проносился над полями, поднимая желтые волны, а он ловил саранчу, гонял полевых мышей, по вечерам слушал у очага рассказы о лисицах и барсуках, наводящих чары на людей, легенды горцев о злых и добрых духах, бесхитростные рассказы крестьян—и беззаботно смеялся. О золотое время, когда ему еще не была знакома горечь от сознания, что он «эта»! Подумать только, как эта было давно! Казалось, что то время и нынешнее —две разных жизни в двух равных мирах. Потом Чума-сан вспомнил годы, проведенные в учительской семинарии в Нагано. Тогда он еще мало знал жизнь и поэтому не мучился сомнениями, считал себя таким жее, как и все другие, смеялся н веселился. Вспомнил рыжие усы и бородку инспектора семинарии. Вспомнил запах ячменной каши в столовой. Вспомнил старушку из соседней лавки, где он покупал дешевые лакомства, вспомнил, как звонил колокол, возвещавший отход ко сну, как инспектор обходил общежитие и как его шаги удалялись, а затихшая было студенческая братия слова поднималась с постелей и в темной спальне опять начинались бесконечные разговоры. Вспомнил, как он взбирался на гору к храму Одзойодзи и, стоя у заросших камышом могил, громко кричал... Поистине все в его жизни изменилось. Радостные воспоминания прошлого удваивали печаль настоящего. Отчего он теперь такой мнительный? Чумак-сан вздохнул, заглядевшись на небо. Набежало откуда-то легкое облачно. Следя за ним, Чума-сан ушел в свои мысли, а тут подкралась усталость и он, прислонившись к скирде, незаметно задремал.

Когда он очнулся и огляделся вокруг, уже смеркалось. По полевым тропкам расходились в разные стороны люди, спешившие домой. Одни шли с мотыгами на плечах, другие с мешками зерна за спиной; у некоторых женщин были на руках грудные дети.. Трудный осенний день кончалсв.
Однако, кое-кто еще продолжал работать. Спешила покончить, с уборкой и семья Кэйносина. Отосаку, согнувшись под полным мешком риса, тяжело шагал по направлению к дому.  На поле  остались только две жещины и Сйого. Они домолачивали рис и ссыпали его в мешки. Вдруг раздался детский крик:
--Мама, мама!
С младшей сестричкой и младшим братишкой за спиной,  ревевшим  во все горло, подбежал к матери Сусуму, братишка Сйого. Мать взяла ребенка и стала кормить грудью.
--Сусуму, ты не знаешь, что делает отец?
--Не знаю.
-- Эх! — Мать с досадой утерла рукавом глаза. --Как подумаю об отце -- ни работать, ничего не хочется! Просто руки опускаются...
--Мама, Саку-тян!--вдруг закричал Сусуму, пока-зывая на сестричку.
Мать оглянулась.
— Кто развязал мешок? Кто это без спросу трогал мешок?
--Это Саку-тян взяла и съела,— снова послышался голос Сусуму.
--Просто сладу нет с этой девчонкой,—рас-сердилась мать.—Дай мешок сюда! Кому говорят! Сейчас же дай иешох сюда!
Восьмилетняя о-Саку растерянно держала полотняный мешочек и не решалась подойти, напуганная сердитым видом матери.
--Мама, дай покушать!---стал просить Сусуму и другие дети.
Сйого тоже подбежал к мачехе. Она вырвала мешочек из рук о-Саку.
--Ну-ка, покажи! Все съела! Ну, вы подумайте, что за скверная девчонка! То-то, смотрю, она присмирела. Только отвернешься на минутку--она тут как тут. А ты знаешь, что тот, кто не спросившись берет и ест, вор, воришка! Убирайся прочь! Такая девчонка мне на дочь!
С этими словами она вынула из мешочка оставшиеся холодные лепешки и стала раздавать остальным детям.
--И мне,--протянула руку о-Саку.
----И ты куда? Ты уже свою долю съела!
--Мама, дай мне еще!--жалобно протянул Сйого. --Сусуму ты дела две, а мне только одну.
--Как тебе не стыдно, ты ,ведь старший..
--Ты дала Сусуму самые большие...
--Не нравится--отдавай обратно. Хоть бы раз ты был доволен чем-нибудь...
Набив полный рот, Сусуму держал в руке вторую лепешку и приговаривал.
--Сйого дурак! Ну что, получил, получил?
Сйого рассердился и, подбежав к братишке, ударил его кулаком по голове. Сусуму не растерялся и дал ему в ухо. Обозлившись, оба мальчугана забыли обо всем на свете, сцепились, как петухи, и стали тузить друг друга. Когда жене Отосаку удалось, наконец, их разнять, оба они громко ревели.
--Разве можно братьям так ссориться!-- накинулась на них мать. --Вы так безобразничаете, что с ума сойти можно.
Чума-сан, оказавшись невольным свидетелем этой сцены, почувствовал еще большую жалость к несчатной семье Кэйносина. Вечерний звон колокола, заставивший Чума-сан вздрогнуть, вывел его из печальных раздумий. Он быстро поднялся и зашагал домой.
В грустной тишине осеннего вечера снова раздался звон колокола Рэнгэдзи. Для усталых, натрудившихся за день крестьян он звучал радостным призывом к отдыху. Те, кто еще задержались на поле, стали торопиться домой. Вечерний туман окутал противоположный берег реки Тикума и почти скрыл очертания гор Косядзан. На западе небо окрасилось багрянцем, заходящее осеннее солнце кинуло на поля свой последний луч. Видневшиеся вдали рощи и деревушки подернулись сиреневой дымкой. О, как радостна пора юности, когда можно наслаждаться этим чудесным вечером, не испытывая никаких тревог и горестей. Томимый душевными страданиями, Чума-сан еще глубже чувствовал красоту окружающей его природы. На юге блеснула первая звезда. Ее чистое сияние придало вечеру какую-то торжественность.  Устремив взгляд та звезду Чума-сан брел вдоль полей, думая о своей жизни.
«Что же это происходит? Почему я должен жить в вечном страхе?-- подбодрял он сам себя. -- Ведь я та-кой же член общества, как и другие. Я имею такое же право на жизнь...»
Эта мысль влила в него бодрость и успокоение. Чума-сан оглянулся. Вдали в сумерках белели платки двух женщин, значит--семья Кэйносина все еще продолжала работать. В посвежевшем воздухе слышался стук цепа и слабо донеслись слова: «Собирай солому».. Кто-то стоит, обернувшись к нему лицом,--не Сйого ли? Стемнело настолько, что уже нельзя было разобрать ни лиц, ни фигур--видны были одни движущиеся тени.


У жителей гор принято при встрече с кем-нибудь после захода солнца говорить вместо «Добрый вечер»-«Устали?».  Пока Чума-сан добирался до городка, он непрерывно обменивался этим приветствием со встречными крестьянами. И когда он уже проходил мимо дешевой харчевни на окраине---места отдыха крестья--он опять услышал: «Устали?». Это оказался Кэйносин.
--А, это ты, Сэгава-кун!--остановил его старик.----Вот кстати встретились. Мне давно хотелось поговорить с тобой по душам. Не торопись, побудь вечерок со мной. Здесь самое подходящее местечко для разговора. Зайдем, мне нужно тебе кое-что рассказать.
Поддавшись уговорам Кэйносина, Чума-сан вошел следом за ним в харчевню. Здесь бродячие торгавцы--днем, а вечером--крестьяне забывали свою усталость. В большом очаге алым пламенем горел хворост. У стены, выстроившись в ряд, стояли старинные кувшины, полные местного сакэ. У крестьян сейчас была горячая пора, засиживаться им долго не приходилась, поэтому харчевня пустовала. Заскочил какой-то крестьянин прямо в сандалиях, хлебнул кружку сакэ и тут же исчез. Место у очага оказалось в их полном распоряжении. Подошла хозяйка и, вешая над очагом котел, спросила.
—Вам чего подать? Может, хотите похлебку или скумбрию—сегодня наловили...
--Подать скумбрию?
--Скумбрию?--Кэйносин облизнулся.--Скумбрия---эго хорошо. А если еще и похлебка --- так будет просто замечательно. В такой вечер нужно что-нибудь горячее.
Кэйносин весь дрожал от желания выпить. В трезвом состоянии он был довольно угрюмым и молчаливым, казался даже каким-то болезненным. Хотя ему было уже за пятьдесят, но он выглядел моложе своих лет, в черных волосах его еще не показалась седина. Перед глазами Чума-сан снова возникла случайно увиденная сцена на поле, и горячая волна сочувствия к этому неудачнику охватила его. В очаге пылало яркое пламя. В котле закипело и кругом разнесся вкусный запах. Хозяйка налила полный горшок похлебки, согрела сакэ и поставила каждому на столик по бутьтлочке старинной формы.
--Сэгава-кун, ты когда приехал в Иияма?— спросил Кэйносин, понемногу подливая себе водки.
— Я? Да вот уже три года, как я живу здесь.
-- Неужто? А мне казалось, что совсем недавно, Как бежит время! Да-а, у нашего брата осталась одна дорога — старость, а вот вам шагать и шагать вперед. А ведь и я был когда-то такой, как ты. Все думаешь: зав-тра, завтра; глядь, а тебе уже полсотни стукнуло, и ничего ты не достиг. А ведь я, знаешь, из самурайского рода--из клана Иияма, в молодости служил самому князю, а потом в Эдо  как раз перед переворотом. Как быстро меняются времена— перемена за переменой. Вот посмотри... Видишь, на берегу Тикума развалины замка. Сейчас осталась одна каменная ограда. Она тебе ничего не говорит. А когда я вижу ее, вижу, как все там заросло плющам и травой... Нет, мне не выразить, что у меня творится на душе. Теперь всюду на месте старых замков тутовые сады. Самурайство выродилось, гибнет. Если кто и удержался, то кое-как перебивается, тянет лямку мел-кого чиновника или учительствует в школе, только и всего... Самые непригодные люди — это самураи, а ведь я один из них...
Кэйносин горько усмехнулся. Он осушил чашечку сакэ, прищелкнул языком и протянул ее Чума-сан.
 —Поменяемся!
---Давайте, я налью вам,—предложил Чума-сан, берясь за бутылочку.
— Э, нет, так не годится. Если уж подносить — так подносить, а если пить—так пить. Я думал, что ты со-всем не пьешь, а ты, оказывается, умеешь выпить! Первый раз нижу, что ты пьешь.
--- Да разве это называется уметь выпить, -- ведь я на на третьей чашечке готов...
--Во всяком случае, эту чашечку выпей до дна. А потом налей мне. Я вот только с тобой впервые за долгие годы говорю по душам, откровенно. Вот уже двадцати лет... да, с тех пор, как я получил звание учителя, прошло уже пятнадцать лет, и все это время я твердил изо дня в день одно и то же, одно н то же. Ты, может, будешь надо мной смеяться... но, поверишь ли, дошло до того, чти я сам перестал понимать, чему я учу своих учеников! Тот, кто долго прослужил учителем, хорошо это знает. Откровенно говоря, я никогда и не считал, что занимаюсь воспитанием детей. Школа была для меня только службой, где я, наряженный в форму, мог получать жалованье. Учитель младших классов начальной школы—то же, что и рабочий, разве что образованный... 3а грошевое жалованиe изо дня в день наводить порядок в шумном классе, следить за учениками, работать столько часов, что сам даже диву даешься, как еще на ногах держишься... Может быть, тебе кажется, что мой уход со службы----безумие. Нет. Хотя я знаю—протяни я эту лямку еще шесть месяцев, у меня была бы хоть и маленькая, но всё же пенсия. Знаю это и ничего не могу с собой поделать. Вот плохо. Работать в школе или умереть—для меня теперь всё одно! Жена, как и полагается жене, волнуется: на что мы будем теперь жить? Если не хочешь быть учителем, или служить в банк, садись за конторку. На разве я сумею так сделать? Раз уж я не в состоянии заниматься делом, к которому привык за двадцать лет, как же я возьмусь за новое? Вся сила, вся моя бодрость--все ушло. Выдохся я, выдохся, как старая ломовая лошадь, которую как ни погоняй, все равна работать она уже не может...

Со двора вошел какой-то мальчик, и Кайносан за-молчал. Хозяйка, которая при тусклом свете лампы гремела посудой у кухонного стола, подбежала к вошедшему.
---Никак это Сйого-сан?
У Сйого был озабоченный вид.
--Отец здесь?
---Как же, здесь,--ответила хозяйка. Кэйносин нахмурился. Он подвел Сйого, стоявшего в полутьме у самой двери, к очагу и, пытливо всматриваясь в лицо сына, спросил.
---В чем дёло? Что тебе нужно?
--Вот. Мама прислала... сказать, чтобы отец по-скорей приходил домой,----запинаясь, проговорил Сйого.
--Посылает на розыски.. Опять взялась за старое, --пробормотал про себя Кэйносин.
--Значит, отец не пойдет домой?--робко спросил Сйого.
 —Приду, кончу разговор и приду. Так и скажи матери: отец разговаривает с учителем. Когда кончит, придёт,--проговорил Кэйносин, потом, понизив голос, спросил мальчика.
--А что мама делает?
--Убирает зерно.
--Вот что! Она еще работает?. А... мама не серди-лась, как всегда?
Сйого молчал. Он грустно смотрел на отца, точно своим детским сердцем жалел его. Кэйносин взял сына за руку.
--Что это у тебя такие холодные руки?--восклик-нул он.--На тебе денег. Купи себе хурмы. Только потихоньку, чтоб ни мама, ни Сусуму не узнали. Хо-рошо? Иди скорей... и передай, как сказал отец. Ладно? Понял? Сйога кивнул и вышел с поникшей головой. А старик снова стал предаваться воспоминаниям.
--Помнишь, когда ты перебирался в Рэнгэдзи? И я тогда проводил тебя только до ворот? А знаешь почему? Право, я только тебе это рассказываю: я провинился, и настоятель очень на меня сердит. Сказал, что, пока я пью, он и видеть меня не хочет. Жестоко это. Выходит, что я теперь с дочерью не могу повидаться. О-Сио, которая живет в Рэнгэдзи, Сйого и покойный старший сын, эти трое--дети от моей первой жены. Она тоже была дочерью самурая. Я женился на ней в хорошее для нашей семьи время. Она скончалась еще до того, как я опустился, оттого каждый раз, как я о ней думаю, передо мной проходят лучшие дни моей жизни. Выпью чашечку сакэ и непременно вспомню эта время. Знаешь, с годами только и радости, что вспоминаешь о прошлых днях. Да, моя первая жена умерла в хорошее время. Человек --странное сушество: что имел в молодости, то ему всего дороже. Только нет, она и действительно была хорошей женой. И нравом была покладистей теперешней моей жены. Всей душой мне верила, как в старину, когда жена во всем полагалась на мужа. О- Сио очень похожа на мать, особенно глазами. Как взгляну на нее, сразу так и встает передо мной жена. Не я один, все это говорят, а теперешней жене моей это, видно, не по нутру. По правде говоря, не хотелось мне отдавать дочку в Рэнгэдзи. Но дома ей было бы хуже. Пожалел я ее. Ну, а настоятель Рэнгэдэи очень этого добивался--у них-то детей нет. А ведь в Иияма не так, как в других местах,--здесь священнослужителей чтят... Вот я и отдал свою о-Сио...
Чем дальше Чума-сан слушал, тем больше он жалел старика
--А было ей тогда тринадцать лет,--добавил Кэйно-син. ---- Эх, бестолковая у меня жизнь!--сказал он со вздохом.—Подумай, как горько это говорить—«бестолковая»! Говорят, что я беден оттого, что пью. А я скажу: пью я оттого, что беден. Ни одного дня не могу, чтоб не выпить. Сначала я пил, чтобы забыть горе. Теперь не то. Теперь, наоборот, я пью, чтобы почувствовать свое горе. Может, это смешно, но, если я хоть один вечер не выпью, такая тоска, такая тоска, что я весь дрожу. Спать не могу. Сам не свой делаюсь. А выпью и начну мучить себя разными мыслями; вот тогда я чувствую, что живу. Если начать тебе рассказывать о всех моих бедах и унижениях, то конца не будет. До того, как я стал работать в нашей школе, я долго служил в Симо-Такаи. На нынешней моей жене я женился как раз там. Она оттуда родом и работать умеет. Жать рис в мороз я так и не научился. Стоит мне только попробовать, как сейчас же заболеваю. А ей нипочем, она выносливее меня. Когда пришла нужда и стало уже не да стыда, она и говорит: «Я сама буду крестьянствовать?». И что же--своими женскими руками стала обрабатывать землю. Крестьянин Отосаку, который с давних пор связан с моей семьей, предложил в благодарность за прошлое, помогать нам. Но я все равно был против. А жена и слышать не хочет. А ведь я самурай, я даже не знаю, сколько цубо в одном тан, не знаю, сколько налога вносится с каждого снопа, сколько зерна получается с одного сито семян, сколько удобрений нужно в год -- ровно ничего в этом не смыслю. Я даже не знаю, сколько земли жена арендует. Она считает, что и детей надо приучать работать в поле... видно, ей хочется, чтобы они стали простыми крестьянами. На-счет этого мы с ней постоянно препираемся. Необразованной женщине нельзя доверять воспитание детей! Уж если искать причины наших вечных стычек, та они всегда из-за детей. Как ни странно: из-за того, что есть дети, супруги ссорятся, а из-за того, что супруги ссорятся, снова появляются дети. Ну, думаю, с нас хватит! Что делать, если появится еще,--ведь, когда прибавляется ребенок, при-бавляется и нужда. Но когда дети появляются, делать уже нечего. Когда жена родила третью девочку, я сказал: назовем ее о-Суэ. Я думал: может быть, если назовем ее о-Суэ, будет конец. Что же ты думаешь? Сразу же за ней появился четвертый! Что было делать? Назвали его Томэ-кити. Представь, каково мне, когда вокруг ревут пятеро детей. Мука мученическая... Теперь, когда я вижу бедную семью, в которой много детей, я очень хорошо представляю себе ее страдания. И с пятью детьми трудно прокормиться, а если будет еще, просто не знаю, что тогда делать...
Кэйносин рассмеялся, хотя глаза его наполнились слезами. Горячие струйки потекли по щекам и падали на рукава его жалкой одежды. Кэйносин обеими руками потер себе лоб, щеки, подбородок.
--Послушай, Сэгава-сан,—заговорил он опять.—Сйого теперь на твоем попечении. Скажи, выйдет что-нибудь путное из него? Ведь он такой робкий, нет в нем никакой живости. Он словно девочка: чуть что, сейчас же в слезы. Вечно его младший брат обижает. Говорят, что для родителей все дети одинаковы, а все же Сйого я как-то больше люблю. Может, жалею его за то, что он такой слабый. А жена стоит за младшего----- Сусуму. Сйюго для нее обуза, ругает отца его ни за что ни про что. А если я заступлюсь, сейчас же ссора— ты, мал, любишь только детей первой жены, а Сусуму не хочешь и знать. Оттого я в молчу. Забьюсь куда-нибудь в угол подальше или же потихоньку сбегу из дома и пью один---для меня теперь это первое удовольствие. Сказать жене хоть слово--ни-ни... она сейчас же: «Я не такой голой за тебя выходила!». А что мне ей ответить? Ничего. Ведь все ее приданное я пропил... Глупой кажется тебе моя жизнь, правда?--горько усмехнулся Кэйносин.
Когда старик излил все накопившееся на душе, ему стало легче. Он быстро хмелел, язык у него стал заплетаться и, наконец, совсем перестал ворочаться.
Они встали. По счету уплатил Чума-сан, и они вышли из трактира. Было уже далеко за восемь. Город погрузился в темноту, на улице было мало прохожих. Навстречу им попалась какая-то помешанная женщина, сама с собой разговаривавшая, потом какой-то пьяный, который, видно, забыл дорогу домой. Кэйносин едва держался на ногах. Глаза его помутнели, в них даже как будто не отражался блеск звезд. Чума-сан решил довести его до дама. Он то поддерживал его под руку, то подставлял плечо и чуть ли не тащил на себе старика, то, обхватив его, балансировал вместе с ним.
Когда, наконец, от довел Кэйносина до дома, они застали жену Кэйносина и крестьянина Отосаку с женой, вымокших от ночной росы, за работой во дворе. Увидев Чума-сан, приведшего ее пьяного мужа, жена Кэйносина смутилась.
--Ах, это вы! Сколько хлопот вам причинил мой муж!





                ГЛАВА 5


Третьего ноября вдруг ударил мороз. Вот что дает почувствовать приближение долгой-долгой горной зимы. Когда, проснувшись утром Чума-сан глянул в окно своей комнаты, все вокруг точно было покрыто белым дымом. Так как в этот день в школе отмечалось двадцатичетырехлетие императора, Чума-сан надел специально вынутые из корзины хаори и хакама и в этом году снова облачился в прошлогоднее пальто
Когда он спустился по темной лестнице и вышел в коридор, из окна, обращенного на север, блеснул яркий свет утреннего солнца. Под его лучами на дворе таял иней и осыпались листья. На ветвях гинкго не желтело уже на одного листочка. Вдруг Чума-сан заметил в углу тоненькую фигурку: это была о-Сио. Прижавшись к стене, она глядела, как кружатся и падают тронутые морозом листья. Чума-сан вспомнил Кэйносина, его вчерашний рассказ о семье и детях; ему опять стало жаль этого беднягу и захотелось оказать внимание его дочери.
--О-Сио-сан,--обернулся он к ней,--не передадите ли вы окусама, что сегодня у меня ночное дежурство. Пусть она оставит для меня ужин, а я попозже пришлю из школы мальчика.
О-Сио пугливо отделилась от стены. При виде Чума-сан она всегда робела. Похожа она чем-нибудь на Кэйносина? По волосам, по выражению лица---нет. Сйого---тот похож на отца, а она, видимо, на покойную мать. «Глаза ее точь-в-точь, материнские,--сказал и Кэйносин»,--думал Чума-сан, невольно разглядывая девушку. О-Сио слегка покраснела и, запинаясь, сказала.
--Вчера вечером отец доставил вам беспокойство! Извините пожалуйста!
--Что вы! Нисколько! Это я должен извиняться! --- искринне воскликнул Чума-сан.
--Вчера сюда приходил брат. Он рассказал мне,..
--Вот как!
--Наверно, отец причинил вам много хлопот... Уж он такой у нас, он всем прячиняет беспокойство.
Видимо, тревога об отце ни ка минуту не покидала бедной девушки. Во взгляде ее ласковых черных глаз сквозила печаль, а щеки слегка покраснели и припухли от недавних слез. Кивнув на прощанье О-Сио, Чума-сан подвнял воротник пальто, надел шляпу и вышел из храма. На углу одной из улиц Чума-сан сунул руки в карман и вдруг обнаружил забытые там черные смятые перчатки. Расправив, он натянул их на руки, и хоть они были тесноваты, но в них было тепло--грела вязаная подкладка. Поднеся руку к носу Чума-сан вдохнул слабый, давно забытый запах, и перед ним сразу всплыли воспоминания о празднике. Как радостно он проходил в былые годы! В прошлом... позапрошлом году... и три года тому назад... То было время, когда он еще не знал жизни и не задумывался над нею... Перчатки остались все теми же, лишь выцвели слегка. А как все изменилось у него на душе. Что будет теперь с ним вообще--кто знает? На следующую годовщину, не на будущий год,--а хоть завтра?  От этих мыслей у него защемило сердце.
А кругам все было, как и полагается в большой праздник: на улицах висели флаги, дух торжественности ц праздничности витал над домами. Дети, оживленно болтая, гурьбой шагали по влажному от растаявшего инея тротуару к школе. Даже самые от- чаянные сорванцы-школьники в этот день вели себя необычайно солидно. Мальчуганы сегодня вырядились в хаори и хакама, а на девочках хакама были новые--коричневые и лиловые.
В школе церемония празднования дня рождения императора происходила в актовой зале. Ученики и ученицы рядами поднялись по лестнице, ведущей в актовый зал. Каждый учитель шел впереди своего класса. Школьников старшего отделения вели: Гинноскхэ--второй класс, Вумпэй—первый, Чума-сан -- четвертый. На праздник, уже а качестве гостя, пришел и Кэйносин. С грустным видом этот уволенный учитель подымался по лестнице вслед за своими бывшими учениками.
Общее праздничное настроение развеяло было грустные раздумья Чума-сан. Но, заглянув случайно перед самым началом церемонии в одну из токийских газет, он прочитал сообщение о том, что ухудшилось состояние здоровья Иноко Рэнтаро. Это известие очень взволновало Чума-сан; не имея времени прочесть его внимательно, он сунул газету за пазуху. Есть люди, которые рождаются как будто затем, чтобы стремительно пройти свой путь по земле, прожить в короткий срок большую жизнь. Мажет быть, Рэнтаро один из таких людей. В газете говорилось, что состояние его тяжелое. Ах, прежде чем зажечь мир, пламя, горящее в груди учителя, сожгло его самого! Эти мысли не покидали Чума-сан ни на минуту. Его обуревало желание перечитать сообщение еще и еще раз, но он не мог этого сделать сейчас.
День рождения императора совпал с праздником общества Красного Креста. На груди у собравшихся в зале алели красные ленточки и  поблескивали серебряные значки. Вдоль восточной стены вала стояло более двадцати священнослужителей. Среди них не было только настоятеля храма Рэнгэдзи, и все же, как ни странно, отсутствие его было заметно. Среди гостей общее внимание привлекал местный деятель Такаянаги Тосисабуро, который уже зарекомендовал себя как восходящая звезда на политическом горизонте. В этом году он снова был выставлен кандидатом в члены парламента.
Гинноскэ, Бумпэй и другие учителя и учительницы собрались у фисгармонии.
--Внимание! — раздался строгий возглас старшего учителя Чума-сан, и в зале воцарилась тишина. Чума-сан пользовался у учеников гораздо большей привязанностью и уважением, чем директор.
Церемония началась. Когда все запели национальный гимн, директор сдернул занавеску с портретов императорской четы, а потом прочел манифест, последние слова которого покрыли  дружные возгласы: «Банзай, банзай!». Затем выступил с речью   директор. На этот раз темой его речи послужили верноподданность и сыновий долг. На груди его внушительно поблескивала медаль. После спели песню о дне рождения императора. Потом с приветствием от имени гостей выступил Такаянаги; он был опытный оратор, и его речь всем понравилась. Жители Синано всегда питали пристрастие к красноречию, и одни уже эти речи опьянили сердца собравшихся.
После окончания церемонии ученики четвертого класса сплошным кольцом обступили Чума-сан. Он делал вид, будто хочет ускользнуть от них, а они пролезали у него подщ рукавом, хватали его за руки. Вдруг Чума-сан заметил жавшуюся в стороне одинокую фигурку. Это был третьеклассник синхэймин Сэнта. Он всегда был один, в стороне от всех. И сегодня Сэнта стоял одиноко, глядя, как веселятся и радуются кругом него. Бедняжка, даже в этот праздник он не мог веселиться, как все другие. Чума-сан закусил губы. Ему хотелось подбодрить бедного ребенка, сказать ему: держись крепче, не бойся. Но на него смотрел другой учитель, и он, чтобы скрыть собственное смущение, выбрался из толпы учеников и вышел на двор.
Утренний мороз оголил почти все деревья школьного сада, только одна вишня сохраняла еще осеннюю листву. Чума-сан стал возле деревца, вздрагивая от каждого легкого порыва ветра, который пробегал по ветвям вишни, как будто нашептывая им что-то. Он вынул и развернул газету. Там говорилось, что положение Рэнтаро опасно,  хотя корреспондент сам отнюдь не сочувствует идеям Рэнтаро, но не может не отдать должного человеку, который, выйдя из среды синхэминов, ведет неустанную борьбу. Он считает также, что Рэнтаро принадлежит к числу тех, так много обещавших, но безвременно угасших молодых людей, которые страдали той же болезнью, что и он. Говорилось, что по всей вероятности глубина и серьёзность пера Рэнтаро, так привлекавшая к нему людей, объясняется его страданиями, и корреспондент сан тоже--один из друзей Рэнтаро.
Читая, Чумак-сан не раз тревожно вздрагивал—его пугали пробегавшие по земле тени. Ярко краснели на солнце тронутые морозом листья вишни. Увядшая листва наводила на размышления о несчастной судьбе Рэнтаро.

Прощальный чай в честь Кэйносина был устроен в двадцать часов. Когда утром Чума-сан встретил в коридоре, храма Рзнгэдзи дочь Кэйносина о-Сио, он стал думать об ее несчастном отце. Теперь же, при виде Кэйносина, восседавшего на почетном месте, он вспомнил о-Сио, перед его глазами встала ее фигурка, прижавшаяся к стене старинного храма. Речь Кэйносина свелась к долгим воспоминаниям о своей жизни. Чума-сан, кажется, только один и слушал его с состраданием; если бы не он, никто бы не обратил внимания на эти старческие рассказы.
Чаепитие окончилось. Все разбрелись кто-куда. Директор подозвал  Бумпэя, который собирался было играть в теннис, и вместе с ним вышел в другую комнату. Они уселись друг против друга возле окна, выходящего на теннисную площадку; оттуда доносились шумные возгласы играющих--Гинноскэ и других.
-- Стоит ли так увлекаться спортом, Кацуно-кун? Давай-ка лучше поговорим!--дружески сказал дирек-тор.--Ну, как сегодняшние речи?
--Вашу речь я прослушал с величайшим интересом.
--Правда?
--Без всяких комплиментов. Это лучшая из ваших речей, которые мне приходилось слышать.
--Приятно слышать такие слова.--Директор рас-плылся в довольной улыбке.--По правде говоря, я к этой речи готовился вчера весь вечер. Как понрави-лось мое толкование понятии верноподданности и сыновьего долга? Мне пришлосы немало поломать себе голову. Рылся в словарях....
--Что ж, зато успех полный!
--Да, но, кажется, по-настоящему слушал только ты. У наших гостей довольно пустые головы... Кое-кто восхищался речью Такаянаги. Думаешь, мне доставляет удовольствие то, что меня ставят на одну доску с этим болтуном?--с обидой в голосе сказал директор.
--Что ж, кому не дано понимать, тот и не поймет.
При этих словах недовольное лицо директора не-сколько прояснилось. Он, видимо, хотел говорить с Бумпэем не столько о своей речи, сколько о чем-то другом, более существенном, только сразу не решался... Теперь он приступил к делу. Он нарочно остановил Бумпэя и повел его сюда, в эту комнату, чтобы посоветоваться, нет ли какого-нибудь способа удалить Чума-сан.
--Дело нот в чем,--он понизил голос,--у нас в школе довольно трудная обстановка. Я имею в виду наличие среди преподавателей таких чуждых элементов, так Сэгава-кун и Цутия-кун. С такими людьми едиинодушной работы в школе не наладишь. Говорят, что Цутия-кун собирается в недалеком будущем стать ассистентом сельскохозяйственного института. Так что он сам нас покинет. Труднее будет избавиться от Сэгава-кун. Если бы только школа освободилась от него, тогда все было бы в наших руках. Я во что бы то ни стало хочу убрать отсюда Сэгава-кун и посадить тебя на его место. Со мной говорил об этом твой дядя. Он такого же мнения. Ну, что ты можешь предложить?
-- Я-я?--Бумпэй не знал, что ответить.
--Ты посмотри, как льнут к нему ученики. Вокруг только и слышишь: «Сэгава-сэнсэй, Сэгава-сэнсэй». Может быть, все они так относятся к нему, потому что Сэгава-кун к ним подлаживается? А подлаживается он к ним потому, что на это есть причины? Как ты думаешь, Кацуно-кун?
--Я вас не вполне понимаю...
--Гм... видишь ли... это сугубо между нами... Не-сомненно, Сэгава-кун мечтает захватить руководство школой полностью в свои руки.
--Ну, нет, об этом он вряд ли думает!--рассмеялся Бумпэй.
--Ты говоришь, вряд ли?---недоверчиво заметил директор.--Почему ты так уверен, что он об этом не ду-мает?
--Да потому, что он еще не в таком возрасте, когда думают о подобных вещах. И Сэгава-кун и Цутия-кун--еще слишком молоды!
Это слово «молоды» вызвало у директора сокрушенный вздох. С площадки через закрытое окно доносился глухой стук теннисных мячей. Игра была в разгаре. Бумпэй невольно прислушался. Директор взглянул в лицо молодого человека и снова вздохнул.
---Что у него на уме, у этого Сэгава-кун?
--Что у него на уме?--удивленно переспросил Пумпэй.
--В последнее время, когда бы я ни встретил его, всегда задумчив, о чем-то размышляет. Что же, по-твоему, заставляет его так задумываться? Не веяние же нового времени?
--Нет, если Сэгава-кун о чем-то и задумывается,  то  совсем о другом. Вы, право, ошибаетесь...
--Тогда тем более непонятно. Значит, он думает не о том, о чем думали мы в свое время. То, что нас замало, для него не представляет никакого интереса. А чрезвычайно занимает Сэгава-кун именно то, что было нам совершенно чуждо. Видимо, потому мы и не можем работать вместе. Неужели у всей молодежи нового времени мысли так разнятся от наших?
--Не думаю.
--Ну, в тебе-то я уверен. Пожалуйста, не поддавай-ся этому дурному влиянию. Я готов сделать для тебя все, что в моих скромных силах. В жизни надо помогать друг другу. Ведь так, Кацуно-кун? Да... Но с этими чуждыми элементами не так легко совладать. Нужно хорошенько пошевелить мозгами... Подумай и ты. Может, мы сумеем что-нибудь придумать... Все, что тебе удастся узнать о Сэгава-кун, непременно сообщи мне.
3а окном опять раздались громкие возгласы играющих. Бумпэй взял ракетку и вышел. Директор открыл окно и стал наблюдать за игрой. Он был в том возрасте, когда человек еще не настолько стар, чтобы ощущать собственную слабость, но он уже утратил вкус к спорту, и любимая игра молодежи--теннис-- вызывала у него старинное восточное презрение. Он смотрел на увлеченных игрой молодых преподавателей и учеников с выражением, говорившим: «Ну, что за глупое время препровождение!».
Ярко сияло осеннее солнце. Под его лучами подсыхала влажная земля. Лица играющих разгорелись. Бумпэй присоединился к играющим. Против него и молодого учителя играл Гиннаскэ с учеником. И вскоре Гинноскэ--этот лучший игрок школы--был разбит наголову и вместе со своим партнером сложил ракетки. В свежем воздухе раздались звонкие хлопки и веселые возгласы игроков: «Гейм!». Из окна учительской выглянули две молодые учительницы и захлопали вместе со всеми. Воспользовавшись минутным перерывом, ученики, которые, разбившись на группы, следили за игрой, наперебой кинулись к ракеткам; одну из ракеток схватил Сэнта. Мальчуганы бросились отнимать у него. Но Сэнта крепко сжимал ракетку, и им не удалось отобрать ее. На лице у мальчугана было написано недоумение: как, силой? Его оставили в покое, но он стоял и стоял, и никто не выражал желания играть с ним в паре.
--Ну, идите же кто-нибудь!--рассердившись, пону-кали наблюдавших за игрой Бумпэй и его партнер. Мальчики переглядывались и насмехались над смущенным Сэнта. Никто мне хотел играть с «эта».
Вдруг, Чума-сан, стоявший все время в стороне, скинул хаори и поднял ракетку. Все почему-то рассмеялись. Учительницы, смотревшие на игру, тоже улыбнулись. Расположенный к Бутмпэто директор, увидев это, стал следить за начавшейся игрой с интересом, словно ему не хотелось, чтобы выиграл Чума-сан со своим портнёром. Положение Бумпэя было более выгодным, потому что солнце было у него за спиной.
--Ноль--один?--послышался голос судьи Гинноске стоявшего у сетки. Чума-сан и Сэнта проиграли первый мяч. На губах у зрителей появилась усмешка, казалось, они радуются неудаче Сэнта.
--Ноль --- два!--громко крикнул Гинноскэ. Чума-сан и Сэнта проиграли второй мяч,
--Ноль--два!--повторили некоторые зрители, чтобы всем было слышно.
Против Чума-сан и Сэнта играли Бумпэй и один молодой учитель. Оба они были сильными игроками и хорошо сыгрались, партнеру же Чума-сан-- маленькому Сэнтак--недоставало тренировки.
--Ноль--три!--снова посльшался голос судьи.
Чума-сан весь горел от возбуждения. Игра была для него сейчас не просто состязанием в ловкости, а борьбой  рас, борьбой человека с человеком, и он боялся, как бы не потерпеть в ней поражение.
--Не сдавайся, не сдавайся!--подбодрял он слабенького Сэнта.
Была их подача. Чума-сан должен был подавать последний мяч. Он стал в самом углу площадки, приготовился и ударил. Мяч стремительно полетел в сторону насторожившегася Бумпэя, но чуть-чуть задел за сетку.
--Сетка!--закричал Гинноскэ. Чума-сан подал второй мвч. Теперь он ударил слишком сильно, и мяч, не удердавшись, перелетел за линию площадки.
--Аут!
Чума-сан был раздражен. Он как будто переключил всю свою силу в одну правую руку и с такой яростью отбил мяч, словно победа или поражение решались одним ударом. Как часто бывает в молодости, ему казалось, что судьба всей его жизни зависит от исхода этой игры.
--Райт!
Бумпэй ловко отбил мяч и умышлённо направил его в сторону растерявшегося от неудач Сэнта. Яркий луч солнца падал прямо в лицо мальчику, и он не мог даже разглядеть летящий на него мяч.
—Гейм!--в один голос восклинули все. Мальчики, которые хотели отнять у Сэнта ракетку, хлопали в ладоши и прыгали от радости. Двже директор невольно вскрикнул, как будто поздравляя Бумпэя с победой.
--Сэгава-кун проиграл всухую... Как же так?—со-чувственно сказал Гинноскэ.
Не слушая его, Чума-сан набросил на плечи хаори и, подавленный, быстро ушел с площадки. Он пересек двор и, дойди до места, где его никто не мог видеть, остановился. Он был недоволен собой. Рэнтаро... Охината... теперь Сэнта... Когда он при-помнил все это одно за другим, дрожь пробежала по его телу. Ах, благоразумие всегда приходит слишком поздно!















                ГЛАВА 6


В ночь после праздника Гинноскэ и Чума-сан ота-лись в школе—была их очередь дежурить. Старый Кэй-носин, опечаленный расставанием со школой, долго не хотел уходить. И после ужина, сидя в дежурной комнате, он продолжал свои скучные жалобы, пока его молодые собеседники не стали уже посмеиватся над ним. Стенные часы пробили восемь, потом девять. Вечер был холодный, чувствовалось, что завтра будет большой мороз. Чумак-сан отправился в обход, а Кэйн-осин, усевшись возле жаровни, продолжал изливать свои горести Гиннокэ.
Минут через двадцать Чума-сан вернулся. Задув фонарь, он подошел к жаровне и стал отогревать руки.
—Ну и стужа! В нынешнем году это в первый раз. Потрогай.—Чума-сан протянул свою руку и прикоснул-ся к Гинноскэ.
 —Как лед!--Гинноскэ отдернул руку и удивленно взглянул в лицо Чума-сан.—Что с собой? Ты так бледен! Что-нибудь случилось?--испуганно спросил он.
--В самом деле, что с тобой?--забеспокоился и Кэйносин,
Чума-сан дрогнул, словно припомнив что-то. Несколько времени он, как будто колебался: сказать или нет? Кэйносин и Гинноскэ не сводили с него глаз, он в конце концов решился.
--Со мной сейчас случилось что-то странное...
--Что странное?—переспросил, нахмурившись, Генноске
--Когда я с фонарем обходил вокруг здания школы до спортивной площадки, мне показалось, что кто-то зовёт меня. Посмотрел вокруг — никого нет. Мне показался этот голос очень знакомым. И я вспомнил, что это был голос моего отца...
--Да, странные вещи бывают на свете,—заметил Кейносин и недоверчиво прибавил.---А что же произнес этот голос?
«Чумак-сан, Чума-сан», несколько раз.
--Неужели так и звал по имени?---У Кэйносина глаза стали совсем круглыми.
Генноске рассмеялся.
--Ну, это совсем чепуха1 Сэгава-кун просто почудилось.
-- Нет, правда же, звал по имени!—взволнованно подтвердил Чума-сан.
--Этого не может быть. Это плод твоей беслокойной фантазии.
--Не смейся, Цутия-кун меня действительно звали по имени. Это был не шум ветра, не голос птиц. Это безусловно, был голос отца. Мог ли я ошибиться в этом?
--Нет, ты это серьезно говоришь? Не шутишь? Не дурачишь нас?
--Мне очень грустно, Цутия-кун, что ты не веришь мне. Я говорю совершенно серьезно. Я слышал, как меня  звал отец, слышал вот этими самыми ушами...
--Значит, твои уши тебя обманывают. Твой отец далеко на горных пастбищах Нисиноири. Он не может звать тебя здесь. Какая чепуха!
--Это не чепуха. Это удивительно.
--Удивительно! Такие чудеса бывают только в старых сказках. В наш просвещенный век никто не поверит этому.
--Нет, Цутия-кун, ты не прав,--вмешался Кэйно-син.—Так утверждать нельзя...
--Ну, что мне с вами делать? Отсталые вы люди! — насмешливо воскликнул Гинноске.
Вдруг Чума-сан насторожился. Он весь изменился в лице--неподдельный страх исказил его черты. Достаточно было взглянуть на серьезное выражение его лица, чтобы убедиться, что он не шутит.
--Опять кто-то зовет. Слышите? 3а окном,--про-шептал Чума-сан, прислушиваясь. --- Нет, все это слиш-ком странно... Извините, я пойду, посмотрю.
Чума-сан выбежал из комнаты. Гинноскэ не на шутку обеспокоило странное поведение друга. А в конец перепуганный Кэйносин был уверен, что это предзнаменование. «Невероятно слышать здесь голос отца!»--думал он.
--Как бы то ни было--сказал он Гинноскэ,-- сидеть тут у жаровни тоже невесело Не пойти ли и нам посмотреть?
—Пожалуй?—согласился Гинноскэ.---С Сэгава-кун творится что-то неладное. По-моему, все это--нервы... Подождите, я зажгу фонарь.


В ушах Чума-сан все время звучал призывный голос отца, и он шел на этот голос. Свет, проникавший из окна дежурной комнаты, освещал только узкую полоску школьного сада. Очертания здания и деревьев были скрыты тьмой. Казалось, что все кругом притаилось под покровом ночи. Хотя ветра не было, холод пронизывал насквозь. Кто не знаком с суровым горным климатом Синано, тот вряд ли может себе представить такую ночь.
 Голос отца слышался все явственней. Чума-сан остановился, глаза его свыклись с темнотой, и он при свете звезд стал вглядываться в ночную мглу. Нигде никого не была. Стояла полная тишина. Даже собаки не лаяли в эту холодную ночь. Нет, никакой другой звук не мог обмануть его слуха.
--Чума-сан, Чума-сан!--услышал он опять.
Ледяные мурашки поползли по его дрожащему от страха телу. Он был потрясен до глубины души. Сомне-ний быть не могло—это был голос отца, как всегда не-много хриплый и строгий. Неужели он из далекой долины Эбосигадакэ зовет его к себе? Чума-сан взглянул наверх: небо над Иияма, кат и весь заснувший городок, было беззвучно, безмолвно. Ветер улегся, птицы попрятались. Только ярко сияли звезды да легкой дымкой простирался по торжественному небу сверкающий Млечный Путь. Всё это будило в душе глубокое непонятное волнение. Чем больше смотрел на небо Чума-сан, тем  больше казалось оно ему бездонным, темносиним морем, за которым угадывались  другие миры. А голос отца продолжал звучать,  заполняя собой холодный воздух ночи; он проникал до глубины мозга Чума-сан. Что могло это значить? Теряясь в догадках, Чума-сан бродил по школьному саду. Зачем отец зовет его? Может быть, он напоминает ему о завете? Может быть, любящее сердца отца чувствует  страдания сына? Может быть, он хочет ещё раз напомнить ему свои слова: «Во что бы то ни стало, скрывай, кто ты такой! Помни, как страдал всю свою жизнь твой отец!». Чума-сан представил себе сейчас отца: вот сейчас он вышел из сторожки на безмолвное пастбище,  он думает о своем сыне, он зовет: Чума-сан, Чума-сан!»-- И голос его понесся над долинами Синано и достиг слуха Чума-сан,.. А может быть, все это только плод его собственного воспаленного сознания? Вне себя от  сомнений и  страха, Чума-сан, сам не понимая зачем, стал звать.
--Отец! Отец!
--Ты здесь?--послышался голос Гинноскэ.
--Затем блеснул свет фонаря, и он подошел к Чума-сан. За ним следовал Кэйносин. Гинноскэ поднял фонарь и осветил лицо Чума-сан, потом огляделся вокруг, всматривась в темноту. Тут они узнали от Чума-сан, что он опять услышал голос отца.
--Вот видишь, Цутия-кун,---сказал Кейносин, лязгая зубами от холода и страха. Гинноскэ засмеялся.
--И всё  же это невозможно! Это только нервы. Сегава-кун в  последнее время стал очень мнителен, поэтому ему и  чудится всякий взор.
--Только нервы?—как будто в раздумье переспро-сил Чума-сан.
--Да ты сам посуди. Видеть что-то там, где ничего нет, слышать голоса, когда кругом ни звука,—разве это не следствие больных нервов? Все это, друг мой, тебе померещилось, всё это призраки, рожденные твоей мнительностью.
--Призраки?
--Да, да. Так называемые галлюцинации. Призраки, которые чудятся слуху. Это звучит немного странно, но если 6ы можно было так сказать, то это как раз то, что сегодня с тобой происходит.
—Возможно...
Некоторое время все трое молчали. В небе и на земле царила полная тишина, не было слышно ни звука, И вдруг, нарушая безмолвие этой звездной ночи, до слуха Чума-сан снова донеслос.
--Чума-сан, Чума-сан!
Голос все слабел, удалялся и, как крик птицы, пролетающей по небу, затих и замер вдали. Гинноскэ, все время светивший фонарем, увидел, как снова исказилось лицо Чума-сан.
--Что с тобой! —воскликнул он.
---Я сейчас опять слышал голос отца.
 --Сейчас? Нет, сейчас не было ни звука.
--Я слышал,—повторил Чума-сан.
--Ты ничего не слышал и не мог слышать. Кадзама-сан, вы что-нибудь слышали?
--Нет,—подтвердил Кэйносин.
--Вот видишь, и Кадзама-сане не слышал, и я не слышал. Выходит, слышал только ты один. Нервы это, нервы и ничего другого...
Гинноскэ повел фонарем, и свет его прорезал окружавшую их темноту. Не было видно никого и ничего, что смогло бы издать звук. Небо было точно зеркало, отражающее звезды, земля—точно огромная тень. Гинноскэ засмеялся.
--Ну, убедился ты., наконец, что никого нет? Я ни-когда ни верю ни своим ушам, ни своим глазам, пока не возьму в руки и не пощупаю. Все эти голоса--одна физиология. Однако что-то здорово холодно. Я больше не могу так стоять. Идем!
Всю ночь Чума-сан не мог сомкнуть глаз. Лежа в постели, он все время думал о6 отце и о Рэнтаро. Гинноскэ же сразу захрапел. Как завидовал Чума-сан, глядя на спокойное лица товарища, его безмятежному сну? Среди ночи он вдруг тихонько встал с постели, засветил ярче слабо горевшую лампу и принялся писать письмо Рэнтаро. 0н решил быть осторожным и даже такое обычное письмо, выражавшее лишь сочувствие по поводу болезни, хотел написать втайне от всех. По временам Чума-сан отрывался от письма и поглядывал на Гинноскэ. Тот крепко спал, его большой рот был открыт, как у рыбы, вытащенной из воды. Чумак-сан был немного знаком с Рэнтаро. Он несколько раз встречался с ним, а в этом году два-три раза обменивался и письмами. Но Рэнтаро считал Чума-сан просто расположенным к нему знакомым, ему и ву голову не приходило, что Чума-сан такого же происхождения, как и он сам. А Чумак-сан не решался открыть свою тайну. Поэтому он чувствовал себя скованным, и многое из того, что переполняло его душу, в письме осталось невысказанным. Отчего он так преклонялся перед Рэнтаро? Если бы только он мог объяснить это одно, писать  остальное и не понадобилось бы. Если б можно было это сделать! Но он не мог, и в этом была его слабость. Письмо получилось самое обыкновенное. Когда он написал в конце: «В Токио. Иноко Рэнтаро от Сэгава Чумацу—ему показалось, что он обманул свою совесть. Чума-сан швырнул кисточку, спрятал письмо и опять забрался в холодную постель. Но едва только у него слипались глаза, как сейчас же начинались страшные сны, и он просыпался.
Утрой в школу прибежал Сйо-дурак из Рэнгэдзн; ему нужно была непременно видеть Чума-сан. На вопрос школьного служителя: «Зачем?»—Сйота твердил: «Мне нужно передать ему самому». Когда Чума-сан вышел в вестибюль, Сйота протянул ему телеграмму. Чума-сан схватил ее, вскрыл, прочел; кратко сообщалась, что скончался отец. Чума-сан, пораженный, не веря своим глазам, перечел сноава. Сомнений не было, это было сообщение о смерти отца. И стояла подпись дяди из Нэцу. Дядя звал: «приезжай немедленно».
--Вот горе-то какое! Как вы будете убиваться... По-бегу поскорее домой, расскажу окусама,--- пробормотал Сйота.
В его тупом взrляде отражался детский страх пе-ред смертью. Отец Чума-сан всегда был крепким, здоровым человеком. Суровый климат гор как будто закалил его; он никогда не знал простуды и был выносливее молодых. Жизнь пастуха многим кажется романтичной, но на самом деле это трудная жизнь, и не каждому она может быть по силам. Особенно нелегка она для пастухов на пастбищах Нисиноири. Об отце же говорили: «Только этому старику и по душе такая работа». Одного знания пастушеского дела было недостаточно: здесь, в глубокой долине Эбосигадакэ, трудна было переносить не столько суровые холода и непогоду, сколько одиночество. Жителям юга, родившимся под теплым солнцем, недостает выносливости, и они совершенно не приспособлены быть пастухами в горных местностях. Другое дело уроженцы севера Синано. А отец Чума-сан не только был родом ив Синано, простой и работящий человек, для которого труд не в тягость, у него имелись еще и свои, неизвестные другим причины скрываться от людей. Наставляя, сына, внушая ему свой завет, он сам старался из осторожности как можно реже попадаться кому-либо на глаза; у него не было другой мечты, не было другой радости, как успехи единственного сына. «Ради Чума-сан, ради этого он ушел вглубь гор и проводил свои дни в полном уединении: пас скот, коротал время у дымных костров. Единственным удовольствием для него было--купить на деньги, которые ежемесячно присылал Чума-сан, немного сакэ. Сакэ помогало ему забывать и тяжесть труда и одиночество. И вот пришло известие, что отец—крепкий, как железо, никогда не болевший отец,—внезапно умер!
Телеграмма была краткой, и обстоятельства смерти оставались неизвестными. Чума-сан зная, что каждый год, когда начиналось весеннее таяние снегов, отец подымался в горы в свою сторожку на горном пастбище, а с началом зимы, когда долины снова покрывались белым покровом снега, он спускался в село Нэцу. Теперь как раз пора было ему собираться на зимовку. Но из телеграммы нельзя было даже понять, где он уме—в Нисиноири или в Нэцу? Бедный отец! И тут Чума-сан вспомнил, что вчера вечером он слышал его голос. Вспомнил, как этот голос отдалялся и затихал, точно отец с ним прощался.
Чума-сан показал телеграмму Гинноскэ, и тот был так потрясен этим неожиданным сообщением, что долго не мог произнести ни слова. Он то смотрел на Чума-сан, то перечитывал телеграмму. Потом, как будто что-то соображая, сказал.
—Ты говорил, что в Нэцу у тебя есть дядя. Он, ко-нечно, обо всем позаботится. Все это очень печально. Но ты поскорей собирайся и поезжай. В школе я все улажу. 
Лицо Гинноскэ светилось искренним сочувствие? Он только ни словом не обмолвился о вчерашнем случае. «Смерть—факт естественный, в ней нет ничего удивительного»,--говорили глаза молодого естествоиспытателя.
-Директор пришел в школу, как всегда, во-время, и eму сейчас же была сообщена эта новость. Чума-сан попросил разрешения немедленно уехать. Сообщил также, что пока он будет отсутствовать, его взялся заменять Гинноскэ.
-- Представляю, как ты потрясен,—посочувствовал директор.---О школьных делах не беспокойся —тут есть и Цутия-кун и Кацуно-кун. Ну, кто мог ожидать, что твой отец умрет так внезапно. Прошу тебя, когда управишься с похоронами и кончится траур, возьмись опять со всей энергией за школу. Ведь и благодаря твоим стараниям дело у нас поставлено как следует. Когда ты здесь, я совершенно спокоен. Недавно о тебе хорошо отзывались в одном месте, и я чувствовал себя так, как будтог хвалят меня самого. Ты же знаешь, как я на тебя полагаюсь...----- И уже другим тоном он добавил:—Тебе надо ехать, будут непредвиденные расходы. Я могу дать тебе аванс. Возьмешь? Если нужно, говори, не стесняйся. Ведь будет хуже, если не хватит денег.
Хотя директор говорил с ним в высшей степени приветливо, Чума-сан все же чувствовал в его словах какую-то фальшь.
 ----Только не забудь перед отъездом подать заявление; так уж полагается по правилам, — добавил директор.
Чума-сан поспешил домой, в Рэнгэдзи. Жена настоятеля и  о-Сио выбежали ему навстречу и стали расспрашивать про телеграмму.
-- Да, но как все это ни грустно, а вам надо поесть.  Ведь вы еще не завтракали,—опомнилась вдруг окусама.
--Да, да,---подхватила о-Сио.
--Сэгава-сан, прошу вас, идите собирайтесь, а завтрак я мигом приготовлю. Жаль, что у нас ничего нет дать вам в дорогу... Может, лососину зажарить?
Обливаясь слезами, окусама суетливо забегала по комнате. Долгая затворническая жизнь сделала ее чувствительной к чужому горю.
--Наму амидабу,--шептала про себя  эта неподстриженная монахиня.
 Чумак-сан поднялся к себе в комнату и стал торопливо собиратся в дорогу. Ехать приходилось налегке, без всякого багажа, без подарков---было не до этого. Он вынул из корзины теплый костюм, сшитый из грубом ткани, вытканный для него теткой, и стал одеваться. Он не успел еще завязать тесемки на гетрах, как в комнату вошла служанка Кэсайдзи, внесла столик с едой, а за ней показалась и о-Сио. Чума-сан придвинул столик, а о-Сио накладывала и подавала ему еду. Его радовало и в то же время стесняло то, что ему так прислуживают, вместо того, чтобы, как обычно, поставить блюда и уйти. О-Сно была сегодня не так робка, как обычно, и ему перестало казаться, что она его боится. Видно, она убедилась в том, что он искренне жалеет ее отца Кзйносина, и ее робость сама собой прошла. Теперь, прислуживая Чума-сан, она расспрашивала его о том о сем. О-Сно стала интересоваться его матерью.
---У меня нет матери,— просто, по-мужски сказал Чумак-сан.—Она скончалась, когда мне было восемь лет. Я даже плохо ее помню. В сущности я и не знаю по-настоящему, что такое мать. Да и с отцом мне тоже пришлось быть мало—последние шесть-семь лет жили все больше врозь. Он был уже в летах--немного старше вашего отца, но очень крепкий. Может быть, такие здоровые люди легче поддаются болезни... Так что, видите, я всегда был вдали от родителей. Выходит, о-Сио-сан, что мы с вами, пожалуй, в этом товарищи...
На глазах о-Сио заблестели слезы. Отец — он тринадцати  лет отдал ее в храм, и с тех пор она жила с ним врозь. Мать---она умерла, когда о-Сио была еще совсем маленькой. «Вдали от родителей»—это можно былосСказать и про него. При мысли о том, как опустилась ее семья, о-Сио слегка покраснела и молча потупилась.
Чума-сан глядел на о-Сио и хотел представить себе ее покойную мать. Он вспомнил, как сказал ему о ней Кэйносин: «Как взгляну на нее, сразу так и встаёт передо мной жена». И еще: «Всей душой мне верила, как в старину, когда жена во всем полагалась на мужа». Наверное, и та была застенчивой, как о-Сио, в любую минуту готовой заплакать. И та, также, как о-Сио, каждый раз казалась другой—она выглядела то дурнушкой, то красавицей; порой лицо у нее было бледное, до желтезны, словно у мёртвой, порой оно соединяло в себе белезну цветка с ярким природным румянцем и казалось свежим, нежным, оживленным. Так через о-Сио представлял он себе ее мать. Северянину Чумак-сан очень нравились простота и живость, свойственные местным женщинам.
Закончив сборы, Чума-сан спустился в большую комнату и выпил вместе со всеми чаю. Окусама дала ему новые деревянные четки—эта был ее прощальный подарок. Чумак-сан надел соломенные сандалии, которые сплел Сйота, и, провожаемый общим сочувствием, вышел из ворот Рэнгэдзи.






















 
         Г Л А ВА 7


Это было незабываемо грустное путешествие. Когда Чума-сан, шагая по берегу Тикума, вспоминал свою последнюю поездку домой летом позапрошлого года, ему казалось, что тот Чума-сан и этот, который теперь возвращается в родные места, во многом уже разные люди. Неполные три года--как будто не такой долгий срок, но для Чума-сан это было время, когда начала меняться вся его жизнь. Есть люди, которые легко и плавно переходят из одной полосы жизни в другую; у Чума-сан же произошел подлинный духовный переворот; он наступил неожиданно, сразу, и Чума-сан глубоко переживал его. Вдыхая полной грудью свежий сухой воздух, он шел, погруженный в размышления. Им овладевал страх за свою судьбу, его пугали превратности жизни. Он шел обуреваемый горькими чувствами, а река Тикума, желто-зеленая, мутная, спокойно несла свои воды к далекому морю. Засохшие заросли ивняка, словно скорчившегося на речных берегах, весь расстилавшийся вокруг вид был прежним, таким же, как в те далекие времена. И это с особенной болью отмечал взгляд Чума-сан. Иногда ему хотелось броситься на сухую траву у края дороги и громко зарыдать. Ему казалось, что слезы облегчат невыносимую боль, сжимавшую ему грудь. Увы, такой гнетущий мрак надвинулся на его душу, что он не мог плакать, как ни хотел.
Немала путников прошло уже мимо Чума-сан. Одни брели, словно бездомные, голодные собаки, на всем их облике лежала печать вечной нищеты; другие, хотя и шли босиком, в запыленной одежде, но имели вид людей, скитающихся в поисках работы. Повстрсчались Чума-сан паломники, замаливавшие в святых местах свои грехи; их лица были обожжены солнцем, они шли, распевая жалобные песни и позванивая колокольчиками, превращая тяготы своего долгого пути в подвижничества. Прошла труппа жалких бродячих комедиантов в больших соломенных шляпах, которые, обычно разыгрывая маленькие любовные сценки, выколачивают у зрителей мелкие монеты; в дороге они робко жались в кучку. Чума-сан приглядывался ко всем этим людям, мысленно сравнивал их нелегкую долю со своей и завидовал им: как ни трудна их жизнь, но она легче его безотрадной судьбы.
Чем больше Чума-сан удалялся от Иияма, тем больше он ощущал вольный простор родного края. В лучах сверкающего солнца он шагал по серому шоссе Хоккоку, то подымаясь в гору, то спускаясь мимо тутовых садов в долину, то пересекая лротянувшиеся вдоль дороги селения, и когда по телу у него заструился пот, во рту пересохло и штаны посерели от пыли, только тогда он почувствовал, что немного воспрянул духом. По обеим сторонам дороги сгибались под тяжестью оранжевых плодов ветви хурмы; стебли проса клонили к земле свои пышные метелки; свисали отяжелевшие стручки бобов; на убранных полях кое-где зеленели редкие ростки пше-ницы. Там и сям слышались песни крестьян, птицы распевали на все голоса. Наступил, как говорят горные жители, «малый июнь». Прекрасной казалась в этот яркий солнечный день горная цепь Косядзан; в глубоких долинах между вершинами поднимались столбики синего дыма—это крестьяне жгли уголь.
Возле поселка Канадзава Чума-сан нагнал рикша, который вез какого-то элегантного господина. Присмотревшись, Чума-сан узнал в нем Такаянаги, тога самого кандидата в депутаты парламента, который выступал в их школе с речью в день празднования рождения императора. Приближались выборы, и кандидаты были заняты пропагандой своей программы. Вероятно, и Такаянаги объезжал свой округ с этой целью. Он величественно проследовал мимо Чума-сан, искоса взглянув на него, но не поклонился. Проехав немного, Такаянаги оглянулся, однако не выказал никакого внимания к Чума-сан.
Солнце подымалось все выше и выше. Теперь перед Чума-сан простиралась долина Миноти. Дорога шла вдоль поймы широко разливавшейся летом реки Тикума; при виде огромных наносов ила, громоздившихся  по обоим берегам реки, Чума-сан представилась вся грозная картина разлива. Далеко, насколько хватало взгляда, тянулись поля; кое-где темнели рощи. И поля и горы, казалось, вдыхали густой синий ноябрский воздух, и несмотря на общую картину увядания природы, явственно ощущались ее могучие жизненные силы. «Скорее к верховьям реки, в долину Тиисагата, домой в Нэцуl»----мысленно подгонял себя Чума-сан; душа его рвалась к родным местам, точно к свету.
В Тойоно, где он должен был сесть в поезд, Чума-сан пришел в два часа дня. Такаянаги, приехавший на рикше, уже был на вокзале. Когда до поезда оставалось немного, Такаянаги вышел из ресторанчика на платформу. «Куда едет этот человек?»--подумал Чума-сан, рассматривая Такаянаги; тот в свою очередь тоже, по-видимому, заинтересовался им, но, странное дело, старался не встречаться с ним взглядом. Оба они знали друг друга в лицо, но у них не было случая познакомиться, и теперь они не хотели завязывать разговор.
Раздался звонок, возвестивший о прибытии поезда. Пассажиры поспешили на перрон. Выпуская клубы черного дыма, поезд, шедший из Наоэцу на юг, остановился на станции Тойоно. Такаянаги быстро пробрался сквозь толпу и влез в один из вагонов. Чумак-сан выбрал себе вагон поближе к паровозу. Когда он вошел и, осматриваясь, бросил случайный взгляд на одного из своих соседей по купе, сердце его забилось от неожиданности: рядом с ним сидел Иноко Рэнтаро.
--Иноко-сэнсэй!
Сняв шляпу, он почтительно поздоровался с ним. Рэнтаро, видимо, тоже был обрадован этой неожиданной встречей.
--А, Сэгава-кун! Куда это вы направляетесь?



Так волей случая Чума-сан оказался рядом с человеком, которого он не мог забыть даже во сне. И вот Рэнтаро, словно удивляясь тому, как возмужал Чума-сан, приветливо смотрит на него. А Чума-сан с сияющим лицом, переполненный чувством преданности х своему учителю, рассказывает ему о причине своей поездки. Встреча их была внезапна и удивительна, и редко среди мужчин можно видеть такое правдивое, ничем не приукрашенное проявление чувств взаимной симпатии, какое наполняло этих двух людей.
Сидевшая справа от Рэнтаро высокая, немного бледная женщина отложила газету, которую она было принялась читать, и посмотрела на Чума-сан. Тучный пожилой господин, любовавшийся из окна на горы, тоже обернулся и, переводя взгляд с Чума-сан на Рэнтаро, принялся разглядывать обоих. Чума-сан, знавший из газетной заметки о болезни Рэнтаро и даже пославший ему сочувственнае письмо, был и обрадован и удивлен, увидев своего учителя вполне здоровым. Не было и следа той слабости, которой Чума-сан опасался и которую так живо себе представлял. Однако в скорбном очертании высокого лба Рэнтаро, свидетельствовавшего об уме и сильной воле, в рисунка скул, в нервном блеске глаз отражалась трагедия его души. Чахотка временами придает лицу яркие краски и возбужденный вид, может быть этим и объяснялась то, что Рэнтаро нельзя было принять за тяжело больного человека, харкающего кровью. Чума-сан сейчас же сказал об этом Рэнтаро и рассказал все, начав с того, что «я прочел в газете...» и кончив тем, что «я написал вам в Токио». И по лицу его было видно, как он искренен.
--Неужели об этом писали в газете?--Рэнтаро улыбнулся.--Это ошибка. Я действительно хворал; но только гораздо раньше, а написали, что я болен теперь. В газетах часто случаются такие ошибки. Видишь, я могу даже путешествовать. Не тревожься. Кто ж это так расписал?
Оказалось, что Рэнтаро возвращается с горячих источников Акагура, где он лечился. Рэнтаро предста-вил Чума-сан своим спутникам. Изящная бледная жен-щина, сидевшая справа, была его жена. Тучный пожи-лой господин оказался видным политическим деятелем провинции Синано, о котором Чума-сан уже приходилось не раз слышать; это был известный своим красноречием и порядочностью адвокат, один из кандидатов на предстоящих выборах в парламент.
--Очень рад познакомиться с Сэгава-кунl -- ожив-ленно заговорил адвокат, приветливо улыбаясь.—Поз- вольте представиться: Итимура, в настоящее время жи-ву в Нагано.
—Нас с Итимура-кун свел и сделал друзьями один случай,—сказал Рэнтаро, взглянув ка Чума-сан.-- Я очень ему обязан. Итимура-кун проявляет столько заботы о моих литературных делах...
—Ну, что вы...--попытался всем своим грузным те-лом выразить протест адвокат,—наоборот, это я мно-гим обязан Иноко-кун. Хотя Иноко-кун годами гораздо моложе меня, но он мой учитель.—Итимура вздохнул. —Смотрю на нынешнюю молодежь и удивляюсь: всюду она впереди, всюду успевает... А мы вот до се-дых волос дожили, а ничего не достигли. Просто со-вестно.
В словах его скорее проступала грусть от сознания своей старости, чем зависть или недоброжелательство к нынешней инициативной молодежи. Уже десять лет, как Итимура, уроженец Садо, поселился в горах Синано. Этот человек незаурядного ума и характера, «сильный в добре, сильный и во зле», изведал в жизни многое: хорошо знал людские беды, имел немалый опыт политической деятельности, пережил борьбу за власть, расцвет и падение политических партий, испытал страдания политического заключенного; вел дела множества ответчиков и истцов, словом, вкусил всю сладость и горечь жизни современного общества и стал человеком глубоко отзывчивым, сочувствующим всем слабыми обездоленным. И вот, по воле судьбы, этот политический деятель на склоне лет столкнулся с образованным и талантливым «эта» и стал его преданным другом.

Сейчас Итимура совершал агитационную поездку по районам Узда, Коморо, Ивамурада, Усуда. Он намеревался посетить влиятельных лиц в Саку и Тиисагата и вообще вести предвыборную борьбу «способом посещения». Отчасти, чтобы помочь своему другу, отчасти из-за собственных дел, Рэнтаро также решил некоторое время пробыть в Синано; эту ночь он собирался,провести в Уэда, в последующие два-три дня сопровождать Итимура в его поездках, а потом заехать в Нэцу, на родину Чума-сан. Когда Чума-сан услышал «в Нэцу», он очень обрадовался.
—Сэгава-кун служит сейчас в Иияма?—спросил адвокат.
--Да, в Иияма... У нас там тоже выставлен канди-дат. Вы его знаете? Такаянаги Тосисабуро.
Чума-сан рассказал, как он встретил Такаянаги на станции Тойояо и что тот теперь едет в этом же по-езде.
 —Куда же это он едет?—удивленно пробормотал адвокат и добавил, рассмеявшись.
--Забавное путешествие: едем в одном поезде и не знаем об этом!
Никто так остро не чувствует подлинную искренность и притворство, как больной. Рэнтаро был рад, что его окружают настоящие друзья, непохожие на тех, обладающих завидным здоровьем счастливцев, которые пытаются утешить его выражением чувств, вовсе ими не испытываемых. Особенно трогало его неподдельное сочувствие Чума-сан, проступавшее в каждом его слове, взгляде. Жена Рэнтаро достала из корзинки хурму, которую она купила через окно вагона, и, выбрав самые красные, аппетитно выглядевшие спелые плоды; предложила их Чума-сан и адвокату. Рэнтаро тоже взял хурму и, вдыхая аромат этих осенних фруктов, стал рассказывать о курорте Кагура, о своей поездке на по-бережье Этиго. Он восхищался свежестью и сочностью местной хурмы, с которой никак не могли сравниться фрукты токийских рынков.
На каждой остановке в вагон входили крестьяне. Вокруг раздавались раскаты смеха, слыхался гул голосов, все непринужденно разговаривали. Здесь, на линии Синано, в противоположность железнодорожным линиям побережья Токайдо, вагоны были старые, плохие, деревенские. Когда поезд подымался в гору, стекла в вагонах так дребезжали, что порой трудно было разобрать, о чем говорит сосед_ Тикума, которая в окрестностях Иияма плавно, словно масло, текла вдоль своих берегов, превратилась теперь в большую горную реку, быстро несущую вспененные воды по дну глубокой долины. В открытое окно вагона вливался густой и чистый, синий-синий воздух предгорий.
 Поезд подошел к Узда. Сошло много пассажиров. Попрощавшись с Чума-сан и условившись с ним о встрече, сошли Рзнтаро, его жена и адвокат.
 —Значит, увидимся в Нэцу. До свиданья, Сэгава-кун.
Чума-сан, обрадованный обещанием новом встречи, проводил учителя вглядом полным любви. В вагоне сразу стало тихо. Прислонившись к холодному железному столбу, Чума-сан закрыл глаза и стал перебирать в памяти все, что в короткие часы их неожиданного свидания говорил учитель. И он ошутил какую-то неудовлетворенность. Ему показалось, что расположение Рэнтаро было чисто внешним, что в душе он питает к нему отчужденность, и он с грустью и досадой думал, отчего его такое большое и горячее чувство не находит ответа в сердце учителя. Чума-сан не то что ревновал Рэнтаро, но все же не без зависти думал о его дружбе с пожилым адвокатом.
Теперь Чума-сан разобрался в своих чувствах. Он понял, что и его преклонение перед Рэнтаро, и пылкая привязанность к нему, и какая-то безутешность, которую вызывала неразделенность чувств—все это происходит из мучительного сознания того, что он, Чума-сан, тоже—«эта».
До тех гор, пока он будет таиться, его чувство ни-когда не дойдет до сердца учителя. И это вполне понят-но. О, если бы он мог признаться ему в этом, какое тя-желое бремя свалилось бы с его души! Как изумился бы учитель! Нет, как бы он обрадовался и, взяв его за руку, воскликнул: «и ты тоже!». Как слились бы их сердца и какой глубокой стала бы их дружба— дружба, полная скорби об общей судьбе!
Да, он откроется ему, он должен открыться! Полный этой мыслью, Чума-сан представил себе радостный день их следующей встречи.


Поезд прибыл на станцию Танака, когда уже вечерело. Тем, кто направлялся в Нэцу, надо было сойти здесь и подняться больше мили вверх по склону Тиисагата. Вместе с Чума-сан с поезда сошел и Такаянаги. Как и подобает кандидату а депутаты парламента, у него была величественная осанка. Во всем его облике ощущалась жажда власти и богатства, и в то же время в нем чувствовалась какая-то настороженность. Время от времени он украдкой оглядывался на Чума-сан и вместе с тем старался не встречатся с ним взглядом.
«Куда направляется этот человек?»---мысленно спрашивал себя Чума-сан. Такаянаги смешался с толпой пассажиров и  быстро исчез с перрона, как будто желая скрыться. Окружённый людьми, вышедшими его встречать, он по той же дороге, что и Чумак-сан, закутавшись в пальто и стараясь не привлекать к себе внимания.
Шоссе Хоккоку свернуло влево. Когда Чума-сан вышел нa тропинку среди тутовых садов, Такаянаги и его спутников уже не было видно. Чума-сан карабкался по тропинке, круто поднимавшейся в гору. Вокруг него, по бокам, на уступах с насыпями из щебня чернели убранные поля, а впереди высились склоны гор Эбоси. Вершины Хироно, Маруною, Кагоното, Митогэ, Асама, небольшие деревушки и сос- новые рощи, встречавшиеся на его пути,—всё было связано здесь с воспоминаниями. Тикума текла теперь далеко внизу, в долине, поблескивая в лучах заходящего солнца.
 На западе серо-лиловое облако, и гор Хида не было видно. Эти извечные горы, кеуда не сткпала ещё нога человека! Можно было только вообразить,как удивительна и величественна была картина природы—ослепительная белизна снегов, сверкающих под лучами заходящего солнца, если бы не это вечернее облако! Чума-сан всегда любил горы. И сейчас, когда он взбирался понеровной каменистой тропе, любуясь красотой горных склонов и раздумывая о простых обычаях и неприхотливой жизни горцев Синано, он ощущал, как поднимаются к его  сердцу горячие токи крови. Теперь Иияма далеко позади. Чума-сан с жадностью вдыхал горный воздух и радовался тому, что может хоть ненадолго забыть свои трвоги. Он смотрел, как садилось солнце в горах. В последних лучах горы меняли свой облик: сначала они были красные, потом лиловые, потом лиловато-серые. Наконец, долины и холмы постепенно покрыла тень, но на самых высоких вершинах еще горел последний луч заката. Потом угас и он, и только в одном краю неба светилось желтым пламенем серое облако —это курился огнедышащий вулкан Асама.
Но радостное настроение Чума-сан длилось недолго. Ущелье кончилось, и его глазам открылся вид на большое селение, тянущееся по склону горы. Он увидел окутанные сумерками деревянные и глиняные стены горных хижин, что-то темное между их крышами — не ветви ли низкорослой хурмы? Вот и Нэцу. Донеслись звуки песен возвращающихся с поля крестьян, и сердце Чума-сан больно сжалось. Чума-сан подумал о6 отце, укрывшемся здесь после переезда из Коморо, и красота родных мест перестала его радовать...чувство любви к отцу окрасилось горечью и болью. О, и природа оказалась для него только минутным утешением! И чем ближе он подходил к Нэцу, тем сильнее терзала его мысль о там, что он –«эта», он—«тйори».
Чума-сан добрался до родного дома, когда уже совсем стемнело. В свое время его отец перебрался с семьей в эту глухую горную деревню не только из-за того, что она была расположена близко к пастбищам, но и потому, что здесь можно было дешево арендовать клочок земли. Теперь арендованную им землю обрабатывал дядя. Предусмотрительный отец выбрал для своего жилища малолюдную окраину селения и построил домик у подножья небольшого холма, на расстоянии девяти тйо к западу, от главной улицы Нэцу. По существу это был отдельный поселок в пятнадцать домов. Префектура Нагано, уезд Тии-сагата, село Нэцу, поселок Химэкодзава—вот где была вторая родина Чума-сан.
Дядя дожидался приезда Чума-сан, собираясь отправиться на пастбище уже с ним. Он усадил Чума-сан к очагу, чтобы тот хоть немного отдохнул с дороги, и своим обычно мягким, добродушным тоном стал рассказывать о покойном. В очаге ярко пылал огонь. Тетка, всхлипывая, прислушивалась к рассказу. Оказалось, что отец умер не в Нэцу, а в сторожке на пастбище Нисиноири. Только теперь Чума-сан узнал, что кончина отца была вызвана не старостью и не болезнью. Внезапная смерть настигла его на работе. Он с детства любил возиться со скотом, поэтому был умелым пастухом, и владельцы пастбищ охотно доверяли ему свои стада. Он прекрасно знал повадки коров. Вероятно, этому умудренному опытом человеку и в голову не могло прийти, что он может допустить такую оплошность в своем деле. Поистине неисповедима жизнь человека! Все произошло из-за племенного быка. Это животное было свирепого нрава. Правда, если пустить в стадо коров одного быка, то будь он даже самым спокойным бык, становится буйным, весь нрав его меняется. Тем бо-лее трудно справиться с животным, свирепым по своей природе. Оказавшись на пастбище, в условиях полной свободы, и услышав призывное мычание коров, бык совершенно взбесился. Он утратил вконец все повадки домашнего животного и однажды вдруг исчез неизвестно куда. Прошло три дня, бык не появлялся. Прошел еще день, и еще, а его все не было. Отец забеспокоился, он каждое утро отправлялся на поиски и бродил до темноты по болотам и зарослям, звал быка громким голосам, то спукаясь ву ущелья, то взбираясь на кручи, но тщено—бык как будто сквозь землю провалился. Как-то утрам отец снова отправился на поиски. Всегда, когда он уходил далеко, он непременно брал с собой еду и прихватывал инструменты: пилу, топорик, серп. На этот раз отец почему-то не взял с собой ничего. Прошел день, пора было пастуху возвращаться, но его все не было. Помощник отца забеспокоился. Когда же, отправившись в загон, чтобы дать коровам соль, он увидел там быка с окрававленными рогами, то окончательно перепугался и стал сзывать на помощь . крестьян. Они поймали и привязали быка; животное, вероятно от усталости, почти не сопротивлялось. Помощник кинулся искать отца, Случайно он набрел на него: отец лежал без сознания в зарослях тростника у подножья холма и тихо стонал. Взвалив отца на плечи, он отнес его в сторожку. Рана была так глубока, что всякая помощь была бесполезна. когда дали знать о случившемся дяде и он прибежал в сторожку, отец был еще жив. Он испустил последний вздох вчера, в десять часов вечера. Сегодня соседи собрались в сторожке на пастбище, чтобы провести ночь около покойного. Все ждали приезда Чума-сан.
 —Вот оно как...--сказал с печальным вздохом дя-дя и посмотрел на Чума-сан.—Я спрашивал брата, не хочет ли он что-нибудь передать тебе. Он хоть очень страдал, но был в памяти. «Я пастух, и мне суждено было принять смерть от быка. Что я могу сказать? Одно у меня на сердце—Чума-сан. Все мои труды были ради него. Когда-то я крепко ему кое-что наказывал. Прошу, когда Чума-сан приедет, скажи ему только одно слово: «Не забывай!...».
Чума-сан, поникнув головой, молча слушал последнюю волю отца. Дядя продолжал.
--«Я хочу превратиться в прах здесь, на пастбище, не хорони меня при храме Нэцу, лучшие здесь, в горах. О моей смерти в Коморо не собщай... прошу тебя». Когда он сказал все это, я ему говорю: «Понял, понял». Брат, видно, обрадовался, улыбнулся, глядит на меня, а слезы так и текут по щекам. Больше уж я от него ничего не слышал.
Рассказ о последних минутах жизни отца взволновал и растрогал Чума-сан.  «Хочу превратиться в прах на пастбище... похорони в горах... не сообщай в Комора...»--вот что занимало в последнюю предсмертную минуту ум отца, и все это только из-за любви к нему, к Чума-сан. В этом сказались его предусмотрительность и настойчивость, которые никогда не позволяли ему оставить задуманное. Отец всегда был строг к Чума-сан, он был почти даже же-сток в своей любви к сыну. И даже вот теперь, после его смерти, Чума-сан все еще испытывал боязнь перед ним.
В сопровождении дяди Чума-сан отправился на пастбище Нисиноири. Перед этим дядя позаботился о выполнении всех формальностей с освидетельствованием, приготовил гроб, пригласил для ночного служении настоятеля хр-ма Дзйосинъин из Нэцу---тот уже находился в сторожке. Дядя заранее подумал обо всех приготовлениях к завтрашним похоронам. Чума-сан оставалось только следовать за ним для прощания с отцом. От поселка до Эбасигадакэ было двадцать тйо с лишком. Надо было перейти через перевал Тадзава и подняться по пустынной горной до- роге. Стояла такая тьма, что хоть глаз выколи,---ничего не было видно у самых ног. Чума-сан шел впереди, освещая дорогу фонарем. По мере того как они удалялись от обжитых мест, дорога становилась все уже и уже и, наконец, превратилась в узенькую, засыпанную гнилыми листьями тропинку. Они проходили через те места, где Чума-сан в детстве так часто бродил со своим отцом. Прежде чем путники добрались до небольшого плоскогорья, где находился вагон, они перевалили через несколько небольших гор.
Спустившись в долину, они сразу же увидели сторожку. Сквозь щели в ее стенах проникал свет горевших внутри фонарей, в ночном воздухе разносились звуки деревянного гонга, которые, смешиваясь с бормотанием стекающих по ложбине горных ручьев, навевали неизъяснимую  грусть. Вот оно, последнее пристанище отца--домик, ветхая крыша и стены которого служили ему защитой от сырости и дождя. Это было такое уединенное место, куда не заходил никто посторонний, разве только изредка мог завернуть какой-нибудь путник, пробирающийся через перевал Тонодзйо к горячим источникам Кадзава. Мысленно Чума-сан рисовал себе грустную картину заброшенного существовании жителей горных мест-- всех этих угольщиков, лесников, пастухов. Он задул фонарь и открыл дверь. В тесной сторожке собралось довольно много народу.
Чума-сан выслушал слова искреннего сочувствия его горю от всех собравшихся--настоятеля храма, представителя крестьянской общины поселка, отрекомендовавшегося распорядителем, дружившкх с отцом крестьян и крестьянок. Луч светильника перед буддийским алтарем прорезал темноту убогой неуютной хижины, наполненной дымом курительных свечей. Простой, грубо сколоченный гроб--вот вместилище останков отца. Гроб был покрыт белым холстом, рядом лежала новая посмертная табличка и жертвенные приношения--вода, лепешки да еще хризантемы и веточка дерева сикими. Когда чтение_молитв закончилось, бонза подал знак, и все стали один за другим подходить к гробу для прощания с покойным. У всех по лицу струились слезы. Чума-сан, подведенный дядей, тоже склонился над гробом и совершил обряд последнего прощания.
Лицо отца было бледное, без кровинки--- холодное лицо покойника. Вот так и закончил отец свою одинокую жизнь пастуха и как будто ждет теперь, как бы поскорее лечь в землю на том пастбище, где он провел столько лет. Дядя по старинному обычаю снабдил его всем необходимым для дороги на тот свет--плетеной шляпой, соломен-ными сандалиями, бамбуковым обручем; отдельно на крышку гроба он положил для защиты от злых духов нож.
Снова началось чтение молитв, сопровождаемое ударами гонга. Разговоры об умершем перемежались с непринужденным смехом, кое-кто стал закусывать. Чума-сан было тоскливо и горько; шум и разговоры не давали ему хоть сколько-нибудь отдохнуть после трудного пути. Так в разговорах прошла ночь.
Выполняя волю отца, дядя не сообщил о его смерти в Коморо, откуда они были родом. Со времени его переселения прошло уже более семнадцати лет, все эти годы он не поддерживал никакой связи с тем местом, и поскольку отсюда не дали знать, оттуда никто и не пришел. Однако дядя беспокоился, как бы не вышло неприятности, если, прослышав о смерти своего бывшего старшины, сюда вдруг заявится какой-нибудь недогадливый малый. По словам дяди, отец уже давно выбрал местом своей могилы пастбище. Хорошо, если удастся отнести его в храм и совершить обычные крестьянские похороны; но этого может и не случиться--можно получить решительный отказ: по печальному обычаю «эта» не имели права погребения на общих кладбищах. Отец хорошо это знал. Ради сына он мирился с жизнью в горах. Ради сына он хотел и после смерти спать вечным сном, погребенный на пастбище.
--Хоть бы похороны прошли благополучно... У меня, Чума-сан, сердце не на месте.
Дядя не один об этом тревожился. Утром все пришедшие проститься с покойным собрались в сторожке и возле нее. Здесь были не только окре-стные крестьяне, но и сам владелец пастбища и торговцы молоком, которые отдавали на выпас свой скот отцу Чума-сан. Для могилы выбрали место поодаль на холме у сосны. Гроб подняли на плечи и понесли к месту погребения, За гробом следовал настоятель храма Дзйосинъин с двумя служками. За ними—Чума-сан и дядя, оба в соломенных сандалиях. Одеты все были по-разному--кто в кимоно с гербами, кто в домотканные хаори; большинство, по обычаю жителей гор, были даже без хакама. У женщин на головах были белые полотняные повязки. Эта буд-ничная одежда провожающих в последний путь отца, то, что они шли гурьбой, нарушая обычный похоронный ритуал, так естественно гармонировало с простой жизнью усопшего. Люди пришли сюда не ради участия в церемонии, а ради теплого чувства к покойному.
Погребальный обряд тоже был простой. Однообразные звуки гонга и барабана--даже они в сердцах людей, погруженных в воспоминания, отдавались траурной музыкой; монотонное чтение молитв и поминаний--даже оно для слуха людей, исполненных скорби, звучало надгробным плачем. Поклонились гробу, похлопали в ладоши, сожгли курения, и многие стали расходиться. Гроб опустили в могилу. Возле нее высился холм выкопанной земли. Последние полевые ромашки были смяты и затоптаны ногами людей.
Провожавшие один за другим бросали на гроб пригорошни земли. Дяди и Чума-сан тоже бросили по горсти. Потом кто-то взял лопату и сбросил первый большой ком. Раздался глухой удар о крышку гроба, словно где-то обрушилась скала, и сразу дохнуло резким запахом слежавшейся земли, повеяло невыразимой печалью. Стали засыпать могилу. Чума-сан стоял неподвижно, уставившись в неё, пока над нею не вырос маленькой  холмик. Ах, все, что ему осталось от отца,-- это одно слово: «Не забывай!». До последнего вздоха внушал он ему свою волю, а теперь он зарыт глубоко в землю, вот его могила, а его самого больше нет.
Похороны прошли благополучно. Попросив позаботиться обо всем остальном владельца пастбища и оставив сторожку на попечение младшего пастуха, Чумак-сан с дядей собрались домой в Химэкодзава. Чума-сан пытался унести с собою черную кошку отца, но она не давалась. После смерти отца она ничего не ела, не бежала на зов и все время жалобно мяукала под полом сторожки. Может быть, хоть и животное, она тоже тосковала по умершему хозяину? Ее жалели. Скоро пойдет снег, чем она тогда будет кормитыся в горах?--думали многие.
--Жалко--совсем одичает,--сказал дядя.
Провожавшие один за другим расходились. Молодой пастух, которому поручили сторожку, пошел проводить их до холма, где находился загон для скота. Грустно светило ноябрьское солнце, пастбище Нисиноири казалось особенно пустынным и мрачным. Кое-где зеленели невысокие сосны. Горные азалии, которые обычно скот не ест и которые поэтому разрастаются особенно густо, и те поникли от мороза. Все кругом, казалось, наводило на грустные думы о смерти.
Чума-сан тихо брел по узенькой тропке среди невысоких гор, согнувшись под тяжестью своего горя. Он вспоминал, как три года назад посетил эти места в конце мая. Как раз в это время у скота чешутся рога. Тогда все эти горные увядшие, почерневшие от мороза азалии пестрели красными и желтыми цветами. Ему повстречались дети, собиравшие папоротники. Кругом слышалось воркование диких голубей. Легкий, приятный ветерок доносил аромат горных лилий, roвopивший о начале раннего лета. Отец, показывая на сочную зелень, покрывавшую холмы, говорил. что Нисиноири хорошее место для скота, так как здесь много кормовых трав, что животные излечиваются от многих болезней тем, что едят свежую траву, лижут соль и пьют воду горных речек. Он рассказывал о повадках скота: о том, как они объединяются по породам, о том, что при вступлении в стадо происходит испытание боданьем и что у них, у этих животных, есть меры воздействия друг на друга, что в стаде бывает корова, которая становится для них как бы королевой. Чума-сан вспоминал, как интресно было тогда слушать эти рассказы.
Хотя отец укрылся от людей и коротал свои дня в глуши гор Эбосигадакэ, но в душе его всю жизнь горели честолюбивые мечты. Этим он и отличался от своего брата, лишенного каких бы та ни было желаний. Отец всегда негодовал по поводу существовавших нравов и свой несчастной судьбы и решил, раз ему нельзя пробиться в жизни, лучше уединиться в горах. И если ему самому не удалось добиться того, чего он хотел, то пусть по крайней мере удастся его сыну. Пусть его сын станет тем, чем мечтал стать он сам. «Держись крепко,—говорил отец,--не отказывайся от намерения выйти в люди, даже если солнце взойдет на западе и сядет на востоке! Иди вперед, борись, пробивайся!».— В этих словах был весь отец. Теперь, думая о том, как одиноко он жил, Чума-сан с ещё большей силой ошутил ту надежду и страсть, которые отец вкладывал в свой завет. Единственный завет его жизни—«Не забывай!», его последний предсмертный вздох и неожиданная кончина глубоко потрясли молодого чело-века. О, смерть безмолвна! Но у потрясенного Чума-сан она вызывала гораздо больше тягостных раздумий, чем если 6 он услышал тысячи слов.
Они дошли до загона, и Чума-сан увидел то, что было делом жизни отца: на обширном горном плато паслось большое стадо. Коровы бродили, пощипывая сочную траву, или лежали под соснами; в восточной части плато за частоколом содержались молодые, еще безрогие телята. Чума-сан обошел загон. Пастух разжег из хвороста и  сухой травы костер. Как раз здесь дядя и дожидался Чума-сан. Мужчины и жен-щины, сидевшие вокруг костра, накануне всю ночь не спали, да и на похоронах пришлось потрудиться, так что многие очень устали. Они расселись вокруг и, полусонные, с удовольствием вдыхали пряный запах тлетющих листьев. Дядя поднялся и высыпал на камни две мерки соли.
--Надо угостить на прощанье коров!--сказал он.
При мысли о том, что все зто----питомицы отца, Чума-сан посмотрел на них с нежностью. Увидев соль, крупная черная корова, помахивая хвостом, приблизилась к людям. Поводя ушами, подошла другая, коричневая, с белым лбом и брюхом. Несколько молодых телок, испуганные незнакомыми людьми, жалобно мычали, раздувая ноздри, но не отваживались подойти поближе к любимому лакомству. Потом, осмелев, они сделали несколько шагов вперед с таким видом, точно хотели сказать: «Лизнуть-то хочетса, да здесь какой-то подозрительный народ». Дядя засмеялся.
--Что ж, это неплохие товарищи. С ними и в горной глуши можно жить.
Чума-сан и другие тоже улыбнулись. Распростившись со всеми, ещё раз  поклонившись месту вечного упокоения отца, Чума-сан отправился домой. Позади остались вершины Эбоси, Цунома, Адзумая, Сиронэ. Проходя мимо храма Фудзи-дзиндзя, Чума-сан обернулся и посмотрел в ту сторону, где находилась могила отца, но он уже отошел далеко, и над пустынным плоскогорьем не было видно ничего, кроме тоненькой струйки поднимающегося к небу дыма.


            
                Г Л А В А  8

Слух о неожиданной смерти пастуха в Нисиноири сразу же долетел до селения Нэцу. Преувеличивать-- для людей дело обычное, а то, что покойного смертельно ранил бык, особенно поражало любопы- тных, поэтому об отце Чумак-сан судачили повсюду. Суеверные люди сейчас же решали, что в своем предыдущем перерождении он, должно быть, совершил страшный грех. Начались догадки насчет его прошлого: кто говорил, что он переселился с пастбищ Минами-Саку, кто—что он из провинции Каи, кто утверждал, что он потомок самураев из Айдзу и тому подобное. И никто не знал и не предполагал только одного—что он был в Коморо старшиной поселка «эта»
На другое утро, по обычаю, в семье дяди было устроено угощение для тех, кто приходил им помогать на похоронах, после которого Чума-сан стал обходить односельчан и благодарить их за внимание и участие. Дядя пошел с ним. Дома осталась одна тетка. После обеда стало совсем тепло; солнце щедро лило свои лучи на грядки лука во дворе, на галерейку, где выставлены были для проветривания арбузы. Куры весело кудахтали, безнаказанно ощипывали у забора цветы, забегали на цыновки в комнату. Тетка, присев у стока для воды, чистила котел; она не заметила, как к ней подошел какой-то господин.
--Скажите, пожалуйста, здесь живет Сэгава-сан?--вежливо спросил он.
На лице тетки отразилось удивление: перед ней стоял совершенно незнакомый человек. Сняв повязанное вокруг головы полотенце, она поклонилась.
--Да, мы Сэгава. Извините, а вы кто будете?
--Меня зовут Иноко,--представился господин.
Рэнтаро не застал Чума-сан дома. Услыхав от тетки.
--Он скоро вернется,—Рэнтаро решил, раз он пришел, подождать здесь, если позволят, и в сопровождении хозяйки, пригибаясь, прошел через низенькую дверь внутрь крытого соломой домика,
Когда-то Рэнтаро находил прелесть в деревенской жизни. Он с любопытством оглядел закопченные стены и присел, словно для него не было ничего приятнее, чем беседовать у очага. Как принято у крестьян, от входной двери домика до черного хода шел сквозной коридор. Там вперемежку были сложены мешки с углем, ведра с соленьями, земледельческие орудия и тому подобное, В. углу лежала куча перепачканного в земле картофеля. Очаг был прямо у входа, запах дыма придавал этому невзрачному жилищу ощущение уюта. Нa стенах висели прошлогодние календари и выцветшие картинки.
 —Жаль, что вы не застали его.,, У нас ведь случи-лось большое несчастье, и он пошел поблагодорить односельчан.
Тетка стала рассказывать Рэнтаро про неожиданную смерть отца Чума-сан. В очаге пылал огонь. В котелке, подвешенном над очагом, забурлила вода; тетка приготовила чай и хотела налить гостю, как вдруг—странная вещь память!—она вспомнила давным-давно уже забытый у них обычай. У «эта» не принято было подавать чай или еду обычным людям. Прежде в доме Сэгава строго соблюдали этот обычай, нарушили его и стали поддерживать обычное общение только с тех пор, как переселились в Химэкодзава. 3а долгий срок жизни в этих местах они перестали чуждаться знакомых и, не говоря уже о чае, частенько обменивались разными вещами—весной посылали рисовые лепешки, осенью получали гречневую муку; делает это, сами никогда не думали ничего дурного и другие, ничего не подозревали. Давно уже тетке не приходилось испытывать прежнее чувство...но сейчас, вероятно потому, что гость был необычный, ничем не похожий на крестьян Химэкодзава.. и так неожиданно... тетка, человек старого поколения, сама удивилась, как дрожит ее рука, наливающая чай. А Рэнтаро и не подозревал об этом. Он с наслаждением освежил пересохшее горло и с улыбкой слушал рассказы старой женщины о детских шалостях Чума-сан
--Скажите, в вашем посёлке «эта» при Нецу живёт  некий богач Рокудзаэмон?— вдруг спросил ее Рэнтаро.—Правда мой вопрос может показаться неуместным...
Тётка удивлённо взглянула на Рэнтаро.
--Да, живет,--подтвердила она.
Действительно, в поселке «эта» при Нэцу, расположенным  в восьми тйо от Химэкодзава, на западной окраине жил очень богатый «эта» Рокудзаэмон. Он был хорошо известен в этих краях.
 —Говорят, у него в доме недавно была свадьба?--заметил Рэнтаро.
---Я ничего об этом не слыхала. Что ж, значит взял себе в дом зятя? Дочь его, говорят, засиделась в девушках.
—А вы знаете ее?
---Она у нас слывет красавицей. Белолицая, стройная... Просто жаль бедняжку, что она в такой семье родилась. Ей что-то уж лет двадцать пять будет, а по виду больше девятнадцати---двадцати не дашь.
Во время этого разговора Рэнтаро, казалось, о чем-то думал.
Время шла, а Чума-сан все не возвращался. Рэнтаро наскучило ждать, и он вышел, чтобы прогуляться по окрестностям и полюбоваться видом гор. Уходя, он попросил тетку передать Чума-сан, что хочет непременно с ним повидаться.
Едва Чума-сан показался у дома, тетка выбежала ему навстречу.
—Слушай, Чума-сан, к тебе приходил какой–то господин. Он назвался Иноко.
—Инкохо–сэнсэй —воскликнул Чума-сан, и у него радостно заблестели глаза.
--Он долго сидел у нас, но так и не дождался тебя. «Пройдусь немного по полям», говорит. Он пошел вон туда. А кто он такой, этот господин?
 ---Мой учитель,—ответил Чума-сан.
—Неужто! —поразилась тетка.—А я-то с ним как обошлась! Совсем запросто... Думала, он просто твой знакомый. Ведь разговаривал он так, будто ты ему приятель...
Чума-сан хотел было сразу же пойти разыскивать Рэнтаро, но тут вернулся дядя. Устало повалившись на цыновку, он несколько раз пробормотал: «Все прошло хорошо! Все обошлось благополучно---и похороны и благодарности». Видимо, эта мысль доставляла ему немалое облегчение.
--А знаешь, Чума-сан, как я беспокоился?—обра-тился он к племяннику через минуту.— Все по милости неба обошлось хорошо,—добавил он, успокоенно вздыхая.
 Мирный деревенский дом и старинные нравы дяди и тетки, не ведающих о переменах на свете, звонкое кудахтанье кур, разносившееся в сухом послеполуденном воздухе, навевали тихий покой и будили в душе Чума-сан картины давно позабытого детства. Его крепкая, еще работящая тетка, никогда не имевшая своих детей, всегда была очень добра к нему, да и сейчас она смотрела на него, как на ребенка; ее обращение забавляло Чума-сан. Когда он, смеясь, сказал ей: «Смотри, ты разговаривасшь со мной совсем, как отец»,—у тетки на главах навернулись слезы. Дядя заулыбался. Чума-сан с наслаждением пил налитый теткой чай и вспоминал, как он любил ее пирожки и мармелад на патоке. Да, хороша было вернуться на родину!
--Ну, я пойду,—сказал он немного погодя и вышел из дому. Дядя вдруг поднялся и с озабоченным видом поспешил вслед за ним. Нагнав племянника возле осыпавшейся от заморозков хурмы, дядя, понизив голос, спросил.
—Послушай, Чума-сан, я слышал про какого-то Иноко, преподавателя из учительской семинарии. Твой гость—это не он?
 --Да, он самый, мой учитель Иноко.
—Вот как! Значит это он и есть?—Дядя осмотрелся кругом и, внушительно подняв большой палец, прошептал.— Ведь ты знаешь, он... Будь осторожен!
Чума-сан рассмеялся.
--- На этот счет будь спокоен, дядя.
И поспешно ушел.

Хотя Чума-сан сказал: «Будь спокоен», на самом деле он собирался открыться Рэнтаро. Он и учитель—совсем вдвоём.. будет ли у него когда-нибудь такой благоприятный случай! И сердце Чума-сан взволнованно билось.
Он нашёл Рэнтаро на небольшой, покрытой сухой травой насыпи. Оказалось, что учитель оставил жену в Уэда, а сам утром приехал в Нэцу. С ним был только Нитимура. Адвокат был занят визитами к местным заправилам, а Рэнтаро отправился  в Химэкодзава навестить Чума-сан. По разным соображениям собраний здесь не устраивали, и потому Рэнтаро не мог наслаждаться красноречием Итнмура, зато он мог вволю наговориться с Чума-сан. Ему было приятно провести в дружеской беседе конец этого теплого осеннего дня в горах Синано.
Какой радостью это было для Чума-сан! Сидеть рядом с любимым учителем, слышать его голос, видеть его оживленное лицо, дышать вместе с ним воздухом их общей родины---это было неповторимое, невыразимое для Чума-сан счастье! Тем более, что Рэнтаро–собеседник был куда интереснее, чем Рэнтара-писатель. Строгое, сосредоточенное выражение его лица не мешало ему быть сердечным и мягким, очень простым в обращении человеком. Поэтому Рэнтаро не держал своего младшего друга на расстоянии. Он растянулся на пригреваемой солнцем насыпи и стал рассказывать усевшемуся рядом Чума-сан о своего болезни. Когда его отвезли в больницу, он вначале только кашлял, а потом у него пошла горлом кровь. Правда, теперь в груди у него уже не болит, и он чувствует себя настолько бодро, что даже забывает о болезни. Но если снова повторится такое же, то ему несдобровать.
Разговор был дружеский и сердечный, но Чума-сан все же не покидала тревога. «Когда же я соберусь с духом и скажу ему все?»--эта мучительная мысль ни на минуту не давала покоя его сердцу. Иногда он вдруг со страхом вспоминал о болезни учителя и в голове у него проносилось: «А что, если я заражусь?--но он тут же обрывал себя.
Так они сидели и беседовали обо всем, что приходило им на ум,----о местных нравах и обычаях, этих следах средневековья, оставленного кое-где рыцарством и буддизмом, о расцвете и упадке городов вдоль железнодорожной линии Синъэцу, о былом процветапии тракта Хоккоку и о там, как захирели теперь местные почтовые станции. Перед ними высились вершины гор Надэсина, Яка-дакэ, Хофукудзи, Мисаяма, Вада, Даймон. Далеко-далеко на запад и восток тянулись их пологие склоны. Внизу, в глубокой долине, несла свои воды. Тикума. Это были картины, с детства врезавшиеся в памяти Чума-сан.  Он рассказывал обо всем Рэнтаро, указывая пальцем та на то, то на другое, а Рэнтаро, слушая его рассказы, с любопытством рассматривал расстилавшуюся вокруг них панораму. На противоположном берегу реки раскинулось плоскогорье Аэбара, над ним вились дымки--признак жилья людей. Показывая на освещенную солнцем долину, Чума-сан рассказывал о здешних поселках--Иоттакубо, Нагасэ, Марико. Он живо описал окутанную густой синевой долину, где бьют горячие ключи Рэйсэндзи, Тадзава, Бэссо, и величавую вершину горы--прекрасное место для отдыха, куда каждый год, когда цветет гречиха, собираются толпы крестьян и даже вон оттуда прихо-дят позабыв свою усталость. Рэнтаро признался, что раньше он был безучастен к красоте горной природы. Виды Синано---настоящая панорама, и из множества созданных природой чудесных картин, пожалуй, именно они стоят на грани обыденности. Они грандиозны, это верно, но им не хватает глубокой прелести. Горы всегда казались ему похожими на фантастически вздымающиеся и падающие волны и вызывали в душе у него какое-то беспокойство и смятение. Глядя на них, он только тревожил себе сердце. Так было раньше. И, странно, во время нынешней поездки Рэнтаро впервые увидел горы совершенно другими глазами. Он приметил дыхание покрытых дымкой склонов, услышал голоса далеких и глубоких долин, увидел трепет то живых, то увядающих рощ, почувствовал движение проплываю-щих над ними цепью то мрачных, то сверкающих обла-ков. Рэнтаро ощутил вдруг всю меткость слов: «Равнина--отдых природы, горы--ее деятельность». И казавшиеся раньше ничем не примечательными, горы Синано теперь обрели для него новый, глубокий смысл.
Признание Рэнтаро было приятно Чума-сан, который всем сердцем был призязан к горам. В этот день небо на западе было ясное, и можно было видеть горы Хида. По другую сторону долины, над громоздящимися друг на друга вершинами, высилась гигантская белая стена; снег уже не раз толстым слоем ложился на нее. Вся она искрилась и сверкала в лучах вечернего солнца на синем фоне осеннего неба. Чума-сан мог да самозабвения любоваться кар-тинами родных гор. Живописные кручи, покрытые свинцово-лиловатой дымкой долины, придавали пейзажу неизъяснимую величественность. Гордо вздымаются пики Хариги, Хакуба, Яки, Норикура, Тйога. Там берут свое начало Кадзусагава, Осирогава и много других рек и речушек. Там, никем где пуганные, живут белые куропатf ки. Там, среди скал, можно видеть следы древних ледников. Там тысячелетия не ступала нога человека. О, без-молвные горы Хида--вечно торжественный чертог при-роды! Чем больше Рэнтаро и Чума-сан любовались ими, тем больше проникались сознанием их величия. Они много говорили о горах.
Сколько раз во время этой беседы Чума-сан хотел рассказать Рэнтаро о своем происхождении! Еще накануне, после похорон, сидя при свете лампы до поздней ночи, Чума-сан пытался представить себе: если будет случай остаться с учителем наедине, он расскажет ему вот так... или лучше так... И вот Рэнтаро сидит рядом, а он не в силах открыться ему, рассуждает о красоте горной природы, и то, что тяжелым камнем лежат на сердце, еще не вы- сказано. И хотя они успели переговорить о многом, ему казалось, что он еще не сказал Рэнтаро ни слова.
Рэнтаро пригласил Чума-сан к себе в гостиницу, где он, уходя, распорядился приготовить ужин. Дорогой Чума-сан еще несколько раз пытался заставить себя заговорить о том, что так его угнетало. Он был уверен, что это признание еще больше их сблизит; от волнения у Чума-сан даже перехватывало дыхание, и он останавливался. Тайна, настоящая тайна жизни и смерти---отчего ее так трудно открыть, если тот, другой, такого же происхождения, как он сам? Он хотел сказать--и не мог. Он мучился свой нерешительтостью и упрекал за нее сам себя..
Незаметно они вышли к западной окраине Нэцу. Неподалеку от каменной статуи Дзидэо  находился поселок «эта». Среди приземистых, крытых соломой лачуг с обращенными к востоку скатами крыш резко выделялась большая усадьба, похожая на старинный замок; на солнце ярко блестели ее белые стены. Это был дом богача Рокудзаэмона. Жители поселка занимались главным образом земледелием и плетением пеньковых сандалий. Здесь не было человека, который не шил бы, например, обуви, не изготовлял бы симясэны, барабаны или другие предметы из кожи или не торговал бы павшими лошадьми, подобно тому, как это было в поселке «эта» в Коморо. Зато сандалии здесь делали в каждом доме, и почти на каждом заборе висели для просушки гирлянды пеньки, из которой плетут верхнюю часть этой обуви. Чума-сан эта напоминало детство, семью, жизнь в Коморо. Его покойная мать и тетка тоже вечно что-нибудь плели из такой пеньки, да и сам он любил играть в ее ворохах, подражая работе взрослых.
Разговор перешел на Рокудзаэмона. Рэнтаро стал расспрашивать, что это за человек, как он живет. Чума-сан мало что знал о нем. Как говорили люди, богач Рокудзаэмон не получал ни от кого наследства, свое добро он нажил сам. Его не любили, называли скороспелым богачом, вороной в павлиньих перьях. Он не только жаден, но и тщеславен. Чтобы стать, как он говорит, «барином», он не жалеет денег; он спит и видит себя уже в высших кругах общества. Чтобы завести знакомства в свете, Ракудзаэмон выстроил в Токио роскошную виллу. Ради этого он стал членом общества Красного креста. Ради этого он принимает участие во всяческих благотворительных дела. Ради этого украшает свой дом картинами и редкостями. Здесь в округе говорят, что редко можно встретить такого неуча, у которого накопилось столько книг.
Когда Чума-сан и Рэнтаро подошли к усадьбе Рокудзаэмона, солнце уже садилось. Его яркокрасные лучи озаряли белые стены зданий, и все, казалось, полыхало в огне. Вдоль всей усадьбы тянулась внушительная ограда. Возле ограды собралась гурьба ребятишек, видимо, из семей «эта»; предводительствуемые каким-то семи-восьмилетним мальчуганом, они играли в «мэнко». Среди них были краснощекие, живые, ничем не отличающиеся от обычных детей, были и худосочные, недоразвитые-- настоящие дети отверженных. Достаточно было взглянуть на их лица, чтобы понять, что в поселок «эта» делится на свои классы.
Приветливо окликнув детей, прошел какой-то крестьянин, ведя в поводу лошадь; поровнявшись с Чума-сан и Рэнтаро, он весь  нет как-то съежился. Как тень, торопливо проскользнула мимо молодая женщина. Чума-сан стало тяжело дышать воздухом посёлка «эта»: как можно так не понимать своего невежества и нищеты! Ему было больно и стыдно, в груди все клокотало от раздражения, сердце сжимали  чувства, которым нет названия. «За кого они нас принимают?»--думал он с горечью. Ему хотелось как можно скорей уйти подальше от этих мест. 
--Учитель, пойдемте,--торопил Чума-сан остановившегося было Рэнтаро.
--Взгляни-ка на дом Рокудзаэмона!--подозвал его тот.--- Во всем сказывается характер его владельца, не правда ли? Говорят, на днях тут была свадьба...
--Свадьба?---удивился Чума-сан.---Не слыхал.
--Да, причем довольно необыкновенная. Ее, пожа- луй, можно назвать политической свадьбой...
 --Я не совсем понимаю, что вы хотите сказать.
--Видишь ли, невеста--дочь владельца этой усадь-бы А жених--кандидат в парламент. Разве это не любопытно?
---Действительно, жених--кандидат в парламент? Кто же это? Неужели тот самый, с которым мы ехали сюда в поезде?
--Именно он!
--Не может быть!—У Чума-сан даже глаза округли-лись.--Вот уж неожиданность, никогда бы не подумал...
---И для меня это тоже было неожиданностью.
Глаза у Рэнтаро блестели.
--Но откуда вы это узнали?
---Когда придём — все расскажу.












                ГЛАВА 9

Подойдя к холму Цукакубо, Чума-сан вспомнил, что он не успел сегодня побывать у одного местного крестьянина, чтобы поблагодарить за участие в похоронах отца. Он сказал об этом Рэнтаро, и тот решил идти к себе в гостиницу, а Чума-сан свернул на дорожку, которая вилась среди полей, пообещав Рэнтаро сейчас же зайти к нему на обратном пути. Когда Чума-сан подходил к нужному ему дому, со сто-роны улицы послышались звуки флейты—это продавец сластей созывал своих юных покупателей. К нему со всех сторон с радостными криками сбегались мальчики и девочки. Нехитрая мелодия флейты бродячего торговца приводила в восторг всех ребятишек, будила в них наивные мечтания. Но не только сбежавшиеся за покупками дети слушали продавц.
Чума-сан тоже невольно остановился: каждый раз при звуках флейты перед ним всплывали его детские годы. Зачем скрывать? В доме, куда он сейчас шел, жила теперь подруга его детства. Она уже несколько лет была замужем за сыном хозяина дома. Ее звали о-Цума. Родители ее жили в Химэкодзава, по соседству с Чума-сан, их дом отделял только яблоневый сад. Чума-сан была девать лет, когда они переехали в этот поселок, и с первых же дней он подружился с маленькой о-Цума. Отец девочки, большой труженик, был взят в дом зятем  из Уэда. Он никого здесь не знал, и как-то само собой получилось так, что он подружился и стал оказывать поддержку семье Сэгава. Чума-сан был его любимцем, и всякий раз, возвращаясь с богомолья из Исэ, он непременно по дороге покупал ему что-нибудь в подарок. Не было ничего странного в том, что дети соседей играли вместе, тем более, что они были примерно одного возраста.
При звуках флейты радостные воспоминания детства заполнили душу Чума-сан. Он пытался представить себе, какова о-Цума сейчас, но видел перед собой лишь смутный образ юной девушки, такой, какой она впервые представилась ему в своей распускавшейся красоте. Это было весной, цвели яблони, а они бродили под их низко склонившимися ветками и беззаботно шептались. То была сказочная пора, пора, похожая на сон, но наполнявшее их чистое чувство запомнилось навсегда, хотя все остальное не удержалось у него в памяти. Правда, их юная привязанность продолжалась недолго. Вскоре Чума-сан подружился со старшим братом о-Цума и с тех пор с ней больше не с играл.
 О-Цума вышла замуж в шестнадцать лет. Ее муж был товарищ Чума-сан по школе, все трое были однолетки. Даже для деревенских обычаев они поженились очень рано. Чума-сан еще был всецело поглощен изучением истории и языков в стенах семинарии, а молодых супругов уж окружали малыши, с утра до вечера теребившие их: «папа, «мама».
Перебирая прошлое, Чума-сан поднимался на холм. Перед домом пробегал чистый, прозрачный приток полноводной горной речки Нэцу; каштаны, окаймлявшие дорогу, уже осыпались. На деревцах хурмы тоже не осталось ни одного листка. Только трава у самой воды еще зеленела, и, казалось, было видно, как жадно пьют влагу ее корни. Все обитатели дома были заняты приготовлениями к зиме. Возле стока несколько женщин усердно мыли брюкву. Одна из них, повязав голову полотенцем и подобрав тесь-мой рукава кимоно, особенно быстро и ловко работала своими белыми руками. Чума-сан задержался на ней взглядом и вздрогнул: он узнал в этой женщине о-Цума. Как изменилась подруга его детства! На лице о-Цума тоже было написано изумление.
Муж и свекор о-Цума куда-та ушли, дома оставалась одна свекровь. Чума-сан слышал, что у о-Цума пятеро детей, но старших не было видно, они, вероятно, ушли играть. Три девочки, самой большей из которых было всего пить лет, робко жались к матери и от смущения даже не поклонились как следует гостю. Потом одна  с любопытством стала разглядывать его, другая продолжала прятаться за мать, а самая маленькая, только что научившаяся ходить, окончательно напугалась чужого человека и громко расплакалась. Свекровь и д-Цума рассмеялись.
—Что за смешной ребенок!—сказала о-Цума и дала девочке грудь.
Принявшись сосать, крошка еще долго всхлипывала и украдкой поглядывала на Чума-сан,-- это была очаровательная картина.
Разговорчивая свекровь болтала безумолку, занимая Чума-сан. О-Цума молча приготовила чай и, уже угощая Чума-сан, тихо сказала.
—А какой Чума-сан76 стал взрослый!
И, подняв на него глаза, вдруг покраснела. Передав хозяину дома благодарность, Чумак-сан торопливо ушел. О-Цумa со свекровью пошли проводить его до ворот; они долго стояли и смотрели ему вслед. Чума-сан шел, раздумывая над тем, как жизнь меняет и его и других людей. Неужели эта домовитая женщина и добрая мать, таящая в себе и сейчас какую-то прелесть, была та самая о-Цума, воспоминания о которой до сих пор хранила его душа? Трудна было представать, но он увидел сейчас совсем другого человека. Как странно: они одного возраста, а о-Цума уже имеет пятерых детей... И все же это была та самая о-Цума, подруга его детства!
Эти воспоминания отозвались в его сердце глубокой болью. Как прекрасна была та давняя пора детства, когда он не знал душевных мук, и как безутешна его нынешняя жизнь, наполняющая его душу сомнениями и страданиями! О, ушло то беззаботное время, когда он, не задумываясь над тем, кто он и что он, бродил с милой девочкой по яблоневому саду. Чума-сан хотелось снова вернуть детство и снова, пусть ненадолго, жить, не думая о том, что он «эта». Хотелось снова, как в пору далекого детства, свободно вкушать радости жизни. Страстное желание весенним потоком забурлило в его груди. Горькое отчаяние от сознания того, что он «эта», и светлые мысли о его первой любви смешались, и молодость показалась ему еще прекраснее. И вдруг Чума-сан вспомнил об о-Сио, и его охватила горячая волна пробужденных к жизни чувств. Он быстро зашагал к гостинице, где его ждал Рэнтаро.


У входа на фонаре было написано: «Гостиница Иосидая»; это было все, что осталось от шумного когда-то почтового тракта, проходившего через Нэцу. Теперь здесь проезжих было мало, прежние содержатели гостиниц стали крестьянствовать; и в Нэцу осталось всего два-три постоялых двора. «Иосидая» была одним из них, но и здесь дела были так плохи, что комнаты для постояльцев в осеннюю пору занимали для выкормки шелковичных червей. И все же, несмотря на запустение, в «Иосидая» все выглядело так, как и положено в старинных деревен-ских гостиницах: у ворот были разложены для просушки бобы, во дворе звонко кудахтали куры; мимо Чума-сан, забавго покачиваясь, проследовал к ванной слуга, державший в высоко поднятых руках ведро воды. В очаге у входа ярко полыхал хворост. Изнутри дома доносился беззаботный смех.
 «Да, расскажу!»--сказал сам себе Чума-сан. Когда он входил в ворота гостиницы, эта мысль опять завладела его умом. Его провели в комнату Рэнтаро. Он был один, адвокат еще не вернулся. Чума-сан огляделся: и висящее над притолокой изречение в рамке и ширмы—все было ветхое, старинного образца. Но, может быть, именно поэтому здесь становилось как-то спокойнее, хотелось вести тихую беседу. Подбросили в жаровню угля, положили подушки; Рэнтаро и Чума-сан удобно уселись друг против  друга. Чума-сан чувствовал себя как-то необычно и вместе с тем хорошо, и даже чай, который Рэнтаро сам ему налил, показался ему каким-то особенным. Он стал называть Рэнтаро одну за другой его книги, которыми он последние годы зачитывался. Он рассказал, что первой попалась ему в руки книга «Современные идеи и общественные низы», потом он прочитал «Утешение бедных», «Труд», «Обыкновенный человек», и каждая из этих книг была для него по-своему интересна. Чума-сан подробно рассказал, как его обрадовало объявление о выходе «Исповеди», как он ждал ее появления в магазине и как с книжкой в руках, еще не читая, пытался представить себе ее содержание, а прочитав, был просто потрясен.
Впервые он  понял и ощутил всю страшную силу того, что называется обществом, в книге открывался ему новый мир. Слышать все это Рэнтаро доставляло необычайную радость. И с таким чувством он направился в ванну, когда пришли сказать, что вода готова. Рэнтаро считал Чума-сан просто одним из своих знакомых и не предполагал, что тот так горячо относится к его книгам; пылкость, с которой говорил Чума-сан, заставила поверить в его искренность. Болезнь есть болезнь,--вот почему Рэнтаро избегал близкого общения с людьми; он не хотел своей бо-лезнью создавать опасность для других; на его лице все время лежала печать этого неведомого здоровому человеку беспокойства. Но эта стеснительность Рэнтаро, раздражавшая других, Чума-сан казалась трогательной. Он уже не испытывал никакого страха перед болезнью учителя, а только чувствовал к нему сострадание.
Из-за окна ванной доносилось журчание сбегавшей по камням воды. Какое наслаждение, погрузившись в чуть ли не кипящую ключом воду, лежать и слушать как стекают вниз прозрачные струйки, В окно падали лучи заходящего солнца и золотили наполнявший ванную пар. Рэнтаро окунулся и вышел на настил; окутанный паром, он весь горел. Чума-сан, разморенный теплом, тоже стал красным; по лицу его катился пот; приятная истома овладела всем телом, и он забыл про все жизненные невзгоды.
--Учитель, позвольте я вам потру спину!— Чума-сан взял шайку и стал позади Рэнтаро.
--Потрешь?—обрадовался Рэнтаро. — Пожалуйста. Только покрепче.
 Чумак-сан был счастлив, что человек, к которому его с давних пор влекло, находится рядом с ним, что он видит его в повседневной жизни, знает, что он думает, как говорит, как поступает. Да и Рэнтаро был рад новому другу--оба чувствовали еще большую близость.
---Теперь моя очередь,---сказал Рэнтаро, зачерпнув горячей воды.
Чума-сан попробовал отказаться.
---Нет, не нужно.., я вчера только принимал ванну..
--Вчера—это вчера, а сегодн--сегодня,---шутил Рэнтаро.--Не церемонься, давай я тебя потру.
—Благодарю.
---Ну как, Сэгава-кун, хороший я банщик? Ха-ха-ха!—смеялся Рэнтаро и, намылив мочалку, стал тереть Усимацу спину.—Когда я еще служил в Нагано, мы устроили для учеников экскурсию в Кодзукэ. Помню, меня тогда все называли обжорой. И это, пожалуй, соответствовало действительности--ведь я был тогда таким здоровым малым! С тех пор чего только не было в моей жизни, и все же дотянул вот такой человек, как я, да сегодняшнего дня...
 --Учитель, довольно.
--Что ты? Ведь я только начал.
Рэнтаро старательно вымыл Чума-сан спину и под конец окатил его из шайки теплой водой: мыльная пена медленно стекала по дощатому настилу.
---Я только с тобой почему-то и могу так откровенно говорить,— сказал вдруг Рэнтаро серьезно. --Знаешь, каждый раз, когда я думаю о моих собратьях, я понимаю, как это ужасно. Стыдно сказать, но духовная жизнь, мир идей для них еще закрыты. Когда я покинут учительскую семинарию, размышления об этом омрачили немало дней в моей жизни. И заболел-то я из-за этого. Но болезнь меня спасла. Мне захотелось не только думать, но и дей-ствовать. Вот ты читал «Современные идеи и общественные низы». Будь я здоров, я бы ни одного дня над этой книгой не стал сидеть. Но для меня высшим удовлетврнием будет, если когда-нибудь в среде синхэйминов появится такой человек, который прочитает мою книгу и скажет: «а ведь это написал наш собрат, Иноко!». Вот что будет моей гордостью, вот для чего мне нужна жизнь; вот в чем моя надежда...
«Скажу, скажу ему», вертелось в голове у Чума-сан, и все будто чем-то удерживаемый, он вышел из ванны, так ничего и не сказав. Вернулись в комнату. Адвоката все еще не было. На ужин им готовили рыбу, хая, недавно пойманную в реке Тикума. Рэнтаро купил ее по дороге из Уэда. Он велел зажарить рыбу на вертеле и приготовить с мисо. Рэнтаро давно мечтал о таком блюде. Из кухни доносилось звяканье посуды; аппетитный запах жарящейся рыбы, смешанный с запахом капающего с вертела подгорелого жира, наполнил комнату.
Рэптаро вынул из чемодана свои лекарства. После ванны он выглядел посвежевшим и здоровым. Машинально понюхав креозот, Рэнтаро вдруг заговорил о Такаянаги.
 ---Значит, Сэгава-кун выехал из Иияма вместе с ним?
--Да, но знаете, учитель, он вел себя как-то стран-но,--засмеялся Чумак-сан,--похоже было, что он меня избегает.
---Это говорит о том, что у него нечиста совесть.
--Словно сейчас вижу, как он прячет лицо в ворот них своего пальто.
Рэптаро улыбнулся.
---Из дурного, мой друг, никогда ничего хорошего не выйдет.
Он рассказал Чума-сан все, что слышал о Такаянаги и о его тайной женитьбе на дочери Рокудзаэмона. Рэнтаро узнал обо всем этим довольно странным образом. Когда он находился в деревне Акиба, где был самый старый в Синано поселок «эта», ему об этом рассказал какой-то родственник Рокудзаэмона, с которым тот был в плохих, даже прямо враждебных, отношениях, когда же Рэнтаро с адвокатом Итимура приехали в Нэцу, они сразу же на- ткнулись на молодую чету Такаянаги, которые, тайком отправлялись в свадебное путешествие. Возможно, те их и не заметили, но Рэнтаро и Итимура сразу узнали Такаянаги.
---Нет, это уму непостижимо!--воскликнул Рэнта-ро.--Как, по-твоему, Сэгава-кун, что должен чувствовать такой человек? Когда ты вернешься в Иияма, увидишь--наверное, он объявит о своей женитьбе как ни в чем не бывало. Даст понять, что жена из богатого дома и из какой-то дальней местности. А вот что она дочь «эта», этого сам не расскажет.
Служанка внесла столики с ужином. Запах свежезажаренной рыбы щекотал ноздри проголадавшимся приятелям. Ее серебристая спинка и оранжевое с белым брюшко, покрытые мисо, стали коричневыми. Нанизанная на бамбуковый вертел рыба вся плавала в жиру. Забавно выгнув спину, из-за служанки высунулась кошка, прибежавшая на запах. Услышав, что ее услуг не потребуется, служанка взяла кошку и удалилась.
--Ну что ж, начнем,--сказал Чума-сан, придвигая кадочку с рисом, от которой шел пар,
--Ты не стесняйся, вспомни нашу столовую в учи-тельской семинарии,--засмеялся Рэнтаро и стал есть. Чума-сан тоже принялся за рыбу; нежное мясо ее легко отделялось от костей, а поджаренное мисо вкусно пахло.
 --Да!--Рэнтаро отстранился от еды и положил руки на колени. -- Современным господам просто диву даешься! Ради денег они готовы на все. Но как бы Такаянаги ни пускал пыль в глаза, дела у него, как я слышал, обстоят неважно. По уши в долгах, кредиторы наступают со всех сторон, и он пускается на всякие махинации, чтобы удержаться на поверхности. Вряд ли ему удастся в этом году победить на выборах. Знаешь, как бы тебе плохо ни приходилось, жениться ради денег--это значит уж явно показать свою низость. Конечна, Такаянаги может доказывать, что Рокудзаэмон полноправный гражданин, что в женитьбе на его дочери нет ничего странного и что вполне естественно на выборах пользоваться помощью родственников... Допустим, что это так, хорошо. Если ради полюбившейся ему девушки он переступил границы своего сословия--это хорошо. Но зачем же тогда устраивать свадьбу тайком? Зачем он ведет себя как трус, тайком приезжает, тайком уезжает? Ведь он--кандидат в парламент. Разглагольствует повсюду так, будто вершит мировую политику, а посмотришь--в жизни он ничтожный человечишка, надевший на себя личину благородства. Ведь эта ужасно! Правда, на свете сколько хочешь лю-дей, которые ради денег готовы на все, они даже собственную душу продадут, найдись только покупатель. Но этот Тннкаянаги тем и отвратителен, что он лицемер и ханжа. Представь себя на моем месте--и ты поймешь, что для «эта» нет ничего более унизительного, чем вот такого рода сделка...
Помолчав немного, Рэнтаро снова заговорил об этой истории с женитьбой, как будто мысль о ней не давала ему покоя.
--Этот Такаянаги хорош, но не лучше и Рокудзаэмон! Как можно выдать родную дочь за такого человека! Теперь, наверное, он отправится в Токио и всюду будет трезвонить, что его зять политический деятель. Только вряд всё это обойдется благополучно. Ведь и тщеславию есть границы! О дочери хотя бы немного подумал.
Чума-сан с удивлением слушал Рэнтаро--он никогда не знал закулисной стороны жизни политиков. Поразила его и та горячность, с которой Рэнтаро говорил о своих сородичах. «Какая сила духа заключена в его слабом, больном теле!»---додумал Чуима-сан. Слова Рэнтаро доходили до самого сердца Чума-сан, но иногда ему казалось, что не будь Рэнтаро больным, он бы спокойнее и хладнокровнее смотрел на жизнь.

Чума-сан так и не сказал того, что котел. Когда он вышел из гостиницы, была совсем темно. По дороге домой ему стало так грустно, что захотелось плакать. «Отчего же я не сказал?»--допытывался он у самого себя и сам же отвечал: из-за того, что говорил отец.., потому что меня предостерегал  дядя.., потому что, если тайна соскользнет с моих уст, она рано или поздно дойдет до ушей любого: учитель скажет жене, а она, как женщина, вряд ли сможет сохранить чужую тайну, и тогда повернуть все назад будет невозможно... К тому же я вовсе не хочу думать о том, что я «эта», я до сих пор жил как обыкновенный чело-век и хочу жить так и впредь,--это самое разумное.
Чума-сан придумывал всевозможныеоправдания. Но все они были притянуты и сочинены задним чис-лом, он и сам не верил, что молчал именно из-за этого. Его терзало раскаяние, ему казалась, что он обманул самого себя: скрывать от Рэнтаро--этого Чума-сан не позволяла совесть.
Ах, полно, к чему эти мучения! Конечно, если он и откроет когда-нибудь свою тайну, то только учителю. Он признается только человеку, который когда-то сам мучился, который сам «эта», --- что здесь опасного, что страшного?
«Не сказать--это значит солгать»,--снова начинал казнить себя Чума-сан.
Душу Чума-сан, охваченную юношеским порывом, стремящуюся навстречу весне, сковывала мучительная тайна.. Словно молодая травинка, пробивалась она к солнцу сквозь смерзшийся снег, борясь с сомнениями и страхом. Ей было тесно, не хватало воздуха. Когда снег тает под лучами солнца, травинке становится просторнее---в этом нет ничего странного. Так что же странного в том, что душа молодого человека, согретая пламенем другого сердца, стремится к нему навстречу? Чем больше Чума-сан видел Рэнтаро, чем больше он слушал его, тем сильнее подпадал под его влияние, тем сильнее сам стремился к духовной свободе. «Надо сказать, надо сказать. Разве его путь не тот, каким должен идти я?». Так жила, так боролась сама с собой мятущаяся душа юноши.
--Решено, завтра увижусь с учителем и непременно ему откроюсь,--твердо сказал себе Чума-сан и поспешил домой в Химэкодзава.
Дома он застал отца о-Цума, и все допоздна просидели у очага за беседой. Когда гость ушел, дядя не допытывался, где столько времени пропадал Чума-сан, и не расспрашивал его про Рэнтаро. Но когда Чума-сан укладывался спать, он вдруг спросил.
--Чума-сан...Ты ведь ничего не сказал сегодняшнему гостю о себе?
Чума-сан посмотрел на дядю.
--Кто же станет рассказывать об этом?
 Ответить-то он ответил, но искренности в его словах не было...
Улегшись в постель, Чума-сан долго не мог заснуть. А когда заснул, то увидел странный сон: будто он снова у гроба отца, глядит ему в лицо, и вдруг это уже не оно, а лицо Рэнтаро; только он стал всматриваться в бледные и болезненные черты учителя, как они превратились в лицо о-Цума. А когда он подумал, какие у нее были красивые, блестящие глаза, как сверкали при разговоре ее белые зубы, как легко заливал румянец ее щеки, какой ласковой и женственной была вся она и какая нежность пере-полняла ее душу, вдруг перед ним встала, как живая, о-Сио. Правда, видение это длилось недолго--какой-то миг. Наутро он забыл его и даже не помил, что видел во сне.



















               
              ГЛАВА  10


Итак, наступил час, когда Чума-сан твердо решил скинуть с себя тяжкое бремя тайны. Через день Рэнтаро с адвокатом возвращались в Уэда, и Чума-сан условился идти вместе с ними. Утром того же дня в Уэда на бойню отправляли быка, который забодал на смерть отца. Чума-сан и дядя, по обычаю, должны были присутствовать при убое животного. Все складывалось более, чем благоприятно для того, чтобы Чума-сан осуществил, наконец, свое вчерашнее окончательное решение--кто знает, когда он опять сможет встретиться с Рэнтаро. «Нужно только сделать так, чтобы остаться наедине с учителем... Ни дядя, ни адвокат не должны слышать...»---думал, собираясь в дорогу, Чума-сан. Рэнтаро и Итимура ждали их на повороте шоссе, ведущего в Уэда. Чума-сан представил дядю адвокату и Рэнтаро. Потирая свои большие, натруженные руки крестьянина, дядя поздоровался и смущённо пробормотал.
--Чума-сан очень вам обязан... Кажется, на днях вы заходили. Меня, к сожалению, не было дома.
Рэнтаро вежливо высказал свое соболезнование по поводу смерти отца Чума-сан. Тут же двинулись в путь. Они шли по сырой от утренней росы дороге, потом вдруг попали в полосу тумана. Кругом ничего нельзя было различить, только откуда-то доносилось пение петухов. Было тепло, как ранней весной; казалось, даже увядшая трава у обочины дороги, и та оживает. У самой земли серый туман был гуще, а де-ревья соседней рощи казались скрытыми за завесой дыма и отодвинутыми далеко-далеко. Все четверо шагали, оживленно разговаривая. В утреннем воздухе громче всех звучал веселый голос адвоката. Ноги бодро и легко ступали па дороге.
После Хигаси-Уэда Рэнтаро и Чума-сан немного поотстали. Светало, туман рассеивался, кое-где проглядывало ясное небо. Сверкая белизной, над головой путников проплывали утренние облака. Вдали показались очертания деревни, над соломенными крышами поднимался дым.
Рэнтаро ничем не подавал вида, что ему трудно идти по этой неровной, каменистой дороге. Но Чума-сан все же старался замедлять шаг. Хотя его неопытный глаз и не замечал у Рэнтаро одышки, он все же беспокоился о нем. Дядя и Итимура опередили их более чем на целое тйо. Из-за гор вдруг выкатилось солнце, под его лучами  влажная дорога заискрилась, засверкала. По полям Тиисагата разлился теплый и мягкий утренний спет.
Ах, если говорить, то теперь! Чума-сан считал, что он не нарушит своего обета. Если бы он рассказал кому-нибудь чужому, тогда действительно все то, чего он добивался ценой таких душевных мучений, пошло бы прахом. Но он откроет свою тайну только Рэнтаро-- эта все равно, что сказать отцу или брату. Совершенно все равно,--так оправдывал заранее сам себя Чума-сан. Нет, он не беспечен, он не забывает завета отца. И он не хочет ставить себя на край гибели, он вовсе не намерен совершать безумие. «Скрывай!»--прозвучал в его душе суровый голос, и леденящий холод пробежал по всему телу. Все замерло в нем на мгновение. «Учитель, помоги мне!»--мысленно призывал он, терзаясь, но какая-то невидимая сила удерживала его от опасного шага. «Не забывай?»--снова прозвучало в его душе.
--- Ты что-то сегодня задумчив, Сэгава-кун,--- заметил, вглядываясь ему в лица, Рэнтаро.--Как мы с тобой отстали! Давай-ка догонять.
Чума-сан поспешил за ним.  Они быстро нагнали своих спутников. Случай, всегда готовый ускользнуть, как птица, был упущен. «Может быть, мне приведется еще когда-нибудь остаться наедине с учителем»,-- тешил себя надеждой Чума-сан.
Солнце стояло уже высоко. Небо стало темноголубым и словно прозрачным. Только на юге, у горизонта, белели клочья облаков. Согретые теплыми лучами, курились поля, дышали холмы; легкий парок, идущий от просыхающей почвы, приятно щекотал ноздри. По обеим сторонам дороги тянулись чуть подернутые зеленью поля, казалось, они с нетерпением ждали новой весны.
Любопытно, что каждого из четырех путников, наблюдавших эти сельские картины, жизнь деревни интересовала совершенно по-разному. Троих из них занимали только вопросы повседневной жизни. Адвокат говорил о конфликтах между землевладельцами и арендаторами. Рэнтаро---о печалях и радостях крестьянской жизни, дяди--о нуждах и бедах крестьянского хозяйства: о сорняках и бесплодии почвы, так сильно влияющих на урожай, о нерадивом хозяйствовании жителей горных областей по сравнению с рацительностью и трудолюбием крестьян, живущих на равнинах Кадзуса. Но хотя глазам Чума-сан рисовались те же безрадостные картины деревенской жизни, юношеская свежесть, с которой он воспринимал окружающее, позволяла ему видеть в деревне не только один тяжелый труд. Так, за разговорами, забыв об усталости, они вошли в Узда. здесь находилось отделение конторы адвоката, где жена Рэнтаро дожидалась возвращения мужа из Нэцу. Рэнтаро и адвокат расстались со своими спутниками, условившись, что, покончив с делами, они снова встретятся, чтобы посмотреть, как будут резать быка. Дядя и Чума-сан отправились на скотобойню.
Чем ближе они подходили к бойне, тем ярче вставал перед каждым из них образ покойного. Они были полны воспоминаний о нем. Посторонних не 6ыло, и можно было не стесняясь говорить обо всем, о чем только захочется.
 --Эх, Чума-сан!--Вздохнул дядя.--Вот сегодня уже шестой день, как скончался брат. Как быстро летит время! Ты приехал, похороны, поминки, потом ходили благодарить, и незаметно прошло пять дней, сегодня уже шестой, а завтра будет первый седьмой день. А кажется, он скончался только вчера.
Чума-сан молчал и задумчиво шагал вперед. Дядя за-говорил снова.
--Да, никогда не знаешь, как сложится твоя жизнь, ожидаешь одно, а получается совсем по-другому. Вот и с братом так: жить бы ему да поживать, а какое несчастье приключилось. И ничего после него не осталось: ни денег, ни почетного имени! Только и знал, что всю жизни работал. А ради кого? Все ради тебя да меня. Когда я был молод, мы часто с братом ссорились. Он меня и бил и не раз до слез доводил. А теперь как подумаю-- дороже родных никого нет. Все на свете отвернутся, а родные не бросят. Оттого мне брата и не забыть...
Некоторое время шли молча.
--Не забывай!--опять начал дядя.--А уж как он о тебе беспокоился! Раз он мне говорит: у Чума-сан те-перь самая опасная пора. Одно дело размышлять, сидя в горах, а другое дело жить на людях. Жить среди чужих и держаться так, чтобы никто не разгадал, что у тебя на душе,--это не так-то легко. Только бы он вел себя умно, не начинал 6ы без толку увлекаться разной ученостью да набираться всяких нестоящих мыслей!.. Пока ему не стукнет тридцать лет, я не могу быть спокоен». Я ему говорю: «Ну, что ты! 3а Чума-сан я ручаюсь». А брат только покачал головок и продолжал: «Нет, нет, дела плохи! К детям переходят одни только недостатки родителей. Чума-сан осторожен, это хорошо, но опять же, как бы чрезмерная осторожность, наоборот, не вызвала подозрения». Тогда я засмеялся и говорю: «Ну, коли так, тебе никогда не видать покоя».
И дядя залился своим добродушным смехом. А отдышавшись, начал о другом.
--У тебя до сих пор все шло благополучно. Теперь, думаю, беспокоиться уже нечего. На это у тебя головы хватит. Нет ничего лучше осторожности. Никому, кто бы это ни был, хоть трижды учитель, человек твоего же круга, никогда никому ни гугу. Помни: чужой--не родной... Когда брат, бывало, спускался с гор, только войдет в дом, глянет на меня да на тетку,--и сейчас же о тебе разговор начинается.. Теперь брата нет, и будем мы с теткой вдвоем о тебе говорить и на тебя радоваться. Ведь у нас нет детей, одна только и есть у нас опора--ты.


Бык был доставлен на бойню еще ранним утром. Его хозяин, пожилой крестьянин, стоял у ворот, поджидая Чума-сан и дядю. Следуя за мальчиком из мясной, тащившим пустую тележку, они дошли до бойни. Завидя их, крестьянин еще издали стал здороваться и выражать свои соболезнования. По его лицу было видно, как искренне он переживает случившееся.
--Что вы, что вы,--перебил его дядя,--все произо-шло из-за оплошности брата. Вам совсем не за что себя упрекать.
Но тот не успокаивалсяl.
--Я не могу вам и в глаза глядеть. Но ведь беду на-творило животное.. Так что прошу вас, сочтите, что тут произошло несчастье, с которым надо всем нам примириться,--повторял он снова и снова.
Скотобойня, расположенная на окраине Уэда, у самого подножия горы Тарояма, состояла из пяти недавно выстроенных длинных одноэтажных зданий. У ворот ее, выкрашенных черной краской, сновала стая бездомных собак; они то и дело подозрительно обнюхивали разговаривавших и тихонько повизгивали.
Чума-сан и дядя в сопровождении хозяина быка вошли во двор. В северной его части находилось помещение для осмотра скота, в восточной--сама бойня. Дорогу им показывал полный мужчина лет пятидесяти: по вежливому обращению и манере держаться видно было, что это старший мастер на скотобойне. Кроме него, здесь вертелось с десяток молодых парней—забойщиков, мясников,--все, несомненно, «эта», о6 этом говорил и приниженный вид их, и темный цвет кожи. Казалось, на красноватых лицах этих людей выжжено клеймо. Они исподлобья смотрели на посетителей, провожая их кто тупым, кто воровато-испуганным взглядом, как часто смотрят люди из низших слоев этой касты. Наблюдательный дядя сейчас же заметил их и подтолкнул Чума-сан локтем. У Чума-сан и без того тревожно сжималось сердце. Едва локоть дяди коснулся его плеча, как этот сигнал пронзил его точно электрическим током. К счастью, он сумел подавить свое волнение, и дядя, успокоившись, вовлек его в общий разговор.
В помещении для осмотра, кроме быка, находились еще две коровы: они ждали, как приговоренные к казни, приближающийся конец своей жизни. Чума-сан, дядя и крестьянин стали возле загородки, за которой находился бык. Странно, но Чума-сан не испытывал ни чувства гнева, ни ненависти к этому красивому животному, погубившему его отца. Перед ним только чередовались одна за другой мучительные картины: страдания и смерть отца, кровь, хлынувшая из распоротого рогами живота на траву... 3а другой загородкой стояли коровы породы «садо», одна черная, другая рыжая, обе до того худые, что едва ли годились даже на мясо. Разве можно было сравнить с ними злополучного быка этого огромного красавца великолепного сложения с лоснящейся черной шерстью. Хозяин животного, перегнувшись через брусья загородки, гладил ему морду, щекотал шею.
--Эх, почтенный, наделал ты бед! А то разве я при- вел бы тебя сюда по доброй воле! По делам и заслуга. Хочешь не хочешь, а придется тебе распрощаться с жизнью.
Крестьянин разговаривал с быком, точно отец, который хочет подготовить своего сына к неотвратимой судьбе. Видно, нелегко ему было расставаться со своим любимцем.
--Вот видишь, это сын Сэгава-сан,--говорил он ему.--Проси у него прощения! Проси! Не может быть, чтоб у такой животины, как ты, не было души. Запомни покрепче, что я тебе скажу: в новой своей жизни стань каким-нибудь более разумным существом.
Крестьянин рассказал всю родословную быка. Много ему довелось повидать разного домашнего скота, только лучшего по крови, чем этот, у него не было. Отец быка привезен был из Америки, а мать, если б не ее дурные повадки, считалась бы лучшей коровой на пастбище Нисиноири. Крестьянин вздохнул. Он прибавил, что выделит часть выручки за мясо на поминальную службу по покойном пастухе, чтобы хоть этим утешить душу умершего.
Тут пришел ветеринар. Не снимая фуражки, он поздоровался со всеми. Следом за ним появился владелец мясной лавки; повидимому, он пришел за тушами. Вскоре подошли и Рэнтаро с адвокатом Итимура.
--Так это и есть тот самый бык?--спросил тихо Рэнтаро.
Рабочие стали готовиться к убою скота; они были в белых куртках, босиком, с подоткнутыми за пояс полами кимоно. Постепенно всё вокруг наполнилось смехом и разговорами присутствующих, лаем собак, в помещении бойни поднялись шум и суета. Рабочие стали отвязывать быка. Все взгляды устремились на него. Обе коровы, которые все время понуро стояли в своих загородках, вдруг задвигались, замотали головами. Один из рабочих, крепко ухватив голову рыжей коровы, громко понукал ее и бранился. Корова инстинктивно учуяла готовящуюся беду и порывалась бежать. Черная корова забегала вокруг столба, к которому она была привязана. А бык, хотя его первым повели на убой, шел смирно, даже как-то равнодушно, не вырывался, не мычал жалобно, как это обычно бы-вает с животными. Выпуская из ноздрей струйки белого пара, он подошел к ветеринару. Его большие и влажные лиловатые глаза косились на стаявших в стороне зрителей. Это было то самое свирепое животное, которое, бешено носясь по пастбитцам Нисиноири, забодало насмерть отца Чума-сан; теперь его спокойствие и стойкость в эти последние минуты жизни невольно вызывали жалость. У Чумиа-сан и у дяди тревожно забилось сердце. Ветеринар обошел быка вокруг, пощупал кожу, надавил шею, постучал по рогам, чуть приподнял хвост, и на этом осмотр кончился. Рабочие всей гурьбой окружили животное и с криками погнали его в помещение, где забивали скот. Старший рабочий, улучив момент, набросил на шею быка веревку, остальные навалились на него, раздался грохот, и бык оказался лежащим на дощатом помосте со связанными ногами. Хозяин его стоял с oтopопелым видом.
У Чума-сан тоже было удрученное выражение лица. Один из рабочих, целясь в переносицу, взмахнул топором и быки не стало. С легким мычанием он тут же испустил дух. Он пал от одного удара.

Лучи солнца, косо падая в помещение, освещали огромное безжизненное тело животного и белые куртки хлопотавших вокруг людей. Ловко орудуя большим острым ножом, старший мастер сначала вспорол горло. Остальные рабочие тотчас же взобрались на тушу и нзо всех сил стали топтать и мять ее, где и как попало. Кровь алым ручьем стекала через разрезанное горло на пол. Потом мастер постепенно отделил покрытую черной шерстью кожу. Помещение наполнилось запахом жира и крови.
Остальных двух коров ввели и прикончили тут же. Все это зрелище произвело на Чума-сан тягостное впечатление; перед его глазами непрерывно стояло одно—образ отца, картина его гибели. Когда Чума-сан, наконец, отогнал эти видения и огляделся вокруг, он увидел, что туша быка была уже освежована и от нее поднимался легкий пар. Старший мастер с перепачканными руками сновал с окровавленным ножом по всему помещению, отдавая рабочим распоряжения. Один из них отделял от кожи жир, другой точил ножи. С рыжей коровы тоже уже сияли кожу, заднюю часть туши распластали, воткнули внутрь палку и подвесили тушу вниз головой.
--Ну, теперь возьмемся за это,--сказал старший, указывая глазами на тушу быка и блок, свисающий с потолка. Через несколько минут огромное тела быка висело центре скотобойни. Один из рабочих стал перепиливать тушу надвое. Хозяин быка не отрывал глаз от останков животного. Губы его беспрерывно шевелились, будто он читал по нём заупокойную молитву. А то, что еще десять--пятнадцать минут тому назад было великолепным животным,  теперь тушой висело на крюке. В стороне отрезанные ноги и копыта, вчера еще попиравшие траву пастбища, были сброшены с помоста на землянной пол. Внутренности, покрытые тонкой серо-лиловой оболочкой, распластались словно большой куль. Трое рабочих, вонзив ножи в мясо, стали разделывать тушу.
Душой Чума-сан опять завладели воспоминия. «Не забывай!». О, как громко звучал этот предсмертный вздох! Он пронизывал Чума-сан до мозга костей. Покойный отец точно оживал в его душе. И чей-то голос внутрни егог самого предостерегал: «Неужели ты хочешь забыть отца, Чума-сан
«Неужели ты хочешь позабыть отца?»-- повторял сам себе Чума-сан.
 Нет, нет! Это вовсе не значит забыть отца. Ведь он больше не ребёнок, чтобы слепо подчинятся отцу, механически чтить его слова. В его душе теперь живет не один отец. Он счастлив,что вышел из-под суровой власти  своего старого родителя, от одного сознания этого ему хотелось, иногда плакать, иногда смеяться. Какая  огромная разница между учителем, который возмущается жестокостью современного общества, и отцом, который учил его подчинятся этому обществу. Но чем больше думал об этом Чума-сан, тем меньше знал, куда ему идти, что делать.
Когда Чума-сан очнулся и пришёл в себя, возле него стоял Рэнтаро.ж К зрителям, наблюдавшим за разделкой туш, прибавился полицейский. Бык уже был разделён на четыре части. Правая передняя нога висела на свешивающихся с потолка верёвках. Рабочий подтирал губкой кровь. Так—легко и просто—с огромным быком было покончено. Старший мастер поставил на каждой части клеймо, а тем временем мальчик из мясной лавки установил на тележке устланной циновкой ящик и, громыхая по настилу, рзво покатилш с большим весом к большим весам в углу помещения.
--Двенадцать с половиной кан!—донеслось оттуда
--Одиннадцать и три четверти кан!—снова послышался тот же голос.
Владелец мясной лавки, лизнув карандаш, аккуратно записывал цифры в свою книжку. Всё было кончено. Чума-сан и его спутники попрощались с хозяином быка и направились к выходу. Чума-сан оглянулся: один из рабочих разбирал внутренности, другой в ведре смывал с ног запёкшуюся кровь, а под погтолком виснла оставшаяся часть огромной туши, поблескивая на солнце желтоватым жиром. Но теперь Чума-сан смогтрел на всё это спокойно, и мучительные воспоминания не всплывали у него перед глазами. Осталась только глыба мяса, и больше ничего.



















         Г Л А В А  11


 -- Вот и отлично! - сказал дядя, похлопав Чума-сан по плечу, когда они выходили из ворот скотобойни.---Самое трудное уже позади.
--Ах, дядя, тише!---остановил его Чума-сан и пока- зал глазами на идущих впереди Рэнтаро и адвоката.
 --Тише?--засмеялся дядя.---Вряд ли кто расслы-шит мой хриплый голос. Право, Чума-сан, теперь можно не волноваться. Раз с этим покончили, значит все пойдет хорошо. А я-то тревожился! С сегодняшнего дня мы все трое можем спать спокойно.
Мимо них провезли тележку, доверху наполненную мясом. По тутовым садам гулко разнеслось ее дребезжанье, и как-то весело звучал звонкий лай бежавших за ней собак. Дядя, всегда добродушный, сейчас весь так и сиял, даже оспины на его лбу как будто сгладились от радости. О чем думает, чем тревожится теперешняя молодежь, это ему было невдомек. Его, человека старого закала, интересовало только одно: было бы все хорошо в семье--и ладно. Он стал торопить попрежнему задумчивого Чума-сан,--они должны были успеть пообедать.
После обеда Чума-сан простился с дядей и один пошел в контору адвоката: там его ждали Рэнтаро с женой. Они уезжали из Уэда четырехчасовым поездом, жена Рэнтаро--в Токио, а сам Рэнтаро отправлялся с адвокатом в Коморо. До отхода поезда оставалось всего три часа, которые можно было провести за приятной беседой. Жева Рэнтаро очень тревожилась о здоровье мужа и предлагала ему вернуться вместе с ней в Токио, но тот и слышать об этом не хотел. Друзья, работа, ученики всегда были у него г:а первом плане, семья же на втором, таков уж был его принцип. И на этот раз он задерживался в Синано только потому, что хотел быть полезным адвокату. Жена с этим вполне примирилась. При его характере это было в порядке вещей. Но что если здесь в горах обострится его болезнь? Это опасение явственно отражалось на ее лице.
 --Не беспокойтесь, все будет хорошо. Ведь Иноко- кун дна моем попечении!--успокоительно говорил Ити-мура.
А Чума-сан размышлял: «Если мне дорог учитель, то мне должна быть дорога и его жена». Гlри первом знакомстве, в поезде, она показалась ему светской дамой, но когда он с ней разговорился и познакомился ближе, оказалось, что она очень милая, простая в обхождении женщина, не считающаяся со многими условностями. Вот и теперь она, нисколько не заботясь о своей наружности, не думая о нарядах, хотя и собиралась в дорогу, с кое-как приглаженными волосами, при мужчинах, деловито суетилась, укладывая вещи. Чума-сан вспомнил, что в «Исповеди» Рэнтаро так тепло говорил о ней, и представил себе историю их брака--женщины, выросшей в обыкновенной порядочной семье, с человеком другой касты.
Три часа, оставшиеся до отхода поезда, промелькнула незаметно. Пора было отправляться на станцию. Но едва только они собрались, как Итимура, что следовало ожидать при его хлопотливой профессии адвоката, задержал какой-то посетитель. И вот, рискуя опоздать на поезд, ежеминутно поглядывая на часы, он остался, чтобы дать юридический совет. Рэнтаро с женой пошли немного вперед. 3а ними следовал Чума-сан; он решил проводить их до станции. «Когда же я опять увижусь с учителем?»--думал он. Желая хоть чем-нибудь быть полезным при проводах, Чума-сан понес чемодан Рэнтаро. От этого на сердце у него было как-то и приятно и грустно.
Небо, чистое от облаков, сверкало холодным, уже зимним блеском, слепившим глаза. Дойдя до развалин замка Уэда, они свернули на безлюдную улицу, круто спускавшуюся вниз. До слуха Чума-сан, шедшего позади, вдруг донесся обрывок разговора Рэнтаро с женой.
--Тебе нечего беспокоиться, все обойдется благополучно!--полусердито говорил Рэнтаро.
--Ох, не верю я в это ваше «благополучие»... Чув-ствую, что будет совсем не так уж благополучию!--вздохнула жена.--Вы совершенно не заботитесь о своем здоровье. Не знаю, что бы только вы с собою ни натворили, если бы я за вами не следила... Ведь лучи здешнего горного солнца так губительны для вас--- подумать страшно!
 --- Нет, нет, здесь совсем не то, что на берегу моря,--засмеялся Рэнтаро,--к тому же в этом году стоят такие тёплые дни. Для Cинано просто удивительно. За- то какой чистый воздух! Ты можешь быть совершенно спокойной. Смотри, вот доказательство: ведь с тех пор, как мы в Синано, я ни разу не простудился.
 --Вы так хорошо поправились! С таким трудом все это далось вам. Надо быть очень осторожным, вдруг опять начнется прежнее? 
--Если всего бояться, тогда никаким делом зани-маться нельзя.
 --Делом заниматься? Когда вы будете совершенно здоровы, тогда можете сколько угодно заниматься вашим делом... А все-таки поедемте со мной в Токио!
--Опять все сначала! Ну как же ты не можешь по-нять, что мне необходимо ехать в Коморо. И отчего эти женщины такие непонятливые? Ты, видно, забыла, как я обязан Итимура-сан. И еще говоришь мне при нем: «возвращайся», «не надо ехать...». Будь ты хоть немного посообразительнее, ты, наверное, не говорила бы таких вещей. Уехать сейчас отсюда--это значит, свести к нулю все, над чем я так много думал. Я должен осущеслвить свои замыслы, а для этого необходимо одному побродить по горам, понаблюдать сельскую жизнь. Ведь я хочу снова приняться за работу. Лучший случай вряд ли сыщешь.--Он заговорил совсем о другом.--А погода-то как хороша! Мягкая, ясная--прямо золотая осень. Поездка с Итимура-сан обещает быть очень интересной... Поезжай спокойно домой и жди меня. Я привезу тебе хороший подарок из Синано!
Потом некоторое время они оба шли молча. Чума-сан переложил чемодан из правой руки в левую и тихо следовал за ними. Немного погодя жена Рэнтаро грустно заметила.
--А я ведь даже не рассказала вам о причине, из-за которой я прошу вас вернуться...
 --А разве у тебя есть на это какая-то особенная причина?--спросил Рэнтаро.
--Нет, ничего особенного, но...
Она тяжело вздохнула, точно что-то припомивая.
--Просто вчера мне приснился дурной сон... я ужасно встревожилась: всю ночь не могла заснуть. Я почему-то очень бечспокоюсь о вас. Понимаете, я не должна была видеть такой сон... Этот сон неспроста!
---Не говори чепухи! Так вот почему ты так зовешь меня с собой в Токио?!
Рэнтаро рассмеялся.
--Я не согласна с вами. Случается нередко, что во сне видишь будущее. Я просто сама не своя!
--Ну, можно ли верить снам?
--Удивительные вещи бывают, бывают.., я видела во сне, что вы умерли.
--Какая ерунда!

Чума-сан этот разговор показался несколько странным. Такая милая, разумная женщина, а верит в сны. Сон как сказка детских лет: перед глазами проходят всякие диковинные вещи, путаются и время и место. Подумать только---учитель умер... И могла же присниться такая невероятная вещь! А жена Рэнтаро принимает это близко к сердцу. Какая впечатлительная женщина! Чума-сан стало смешно.  «А ведь большинство женщин таковы»,--сказал он себе и невольно вспомнил суеверную окусама из Рэнгэдзи, а потам и о-Сио.
Перейдя мост, они увидели здание железнодорожной станции. Жена Рэнтаро немного отстала. Чума-сан опять переложил тяжелый чемодан из одной руки в другую и решил заговорить с Рентаро.
--Ну вот, учитель,--грустно сказал он,---мы рас-стаемся. Сколько времени вы собираетесь пробыть в Синано?
--Я полагаю до тех пор, пока не закончатся выборы. Откровенно говоря, я подумывал было вернуться в Токио, тем более, что жена меня уговаривает. Будь это обыкновенные выборы, я уехал бы без всяких разговоров, ведь все равно я плохой помощник в таких делах. С точки зрения Итимура другое дело: он выступает кандидатом, и ему все равно, кто его противник, но мне это не безразлично. Когда я думаю об этом Такаянаги, то вопрос, кто победит, Итимура или он, для меня представляет оссобенный интерес.
Чума-сан шел молча. Как будто вспомнив что-то, Рэнтаро оглянулся на жену, но тут же зашагал дальше.
--Ты только подумай,--продолжал Рэнтаро,--как действует этот Такаянаги.  Пусть говорят, что мы невежественные, низменные существа, но и нашим унижениям есть предел. Я буду всеми силами препятствовать победе этого субъекта. Если бы я не знал об истории с его женитьбой, тогда куда ещё ни шло.ж Но слышать, знать и смолчать--это для синхэймина слишком большое малодушие.
 --Что же вы намерены предпринять, учитель?
--Что предпринять?
--Вы говорите, что не можете уехать так...
--Да, да. Необходимо нанести ему удар, пусть даже маленький. Я прекрасно понимаю, что за его спиной стоит богач Рокудзаэмон, значит в ход может быть пущен подкуп и даже наемные громилы. А что есть у нас? Пара сандалий на ногах да язык во рту... Да, занятное дело, занятное потому, что Такаянаги не на что положиться, кроме денег...
—Да и деньги нужно пускать в ход умеючи...
Рэнтаро рассмеялся. Разговаравая, они подошли к вокзалу Уэда. До прихода поезда, следовавшего в Токио, времени оставалось немного. Зал ожидания был полон. К ним присоединилась жена Рэнтаро, а адвоката все еще не было. Рэнтаро вынул папиросы и предложил Чума-сан.
 —Да, Синано очень любопытное место,--- заговорил он, затягиваясь.—Нигде с такими людьми, как я, не обращаются так, как здесь...--Он перевел взгляд с Чума-сан на жену, окинул взглядом пассажиров и продолжал.—Не правда ли, удивительно, Сэгава-кун? Ты ведь знаешь, кто  я. Я полагал, что раз здесь не что-нибудь, а выборы, то вряд ли будут уместны мои выступления. Задень я хоть чуточку чем-нибудь избирателей, я только вызвал бы их раздражение. Поэтому я не хотел выступать. Но в Синано оказывается все по-иному, и меня просят непременно произнести речь. Вот сегодня вечером я буду с Итимура-кун на митинге в Коморо.--- Он улыб-нулся, что-то припомнив.--Когда я выступал в Уэда, собралось больше семисот человек. И как внимательно, как хорошо слушали! Один корреспондент из Нагано сказал мне как-то: «Для речей нет места лучше, чем Синано». И это действительно так. Какая тяга к знанию! Это, видно, особенность здешних жителей. Вряд ли в других провинциях найдется человек, который захотел бы иметь со мной дело. А в Синано я--учитель! Ха-ха-ха!
Жена Рэнтаро слушала его с горькой усмешкой. Началась продажа билетов. Пассажиры зашевели-лись. Колыхаясь всем грузным телом и расплываясь в улыбке, примчался адвокат. Времени для приветствий и расспросов не оставалось, и отъезжающие заспешили к выходу. Усимацу взял перронный билет и последовал за в ими.
Поезд опаздывал на двадцать минут, и ожидавшие его пассажиры столпились на перроне. Жена Рэнтаро присела под большими часами и, рассеянно глядя на окружающих, о чем-то задумалась. Адвокат прогуливался среди толпы. Чума-сан ни на минуту не отходил от Рэн-таро, горя желанием высказать ему свои чувства. Иногда он принимался что-то чертить на сухой земле подставкой своих дешёвых гэта, а Рэнтаро, прислонившись к столбу, смотрел на его непонятные знаки.
--Поезд сильно опаздывает,—заметил Рэнтаро.
Чума-сан вздрогнул и, словно опомнившись, стал стирать свои надписи. Школьник, который неподалеку наблюдал это, отвернулся и засмеялся.
--Кстати, Сэгава-кун, я хочу знать твой адрес в Иияма—сказал Рэнтаро.
Я живу n Рэнгэдзип, в Атаго-мати.
--Рэнгэдзи?
—Да. Мой почтовый адрес такой: уезд Симо-Миноти, город Иияма. Рэнгэдзи. Этого достаточно.
--Ага. Хорошо,—сказал Рэнтаро и улыбнулся.—Видишь, это между нами: может случиться, что я заеду  к вам.
--К нам В Иияма?— Глаза Чумак-сан заблестели.
--Да, возможно. Нo сначала я объеду уезды Саку н Тиисагата, потом заверну в Нагано. Так что, понимаешь, я ещё наверняка не могу сказать. Если же заеду в Иияма, то неременно загляну к тебе.
Послышался гудок паровоза. Выпуская клубы черного дыма приближался длинный поезд на Наоэцу. Торопливо сбежались станционные служащие, смазчики с перепачкаными лицами, в промасленной одежде. Появился начальник станции. Поезд остановился, и толпа хлынула к вагонам. Из многих окон выглядывали пассажиры. Наскоро, просвтившись с Чума-сан, жена Рэнтаро и адвокат поспешили в вагон.
--Ну, до свиданья,---сказал Рэнтаро, сердечно по-жимая руку, и вошел следом за ними в вагон. Станционньй служитель захлопнул за нима дверь.  Начальник станции высоко поднял правую руку, и не успел раздаться его сигнальный свисток, как поезд тронулся и покатился по рельсам. Жена Рэнтаро высунулась из окна и еще раз кивнула Чума-сан; она была так бледна, что это невольно врезлось ему в память. Фигуры пассажиров заколебались и, как тени, проскользнули мимо. Чума-сан долго, как поте- рянный, стоял недвижимо. Учитель уехал!.. Когда он осознал это, поезда уже не было видно. Остались только клубы белого дыма, стлавшиеся низко над землей, но вот уже и они разлетелись на клочья, рассеялись по ветру и, растаяв в зимнем небе, исчезли.


Отчего человек не может выразить свои чувства так, как он хочет? «Сегодня, именно сегодня!» -- не раз и не два внушал он себе, полный желания все сказать учителю, а вот так и расстался с ним, ничего не сказав... Грудь Чума-сан теснили страдания и страх. С печальными мыслями возвращался он той же дорогой в Нэцу.
Первый седьмой день прошел благополучно. Сходили на могилу, отслужили молебен; под конец тетка устроила поминальное угощение. Хотя все они изрядно устали, дядя с теткой, покончив с обрядами, облегченно вздохнули. Но у Чума-сан по-прежнему было тяжело на душе. Впечатления от личной встречи с Рэнтаро были куда сильнее, чем от чтения его книг. Иногда Чумак-сан одиноко бродил по склонам Тиисигата, размышляя о своей жизни. Когда он бродил по покрытым увядшей травой холмам Нэцу, по долине Химикодзава или шел куда глаза глядят вдоль полей, а вокруг звучал многоголосый хор птиц и струился мягкий свет ноябрьского солнца, он снова чувствовал, как бурлит в его жилах живительный  сок молодости. «Нет, нет, во мне есть силы,--думал Чума-сан.--Только они замкнуты внутри, они не знают, как им вырваться на волю и зачем». Чума-сан бродил по горам, твердя себе все то же, все так же. О, природа утешает и ободряет! Но куда человеку идти направо или налево, этого она ие говорит. И на его вопрос ни поля, ни холмы, ни долины не давали ответа.
 Как-то под конец дня Чума-сан получил два письма. Оба из Иияма, Одно от Гинноскэ. Все тот же слог, та же магнера обстоятельно изъясняться, как в разговоре. Сначала шли всякие утешения, затем новости из Иияма. Гинноскэ писал, что вэбрело па ум: сообщал, какие ходят толки о директоре, съязвил по адресу Бумпэя: «К несчастью, у меня нет дядюшки-- окружного инспектора»--и  ещё в таком же роде. Потом выразил недовольство положением учетелей, повозмущался тем, что при нынешней постановке школьного дела молодому учителю невозможно по-настоящему применить свои способности. Хорошо, что в учительской семинарии он долгое время работал под руководством преподавателя естествознания, и теперь ему представляется возможность перевестись на должность ассистента в агрономический институт. Так что в самом недалеком будущем он сможет, наконец, посвятить себя изучению ботаники. «Поздравь меня, я так рад»,----писал Гинноскэ.
Письмо товарища разбудило таившееся в душе Чума-сан желание выдвинуться. Конечно, поступая в семинарию, Чума-сан, как и многие его товарищи по школе, делал это ради того, чтобы приобрести какой-то постоянный источник существования,--все, кто идет в учителя начальной школы, делают это по точно таким же соображениям, и, конечно, он чувствовал неудовлетворенность У Гинноскэ обстоятельства сложились по-особому. Обыкновенно же молодому учителю, закончившему семинарию, оставалось--- либо десять лет, по обязательству, тянуть лямку в начальной школе, либо поступать в учительский институт. Поэтому, едва окончив семинарию, Чума-сан стал подумывать о поступлении в это ученное заведение. Если бы он подал тогда заявление, он мог бы теперь оказятья в числе попавших. Но вот несчастье человека из «эта»: он всё никак не решался. Его все время мучили сомнения. Допустим, рассуждал он, я окончу учительский и инстинут, стану преподавателем средней школы или учительской семинарии, и вдруг со мной случится то же, что с Рэнтаро,--что тогда? Как бы далеко я ни пошел, я и никогда не буду спокоен. Нет, лучше укрыться где-нибудь ву глухой провинции, вроде Иияма, и терпеливо ждать, когда кончится срок обязательной службы. А тем временем исподволь заниматься и подготовлять почву для перехода к какой-нибудь другой деятельности. Если бы не его происхождение, он бы не отстал от других. Чума-сан вздохнул и с завитстью подумал о судьбе Гинноскэ.
Второе письмо ему прислал по поручению учеников четвертого класса старшего отделения Сйого. Написано оно было неуверенной рукой и звучало точь-в-точь, как те сочувственные письма, которые они учились писать на уроках сочинения. «В Нэцу, Сэгава-сэнсэй, от Кадзама Сйого»--стояло в конце. В уголке мелко было приписано: «Р. S. Поклон от сестры из Рэнгэдзи».
—Поклон от сестры...----повторил вслух Чума-сан и почувствовал в этих словах, что-то невыразимо дорогое. Он вышел в сад, чтобы помечтать об о-Сио.

Памятный ему сад... Прежде тоненькие молодые яблоньки превратились в большие, с толстыми стволами деревья; некоторые были так изъедены червями тела, что в них едва теплилась жизнь. Листва уже облетела, и обнажённые тонкие ветви, низко нависающие над землей, переплетаясь друг с другом, тянулись во все стороны. Во всём чувствовалось начало  зимы.  У ног Чума-сан лежали длинные тени деревьев. На обнажённых ветвях кое-где зеленели  обессиленные листья.  Под деревьями, зарывшись в пыли, замерли куры. Сразу же за яблоневым садом высилась соломенная крыша--дом родителей а-Цума. Дом,  куда он часто ходил играть. Над ним вился голубой дымок. Сердце Чума-сан наполнилось вдруг нежностью.
--Поклон от сестры,--шептал он, расхаживая под деревьями.
Радостные воспоминания  незаметно  овладели им. Давным-давно еще мальчиком, он играл здесь со своей подругой о-Цума. Здесь, в тени свежей листвы, они укрывались от людских глаз. Здесь они шептали признания первой любви. Здесь, полные чистого чувства друг к другу,Ж они, забыв обо всём на свете, обнявшись, бродили по дорожкам.
 Так, вспоминая прошлое Чума-сан заметил, что мысль его переходит от одной женщины к другой—от о-Цума к о-Сио и от о-Сио снова к о-Цума.  Нельзя сказать, чтобы они были похожи друг на друга. Нет, они были разного возраста и ещё более разного характера и внешности. Нельзя никак назвать о-Цума старше сестрой или принять за младшуу о-Сио. Но удивительно: думая об одной, он тут же непременно вспоминал другую.
Если бы не горькое сознание, что он «эта», он не тосковал бы так по людям! Он не сожалел бы так и о своей безвременно ушедшей молодости. Томясь по радостям жизни, он не мучился бы так сильно, вдвое, втрое сильнее, чем другие! Тяжкая судьба стала препятствием на его пути, и чем больше он ощущал непреодолимость этого препятствия, тем сильнее закипали в его груди гнев и боль. Когда-то о-Цума гуляла с ним в яблоневом саду и говорила ему сладкие, как мед, слова, только потому, что она не знала о его происхождении.  Знай, что он «эта», стала бы какая-нибудь девушка улыбаться ему? А если бы узнали все... При одной мысли об этом Чума-сан охватывало отчаяние, а вслед за ним приходило возмущение. Чувства нежности и боли слились воедино и разрывали ему сердце. Громкое кудахтанье кур вывело Чума-сан из задумчивости. Резкие крики птиц неслись далеко в тишине полей.
--Поклон от сестры...----еще раз прошептал Чума-сан и ушёл из сада.
В зту ночь он заснул с мыслью об о-Сио. Что произошло однажды, может и повториться. На другой вечер и на третий он, прежде чем уснуть, вспоминал об этой девушке. Правда, наутро нежные воспоминания об о-Сио вытеснялись мучительными думами: как действовать, как жить...что делать дальше? В таких терзаниях прошла первая половина траура по отцу. Но вопрос «что делать?»так и не получал ответа, перед Чума-сан не открывалось никакой новой дороги. Хотя он собирался за пять-шесть дней решить много наболевших вопросов, оказалось, что это только мечты. Выходило, что ему не остаётся ничего другого, как вернуться в Иияма и продолжать прежнюю безрадостную жизнь. Да, по летам он был молод, беден, средств лишен, вдобавок связан сроком обязательной службы. Будущее рисовалось неясным и даже мрачным, при мьсли о нем Чума-сан охватывала дрожь.










          Г Л А В А 12               

Миновал и второй седьмой день, и Чума-сан решил собираться обратно в дорогу. Дядя и тетка засуетились: высчитывали по календарю дни, сплели ему дорожные сандали, испекли пять рисовых лепетпех, хотя хватило бы и трех, завернули их в бамбуковые листья, добавили к нам еще маринованной дыни. По случаю отъезда Чума-сан к ним зашел отец о-Цума. Сидя у очага, они вспминали прежние времена. Разговоры о покойном отце не пре- кращались. Налитый теткой прощальный чай... Когда Чума-сан пил этот крепкий душистый напиток, он сильнее, чем когда-либо, почувствовал теплоту родственной связи. Дядя проводил его до околицы, где стояло изображение бога-покровителя дорог, и Чума-сан отправился в путь.
 Над головой его ползли тяжелые, серые облака, и малолюдная долина Тиисагата казаклась ещё более унылой. Горная цепь Эбоси скрылась за тучами. А ву долине Нисиноири, там, где находилась одинокая могила отца, наверное, уже выпал снег. Накануне целый день  дул пронзительный  зимний ветер, он сорвал с деревьев последние листья, и их верхушки стали совсем голые, словно голова буддийского монаха. Горы выглядели по-зимнему печально. Долгая, наводящая тоску при одной мысли о ней, зима окончательно вступила в свои права.  Уже вынимались из корзин теплые ватные шапки. Из ноздрей груженных тяжелой кладью лошадей шёл белый пар. Как всегда в эту пару, в горах погода резко менялась. Вдыхая холодный чистый воздух, Чума-сан спускался по каменистой дороге. Когда он добрался до окраины деревни Арая, пальцы у него совсем окоченели.
Из Танака Чума-сан выехал пое5здом, шедшим в Наоэцу. Он прибыл в Тойно после полудня. В ресторанчике напротив станции Чума-сан закусил лепёшками, испеченными тёткой. Сильно проголодавшись, он съел целых четыре. Оставшуюся лепёшку бросать было нехорошо, да и дать собаке тоже не годилось, и он снова завернул её в бамбуковый лист и сунул в карман пальто. Подкрепившись, Чума-сан перевязал тесёмки сандалий и направился к пристани Канидзава. Она находилась на расстоянии одного ри. Впрочем, так как Чума-сан раз уже проделал этот путь, теперь  он показался ему короче. Шагая по прямо уходящему вдоль шоссе Хоккоку, Чума-сан незаметно вышел к широко разлившейся Тикума. Он торопливо подошёл к пристани, спросил о переправе в Иияма; оказалось, лодка отошла совсем недавно. Какая досада! Придётся ждать следующую. Всё же это лучше, чем идти пешком,--успокаивал себя Чума-сан и в ожидании лодки сел отдохнуть в ресторанчике.
Пошёл мокрый снег. Небо сплошь заволокло серо-лиловыми тучами. Ждать под открытым небом больше часа само по себе было невыносимо. К тому же от быстрой ходьбы Чума-сан сильно вспотел, даже рубашка на спине насквозь промокла. Волосы на лбу так слиплись, что неприятно было их касаться рукой. Пока Чума-сан, распахнув кимоно, отдыхал смачивая пересохшее горло крепким чаем, ресторанчик постепенно наполнялся пасажирами. Одни грели замёрзшие ноги у жаровни, другие сушили у очага свои мокрые хаори; третьи, засунув руки за пазуху, рассеяно прислушивались к разговорам. Хозяйка в кимоно из тёмносиней шёлковой ваты, которое топорщилось на ней, как щит черепахи, с головой, повязанной полотенцем, подносила чай пассажирам, предлагала подушки и угощала сладостями, разложенными на старом подносе.
В это время к пристани подъехали две коляски. Пассажиры, видимо, торопились. Их рикши, насквозь промокшие, с бодрым видом, вероятно предвкушая хорошие чаевые, сначала опустили верх колясок, а потом стали переносить багаж. Из колясок вышли двое. Все взгляды устремились на них.
Чума-сан был ошеломлён и не без основания: это был Такаянаги и с ним какая-то женщина. Бывает же так:вместе ехали туда, а теперь вместе е5дут обратно, да ещё ждут одну и ту же лодку. Только тогда Такаянаги ехал в Синано один, а теперь возвращается вдвоём, с женщиной, видимо, своей молодой женой. Женщина, закутанная по сами брови в светлый шёлковый платок, прошла мимо Чума-сан. Взглянув на её стройную фигуру в новом элегантном пальто, Чума-сан сразу понял, кто она. Он с удивлением отметил, что предположение Рэнтаро оказалось правильным.
 Хозявка провела новых гостей в заднюю комнату. Там у жаровни уже сидел пассажир, пожилой бонза, и по тому, как он приятельским тоном сразу же заговорил с Такаянаги, было видно, что он  его давний знакомый. Потом оттуда донесся громкий хохот. Чума-сан отвернулся и стал смотреть на унылое небо, на непрерывно падающий мокрый снег, но как-то незаметно для самого себя его внимание то и дело привлекал шум и смех, доносящийся сзади. Не желая прислушиваться, он  всё же невольно напрягал слух. И он услышал такой разговор.
--Право, я и не думал так скоро с тобой увидется! — говорил бонза. – Я думал, что ты занят выборами, и объезжаешьок округу. А ты оказывается вот чем занимался! Я не подозревал, что у тебя такое радостное событие.
-- Нет, я действительно был очень занят,--послы-шался голос Такаянаги. Чума-сан представил себе, какой у Такаянаги сейчас самодовольный вид.
— Это замечательно! Извини за нескромный вопрос, а супруга твоя тоже из Токио?
 —Да.
Услышав этот ответ, Чума-сан усмехнулся. Из дальнейшего разговора он понял, что супруги Та- каянаги намеревались из Иияма отправиться в Токио, осмотреть Эносима  и Камакура. Так как Такаянаги был человек предуснмотрительный и ловкий, он переезжал в Иияма не прямо из Нэцу, а делал изрядный круг. И вот, встретив бонзу, нагаворил ему с целый короб. Чума-сан от его беззастенчиного вранья стало даже не по себе. «Сколько скверного творится на свете»,—думал он, невольно сравнивая мрачную тайну этой четы со своей собственной тайной, и снова чуть утихшая боль сжала его сердце. Но, взял себя в руки, он напустил беззаботный вид и быстро вышел наружу.
Редкий мокрый снег шел не переставая. Погода предвещала сильный снегопад, который ежегодно бывает в этих местах на всем протяжении тракта от Этиго до Иияма. Серые тучи тянулись по ту сторону реки. Долина широкой Тикума отступила куда-то вдаль. Горная цепь Ками-Такаи, плоскогорье Сугатайра и другие громоздившиеся друг на друга горы, окутанные снежными облаками, то проглядывали сквозь туман, то порой совсем исчезали из вида.
Некоторое время Чума-сан, забывшись, смотрел на быстрые воды Тикума, но незаметно его мысли опять вернулись к  только что слышанному разговору. Началась продажа билетов, и все пассажиры столпились у кассы. Несколько раз Чума-сан оборачивался и смотрел на чету Такаянаги. «Не надо, не надо этого делать»,---пытался остановить себя Чума-сан и все же оглядывался. Подали лодку; смешавшись с толпой пассажиров, те двое тоже время от времени украдкой бросали на него косые взгляды. А может быть, это только ему казалось? Знает ли его эта женшина, или нет, в этом он не был уверен, но он-то ее знал. Это, несомненно, была дочь Рокудзаэмона: у нее была прическа новобрачной. Скрывав под тонким слоем белил краску смущения, она прижималась к мужу, весь облик которого так и говорил о тщеславных стремлениях. Он осторожно свел ее по крутому спуску к месту посадки. «Что у них на уме, у этой пары?---думал Чума-сан, спускаясь вслед за другими пассажирами к лодке.
Лодка была крытая, необычного вида—с окнами; борта, выкрашенные внизу в белый цвет, пересекали две поперечные красные полосы. В кормовой части лодки дощатая дверь отделяла место для багажа; пассажиры размещались в длинном узком помещении, таком низком, что стоя можно было упереться головой в потолок, сидя же они задевали друг друга коленями.
Послышался плеск шеста за кормой. Лодка, заскользив по песку отчалила. Чума-сан примостился в углу, вытянул ноги и, уныло покуривая папиросу, погрузился в размышления. Тусклый блеск реки за окном отсвечивал на хлопьях мокрого снега, придавал ему более веселый вид. Мерное бормотание  бьющихся о борта волн, усыпляющие всплески весел-- вот тишина на воде! Кое-где на пустынных берегах виднелись ивы. Иногда эти деревья казались далекими тенями, иногда лодка проскальзывала почти под самыми их голыми ветвями. И снова вопрос: что ждет его впереди?---вставал перед Чума-сан. Кто знает? Высунувшись из окна, он смотрел в сторону Иияма. От зрелища низко нависших снежных туч ещё тяжелее становилась на сердце одинокого «эта». Про-тиворечивые чувства—то неприязнь, то нежность---на полняли душу Чума-сан. Что сейчас делается в школе? Чем занят его товарищ Гинноскэ? Что поделывают несчастный Кэйносин, окусама из Рэнгэдзи? Тут вдруг на память ему пришли слова Сйого из его письма, и Чума-сан не без радости подумал, что сможет снова увидеть ту, видеть которую ему так хотелось. Теперь каждый раз, когда Чума-сан вспоминал стены старого храма, то чувствовал, несмотря на всю свою удручённость, как быстрее течёт в жилах кровь.
«Рэнгэдзи, Рэнгэдзи...»--слышалось ему в ритмичном ударе весел по воде.
Мокрые снежные хлопья сменились мелкими сухими снежинками. Томительное время пути пассажиры коротали за разговорами. Более других изощрялся бонза---знакомый Такаянаги: он насмешливо болтал о политике, вышучивая то одно, то другое, чем потешал остальных пассажиров. «Выбор -- это своего рода спектакль, политические, деятели -- актеры, а все прочие---зрители, развлекающиеся забавным зрелищем»,---говорил бонза, и все смеялись, многие вставляли свои замечания. Кто вторил ему, кто возражал, завязался спор. Едва один пробовал утверждать: «Итимура возьмет верх»,—как тут же другой насмешливо перебивал его: «А ты что, его агент?». Имя адвоката повторялось все чаще и чаще, вызывая каждый раз у Такаянаги недовольную гримасу--он то фыркал, то язвительно кривил губы.
Молодая супруга Такаянаги внимательно прислушивалась к разговорам; она то нежно прижималась к мужу, то заботливо ухаживала за ним. Ее смело можно было назвать красивой. А наряд новобрачной и прическа »марумагэ» с темнокрасной повязкой очень шли к ней. Глянцевитая кожа на ее щеках нежно розовела. Смеясь, одна грациозно прикрывала ладонью свой прелестный мален-кий рот. По всему видно было, что эта женщина еще не знает тягот семейной жизни. И все же, заглянув в ее большие, широко раскрытые глаза, можно было прочесть старательно скрываемую тревогу; временами она задумывалась, вперив взгляд в одну точку. Иногда, встрепенувшись, она украдкой шептала что-то на ухо Такаянаги. А иногда Чума-сан ловил на себе ее взгляд. Ее глаза, казалось, говорили: «кто этот человек? Ведь я его где-то видела».
Глядя на красавицу «эта», Чума-сан испытывал к ней жалость соплеменника. Если бы не ее происхождение, с такой красотой, из такого богатого дома, она, конечно, вышла бы замуж по-другому... Ей бы не пришлась отдать себя во власть этого холодного карьериста... Бедняжка! Но, подумав о тайне женщины, такой же, как и у него, он вдруг почувствовал страх: что, если она его знает? Что тогда? Если она думает, что он из Нэцу, из Химэкод-зава, ему, конечно, бояться нечего. Наоборот, бояться должна она. Во-первых, уже много лет, как он живет далеко от родных мест... и гостил-то он тоже за по-следние пять лет только два раза: в первый раз--- после окончании семинарии... да теперь вот, спустя целых три года... И по возможности старался обходить поселок «эта»... А если и бывал там, то на него не могли обратить внимания: никто там и не знает откуда он... Нет, все в порядке. Так лихорадочно взвешивал и обдумывал обстоятельства Чума-сан. Вероятно, он и беспокоился только оттого, что сам знал их тайну. То, что они шепчутся все время, это ничего не значит. А сторонятся его, вероятно, оттого, что стесняются. Поэтому так и всматривается в него эта женщина.
Тем не менее тревожное состояние не покидало Чума-сан. Он отвернулся, стараясь не смотреть на чету Такаянаги.

По реке Тикума надо было плыть вниз по течению всего пять ри. Но на протяжении этого небольшого пути пришлось не раз причаливать к пристаням, проходить под кое-как наведенными мостами, которые при разливе каждый раз сносило водой, и из-за этого переезд занял три часа. В Иияма прибыли только к пяти. В этот день причалили к верхней пристани. Чума-сан вместе со всеми сошел с лодки. И берег и мост--все было покрыто снегом. Стемнело, а снег все сыпал. В сумерках неясно бе-лели заснеженные улицы. Кое-где уже горели огни. В вечернем воздухе разнесся удар колокола Рэнгэдзи. Это звонит Сйо-дурак. Как и раньше, поднялся на колокольню и оповещает, что зимний день пришел к концу. При этом звоне Чумак-сан вдруг почувствовал, как все здесь ому близко и дорого, и ему показалось, что минуло много-много времени с тех пор, как он покинул Иияма.
За те полмесяца, что он отсутствовал, городок приобрел зимний вид: уже на своих местах были камышовые щиты, которые для защиты от заносов ежегодно прикрепляют на высоте кровли. Все напоминало Чума-сан снежную область Этиго.
Чума-сан вышел на улицу Син-мати. Здесь было людно. По дочерна протоптанной дорожке озабоченно шагали в одну и в другую сторону мужчины и женщины. Все торопились. Сторонясь то вправо, то влево, Чума-сан старался поскорее выбраться на тихую Атаго-мати. Свернув туда, он увидел фигурку идущего навстречу мальчика. Поровнявшись, Чума-сан узнал в нем Сйого. Дрожа от холода, он в окоченевших руках нес бутылку.
---Ах, Сэгава-сэнсэй!---обрадовался, узнав его, Сйого,--вот никак не ожидал вас встретить. Я не думал, что вы так скоро вернетесь!
Увидев простодушное и радостное лицо Сйого, Чума-сан показалось, что он видит о-Сио.
--А ты куда идешь? Тебя послали за чем-нибудь?
—Да,--усмехнувшись, подтвердил Сйого и показал на темную бутылку. Чума-сан сразу понял: отец послал Сйого за сакэ.
--- Спасибо тебе за письмо,--сказал он и стал рас-спрашивать о школьных делах, кто занимался с их классом. Спросил и об отце.
--Отец?--Сйого грустно улыбнулся. —Отец сидит дома,—запнулся он.
По лицу мальчика видно было, как глубоко этот ребенок переживает несчастье своего отца. Чума-сан с грустью оглядел фигурку мальчика, плохо одетого, обутого прямо на босу ногу в гэта. Печальные глаза Сйого и бутылка сакэ, которую он нес, без слов говорили а том, как проводит свои дни оставшийся без работы Кэйносин. 
--Кланяйся отцу,--прощаясь сказал Чума-сан.
Сйого кивнул ему и со всех ног помчался домой. Чума-сан тоже ускорил шаги; снег все сыпал.

Наконец, он вошел в ворота храма Рэнгэдзи. Оттуда раздавались гулкие удары гонга--кончалась вечерняя служба. Пока Чума-сан добирался сюда, его всего засыпало снегом. Полы хаори, рукава--все побелело. Завидев его, навстречу выбежала окусама она обрадовалась так, словно вернулся из путешествия ее родной сын. Другие обитатели хлама тоже вышли ему навстречу. Служанка Кэсадзи стала метелочкой счищать приставший к одежде снег. Сйо-дурак принес горячей воды, чтобы отогреть ноги. Тепло и приятно стало на душе у Чума-сан, когда он, усталый, подавленный, уселся в прихожей и, сняв облепленные снегом сандалии, погрузил окоченев-шие ноги в теплую воду. «Только... что это не видно о-Сио?»—радуясь общему радушию, думал Чума-сан; ему как-то ее не хватало.
 В это время из задних комнат вышел бонза в облачении, надетом поверх кимоно. Окусама представила ему Чума-сан; это был настоятель Рэнгэдзи, ее муж. 0н вернулся из Киото, когда Чума-сан был в отъезде. Коротко поприветствовав Чума-сан, настоятель в сопровождении младшего бонзы вышел.
 Ужинали вместе в нижней комнате. Все окружили Чума-сан, и каждый всячески выказывал ему сочувствие, расспрашивал о днях пребывания на родине. На вешалке, испокон веков стоявшей у закопченной стены, небрежно были развешаны женские платья.
--Сегодня вечером у школьной подруги о-Сио свадьба,--сказала окусама.—О--Сио тоже получила приглашение и  ушла.
«Так это ее будничная одежда»,—подумал Чума-сан. На узорчатое ученическое хаори наброшено было полосатое кимоно, а в разрезах его, у проймы, проглядывал красноватый край нижнего кимоно. Чума-сан думал, что всё это она надевает на себя и носит с утра до вечера, и эта одежда, сейчас неподвижная, кажущаяся просто узором на тёмной стене, делала образ о-Сйо еще милее и ближе. Свет  маленькоlй лампы, озаряя наполненную дымом курений комнату, придавал всему необычную привлекательность.
Завязалась беседа. Чума-сан рассказывал ахавшим и охавшим слушателям обо всём, что случилось у него на родине. Рассказал, как погиб отец, описал виновника его смерт--красавца быка, ночь, проведенную в горной пастушьей сторожке, похороны и одинокую могилу на горном пастбище у подножья Эбосигадахэ, где пастухи пасут коров, рассказал, как коровы пощипывают сочную траву, лакомятся солью и ходит на водопой к горным рекам. Описал бойню в Уэда, рассказал, как хлестала на настил кровь убитого быка,—оба всем рассказал он, только о разговорах с Рэнтаро, о встрече на обратном пути с супругами Тахаянаги, о несчастной красавице «эта» он не проронил ни слова.
Рассказывая о своей поезке, Чума-сан начал замечать что-то странное. Он говорил с увлечением, ожидая, что все его слушают внимательно, но окусама иногда отвечала невпопад, иногда вдруг переспрашивала «что?», видно, мысли ее были далеко, она точно была в каком-то полузабытьи. В конце концов Чума-сан удостоверился, что она совершенно его не слушает.
Приглядевшись, Чума-сан заметил, что веки у нее покраснели и распухли от слез. Впечатлительные люди всегда чувствительны. С лица у нее почти не сходило грустное выражение, словно душой ее овладела невыразимая тревога.
В чём дело? За время его отсутствия в храме как будто ничего особенного не произошло. Несколько раз их навещал Гинноскэ, приходил поболтать Бумпэй. Единственным событием было только возвращение настоятеля. И всё же Чумак-сан почувствовал, что в этих старых стенах происходит что-то необычное.
Служанка Кэсадзи поднялась в комнату Чума-сан и зажгла лампу. О-Сио ещё не возвращалась.
«В чём дело? Что случилось с окасума?»--думал Чума-сан, поднимаясь по тёмной лестнице к себе в комнату.
Заснул он не скоро. Возбуждённый чрезмерной усталостью, он долго ворочался. Едва голова его коснулась подушки, перед ним  сразу встал образ о-Сио. Правда, он появился перед ним как в тумане—неясный, меняющийся. Временами он сливался с образом о-Цума. Сколько раз Чума-сан тщательно пытался нарисовать себе облик о-Сио: её глаза, щёки, волосы...Но как ни старался, никак не мог представить её себе всю, целиком. То ему слышался её нежный, сдержанный голосок, то представлялась милая улыбка её свежих губ...ах, нет ничего более зыбкого, чем память! Вот вспомнил! Вот исчезла! Представить себе её ясно Чума-сан так и не смог.

                ГЛАВА 13

--Разрешите войти?
С этими словами в жилые помещения Рэнгэдзи вошел какой-то господин. Это было yа следующее утро после возвращения Чума-сан. Внизу уже позавтракали, а Чума-сан еще не спускался из своего мезонина умываться.
--Разрешите войти?--раздалось второй раз; слу-жанка Кэсадзи, услыхав незнакомый голос, со всех ног бросилась из кухни к входу.
--Позвольте узнать,--очень вежливо спросил посе-титель,--здесь живет Сэгава-сан? Учитель начальной школы Сэгава-сан?
--Здесь,--подтвердила с поклоном служанка, сни-мая тесьму, которой были подвязаны рукава ее кимоно.
 --- Он дома?
--Да, Дома.
--Мне непременно надо его видеть, будьте добры доложить, что пришел вот такой-то.
С этими словами он вручил служанке визитную карточку. Служанка взяла ее, сказав.
--Подождите немного!»--торопливо прошла  наверх.
Чума-сан еще спал. Подойдя к изголовью, служанка разбудила его. Услышав сквозь сон, что к нему пришли, он что-то промычал, потянулся. Потом, протирая сонные глаза, взглянул на визитную карточку и испуганно вскочил.
---Что ему надо, этому человеку?
 -Он пришел к вам.
Несколько минут Чума-сан как во сне переводил взгляд с карточки ка служанку и со служанки на карточку.
 -Вероятно, он не ко мне--сказал он, с сомнением качая головой. --Такаянаги Тосисабуро?--перечел он вслух.
Кэсадзи с тесемками в руках, чуть-чуть покачивая пухлым телом, всем своим видом говорила: «скорей отвечайте!».
--Нет, тут какая-то ошибка,--произнес, наконец, Чума-сан.--Право, не может быть, чтобы этот человек пришел ко мне.
-Но он спрашивал Сэгава-сан, учителя начальной школы Сэгава-сан.
--Странно! Такаянаги... Такаянаги Тосисабуро... и ко мне... что ему нужно? Придется, видно, принять. Попроси его сюда.
--А как завтрак?
--Завтрак?
--Ведь вы еще не ели. Может быть, покушаете вни-зу? Мясо горячее.
--Не стоит. Мне не хочется есть. Лучше проведите гостя в нижнюю комнату и попросите немножко подо-ждать, пока я здесь приберу.
Кэсадзи вышла. Чума-сан окинул взглядом комнату. Переоделся, убрал постель. Разбросанные по комнате вещи сунул в стенной шкаф. Среди книг, расставленных на полочке в нише, были и сочинения Рэнтаро. Быстрым движением Чума-сан сунул было их под стол, но тут же вытащил и запрятал в темный угол шкафа. Теперь в комнате не оставалось на виду ни одной книжки учителя. Чума-сан немного успокоился и быстро спустился по лестнице умыться. Всё же, по какому делу мог прийти к нему этот человек? Ведь при встречах в пути он даже ни разу не заговорил с ним, наоборот, всячески старался избегать его. А теперь специально приходит... Раньше, чем Чума-сан ввел гости и свою комнату, он уже дрожал от подозрений и страха. 
--Разрешите представиться: Такаянаги Тосисабуро. Давно уже слышал о вас, но не имел случая посетить.
--Очень рад вас видеть. Пожалуйста, лрошу сюда.
Обменявшись внизу такими приветствиями, Чума-сан провел Такаянаги к себе в мезонин. Не в силах понять намерений неожиданного гостя, Чума-сан, еще прежде чем они уселись друг против друга, уже чувствовал себя неловко. Он решил быть настороже, но все же постарался принять безразличный вид. Усевшись на подушку, он предложил Такаянаги сложенное вчетверо белое шерстяное одеяло.
--Прошу вас, садитесь, -- приветливо заговорил Чума-сан.--Я должен извиниться, что заставил вас ждать. Вчера поздно засиделся--и вот проспал.
--Что вы! Это я должен извиниться, что помешал вам отдохнуть,--обходительным тоном ответил Такаянаги.--Вчера, когда мы были в лодке, мне так хотелось с вами поздороваться. То думаю невежливо не поздороваться, то, наоборот, неудобно в таком месте... и вот теперь прошу меня извинить.
По всему было видно, что Такаянаги собирался начать какой-то важный разговор. Однако в его любезной гладкой речи было что-то вкрадчивое. Стоило взглянуть на элегантный костюм и осанку Такаянаги, чтобы сразу увидеть, каким тщеславием исполнено это восходящее политическое светило. Часовая цепочка несколько раз обвивалась вокруг плотного пояса; на пальцах сверкали чистым золотом целых два кольца. «Зачем он пришел, этот человек?» -- мысленно повторял Чума-сан. Мысль о темной тайне гостя, так похожей на его собственную, не позволяла ему посмотреть в глаза собеседнику. Такаянаги слегка придвинулся к Чумак-сан.
--Я слышал, что у вас скучилось несчастье. Наверно, вы очень расстроены.
--Да,--ответил Чумак-сан, глядя себе на руки.-- Меня постигло большое несчастье--скончался мой отец.
--Это очень прискорбно,--задумчиво заметил Та-каянаги.--Гм, да, да... Мы с вами встретились еще на станции Тойоно, потом я сошел в Танака, и вы тоже... Помните? Как же, вы тоже сошли в Танака. Наверное, как раз вы были на пути домой. Смотрите-ка, какое совпадение, мы с вами и уехали и вернулись вместе. Видно, нас с вами связывает судьба. Верно?
Чума-сан молчал.
--В этом-то и дело.--Подчеркнуто произнес Такаянаги.-- Именно потому, что нас связывает судьба, а в этом я уверен, я и говорю так прямо. И ваше состояние, право же, я вполне его понимаю.
--Что?--перебил его Чума-сан.
--Вполне его понимаю, но хотел бы, чтобы и вы меня поняли. Поэтому я и позволил себе прийти к вам.
--Мне все же не ясно, что вы имеете в виду.
--Послушайте...
--Я не могу уяснить себе, о чем идет речь.
 ---Вот я и веду к тому, чтобы вы поняли.-- Такаянаги понизил голос.--Вы, может быть, слышали, я... я больше не одинок... я женился. И бывают же странные вещи: жена моя вас хорошо знает.
--Ваша супруга знает меня?--И, слегка изменив тон, Чума-сан добавил.--Ну и что же?
--Вот по этому поводу я и пришел поговорить с вами.
--Что именно вы хотите сказать?
--Видите, то, что сказала жена, я не вполне пони-маю... знаете, женские разговоры--довольно бестолко-вая вещь... но удивительно, будто кто-то из ее дальних родственников в давние годы был близко знаком с вашим отцом.
Говоря это, Такаянаги пристально вглядывался в лицо Чума-сан.
--Ну, само по себе это ничего не значит, однако, если жена говорит, что знает вас, то и вы вряд ли можете ничего не знать о ней, да и я со своей стороны обеспокоен... Всю ночь я не сомкнул глаз, думая об этом.
На некоторое время в комнате воцарилось молчание. Оба собеседника сидели безмолвно, испытующе глядя друг на друга.
--Ах!--шумно вздохнул Такаянаги.--Мне хочется, чтобы вы поняли, как хорошо, что я пришел с вами поговорить. Никто, кроме вас, о нас с женой ничего не знает, а, с другой стороны, и никто, кроме меня и моей жены, ничего не знает о вас... значит, наши интересы обоюдны... не так ли, Сэгава-сан?--Он продолжал несколько другим тоном.--Вам, конечно, известно, что скоро выборы. На время мне крайне нужна ваша помещь. Если вы не прислушаетесь к тому, что я вам говорю, мы с вами падём жертвой друг друга. Ха-ха-ха! Нет, нет, я вовсе не требую вашей крови. Но все же я пришел к вам вот с таким решением...
В эту минуту на лестнице раздались шаги, и Такаянаги осекся. Снизу донесся голос Кэсадзи: «Сэгава-сэн-сэй, к вам гость». Чума-сан встал и раздвинул перегородку: перед ним, улыбаясь,стоял его приятель Гинноскэ.
--А, Цутия-кун?--воскликнул Чума-сан и невольно перевел дух.
Гинноскэ слегка поклонился Такаянаги, но не обратил внимания на натянутое выражение лица у хозяина и гостя, решив про себя со свойственной ему поспешностью: вероятно, у них как какие-то дела».
--Слышал, что ты вернулся вчера,--заговорил он дружески.
Гинноскэ как всегда был жизнерадостен. Его свежее, розовощекое лицо так и сияло. Может быть, таким его делала надежда в скором времени распроститься с теперешней службой и поступить ассистентом в агрономический институт. Странное дело, его коротко остриженные волосыц, казалось, сейчас придавали ему какую-то солидность, делали похожим на молодого ученого. И хотя ничто не изменило их дружеских отношений, все же Чума-сан казалось, будто Гинноскэ стал на ступень выше его, и ему было как-то не по себе. А Гинноскэ горячо и сердечно высказал Чума-сан свое сочувствие. Такаянаги молча слушал их разговор, дымя папироской.
--Спасибо тебе за все, что ты сделал для меня во время моего отсутствия,---сказал Чума-сан, подбадривая сам себя.--Ты, кажется, вёл все мои уроки.
-- Да, кое-как справился. Совмещать два класса не так-то легко. --Гинноскэ засмеялся.--Ну, а ты как?
 --Что ты хочешь сказать?
--У тебя ведь траур, ты можешь взять четыре недели отпуска.
--- Нет, так не пойдет. Для школы это неудобно. И самое главное--для тебя затруднительно.
--Ничего, обо мне не беспокойся.
--Завтра понедельник. Завтра и пойду в школу. Ну, Цутия-кун, твои мечты, кажется, осуществились. Я очень обрадовался, когда получил от тебя письмо. Не думал, что ты так скоро продвинешься.
---Да...--Гинносхэ счастливо улыбнулся.--Мне по-везло.
--Да, тебе повезло.--Радуясь удаче товарища, Чума-сан вместе с тем как будто подумал о чем-то своем и, поникнув, спросил.
 ---А приказ об увольнении уже отдан?
—Нет еще. Ведь существует обязательный срок службы: сразу просто так не отпустят. Правда, в префектуральном управлении вошли в мое положение: разрешили внести меньше ста иен.
--Меньше ста иен?
--Если бы мне пришлось уплатить все издержки за обучение, то было бы худо. Хорошо, что мне сделали такую скидку. Я сейчас же написал отцу и попросил его помочь мне. Он, знаешь, очень рад и, кажется, сам поедет в Нагано. Я со дня на день жду от него известии. Остается еще только месяц быть с тобой в Иияма!
Гинноскэ посмотрел на Чума-сан. Тот тяжело вздохнул.
— Да, теперь о другом,--снова заговорил Гинно-скэ.—Твой любимый Иноко-сэнсэй, говорят, сейчас в Синано. Я вчера читал в газете.
---В газете?—Чума-сан весь вспыхнул.
--Да, в «Синано-Майнити». Говорят, он тяжело бо-лен, а он, оказывается, полон энергии.
Едва заслышав имя Рэнтаро, Такаянати кинул острый взгляд на Гинноскэ. Чума-сан промолчал.--- Да, с этим эта шутить нельзя!---безо всякой задней мысли продолжал Гинноскэ.--Его идеи, может быть, и носят на себе печать болезненности, но его мужество в борьбе восхищает меня. Возможно, все чахоточные таковы. Говорят, его речи производят очень сильное впечатление. Только пусть Сэгава-кун не слушает его, а то опять вернется прежняя болезнь.
--Не говори глупостей!
Гинноскэ, закинув голову, громко расхохотался. Внезапно Чума-сан замолчал. Он стоял недвижимо, точно теряя сознание. Точно все внутри у него вдруг онемело, и сам он забыл, что жив.
«Что с ним? У Сэгава-кун, видно, попрежнему здоровье не в порядке»,—подумал Гинноскэ. Некоторое время все трое сохраняли молчание. Чума-сан пришел в себя, услышав слова Гинноскэ.
 --Ну, мне пора.
--Погоди немного,--спохватился он и повторил ещё раз--Погоди немного.
—Нет, в другой раз.
И Гинноскэ ушел.
--Сейчас шел разговор о господине Иноко...—сказал Такаянаги, стряхивая пепел с папиросы.-- Сэгава-кун дружен с ним?
—Нeт...—слегка запинаясь, отвечал Чума-сан.--Я этого не могу сказать.
--Но вы к нему имеете какое-то отношение?
---Никакого отношения я к нему не имею.
—Разве?
--Да ведь я же сказал, что никакого отношения не имею. Никакой дружбы между нами нет.
--Раз вы это утверждаете, значит так и есть, хотя... Этот господин действует заодно с Итимура-кун. Что у них общего? Собственно об этом-то я и хотел разузнать у  вас, если вам что-нибудь известно...
--Я ничего не знаю.
--Адвокат Итимура большой пройдоха. На словах распинается за этого Иноко, а на деле просто хочет использовать его в своих целях и вертеть им, как ему заблогорассудится. Когда он начинает говорить о всяких возвышенных вещах, меня просто смех разбирает. Ведь все наши политики занимаются грязным ремеслом. Да, кто не знаком с политической деятельностью, тому не понять её отвратительной закулисной стороны.
Такаянаги вздохнул и продолжал.
--Я вовсе не собираюсь посвятить всю свою жизнь политике. Наоборот, я хочу как можно скорей выбраться из этого мира. Подготовлен я к этой деятельности плохо, систематического образования, как у вас, у меня нет. Но я хочу в борьбе за существование во что бы то ни стало одержать верх. Поэтому я не могу идти обычным путем. Может быть, вашим глазам моя профессия представляется блестящей. В самом деле, с внешней стороны все в ней блестяще. Но вряд ли есть еще такая деятельность, где при всей блестящей лицевой стороне была бы такая мрачная изнанка! Другсе дело —люди состоятельные, которые говорят себе: «Поразвлекусь-ка немного политикой». Но тем, кто подобно мне, с юношеских лет увлекся политической борьбой, таким людям в наше время уже ничего не сделать. Для многих из нынешних политических деятелей политика—это источник заработка. Мне бы не хотелось  говорить вам о моих делах... вы мне можете не поверитъ... но, честное слово... у меня теперь нет другой возможности просуществовать, кроме как став депутатом.
Что поделать, факт остается фактом. Если я провалюсь на выборах, я попаду в безвыходное положение. мне во что бы то ни стало нужна ваша помощь. Поэтому я прибегаю к вам с покорнейшей просьбой; не рассказывать никому о моей жене. 3а это и я о вас... вот собственно, что я и хотел сказать: не говорить друг о друге. Прошу вас, спасите меня! Поймите меня! Поймите меня! Сэгава-кун, от этого зависит моя жизнь.
Такаянаги слегка привстал и, низко склонившись, приложился руками к циновке. Он лежал расспростёртый перед Чума-сан, как просящая жалости собака. Чума-сан слегка побледнел.
-Права, вы делаете произвольные выводы...
--Нет, я прошу вас непременно помочь мне!
-Выслушайте, что я вам скажу. Я, право, не могу понять вашей просьбы. Ведь мне совершенно незачем кому бы то ни было рассказывать о вас. Я не имею к вам никакого отношения.
--Нет, имеете...
-Я не могу с вами согласиться, Мне не в чем вам по-могать и не в чем получать вашу помощь.
--Значит...
-Что «значит»?
--Тогда как же вы намерены поступить?
--Никаких особых действий я не собираюсь предпринимать. Мы с вами не нмеем друг к другу никакого отношения---только и всего.
--Никакого отношения?
---Я, например, где помню, чтобы до сих пор мне случалось говорить с кем-нибудь о вас, думаю, что и впредь мне тоже совершенно незачем будет этого делать. Я не люблю перемывать чужие косточки, тем более, что только сегодня с вами познакомился.
--Конечно, вам, может быть, незачем обо мне говорить. И мне тоже незачем говорить о вас. Незачем, но это меня, право, все же не удовлетворяет. Я пришел к вам именно затем, чтобы выслушать ваше мнение, и, если понадобится что-нибудь сделать ряди вас, я готов. Право, так, пожалуй, для вас же лучше.
 --Я очень благодарен за ваше любезное предложение, но я не могу его принять.
--Неужели после всего сказанного вы так ни о чем и не догадываетесь?
--Вы заблуждаетесь...
--Я заблуждаюсь! Почему вы так говорите?
--Потому что я ничего не знаю о том, что вас беспокоит.
--Если вы так утверждаете, тогда нам не о чем говорить. Нo, по-моему, нам все же есть что обсудить. Я не хочу сказать о вас ничего плохого. У нас взаимные интересы, а вовсе не кого-то одного. Сэгава-сан, я позволю себе еще раз зайти к вам и прошу вас, обдумайте все, что я вам сказал.




            ГЛАВА  14

В понедельник утром директор пришел в школу рано. Комнату рядом с приемной он превратил в свой кабинет и каждый день до начала занятии затворялся в нем. Он делал это отчасти для подготовки к делам, отчасти для  того, чтобы оградить себя от жалоб учителей и не дышать табачным дымом курящих. Как раз в этот день, впервые после отсуствия, явился на слубжу и Чума-сан. Увидев его в коридоре, директор поговорил с ним, расспросил о похоронах и тут же заперся у себя.
Вскоре раздался стук в дверь. По стуку директор сейчас же узнает Бумпэя. Он всегда по утрам получал от своего любимца всякие секретные донесения. Случайные признания учителей, сплетни учительниц, надоедливые пререкания и завистливые толки о распределении часов занятий и жалования— все, что происходило в школе, становилось директору вполне известно. «Должно быть, сегодня у него опять какая-нибудь новость»,—подумал директор, вводя Бумпэя в кабинет. Довольно скоро зашел разговор об Чума-сан.
---Кацуно-кун,---директор понизил голос.--- Это очень интересно,---то, что ты сейчас сказал... ты открыл что-то относительно Сэгава-кун?
--Да.--Бумпэй улыбнулся.
--Право, мне трудно понять тебя. Ты все ходишь вокруг да около.
--Нельзя же, господин директор, неосмотрительно разглашать вещи, которых затрагивают всю жизнь человека.
--Ого, затрагивают всю жизнь?
--Если допустить то, что я слышал, — факт, и если
это станет известно в городе, Сэгава-кун, пожалуй, больше не сможет оставаться в школе. Не только не сможет не оставаться а школе, но,  возможно, будет вообще изгнан из общества и никогда уже не выбьется в люди.
--Что? Он не сможет оставаться в школе, будет из- гнан из общества? Это ужасно! Это все равно, что услышать смертный приговор.
--Да, почти что так.. Правда, я самолично не мог удостовериться, правильно ли то, что  слышал, но если сопоставить разные факты т{о... гм..
--Из твоего «гм» много не поймешь. Что же ты уз-нал? Говори же!
--Только, господин директор  имейте в виду: если  станет известно, что все исходит от меня, я окажусь в неловком положении.
--Почему? 
--Да потому, что подумают, будто я разгласил все  это нарочно, желая занять его место. Мне это будет очень неприятно. У меня вовсе нет никаких честолюбивых замыслов...я рассказываю вам, то что слышал, вовсе не затем, чтобы оклевитать Сэгава-кун..                                –Понимаю. Кто ж это скажет! Ты напрасно беспо-коишься, ты же сам слышал от кого-то другого.. видишь?
Бумпэй улыбнулся с загадочным видом; чем более многозначительно он улыбался, тем  больше директору не терпелось услышать, в чем дело.
--Кацуно-кун, мы     сделаем так: никто никогда не узнает, что я это слышал от тебя, и я сам забуду об этом. Хорошо? Здесь никого нет, расскажи. В чём дело.
Директор подставил Бумпэю ухо. Бумпэй приблизил свои губы и что-то шепнул. Директор сразу изменился в лице и только хотел что-то сказать, как  вдруг  раздался стук в дверь. Бумпэй быстро отошел от директора и встал у окна. Дверь отворилась, и на   пороге появился Чума-сан. Не зная, входить ему или нет, он переминался с ноги на ногу. А тревожный взгляд его как будто говорил: «О чём они сейчас говорили, эти двое?».
--Господин директор!--заговорил он спокойным тоном,—что, если бы сегодня мы  начали попозже?
--А, разве ученики еще не собрались?--Директор посмотрел на свои карманные часы.
--Пока нет, что-то запаздывают. Ведь сегодня такой снег...
--Но уже пора. Соберутся или не соберутся, поря-док--прежде всего. Пожалуйста, скажи служителю, чтобы дал звонок.
Такого состояния отупения, как в это утро, Чума-сан до сих пор никогда еще не переживал. Утром он  одевался как в полусне. И потом, когда, захватив коробку с завтраком, уложенным женой настоятеля, он снова, после долгого перерыва, шел по засыпанной снегом дороге в школу, и когда выслушивал соболезнования товарищей-учителей, и когда, окруженный учениками своего класса отвечал на их расспросы,—хо же полусонное состояние не покидало его. И даже во время занятий он то и дело терял интерес ко всему, что происходило у него на глазах и автоматически объяснял хрестоматию или отвечал на вопросы учеников. Как раз в этот день он был дежурным во время перемен. Каждый раз, когда раздавался звонок, возвещавший конец урока, девочки и мальчики со всех сторон обступали Чума-сан, кричали и звали его наперебой к себе:»Учитель, учитель». Но что они ему рассказывали, что от  отвечал, этого Чума-сан почти не сознавал. Как во сне бродил он по коридору, глядя на резвящихся ребят. Он помнил, что к нему подошел Гинноскэ и сказал.
--Сэгава-кун, У тебя что-то плохой вид.
Никакие другие разговоры у него не сохрани лись в памяти. Он не мог  забыть только одно: что он принес с собой вещь, которую хотел отдать Сйого. Во время большой перемены ученики и старшего и младшего отделений носились и прыгали по школе, а некоторые выбежали на спортивную площадку и играли в снежки. В четвертом классе раз не было никого, и Чума-сан пошел с Сйого туда; достав из кармана пакетик, завернутый в газету, он сказал.
--Я привёз  тебе маленький подарок. Это записная книжка. Когда придешь домой, разверни, посмотри. Хорошо? В школе не разворачивай... это тебе.
Чума-сан думал, что он увидит на лице мальчика удивление и радость. Но, вопреки его ожиданиям, Сйого смотрел округлившимися глазами то на Чума-сан, то на завёрнутый в газету пакет и не брал подарка. На лице его было написано недоумение: отчего ему дарят такую вещь? Ужасно странно!
 —Нет, спасибо, мне не нужно,—повторил он не- сколько раз, отказываясь взять подарок.
—Как же так?--Не свода глаз с Сйого, Чума-сан сказал.--Раз тебе дарят, надо брать.
--Спасибо!—снова отказался Сйого.
 —Слушай, это нехорошо. Ведь я купил и привез специально для тебя.
--Мама будет браниться.
--Мама? Ну, как можно! Я тебе делаю подарок, а она будет браниться... Я дружен с твоим отцом, да и се-стре твоей обязан, мне давно уже хотелось подарить тебе что-нибудь. Послушай, это хорошая записная книжка, с европейским алфавитом, линованная. Не отказывайся, возьми ее... будешь записывать сюда свои сочинения и все, что тебе только захочется.
С этими словами он сунул пакетик Сйого. Заслышав чьи-то шаги, Чума-сан поспешно вышел из класса.

В конце коридора, у лестницы, ведущей на второй этаж, ученики бывали редко. В то время как Чума-сан наблюдал за порядкам, в этом тихом уголке коридора уединились директор и Бумпэй; прислонившись к стене, они разговаривали.
—От кого же ты слышал про Сэгава-куя?-- допыты-вался директор.
--Просто невероятно от кого,--засмеялся Бумпэй,--поистине удивительно...
--Нe могу догадаться...
-- Этот человек меня предупредил: поскольку речь идет о чести, он просит никому не называть его имени. А я думаю, человек который может стать депутатом, не станет бросать слова на ветер.
--Депутатом? 
--Да, да.
--Неужели тот самый кандидат, который на днях прибыл с молодой женой?
--Он самый.
--В таком случае, он, вероятно слышал все это где-нибудь во время объезда своего округа. Да, из дурного никогда ничего хорошего не выйдет, рано или поздно все откроется.—Директор вздохнул.--Но я поражен! Мне и во сне не снилось, что Сэгава-куя — «эта»,
—Я тоже никак не ожидал.
--Посмотри на его наружность. Кожа, сложение--ни в чем не чувствуется низкого происхождения, не правда ли?
--Этим-то он всех и обманул.
--И все же я не понимаю! Глядя на него, ни за что этого не подумаешь.
—Ничто так не обманчиво, как наружность. Ну, а его характер?
--Да и по характеру этого о нет не скажешь.
--А разве вы сами, господин директор, не находили странным его поведение, его разговоры? Присмотритесь внимательней к этому Сэгава Чума-сан и вы заметите, какой у него подозрительный взгляд.
--Подозрительность—еще не доказательство, что он «эта».
--А вот послушайте. Сэгава-кун раньше жил в пансионе на улице  Такайдо. Из этого пансиона выгнали одного богатого «эта»...И  вот Сэгава-кун вдруг сразу же переезжает в Рэнгедзи. Разве то не странно?
--Да, странновато.
--А его отношения с Иноко Рэнтаро? Разве без этого болезненного мыслителя мало писателей, которыми можно было бы увлечься? Сколько шума поднимает он вокруг всего, что пишет этот «эта». Он слишком пристрастен к нему, это вовсе не похоже на обычный читательский интерес.
--Это верно.
--Я ещё не говорила господину директору: недалеко от Коморо, в городке Йора, живет мой дядя. На окраине этого городка есть речка Дзяхори, а за нею поселок «эта». Так вот, по словам дяди, у всех жителей этого поселка одинаковая фамилия: Сэгава.
--Неужели?
--И теперь еще жителей этого поселка не зовут по фамилии. Ведь они всего-навсего «эта», так их и кличут просто по имени. Вероятно, до получения гражданских прав у них и вовсе не фамилий. А когда они получили гражданские права, они всей деревней стали зваться Сэгава.
--Постой, Сэгава-кун не из Коморо. Он из Нэцу в Тиисагата.
--Это ничего не значит. Как ни верти, фамилия Сэгава и Такахаси, очень распространены среди этой братии. Это я узнал от дяди.
--Теперь и я кое-что припоминаю. Однако послушай, если это факт, то не может быть, чтоб до сих пор он оставался скрытым. Об этом бы уже знали. Уже в семинарив дознались бы.
---Возможно, но на то это и Сэгава-кун. Так до сегодняшнего дня морочить людей может только очень ловкий человек.
Директор вздохнул.
--А я-то ничего не знал! Правда, мне его поведение всегда казалось странным. Ведь не будет же человек просто так, без всякого повода, ходить погруженный в какие-то свои мысли.
Прозвучал звонок. Оба собеседника, отделились от стены и направились в другой конец коридора. Закончилась большая перемена, мальчики и девочки, стуча сандалиями, разбегались по своим классам. Чума-сан шел окруженный толпой учеников, то и дело оглядываясь назад.
--Кацуно-кун,--сказал директор, провожая Чума-сан взглядом. --Да, ты, кажется, прав. Это вопрос всей его жизни. Попытаемся еще что-нибудь разузнать о его тайне.
 --Только прошу вас, господин директор,--с особым ударением сказал Бумпэй,--ни в коем случаем не говорить никому, что эти сведения исходят от кандидата в парламент. Иначе я окажусь в очень неловком положении.
--Разумеется. 
В этот день последним уроком был урок пения. Учитель пения принял от Чума-сан его учеников и повел их шеренгами в свой класс. От двух до трех Чума-сан был свободен; вдруг вспомнив вчерашние слава Гинноскэ о том, что в газете упоминалось о Рэнтаро, он поспешил в приемную: там всегда на столе лежали свежие газеты. Войдя, он сразу увидел еше не подшитые, разрозненные листы позавчерашхтего номера «Синано майнити». Как за-билось у него сердце, когда он нашел в конце второй страницы заметку о Рэнтаро!
«Где бы мне прочитать заметку» --подумал он прежде всего. --Здесь, в приемной? Нельзя, сюда могут зайти. В классе? В комнате служителя? Нет, и туда может войти кто-нибудь.--Сунув газетный лист за пазуху, он вышел из приемной.--Пойду в зал, наверх», --решил он и стал, ступая как можно тише, подниматься по лестнице, ведущей на второй этаж.
Он вошел в большой зал, в котором происходила праздничная церемония в день рождения императора; обычно сюда никто не заходил, и сейчас здесь лишь в строгом порядке стояли длинные скамьи. Чума-сан думал, что в этом зале он будет в большей безопасности, чем если уединится где-нибудь в углу в классе. Присев на скамейку, он вынул из-за пазухи газету и стал читать, как вдруг ему вспомнился разговор с Такаянаги: «Я с ним не дружу, я не имею к нему никакого отношения, я ничего о нём не знаю». Он вспомнил, как трижды покривил душой н отрекся от Рэнтаро, как от чужого, от Рэнтаро, которого он считал своим учителем и покровителем. «Учитель, простите», --прошептал он и опять принялся за газету.
Смутные страхи снова завладели душой Чума-сан и, даже читая заметку о Рэнтаро, он думал только о себе, о свой жизни. Перебирая в уме события последних дней, Чума-сан понял, что он попал в трудное положение. Если он немедленно же не предпримет каких-нибудь шагов, да, нужно что-то придумать, иначе он ни за что другое не сможет взяться.
«Но что же мне делать?».
Ставя перед собой этот вопрос, Чума-сан еще больше терялся и не находил ответа.
--Сэгава-кун, что ты читаешь?--внезапно послы-шался за его спиной чей-то голос.
Чума-сан весь переменился в лице. Оглянувшись, он увидел директора, который незаметно подошел к нему и теперь смотрел на него каким--то испытующим взглядом.
--Газету,--ответил Чума-сан, постаравшись принять безразличный вид.
--Газету?--Директор удивленно посмотрел на Чума-сан.--Есть что-нибудь интересное?
--Нет, ничего особенного.
Некоторое время оба молчали. Директор подошел к окну и смотреть на двор.
--Ну и погодка, а, Сэгава-кун?
--Да...
Обменявшись  такими словами, они вышли из зала. Пока они спускались по лестнице, Чума-сан было отчего-то не по себе, его охватило не-изъяснимое беспокойство. Может быть, зто только необоснованное подозрение, но право, обращение с ним директора  явно переминилось.  Он стал как-то холоден. Нет, не только это:казалось, будто он своим противным чувствительным носом вынюхивает тайну Чума-сан. Чума-сан со своей обычной мнительностью стал строить всякие догадки, и ему было даже трудно идти рядом с директором. Переступая со ступеньки на ступеньку, иногда он невольно касался его плечом, тогда повсему телу Чума-сан  пробегала холодная дрожь.
В это  время на всю школу громко  прозвучал звонок,  возвещавший окончание занятий.   Двери классов одна за другой  распахулись, и оттуда, толкая друг друга, выбежали ученики: через мговение они заполнили весь коридор. Чума-сан поспешил смешаться с толпой. По засыпанной снегом дороге ученики расходились по домам. Их лица выражали детскую гордость тем, что они—школьники. Одни шли, размахивая коробками для завтрака, другие -- положив узелки с учебными принадлежностями себе на голову. Со счетами под мышкой, с сандалиями в руках, они свистели, пели; их возгласы, восклицания смешивались с лаем собак и разносились далеко вокруг. Некоторые девочки, сбросив гэта, бежали босиком.
Вслед за учениками вышел из ворот школы и Чума-сан. Он был полон тревоги и страха. Один только вид беззаботной детворы вызывал у него новые страдания.
--Cйого-сан, ты домой?--крикнул Чума-сан.
--Да.—Засмеялся Сйого.--А потом я пойду в Рэнгэ-дзи, — сестра  велела мне прийти сегодня.
«Да, ведь сегодня проповедь»—вспомнил Чума-сан. Несколько минут он стоял, провожая ласковым взглядом  убегавшего  Сйого. Впереди простиралась заснеженная улица, по которой озабоченно сновали взад вперёд  люди.  Вдруг все завертелось у него перед глазами, и он почувствовал, что вот-вот упадёт. Потом почудилось, будто кто-то нагоняет его и вот уже собирается схватить, ему дажн послышалось: «Ах ты, паршивый тйори!—Он не мог удержаться и оглянулся. За ним не было ни души.—Ну кто же там может быть!»--подсмеиваясь над собой, ободрял сам себя Чума-сан.   












         Г Л А В А  15


Чума-сан казалось, что яростная и несокрушимая сила общества постепенно все ближе надвигается на него. Вернувшись из школы и поднявшись к себе в мезонин, Чума-сан швырнул сверток, сбросил с себя хаори и хакама и повалился на циновку. Единственное, на что он был способен,---это вволю предаться отчаянию. Долго он лежат не шевелясь, но и не спал и ни о чем не думал,—он точно ничего не сознавал. Потом приподнялся и обвел взглядом комнату.
Снизу долетали обрывки разговора и веселый смех. Не слушая, он невольно прислушивался: похоже, что сегодня опять пришел Бумпэй и развлекает всех. Снова раздался взрыв смеха. Видимо, уже пришел Сйого. Иногда он различал молодой женский голос... «А, это  о-Сио! —Так, настороженно прислушивась, Чума-сан стал ходить из угла в угол по комнате.
--Учитель!—вдругпрозвучало совсем рядом, и в комнату вош1ёл Сйого.
Он пришёл передать, что внизу готовят чай, и узнать, не сойдёт ли Чума-сан поболтать со всеми. Там окусама и о-Сио, даже Сйо-дурак пришёл. Рассказывают такие смешные истории, что все катаются со смеху, а кое-кто даже смеётся до слёз.
--И Кацуно-сэнсэй пришёл,--добавил Сйого
--А! Кацуно-кун тоже там,--улыбаясь сказал Чума-сан. На мгновение, словно сверкнув со дна души, на лице у него появилось выражение ненависти. Правда, оно сейчас же потухло и исчезло.
--Пойдёмте поскорее вместе!
--Иди, я сейчас приду.
На самом деле Чума-сан не хотелось идти. Бросив на ходу: » Поскорей!»--Сйого побежал вниз.
Опять оттуда донёсся весёлый смех. Это нижняя комната...Чума-сан живо, по голосам, представил себе, как каждый там сидит, как себя ведет, он видел это не глядя. Наверное, окусама, у которой на сердце какое-то горе, нарочно, чтобы забыть его, напускает на себя веселый вид  и заливается своим по-мужски громким смехом. О-Сио, наверно, то входит, то выходит из комнаты, принесла чайный прибор, а теперь разливает чай и угощает всех. А может быть, сидя возле окусама, она слушает разговоры и  улыбается. А Бумпэй, наверно, снисходительно взирает на всех и противно кичится, словно здесь он один мужчина среди женщин и детей. Мало этого, он, несомненно, к тому же прохаживается на чей-нибудь счет... ах, если бы не происхождение, разве можно было б завидовать тако-му человеку!
Жажда наслаждения жизнью волнoй взмыли в душе Чума-сан. Чем больше он думал о жалкой участи своих несчастных сородичей, которых презирали, отталкивали, которых даже не считали за людей, тем сильней его охватывала жалость к своей молодости.
 --Отчего же вы не идете, учитель?
За ним опять пришел Сйого. Чума-сан хотелось избавиться от его простодушньх приставаний, поэтому он решил соблазнить мальчика зайти в храм. Выйдя из комнаты и спустившись по лест-нице, они попали в коридор; этот коридор, соединявший жилые помещения с храмом, разветвлялся: одна его части, огибавшая здание со стороны заднего двора, проходила мимо нижней общей комнаты, где ораторствовал Бумпэй. Чума-сан направился в другую сторону по коридору, огибавшему здание спереди.

По правой стороне коридора тянулся ряд старых келий; сквозь сйодзи доносились голоса; повидимому, там были жильцы. Здание храма было большое и такой запутанной планировки, что нельзя было толком разобрать, где живут и сколько здесь постояльцев. Обычно большинство его мрачных, ветхих помещений пустовало. И сейчас, шагая с Сйого по узкому, длинному коридору, Чума-сан остро ощущал дух разрушения и упадка. Стены потемнели, столбы закоптились, краски с древней священной картины на большой деревянной двери облупились. Когда они подошли к тому месту, где передний коридор соединялся с задним и заворачивал к храму, обоим показалось, что сзади кто-то идет. Чума-сан оглянулся, а за ним и Сйого. Это оказалась о-Сио; подбежав к ним, она, не промолвив ни слова, вся залилась румяццем.
---Учитель,--ее ясные глаза засияли,--я слышала, брат получил от вас такой прекрасный подарок.-- Когда она так благодарила его, ее губы радостно улыбались.
В эту минуту послышался голос окусама, она звала о-Сио. Девушка испуганно прислушалась.
--Слышишь, это тебя зовут!--сказал Сйого и по-смотрел на сестру.
Опять послышался зов. Чума-сан проводил взглядом торопливо удалявшуюся фигурку о-Сио, потом открыл дверь и вошел с Сйого внутрь храма.
 О, священная тишина! Кажется, будто бродишь среди древних руин. Кроме отсчитывающего секунды маятника часов, висевших на круглой, покрытой лаком колонне, под этим высоким темным потолком ничто не издавало ни звука. Казалось, в каждом углу притаилось гнетущее безмолвие. Все, что схватывал взгляд,--потемневшие от времени золоченые буддийские алтари, безжизненные искусственные лотосы, изображения небесных дев на стенах, всегда так действующие на воображение людей--без слов говорило о славе и упадке прошлых времён. Чума-сан с Сйого прошли вглубь, во внутреннюю часть храма, и стали ходить взад и вперед перед изображениями святых в полутемном алтаре.
--Сйого,--сказал Чума-сапн, глядя на профиль мальчика,-- кого ты из своих больше любишь -- отца или мать?
Сйого не отвечал.
--Давай я попробую угадать,—смеясь, продолжал Чума-сан.—Вероятно отца?
--Нет.
--Не отца?
--Ведь отец только и знает, что пьет..
--Тогда же ты любишь?
--Сестру.
--Сестру? Вот как, значит ты больше всего любишь сестру?
--Я сестре всё рассказываю, даже то, чего и отцу и матери не  расскажу.--Сйого засмеялся.
В небольшом северном приделе висело изображение нирваны. Эти священные картины часто встречаются в обычных храмах, они большей частью бывают копией с копии: искажённая композиция, нелепый колорит, не имеющий ничего общего с природой тропиков пейзаж,---обычно, кроме этого, в них нет ничего примечательного. Изображение нирваны в этом храме в общем было написано по обычному шаблону, но, видимо, кистью водила рука талантливого художника, поэтому по сравнению с другими картинами эта казалась довольно живой. В ней была  какая-то пленяющая сердце безискус- ственная реальность, затмевавшая заключённый в ней религиозный сюжет. Не было ничего удивительного в том, что Сйого с детской наивностью даже при виде изображения мучений  птиц и зверей не удивлялся, а разглядывал их так, точно перед ним картинки из сказки. Глядя на смерть Сакья-Муни, простодушный мальчик даже засмеялся.
--Тебе, Сйого-сан, верно случалось думать о смерти?—сказал, вздохнув, Чума-сан.
Сйого поднял глаза на него.
—Мне? 
--Да, тебе.
--Нет, не случалось!
—Конечно. В твоем возрасте не приходится думать о таких вещах. Сйаго,
—А вот... — вспомнив что-то, засмеялся Сйого,--се-стра о-Сио часто об этом говорит.
--Сестра?—Чума-сан кинул на него загоревшийся взгляда.
—Да, иногда она говорит странные вещи: «Я хочу умеретьнет, я хочу пойти куда-нибудь, где никого нет, и громко плакать»,--с чего она так?
Сйого наклонил голову набок и сложил губы, сделав вид, что собирается свистнуть.  Скоро он ушел. Чума-сан остался  один.  Сразу же в храме воцарилась тишина, казалось, что полное  символического значения убранство еще глубже погрузилсь в безмолвие. Все под высоким потолком: вечно неизменные бронзовые кадильницы,--даже эти безмолвные предметы как будто предались созерцанию, и тускло блестевшая   на алтаре  статуя богини Каннон казалась воплощением не милосердия, а скорей молчания.  Чума-сан ходил взад вперёд между круглыми колоннами, думая об о-Сио. В этом тихом, отъединённом от всего мира, месте она казалась ему цветком, расцветшим на развалинах. Кровь кипела в нём и, обуреваемый мыслями, он непрестанно шептал про себя.
--О-Сио-сан, о-Сия-сан!
Незаметно стемнело. В передней стороне  главного зала слабо просвечивал сквози сйодзи  голубоватый сумеречный свет, а на цыновках вытянулись длинные тени колонн. Утомительный, тягостный зимний день понемногу приходил к  концу. Послышались шаги, и в храм вошли двое бонз в белых одеждах: настоятель и молодой бонза. В глубине зала засветился огонь—в одном месте, в другом; и вот одна за другой загорелось шесть свечей. Наискосок от алтаря, в углу у золоченой колонны, сложив на груди, присел на ступеньку настоятель. А ступенькой ниже, у противоположной стены, почтительно выпрямившись, сел молодой бонза. Раздались торжественные удары гонга. Послышалось пение.
Вечерняя служба началась. 0, какие грустные, грустны сумерки! Прислонившись головой к колонне в боковом северном приделе, Чума-сан закрыл глаза и глубоко-глубоко задумался. «Что, если о-Сио услышит о моем происхождении...»—думал он и при этой мысли ощущал всю горечь жизни «эта». Смутные мысли о смерти тревожно смешивались с чувством нежности, наполнявшим его душу. Он думал о том, что уже сейчас, в пору  цветущей юности, ему пришлось испытать неизвестные другим жизненные страдания, и одно появление таких мыслей уже было для него мучением. Струившийся в прохладном воздухе дым благовоний придавал всему ещё больше грустной прелести: навевал что то, чему трудно дать название, какую-то смутную печаль. Вдруг  голоса бонз замолкли. Чума-сан очнулся: кончилось чтение сутр и  началось возглашение имени Будды. Потом настоятель с чётками в руках отделился от колонны и принялся громко нараспев читать наставление, завещанное основоположником секты. Молодой бонза еще оставался на прежнем месте. Чума-сан все смотрел... пока наставление  не прочли до конца... пока молодой бонза не встал, почтительно подняв свиток над головой... пока., наконец, один за другим не потушили огньки свеч и не остались мерцать одни светильники перед изображениями будд.

После ужина все обитатели Рэнгэдзи занялись приготовлениями к проповеди.  По издавна заведенному обычаю достали много больших фонарей с гербами. Молодой бонза, Сйо-дурак, даже служанка, зажигали их и относили в храм. Несколько раз им пришлось пройти взад и вперёд по длинному коридору. Стал собираться народ, желавший послушать пропо-ведь. Само собой разумеется, тут были прихожане хра-ма; узнав, что сегодття будет проповедь, они поспешили сюда, зазывая один другого. И это были не только кончавшие свой жизненный путь старики и старухи; послушать проповедь пришли и занятые, деловые люди. И уже по одному этому было видно, как прочно еще держатся в Иияма старинные религиозные обычаи и вера. Даже в обыденных разговорах нередко употреблялись известные изречения и образные выражения из священного писания. Девушки с четками в красивых мешочках, которые они прятали за пазухой, вереницей спешили в Рэнгэдзи.
Для Чума-сан это был самый приятный и самый печальный вечер его жизни в храме. О, с каким душев-ным волнением представлял он, себе радость слушать проповедь вместе с о-Сио! И в этот вечер мысль о том, что он «эта», была для него мучительна, как никогда раньше.
Окусама, о-Сио и Сйого уже вошли в храм, и все трое стали в углу северного придела. Всюду, и в средней и в южной части храма, молящиеся обменивались приветствиями, разговаривали... голоса их, хотя и приглушенные, звучали оживленно и весело. Забавно было наблюдать., как Сйо-дурак, нарядившись в свое лучшее, аккуратно расправленное по складкам хаори, прохаживается среди молящихся, стараясь обратить на себя общее внимание. Взглянув на его напыщенный вид, засмеялась окусама, а за нею и о-Сио. Чума-сан сидел у стены, возле которой выставлены были дощечки с фамилиями жертвователей на «вечное служение» и суммой пожертвования; совсем близко стаяла и о-Сио; до него доносилось легкое благоухание её волос. Лучи фонарей ярко прорезали темноту храма, и при их свете профиль девушки казался еще более юным. «Какой у нее трогательный вид, когда она стоит вот так, по-сестрински обнимая сзади Сйого, и слегка улыбается»,---думал Чума-сан, и каждый раз, когда он на нее взглядывал, его заливала волна радости.
До начала проповеди еще оставалось немного времени. Пришел Бумпэй. Он сначала поздоровался с окусама, с о-Сио, с Сйого п только потом с Чума-сан. «Ах, и этот противный тип явился»,---мысленно произнес Чума-сан, и от одного этого его грезы внезапно рассеялись и,  он снова вернулся в мир действительности; когда же Чума-сан вдобавок увидел, как непринужденно Бумпэй разговаривает с окусама, как смешит Сйого и о-Сио, он рассердился.  Бумпэй умеет разговаривать с женщинами и детьми и мог всякий пустяк сделать значительным. Во всем его обхожении было что-то располагающее, пленяющее женские сердца, он  умел выказать себя намного лучшем, чем был на самом деле. Рядом с замкнутым Чума-сан Бумпэй даже сердечным. Чума-сан ни к кому не подлаживался; больше того, с Сйого он был еще более или менее ласков, но его отношение к о-Сио со стороны казалось не иначе, чем холодным.
--Сэгава-кун, что ты скажешь насчет сегодняшнего сообщения в газете--не без ехидства тихо сказал Бумпэй.
--Сегодняшнего сообщения?--задумчиво переспро-сил Чума-сан, подняв него глаза.--Я еще не читал газеты.
--Странно! Очень странно, что ты не читал её.
--Почему?
--Странно, что, так преклоняясь перед этим Ипоко-сенсей, ты не читал отчета о его речи. Непременно прочитай. Да и отзыв газеты представляет интерес. Про Иноко-сенсей там сказано, что он «лев из синхэймиов»... Умеют же газетчики сказать, не правда ли?
На устах у него одно, но что в душе? Чума-сан не доверял Бумпэю. О-Сио внимательно прислушивалась к их разговору и переводила взгляд с одного на другого.
 --Рассуждения Иноко-сэнсэй--дело особое, но энергия этого человека меня восхищает,--продолжал Бумпэй.--Когда я прочел отчет о его речи, мне захотелось почитать что-нибудь из его книг. Ты, кажется, хорошо с ним знаком, вот я тебя и спрашиваю: что из написанного им считается самым лучшим?
--Право, не знаю,--ответил Чума-сан.
--Нет, серьезно... Я действительно заинтере- совался им. Если из «эта» выходят такие люди, как Иноко-сэнсэй, то они, несомненно, заслуживают изучения. Да и тебе самому, вероятно, из-за этого захотелось прочесть «Исповедь»?--насмешливо сказал Бумпзй.
Чума-сан засмеялся и не ответил. Как и следовало ожидать, едва только в присутствии о-Сио стало повторяться слово «эта», Чума-сан изменился в лице и с трудом скрывал свое волнение. Гнев и страх попеременно отпечатывались на его губах. А Бумпэй сверлил его своим острым взглядом, явно не желая упустить ни малейшего движения. на его лице. Его, глаза, казалось, говорили: «Мне жаль тебя, но, право, бесполезно скрывать».
--Сэгава-кун, у тебя, наверно, есть какая-нибудь его книга. Дай мне почитать, мне все равно что. 
--Нет.. у меня ничего нет.
--Нет? Может ли это быть? У тебя--и нет? Зачем ты скрываешь? Лучше дал бы мне что-нибудь.
—Я не скрываю. Раз я говорю, что нет, значит нет.
В эту минуту настоятель храма поднялся на возвышение, и Бумпэй с Чума-сан прекратили разговор. Все присутствующие, приняв подобающий вид, приготовились слушать.
Настоятель был одних лет с женой, но как мужчина выглядел сравнительно моложавым. Когда он в своем черном облачении с золотыми парчовыми наплечниками появился на амвоне, он казался человеком более возвышенной духовной жизни, чем многочисленные бонзы в Саку и Тиисагата, почти ничем не отличающиеся от мирян. Черты его лица— широкий лоб, тонкий кос, слегка сдвинутые брови— не только были красивы, они выражали мягкость, доброту характера и в то же время незаурядный ум.
Первая часть проповеди состояла в притче об обезьяне. Некогда существовала ученая обезьяна; она прилежно училась и достигла того, что умела читать наизусть священные тексты; короче, она была настолько ученая, что могла бы стать наставником для других. Но, к несчастью, будучи животным, обезьяна была лишена способности к вере. А человек, пусть даже не имея таких знаний, как у этой обезьяны, обладает силой веры, и только с помощью этой веры даже самый простой смертный может войти в мир будд. Так-то, братья и сестры, уразумели? Не забывайте же денно и нощно возносить благодарения за то, что вы родились людьми. Так настоятель начал свою проповедь
 —Наму амидабу, наму амидабу...
Эти возгласы заполнили обширное помещение храма. Мужчины и женщины достали из-за пазухи кошельки и стали класть на циновку пожертвования.
Темой второй проповеди настоятель избрал эпизод из жизни князя  Мацудайра Тотоми, в далеком прошлом владевшего замком Иияма. Иияма стала оплотом буддизма именно со времен этого князя. Пламенем веры он горел с юных лет. Когда князь отправился для несения службы в  Эдо, он обращался ко многим людям с заветным вопросом, который он жаждал разрешить, но не мог. «Когда человек умирает, что с ним бывает потом?». Ни его вассалы, ни ученые конфуцианцы не могли дать ответа на этот вопрос. Он спросил о том же ректора конфуцианксой академии Хаяси. Но даже ректор копфуцианской академии Хаяси---и тот не мог. Тогда князь обратился к буддизму и стал учиться у одного монаха в Сибуа; свои владения он уступил племяннику, через пять лет он постригся в монахи и основал монастырь в Иияма. Как поучительна история этого обращения! На трудный вопрос, разрешить который были не в силах столь многие ученые, ответить может только тот, кто верует. Так настоятель продолжал свою проповедь. 
--Наму амидабу, наму амидабу... --как дуновение ветра пронеслись по храму возгласы молящихся, и снова все стали класть монеты.
Пока шла проповедь, Чума-сан не раз, забывшись, устремлял взгляд на о-Сио. Опасаясь привлечь к себе внимание, он говорил себе: «Не надо, не надо»,--и все же смотрел и смотрел, и каждый_ раз его поражала юность заглядевшейся на алтарь о-Сио. Но что это? По ее лицу тихонько стекали горячие слезы, она то всхлипывала, то украдкой вытирала нос. Присмотревшись, Чума-сан увидел, что на ее прелестном личике, как тень, то появлялось, то ис-чезало выражение страха и горя. 0 чем она думает? Что чувствует? Что вспоминает? Чума-сан терялся в догадках. Ему не верилось, чтобы юное сердце могла так тронуть сегодняшняя проповедь.
Говоря по правде, проповедь настоятеля велась на старинный-старинный лад, и для людей, родившихся в новое время, она звучала чуждо. Манера речи, похожая на холодную декламацию, беспорядочные отрывочные мысли—все это на фоне сверкающего золотом алтаря производило впечатление театрального представления какой-то исторической пьесы. Нельзя было поверить, чтобы, слушая такого рода рассказ, молодой человек мог бы так растрогаться,
Сйого, видимо, клонило ко сну; в конце концов он прислонился к сестре и повесил голову. О-Сио всячески старалась разогнать его сон: то принималась его тормошить, то что что-то шептала ему на ухо, но мальчик, видимо, ничего не слышал.
 --Нельзя спать! Люди смотрят и смеются,-- сказала она уже полусердито.
Окусама вступилась.
--Оставь его! Ведь он еще ребенок. 
--Действительно, совсем как младенец. Что с ним поцелаешь?
С этими словами о-Сио обняла Сйога, тот, повидимому, ничего уже не сознавал. В эту минуту Чума-сан выдвинулся вперед и встретился глазами с а-Сио. Она быстро перевела взор на Бумпэя, на окусама, а потом снова взглянула на Чума-сан и покраснела.
Третья часть проповеди была построена на предании о Бякуоне. Давным-давно в храме Сйодзюэн секты Дзэн в Иияма жил монах по имени Этан-дзенси. Бякуон отправился в Иияма к этому человеку еще тогда, когда искал духовного совершенства. Он намеревался обратиться к учению Дзэн. Когда Бякуон пришел в Иияма, по долине навстречу ему пробирался человек с охапкой сухих листьев на спине. У него была бритая голова, всклокоченная борода. Решив: эт--он, Бякуон преградил ему путь и вопросил. Только после третьего раза его рвение было оценено Этан-дзэнси. После этого Бякуон целыми днями служил ему как учителю. Но в конце концов беседы с ним даже Бякуона поставили в тупик, вернее привели в отчаяние. «О, кто задает такие вопросы, тот безумец!» --так стал думать Бякуон и от избытка горя бросился прочь из этих мест. Предаваясь размышлениям, Бякуон бродил по окраинам Иияма. Была как раз пора жатвы, он распростерся возле груды зерна, и тут цеп крестьянина ненамеренно лишил сознания этого домогающегося совершенства человека. Потом вечерняя роса попала ему в рот, он очнулся, ожил и в ту же минуту духовно прозрел. По другому преданию, Бякуон на окраине города столкнулся с продавцом масла, поскользнулся, упал--и духовно прозрел. Храм, который стоит и до сих пор и носит название Дзйокканъан, был построен, чтобы увековечить место великого прозрения Бякуона.
Это предание, во всяком случае, было молодежи неизвестно. Затем настоятель, наконец, перешел к заключению, говоря уже от себя; тут он впал в обычный проповеднический шаблон. Достигнуть «совершенства» собственными силами--этого не смог даже такой человек, как Бякуон. Помощь Будды--вот единственное, на что надо полагаться. Надо веровать. Надо следовать за теми, кто вас ведет. И тогда самый обыкновенный человек достигнет. Надобно только одно: забыть себя и всецело предаться Будде Амида. Так настоятель закончил свою проповедь.
--Наму амидабу, наму амидабу...
Опять на циновки посыпались жертвенные монеты. О-Сио тоже сложила руки и вместе с окусама произносила молитвенные возгласы, а слезы так и катились по ее нежным щекам.
Молящиеся, перебирая четки, стали расходиться. Окусама и о-Сио тоже поднялись и, стоя у колонны, кланялись, прощаясь с уходящими. Опять пошел снег. У входа г храм произошла давка. Женщиныы большей частью оставались позади. Внимание о-Сио привлекали городские городские, барышни, которые щеголяли нарядами, видимо стараясь не отставать от моды. Она внимательно разглядывала их и сравнивала их жизнь с своей жизнью при храме.
--Я просто поражен сегодняшней проповедью,--сказал Бумпэй, подходя к настоятелю.--История Бякуо-на привела меня в восхищение. Я ее первый раз слышу. Особенно мне понравилось то место, когда Бякуон отправляется к Этан-дзэнси: «И вот по долине навстречу ему пробирается человек с охапкой сухих листьев на спине. У него была бритая голова, всклокоченная борода. Решив: это---он, Бякуон преградил ему путь и вопросил». Так. оно и должно было быть!--забавво жестикулируя, болтал Бумпэй и все стоящие вокруг, не говоря уже о настоятеле, не могли удержаться от смеха. Тем временем, прихо-жане разошлись. Храм опустел. Бонза и служка заня-лись уборкой. Сйо-дурак, согнувшись, собирал с циновок монеты.
Чума-сан уже не было в храме. Он пошел в жилые помещения проводить Сйого. В то время, когда Бумпэй рассыпался в любезностях перед окусама и о-Сио, Чума-сан молча ласкал Сйого и думал о своих, неведомых никому, печалях.














                Г Л А В А 16

Чума-сан стало невмоготу ходить в школу. Однажды он не выдержал и подал заявление о невыходе на работу. В это утро он долго спал. Пробило восемь, девять; пробило и десять, а Чума-сан все еще спал. В окно смотрело зимнее солнце, его лучи падали в комнату прямо на изголовье постели Чума-сан, а он все еще никак не мог проснуться. Служанка Кэсадзи закончила уборку комнат, даже успела вытереть пыль. Она несколько раз подымалась в мезонин. Придет, заглянет—Чума-сан лежит утомлённый, бледный, точно с перепоя. Кругом все разбросано: в одном углу—книги, в другом сверток. Казалось, все в этой комнате пустилось по собственной воле в пляс; по беспорядку, царившему в комнате, легко можно было представить себе душевное состояние ее хозяина. Когда Кэсадзи снова вошла сюда, неся кипяток, Чума-сан, наконец, проснулся и в каком-то забытьи уже сидел на посте-ли. От слишком долгого сна и упадка сил он казался еще полусонным с выражением мучительного страдания на лице. В ответ на вопрос: «Не принести ли завтрак?»— Чума-сан отмахнулся. Служанка ушла, бормоча про себя.
---Он, кажется, плохо себя чувствует.
Стоил тоскливый, настоящий северный зимний день. Маленькая муха, уцелевшая, несмотря на зиму, металась под потолком, стараясь добраться до окна. Когда Чума-сан еще не переехал в храм, а жил в панси оне на Такадзйо-мати, в его комнату обычно налетала уйма мух; мухи роились у самой притолоки, точно их занесло туда вместе с пылью. Они как будто торопились прожить свою короткую жизнь в предчувствии осенних ветров. Эта последняя оставшаяся в живых муха со всей ясностью напоминала о времени года. Чума-сан следил за ней глазами и думал, что вот уже приближается декабрь.
Ничего не делать и предаваться одним размышлениям, когда ты полон сил н можешь работать,—это отнюдь нелегко. То, что он получил образование за казенный счет, принуждало его отслужить немалый срок и все это время волей-неволей подчиняться строгому распорядку. Все это, разумеется, Чума-сан знал. Знал, но у него пропала охота к работе. Ах, утренняя постель похожа на могилу, где погребен отчаявшийся человек? Чума-сан опять повалился на нее и погрузился в глубокий сон.
---Сэгава-сэнсэй, к вам пришли!--послышался голос Кэсадзи.
Чума-сан вздрогнул: оказалось, это Гинноскэ. Гинноскэ был не один. Вместе с ним пришел, пряно в служебном костюме, и младший учитель из его класса. В этот день какой-та армейский капитан в отпуску, объезжавший округ в целях распространения военных знаний, устроил беседу с учениками школы. В связи с этим последние уроки были отменены, Гинноскэ и младший учитель воспользовались свободным временем и зашли его проведать. Чума-сан, приподнявшись с постели, смотрел на приятелей как в полусне.
--Ты лежи,—дружелюбно сказал Гинноскэ. На лице  его отразилась искренняя забота об Чума-сан. Чума-сан стащил с постели белое шерстяное одеяло и закутался в него, как в ватный халат.
--Извините, что не одет. У меня ничего страшного, так пустяки.
--Простудились?—спросил младший учитель, вни—мательно глядя на Чума-сан.
--Вероятно. Со вчерашнего вечера голова ужасно тяжёлая, а утром никак не мог с постели подняться,--сказал Чума-сан.
--Вид у тебя и вправду неважный,—подхватил Гинноскэ. — Будь осторожен, ведь сейчас эпидемия инфлюэнции. Тебе б хорошо было что-нибудь выпить. Разбавь немного поджаренного мисо кипятком и вылей две-три чашки. Обычно это помогает при простуде.--Он переменил тему.--Ах да, я тебе принес кое-что приятное, чуть не забыл--вот тебе гостинец.
С этими словами он развернул платок и достал деньги—жалование за ноябрь.
--Так как ты сегодня не пришел, я получил за тебя,----продолжал он.--Проверь, пожалуйста, -- должно быть правильно.
--Вот спасибо.---Чума-сан взял вложенные в мешочек ассигнации и серебро.--Оказывается, сегодня двадцать восьмое! А я думал: еще только двадцать седьмое.
--Хорошее дело, если, живя на жалованье, станешь забывать, какой сегодня день,---засмеялся Гинноскэ, закинув голову.
--Я стал таким рассеянным,—сказал Чума-сан и, как бы подбодряя себя, добавил
 —До конца месяца осталось совсем немного. Двадцать девятое и тридцатое, всего два дня, вот и весь ноябрь. Ах, да и год тоже на исходе. Как подумаешь---прошел целый год... а я вот так ничего и не сделал.
--Мы все мы так,--горячо подхватил Гинноскэ.
--Тебе-то хорошо! Ты перейдешь в агрономический институт сможешь вволю заниматься своей любимой наукой.
--Кстати, насчет моих проводов: мне сказали, что ученики хотят устроить их завтра...
-- Завтра?
 --Но раз ты лежишь...
— Ничего, мне уже лучше. Завтра я непременно выйду.
Гинноскэ засмеялся.
--Gэгавa-кун и на болезнь и на выздоровление скор. Только что стонал, как тяжело больной, глядь, а он уже здоров; можно подумать, что притворялся, Просто удивительно! И всегда это у тебя так. Да, недолго нам с тобой осталось болтать. Скоро распрощаемся.
--Как, ты уже уезжаешь?
У обоих был глубоко опечаленный вид. Младший учитель, который всё время курил, молча слушая их разговор, вдруг сказал.
 —Сегодня в школе я слышал странную вещь: будто среди наших преподавателей скрывается синхэймин. Говорят, и по городу уже ходит такой слух.
--Кто же пустил этот слух?---спросил Гинноскэ, обернувшись к нему.
 --Этого я не знаю,—смутившись, ответил учитель.—Я думаю, это просто чья-то сплетня.
--И для сплетен есть границы. Пустить такой слух--это значит поставить всех нас в очень неприятное положение. Есть же болтуны в нашем городе? Только и слышишь; такая- го учительница, мол, сделала так-то, а такой-то учитель этак. И откуда мог пойти такой слух? Ну, давай-те переберем всех преподавателей школы? Вот уж чепуху несут! Разве не так, а, Сэгава-кун?
Гинноскэ взглянул на Чума-сан. Тот молчал, кутаясь в белый плед. Гинноскэ, засмеявшись, продолжал.
--Господин директор, конечно, очень неприятный своей педантичностью человек, но не его же принять за синхэймина! Да и среди учителей что-то никого похожего нет. Правда, очень задирает нос Кацуно-кун... ну, если кого и можно бы заподозрить, то только такого, как Кацуно-кун,--снова засмеялся Гинноскэ.
 --Ещё что!--засмеялся вслед за ним младший учи-тель.
--Стало быть, кто же среди нас синхэймин, как ты думаешь?--подтрунивая, сказал ему Гинноскэ.—Например, не ты ли?
--Не говори глупостей!--обиделся учитель.
Гинноскэ продолжал смеяться.
--Что ж ты так рассердился?  Я же не сказал, что это ты. Право, с тобой нельзя даже пошутит.
--Однако,--серьезно сказал учитель, --- если допу-стить, что это факт.
--Факт? Это совершенно невозможный факт. -- Гинноскэ не хотел н слушать.—Почему? Суди сам! Учебные заведения, откуда вышли преподаватели нашей школы, в общем хорошо известны. Одни, как ты, например, пришли сюда окончив курсы; другие, например, как Кацуно-кун, пришли после сдачи экзамена на право преподавателя; третьи, как например, мы с Чума-кун, вышли из учительской семинарии. Других у нас нет. Если допустить, что среди нас  мог быть такой человек, об этом узнали бы ещё в учительской семинарии. Чтобы это оставалось неизвестным все годы пребывания в семинарии,—это невозможно при совместной жизни в общежитии. Те, кто сдают экзамены на учителя, тоже долгое время поддерживают связь со своей школой, так что это тоже не может остаться неизвестным. О таких, как ты, и говорить нечего. Подумай! Распускать такой слух-- просто смешно!
---Оттого-то,-----с особым ударением сказал младший учитель,--я и не утверждаю,  что это факт. Я только сказал: если допустить, что это факт...
--Если?---засмеялся Гинноскэ. --- Твое «если» совершенно незачем допускать.
--Может быть, ты и прав. Но, если хоть на секунду допустить, что такая вещь действительно имеет место, понимаешь, к чему это приведет? Мне при одной мысли об этом становится страшно.
Гинноскэ не ответил. Оба гостя не возвращались больше к этому разговору. Когда они собрались уходить, Чума-сан сидел как потерянный, лицо его на фоне белого одеяла козалось еще бледней.
--А Сэгава-кун, видна, не совсем здоров,--- проговорил про себя Гиннаскэ, спускаясь по лестнице.
Оставшись один, Чума-сан некоторое время сидел не двигаясь, обводя комнату растерянным взглядом, потом поднялся, убрал постель, оделся. Вдруг, как будто его осенило, он стал вытаскивать из угла стенного шкафа запрятанные книги. Все они говорили ему о Рэнтаро, все они были напоены энергией и кровью сердца учителя: томик «Современные идеи и общественные низы», «Обыкно-венный человек», «Труд», «Утешение бедных», а также Исповедь». Чума-сан перелистал каждую и замазал на них свою печать, которую он поставил вместо книжного знака. Потом он выбрал из стоявших на полочке в нише учебников по языку пять-шесть ненужных ему книг, стер с них пыль и завернул все вместе в платок. В это время в комнату вошла Кэсадзи.
—Вы уходите?—спросила она. Чума-сан, растерявшись, ничего не ответил.--В такой холод!— Кэсадзи изумленно смотрела на бледное лица Чума-сан. — Вы чувствовали себя так плохо, лежали, как же так?
---Нет, я сейчас хорошо себя чувствую.
---Но вы, наверно, хотите есть. Надо бы что-нибудь покушать... ведь вы с утра ничего еще не ели.
Чума-сан покачал головой и сказал, что он ничуть не голоден. Снял со стены и надел пальто, надел шляпу. Он и не собирался надевать пальто, а накинул его; он и не собирался брать шляпу, а надел ее; казалась, будто двигается бездушная машина-- настолько он не сознавал, что делает. Потом часть принесенных приятелем денег он сунул в ящик стола, а часть прямо в бумажном мешочке положил в рукав кимоно. Впрочем, сколько он оставил, сколько захватил с собой, в этом он не отдавал себе отчета. Взяв сверток с книгами и старательно прикрыв его рукавом пальто, Чума-сан вышел из Рэнгэдзи.
Снег покрывал и улицы и крыши домов. Мимо проходили то рабочие в зимних камышовых шляпах, высоких плетенных гетрах, с прикрытыми сверху носками, то путники, укутанные с головой в шерстяные пледы. Не раз мимо Чума-сан проезжали сани; в одни из них были запряжены лошади, в другие---люди. Карнизы для защиты от снега, похожие на крыши длинных галерей, уже несли свою службу. Посредине улицы тянулся высокий, выше домов, белый вал. Эта «снежная гора» была прославленной достоприме- чательностью Иияма,—при виде не нетрудно было представить себе все трудности зимнего существования в этом городке. Серое небо предвещало, что скоро пойдет снег, бледное солнце едва светило; картина зимнего дня  кидала Чума-сан в дрожь.
Чума-сан не раз уже приходилось сбывать букинисту в Ками-мати старые журналы. К счастью, тогда он вошел,  никого не было. Чума-сан снял шляпу и с безразличным видом  положил на прилавок свой сверток.
--Принёс немного книг...не возьмёте ли?—сказал он.
Хозяин сразу--по лицу Чума-сан—всё понял;со смешком, как это делают все торговцы, он подался вперёд и придвинул к себе узелок с книгами.
--Сколько дадите...—добавил Чума-сан
Букинист развернул сверток, пересмотрел все книжки по обложке и разделил их на две части: книгиги по языку он отделил и тщательно перелистал, потом небрежно отложил в сторону книги Рэнтаро. 
--За сколько вы намерены их уступить?--Он посмотрел на Чума-сан и снова, как будто в смущении, издал свой смешок.
---Лучше скажите, сколько вы дадите.
--Видите, у нас теперь торговля идет плохо. На такие книги нет никакого спроса. Взять, конечно, можно, только за гроши. Скажу вам по правде, вот эти английские книги одни и в цене. А вот эти новинки--- только ради вас...---Букинист подумал.---Пожалуй, вам лучше взять их обратно.
--Раз уж я принес... нет, не нужно этих разговоров. Если можете взять, берите.
----Только очень уж ничтожная цена им. Если вам  угодно, я возьму, как вам сказать,---за каждую по от-дельности? Или за все сразу?
--3а все сразу...
--Крайняя цена пятьдесят пять сэн. Если вы согласны, я беру.
--Пятьдесят пять сэн?--уныло усмехнулся Чума-сан.
Разумеется„ он согласен ведь ему все равно, за сколько бы ни продать. Сейчас же дело было улажено. Считается, что книг не следует продавать. Чума-сан тоже всегда так считал.... Правда,, сейчас он все же принес их сюда для продажи, на на это у него особые причины. Он записал в счетную книгу свою фамилию и адрес и получил свои пятьдесят пять сэн. Перед уходом он на всякий случай еще раз перелистал книги Рэнтаро и проверил те места, где стояла замазанная им печать «Сэгава». В одной книжке он обнаружил забытую, не замазанную.
—Не дадите ли мне на минутку кисть?---Чума-сан взял кисть и, сделал по своей четкой, разборчивой печати вдоль и поперек несколько жирных мазков тушью. «Ну, теперь все в порядке»,—вот о чем думал Чума-сан. На душе у него была мрачно. Он растерялся и не знал, как быть дальше. Когда, выйдя от букиниста, он подумал о том, что сделал, он готов был заплакать. «Учитель, учитель... простите!»---снова и снова повторял он про себя. Чума-сан вспомнил, как сказал Такаянаги, что не имеет к Рэнтаро никакого отношения. Острые укоры совести боролись с самооправданием—с мыслью, что это было необходимо ради самозащиты, и причиняли ему глубокую душевную боль. Изнемогая от стыда и стра-ха, Чума-сан брел, сам не зная куда.

Харчевня, трактир «Сасая». Здесь он когда-то пил с Кэйносином. Ноги сами собой направились туда. Когда он раздвинул входные сйодзи и вошел, там было два-три посетителя. Хозяйка, с подоткнутым за пояс поделом кимоно, хлопотливо суетилась, то подходила к столу, где мыли посуду, то готовила у очага.
---Что-нибудь найдется поесть, хозяйка, а?-- окликнул ее Чума-сан. Хозяйка стояла у закопченного. столба и вытирала руки.
—К сожалению, сегодня у нас нет ничего особенного. Жареная рыба да суп из тофу.
---Дайте мне то и другое. И выпить тоже.
В эту минуту сидевший на бочке уличный торговец поднялся и, повязывая голову голубым полотенцем, оглянулся на Чума-сан. И крестьянин, который в облепленной снегом обуви стоял, прислонившись к столбу, также украдкой кинул на него взгляд. Чернорабочий, с виду возчик саней, которому хозяйка только что налила из большой бутылки до краев полную чашку дымящегося желтым паром сакэ, прихлебывая водку, поглядывал на Чума-сан. На нем сосредоточились взгляды всех сидевших в харчевне: приход необычного гостя нарушил общий непринуждённый разговор. Впрочем, полное любопытства молчание продолжалось недолго. Вскоре опять поднялся громкий смех и разговоры. И огонь в очаге запылал. Вдыхая разливающийся вокруг приятный запах дыма, Чума-сан придвинул к очагу принесенный хозяйкой столик и молча принялся за еду. Как раз в эту минуту в дверях трактира, столкнувшись с уличным продавцом, появился какой-то человек удочками. Он прислонил удочки к столбу и воскликнул.
--О! Редкий гость!—Это был Кэйносин.
--Удить ходили, Кадзама-сан? — осведомился Чума-сан.
--Нет, куда уж в такой холод.—Кэйносин уселся против Чума-сан.--Не мог высидеть у реки, бросил и пошел.
--Хоть что-нибудь наловили?
--Ничего.—Кэйносин высунул язык.---С утра мерз-ну—и хоть бы одна рыбешка. Просто никуда не годится.
Он произнес это забавным тоном. Крестьянин и возчик расхохотались.
--Разрешите предложить и вам!—сказал Чума-сан, осушая свою чашечку.
---Как, ты меня угощаешь?—Кэйносин широко рас-крыл глаза.---Вот так штука! Никак не думал, что ты ме-ня станешь угощать. Разве потому, что я сегодня так ничего и не наловил.
Он утер набежавшую слюну. Сейчас же на столике появилась бутылка подогретого сакэ. Дрожа и от холода и от желания выпить, Кэйносин с наслаждением вдохнул аромат сакэ.
--Мне кажется, что я тебя давным-давно не видел. А у меня, видишь ли, с тех пор как я ушел из школы, никаких особенных дел нет, вот я и взялся за уженье... Что ж, больше ничего не остается делать!
--Как можно в такой холод удить!—Чума-сан при-держал хаси и взглянул на своего собеседника.
--Кто не привык, тому оно, конечно, трудно. Правда, я и сам тоже непривычный... Но, а по словам настоящих рыбаков, удить зимой—в этом есть своя прелесть, другим непонятная. Ничего, знаешь ли, если бы не ветер, то не так уж страшно.--Кэйносин хлебнул глоток.—Сэгава-кун, ты сам подумай: говорят, и так горько, и так горько, но жить без работы—ничего на свете нет горше. Невмоготу мне сидеть, сунув руки в карманы, и смотреть, как рядом жена работает, выбиваясь из сил. Еще ничего, когда можно пойти поудить, а вот в такие дни, когда на улицу и носа не высунешь, мне без работы просто беда. В такие дни, уж ничего не попишешь, у меня заведено днем спать.
Кэйносин говорил очень серьезно. Его слова: «у меня заведено обязательно днем спать»---задели Чума-сан за живое.
---Между прочим, Сэгава-кун,---заметил Кэйносин, привычным жестом поднося к губам чашечку сакэ --мой сын Сйого давно уже на твоем попечении. А дома у меня не все идет так, как мне бы хотелось. Вот и я подумываю, не взять ли мне его из школы? Что ты на это скажешь? Мне собственно не хочется забирать его из школы,--продолжал Кэйносин.—Я хотел дать ему хотя бы полное начальное образование, на то я отец. Жаль забирать его из школы и отдавать в приказчики, ведь в будущем году, в апреле, он может кончить. Так-то оно так, да никак без этого нам не обойтись, вот что плохо. Правда, он у меня порядочный бездельник, а все же ученье как будто ему не совсем противно. Как придет из школы, сейчас же за стол, и один с чем-то там возится. Арифметика у него хромает, вот беда, зато в сочинениях он, кажется, молодец. Когда получит у тебя отметку «отлично», это для меня большая радость. Давеча, когда ты подарил ему записную книжку, он говорит: «Учитель велел мне писать в ней сочинения». И, знаешь, радовался. Да как радовался! Вначале бережливо положил ее в книжный ящик, а потом все вынимает и рассматривает. Ночью даже во сне говорил про нее. Вот и хочется что-нибудь устроить. А подумаешь: ну, как сказать мальчику— брось школу! Жаль его. Только, видишь ли, как ни верти, а когда имеешь столько детей, ничего не поделаешь. Да, это, как говорится,--дети, а справиться с ними нелегко. Сорванцы да обжоры, как на подбор.
Кэйносин засмеялся.
—Я талько тебе могу об этом говорить. Ведь я им родной отец, не скажу же я: не ешь столько, трех чашек с тебя довольно,  не могу я скаредничать, верно?
Чума-сан невольно рассмеялся. Кэйносин тоже уныло усмехнулся.
--Всё б еще ничего, если б только не мачеха, вот что. Отдать Сйого в услужение, такая мысль у меня, право, появилась только из-за того, что мы с моей нынешней женой никак не поладим. Сколько я плачу над несчастной судьбой Сйого и о-Сио! Отчего это мачехи такие придирчивые? Вот давеча у вас в храме была проповедь. В тот вечер Сйого пришёл  домой поздно. Жена рассердилась, как раскричится! «Если тебе так хочется бегать к сестре, можешь не возвращатся больше домой. Убирайся вон! Наверно опять занимался пустой болтовней. Наверно опять научился у сестры всяким глупостям. Оттого-то ты меня и не слушаешься!». Вот так и отчитала его. А он ведь у меня неженка, молча забрался в постель и в слезы. Тут я я и подумал: в самом деле, надо его услать, тогда и разговоров поубавится и причина раздора пропадет, может быть, у нас в доме станет веселей. Да что говорить: иной раз мне самому даже хочется взять Сйого, да и уйти с ним из дому. Эх, видно придется нашей семье разойтись в разные стороны... больше ничего не остается.
Кэйносин все больше обнаруживал свою врожденную склонность к жалобам. Водка как будто растеклась у него во всему телу,—щеки, уши и даже руки покраснели. Чума-сан же нисколько не изменился; по мере того как он пил, только лицо у него становилось бледнее.
 ---И все же, Кадзама-сан, не стоит отчаиваться,—утешал его Чума-сан.—Хоть я и мало чем могу помочь, но постараюсь сделать все, что в моих силах. Выпьем еще по чашечке, -- идет?
--Что?
Кэйносин уставился на него заблестевшими глазами.—Вот так штука! Ты говоришь: еще по чашечке. Так и ты, значит, того? А я думал, что ты непьющий.
0н протянул Чума-сан чашечку. Тот взял ее и одним духом осушил.
--Здорово!--изумился Кэйносин.—Что это с тобой сегодня? Ты что-то много пьешь. Надо меру знать! Я пью, в нет ничего странного, но что ты пьешь... это меня беспокоит.
--Почему?
--Почему? Потому что ты и я--далеко не одно в то же.
В ответ Чума-сан засмеялся, но в смехе его слышалось отчаяние. Кэносину что-то хотелось сказать, но он не решался и только вздыхал. Крестьянин и возчик уже ушли. Хозяйка усердно гремевшая кастрюлями, и ребенок, который стоял у двери черного хода,--кроме них никто не мешал их разговору. Все предметы под высоким потолком хар-чевни потемнели от времени, закоптились; видно было, что они стоят еще с тех времен, когда здесь проходил почтовый тракт. У одного столба валялись сандалии, у другого--тыквенная фляга, возле стены в ряд желтели тыквы; теперь здесь все было так, как бывает в чайных на окраинах небольшого городка. Просторная прихожая с земляным полом, на солнце спит кошка. Тут же нахохлившиеся от холода куры.
В верхнее окошко проникали бледные лучи солнца и освещали выбивавшиеся из-под навеса крыши голубоватые клубы дыма. Чума-сан рассеянно уставился на пылавший в очаге огонь. Как смягчает людские страданья алое пламя! От водки, которую он через силу выпил, Чума-сан бросало в дрожь. Минутами ему хотелось разрыдаться, не стесняясь людских взоров. Наплакаться бы громко, вволю? Сколько раз в душе у него подымалось это желание. Но глаза Чумиа-сан оставались сухими, и вместо рыданий из груди вырывался смех.
--Ах,—вздохнул Кэйносин, бывают же такие люди, что знаешь их десять лет, а все кажется, будто только что познакомилсь, а бывают и такие, как ты, что хоть и не близкие друзья, а хочется всем поделиться. Поверь, кроме тебя, я ни с кем так не говорю. Вот и сейчас захотелось непременно тебе кое-что рассказать.—Он запнулся.---Дело в том.. я недавно после большого перерыва опять виделся с дочерью.
--С о-Сио-сан?—У Чума-сан часто забилось сердце.
--Видишь ли, мне от нее передали, чтобы я пришел... а то ведь, как ты знаешь, меня В Рэнгэдзи не очень-то жаловали... к тому же и жена все свое... Так что я давно с дочкой не виделся. Но раз она сама хотела си мной о чём-то поговорить, я пошёл к ней. До чего же быстро молодёжь растёт! Я просто удивляюсь. Её прямо не узнать. Да, ты знаешь, о чём она повела разговор? «Больше ни за что не могу оставаться оставаться а Рэнгэдэи, везьмите меня поскорее  домой, прошу вас»,— говорит она мне. Расспросил я её, что  да почему, и понял, действительно ей надо уйти.  Вот когда  я узнал, какой наш настоятель.
 Кэйносин наклонил бутылку. К сожалению, полной чашечки не получилось. Он хлебнул глоток и, утерев обеими руками углы рта, продолжал.
--Так вот какие дела. Ты только подумай! Бывают мужчины, которых все считают  прекрасными людьми, но только дойдет дело да женщин, на это они  ужасно слабы. Настоятель Рэнгэдзи очевидно, тоже из таких. Добрый человек, и ученый и красноречивый, кажется, все при нём, да и в веро ревностен и вдруг такой грех,-- отчего бы это? Когда я услышал от дочери о настоятеле, мне сперва  никак не верилось. «Неправда, наговор»,--подумал я. Поистине, нельзя судить о человеке по внешнему виду! Настоятель долгое время был отъезде в Киото. Он, вернулся как раз, когда тебя, не было, ты уехал на родину. И вот, говорит дочь, он  так повел себя, что совсем для приёмного отца недостойно. Ведь он все-таки последователь Будды! Ведь он носит облачение и поучает вере! Разве не так? Да хоть ради своего звания следовало бы ему призадуматься. Некрасивая, дурацкая история, никому и рассказать нельзя. Опять же акусама,--она знаешь какая. Очень, ревнивая, такие редко бывают. А дочери и обидно и страшно; говорит, по ночам даже спит плохо. Ну и поражен же я был, знаешь, когда услыхал эту историю! Вот и понятно, что она хочет вернуться домой. Да я и сам все не хочу оставлять дочь в таком месте. Рад бы поскорей забрать ее, на вот что плохо: если б только нынешняя жена моя была хоть немножко посговорчивей, мы бы уж как-нибудь да устроились все вместе. А теперь, когда с одним Сйorо уже не знаешь, что делать да еще явится о-Сио, совсем не будет сладу с женой. Прежде всего, как мы сам-восемь прокормимся? Вот и прикидываю итак, и этак и не могу сказать дочери.: приходи. Говорят: терпение, терnение... Терпеть то, что можно стерпеть, это еще не значит иметь терпение. А вот попробуй стерпеть что не вмоготу, это настоящее терпение. Я ей сказал: «Ступай, ступай, не беспокойся. Ведь при нём жена. Если ты будешь всегда возлее неё, он тебе ничего дурного не сделает. Пускай он даже ведёт себя не так, как положено отцу, но ты должна помнить, что тебя там воспитали. Раз ты стала дочерью Рэнгэдзи, ты никоим образом не должна возвращаться домой, как бы трудно тебе ни приходилось. Служить им—это и есть твой дочерний долг. Вот так я ее утешал, ободрил и через силу там оставил. Как подумаешь, жаль становится ее. Эх, будь жива моя первая жена...
Лицо Кэйносина выражало искреннее страдание, глаза блестели от слез. Слушая его рассказ, и Чума-сан тоже стал припоминать кое-что. Когда он представил себе Рэнгэдзи, ему показалось, точно в храме по углам притаились черные тени: постоянные семейные неурядицы, как будто настоятель и окусама вступили в молчаливую борьбу... говоря образно, когда на одной стороне сияло солнце и слышался веселый смех, на другой—собиралась буря. В последнее время Чума-сан ощущал это повседневно. Но он полагал, что это—нелады, которые бывают в каждой семье; более того, что эти супружеские размолвки происходят по возвышенным поводам: ведь и настоятель и окусама— оба ревностные последователи Будды.
Чума-сан и в голову не могло прийти, что черная туча нависла над головой о-Сио. Так вот почему окусама с напускной веселостью вела легкомысленные разговоры и смеялась своим по-мужски громким смехом. Вот почему по лицу о-Сио часто катились слезы. Все, что Чума-сан казалось странным, после рассказа Кэйносина стало ему совершенно ясно. Долгое время они, оба печальные, подавленные, молча сидели друг против друга.

               

                ГЛАВА 17

Только когда они расплатились н вышли из «Сасая», Чума-сан обратил внимание на то, сколько денег из жалованья он сунул в рукав: там было пятьдесят сэн серебром и бумажка в пять иен. При жизни отца он каждый месяц посылал ему перевод; теперь это уже незачем было делать, но зато эти деньги оказались очень кстати, так как во время поездки на родину он порядочно издержался. Выходило что все же неосмотрительно их не потраатишь.
Но на душе у Чума-сан было мрачно. Его мучили не столько мысли о себе, сколько жалость к семье Кэйносина; ему хотелось, во всяком случае пока Сйого не кончит школу, как-то помочь--платить за его обучение или как-нибудь иначе...Все эти  планы занимали его ум и в конце концов потому, что он непрестанно думал об о-Сио.
Решив довести  подвыпившего Кэйносина до дому, он зашагал вместе с ним по занесенной снегом дороге. Под пронизывающим леденящим ветром Чума-сан чувствовал, как по  всему его телу разливается сила сопротивления холоду и даже в душе вновь появляется бодрость. Кэйносин, который шел рядом с ним, оказалось, даже не забыл удочки,—значит, повидимому, был не так уж пьян; однако походка у него была неверная, ноги заплетались, иногда oн пошатывался и чуть не падал в снег. Чума-сан говорил: «Осторожней, осторожней», и Кэйносин кое-как удерживался на ногах, бормоча: «Что, в снег? В снег -- это хорошо... приятней, чем упасть на плохую циновкку». Чума-сан не звал, что с ним делать, и вздрагивал при мысли, что будет если Кэйносин нечаянно заснет на снегу. 3акат жизни этого одряхлевшего учителя, судьба несчастной о-Сио... Идя за ним, Чума-сан все время думал  только о Кэйносине и его детях.
Жилище Кэйносина--старая, крестьянская лачуга, крытая соломой. Раньше у него в Сироваки-но-Хирокодзи был настоящий дворянский особняк. Это было давным-давно; потом он переехал из уезда Симо-Такан и с тех пор жил здесь. У входа на стене наклеены были привычные для севера Синано амулетные листки с изображением стаек птиц. На глинобитной стене висели сухие листья редьки, перец, к крыше был приделан грубый камышовый навес, защищающий от снега. Повидимому, в этот день как раз вносили арендную плату: у входа были разостланы цыновки, высокие груды зерна заполни-ли весь дворик. Поддерживая Кэйносина, Чума-сан перешагнул через порог. Со стороны черного хода их увидел Отосаку, подбежав, он стал кланяться, как слуга, который не забывает старых времен.
----Сегодня будем платить за аренду, госпожа сказала... я с братом пришёл помочь.
Не дослушав его, Кэйносин в полузабытьи повалился наземь. Изнутри дома донесся сердитый голос жены и плач ребенка. «Что ты наделал? Разве  можно так шалить!»—бранилась она. Отосаку прислушался, потом, спохватившись, сказал с жалостью о своем прежнем хозяине:
 -- А господин-то напился!
Он помог Кэйносину встать и отвел его в уголок за сйодзи. В эту минуту, насвистывая, вошел Сйого.
— Сйого-сан!—окликнул его Отосаку.--Прошу тебя, сходи за хозяином.
Так в просторечье называла помещика.  Скажи ему, чтобы он поскорей пришёл.

Вскоре из задней комнаты вышла и жена и, увидев лежащего в углу пьяного Кэйносина, поняла, что он опять оказался на попечении Чума-сан. Сгрудившиеся вокруг них дети дрожали от страха и переглядывались, ожидая, что сделает мать. Однако присутствие Чума-сан, да и Отосаку с братом, заставило ее сдержаться, она только кивнула на мужа презрительный взгляд и тяжело вздохнула. Она принялась всячески благодарить Чума-сан: «Каждый раз Кейносин доставляет вам столько хлопот... и Сйого получил от вас такой прекрасный подарок»,—и при этом суетливо то вставала, то снова садилась. Чума-сан не трудно было понять ее характер: вспыльчивая, нетерпеливая, склонная к жалобам, чувствительная — словом, такая, какой часто бывают сорокалетние женщины. В эту минуту к ней подошла девочка: она не села, не поздоровалась, а продолжала стоять с тупым выражением лица,--это был ее второй ребёнок.
—Слушай, о-Саку надо поздороваться! Нельзя так стоять при чужих! Отчего это мол девочка так плохо себя ведет?
Но на слова матери о-Саку не обратила никакого вни-мания.С виду это был грубоватый ребенок, скорее похожий на мальчика. Просто не верилось, что она — сводная сестра о-Сио.
-- Эта девчонка совсем от рук отбилась! Когда же ты будешь слушаться?—обратилась она к о-Саку, но у той был такой вид, будто слова матери ее не касаются. Улучив минуту, она стремглав убежала. В это время лучи уже клонившегося к закату солнца осветили сйодзи с южной стороны дома. Бумага на них была бурочерная от копоти, невольно приходил в голову вопрос, сколько же лет ее не меняли?
--А солнце выглянуло!—обрадовался Отосаку.—Вот и хорошо ---- а то давеча похоже было, что снег сойдёт.
 Вместе с братом он взялся за приготовления к сдаче арендной платы. Бледножелтый свет зимнего солнца освещал нищету и запустение жилища. Кто хоть раз бывал в крестьянском  доме, тот, вероятно, легко представит себе деревянный настил вокруг очага, где теперь сидел Чума-сан. Здесь обычно собирается за едой семья и угощают гостей. Внутренний дворик—и кухня, и кладовая, и место для работы; он тянется через весь дом, от главного входа до чёрного, занимая по крайней мере треть всей по-сройки. На полках у стены стояли чашки, миски, лампы, на стене висел серп, мешок с семенами, в углу помещалось ведро с соленьями, лежал мешок с углём. Кухонная утварь перемежалась с земледельческими принадлежностями. Наверху был приделан насест для кур, но он был пуст, и вообще не похоже было, чтобы здесь держали домашнюю птицу.
Хотя о-Сио и не родилась под этой соломенной крышей, но по словам  Кэйносина, она росла здесь до тринадцати лет, пока ее не отдали в Рэнгэдзи; и этого было  достаточно, чтобы все в этом бедном жилище привлекало внимание Чума-сан. В доме, видимо, было всего три комнаты. Несмотря на плоскую кровлю, потолок был сравнительно высокий;  но из-за того, что к крыше был приделан насест от снега, внутри было темновато. Стены были оклеены грубой желтоватой бумагой, единственным их украшением служили календари за ряд лет и цветные картинки. Чума-сан представил себе, как маленькая о-Сио стояла nеред этими старыми стенами и простодушно разглядывала мужчин и женщин, изображенных на картинках, точно своих друзей. И дом и все в нем вдруг показалось ему удивительно близким.
Неожиданно у входа появился человек лет за  пятьдесят в темнозеленой шапке на шелковой вате и шёлковом ватном хаори. Вместе с ним вошел Сйого, крича.
---Хозяин пришел!
Помещик, у которого семья Кэйносина арендовала землю, был членом городского управления. Угрюмый, неприветливый, скупой на слова человек; он, слегка поклонившись Чума-сан молча сел погреться у очага. Люди такого типа часто встречаются среди жителей севера Синано. У них всегда беспричинно сердитое лицо, но это вовсе не значит, что они сердятся. Зная это, Чума-сан не придал значения его поведению и стал наблюдать за хлопотливыми приготовлениями к сдаче арендной платы. Чума-сан живо помнил, как жена Кэйносина и супруги Отосаку убирали осенний урожай. Насыпанная на плотно убитой земле груда зерна поистине была воздаянием за труд целого года, а теперь большую ее часть предстояло отдать помещику в счет высокой арендной платы.
Вошла девушка лет семнадцати, бросила на цыновку деревянную мерку в одно сйо и убежала. Жена Кэйносина стояла в углу дворика и, упершись левой рукой в бок, с презрительным видом следила за происходящим. Во дворик с плачем вошла девочка лет пяти--третий её ребенок, о-Суэ. Не слушая утешений Отосаку, о-Суэ тихонько плакала и дрожала; при каждом всхлипывании дрожь передергивала все ее тельце, и девочка плохо слышала, что ей говорили.
--Не плачь, сейчас мама тебе даст что-то хорошее!---окликнула ее мать. Всхлипывая, о-Суэ подбежала к ней.
--Ручки замерзли...
--Ручки замерзли? Так иди скорей, погрейся у жа-ровни.
Мать сжала окоченевшие руки девочки и повела ее в заднюю комнату. Помещик отошел от очага. Заткнув ватную шапку себе за шею и засунув обе руки, одну в рукав другой, он, греясь, уткнул в них лицо и так стоял во дворике в ожидании, пока Отосаку с братом кончат приготовлении.
--Ну, как зерно?--спросил, взглянув на него, Ото-саку.
Помещик ответил ему тихо, так что слов нельзя было разобрать. Протянув свою белую руку, он захватил горсть зерна. Раскусив одно зерно и глядя на то, что у него было на ладони, он холодно заметил.
 --Есть пустые.
Отосаку грустно усмехнулся.
--Вовсе не пустые. Это воробьи поклевали. На девять десятых это самый лучший рис. Давайте насыплем мешок и свесим.
Достали шесть новых мешков. Отосаку черпал зерно совком и ссыпал его в большую круглую мерку. Помещик шестом уравнивал зерно сверху. В мешок насыпал брат Отосаку. Он работал молча, Отосаку раздраженно закричал ему.
--Эй! Насыпай сюда! Сдавать аренду молча--это не дело!—Он бросил ему совок, который держал в руках.—Сыпь полнее! Раз, два!
В мешок входила одна большая мерка в шесть «то» и одна  маленькая в три «сйо», которую принесла девушка; мешки в шесмть «то» и три «сйо» поставили рядом. 
Может быть, хватит шести мешков?--сказал Отосаку, покрывая мешки соломенными матами. Помещик ничего не ответил. Прищурив глаза, он как будто мысленно прикидывал на счетах. В это время брат Отосаку принёс большие висячие весы. Взвешивая мешок, братья напрягали все силы, и у обоих лица стали багровыми. Помещик удостоверился, что коромысло легло горизонтально, и внимательно следил, чтобы крючок для гирь не качался.
--Ну, сколько?—спросил, всматриваясь в гири, Отосаку.—Ого!
--Восемнадцать кан восемьсот.--Здорово! –присоеденился  брат.
--Восемнадцать кан восемьсот--вот это зерно,--сказал  Отосаку, распрямляя спину.
--Да, но ведь мешок тоже что-то весит.--Помещик, видимо, всё еще был недоволен.
--Конечно, мешок тоже что-то весит. Это дело известное--отозвался Огосаку. А брат его пробормотал про себя.
--По мне восемнадцать кан--лучшего и не надо.
--Что ж, на то и лучший рис.
С этими словами Отосаку напустил на себя глуповатый вид и стал вглядываться в выражение лица высокомерного помещика.

Наблюдая всю эту картину, Чума-сан задумался над жалкой долей арендаторов. Хотя Отосаку по своей крестьянской честности не забывает прежних милостей и всячески помогает своему обнищавшему хозяину,--все равно семья Кэйносина никак не может прокормиться слабыми руками его жены. Когда Кэйносин рассказывал Чума-сан, что бедняжка о-Сио хочет вернуться домой, он со слезами сказал: «Прежде всего, как нам сам-восемь прокормится?». Действительно, как? Разве можно ей сюда вернуться? При одной мысли об этом Чума-сан содрогался.
 --Позвольте вам чашечку чая,—обратился Отосаку к помещику; тот, видимо совсем продрогнув, поспешил к очагу.
Отосаку достал  висевший у пояса кисет и закурил. Попыхивая трубочкой, он спросил.
—С шести мешков причитается два «то» пять сйо?
---Два то пять сйо---где эта видано?—насмешливо сказал помещик. — Четыре то пять сйо.
--Четыре то?
--Даже не четыре то пять сйо, а четыре то семь сйо, вот как.
 --Четыре то семь сйо!
Жена Кэйносина сначала молча слушала эти вопросы и ответы, но потом не выдержала и вмешалась в разговор.
--Слушй, Отосаку, четыре то семь сйо—пусть будет так. Сколько бы там ни было, не рассуждай. Отдай хозяину хоть все целиком, мне ничего не нужно.
--Что вы, госпожа....--остолбенев, уставился на нее Отосаку.
--Я бьюсь одна, бьюсь, а муж ничего не делает и только пьет. Что тут скажешь? Просто руки опускаются. Да и детей куча, и все остолопы...
--Не говорите так, предоставьте все мне... я ведь не сделаю плохо!—горячо успокаивал ее Отосаку.
Утирая рукавом рубахи глаза, она вышла да кухню и принялась готовить угощенье. Брат Отосаку сходил за сакэ. Поставили горшок, за ним тарелки, похоже было,. что собираются угощать помещика, вытащив все то немногое что имелось в доме. Обо всем позаботился Отосаку; на закуску к водке были конняку и жареное тофу, вдобавок к этому подали соленья—вот и все. Отосаку поднес помещику чашечку сакэ.
---Холодная! Нe согрета,—хозяин так больше любит.
При этих словах на губах помещика впервые промелькнула улыбка. Чума-сан хотелось поговорить с женой Кэйносина, но он медлил, так как пока не представлялось удобного случая. Увидев, что приня лись за выпивку, он понял, что, помещик не скоро уйдет. Хотя ему и предложили выпить: «Пожалуйста, и вы за компанию!» — он отказался и отошел от очага. Отозвав Сйого в сторонку к входу и став за какими-то вещами, Чума-сан достал из рукава бумажный мешочек с деньгами и велел передать эти деньги Кэйносину. Кэйносин, мол, говорил, что по домашним обстоятельствам придется взять Сйого из школы, так вот плату за учение и все такое пусть внесут из этих денег и пусть непременно позволят ему попрежнему ходить в школу.
--Ну что, понял?—добавил Чума-сан и сунул деньги Сйого в руки.—Какие у тебя холодные руки!— воскликнул он и крепко сжал мальчику пальцы.
Когда Чума-сан взглянул в его простодушное лицо, перед ним встали полные слез ясные глаза о-Сио.. Идя от Кэйносина домой, Чума-сан утешал тебя мыслью, что хоть что-то сделал ради о-Сио. Когда он уже подходил к воротам Рэнгэдзи, стало пасмурно, низко нависли свинцовые тучи,—похоже было, что опять пойдет снег. Серые сумерки навевали на и без того омраченное сердце Чума-сан еще большее уныние и тоску. Только далеко-далеко на горизонте по небу было разлито что-то алое,–-это догорала вечерняя заря.
Звуки гонга вечерней службы прозвучали для Чума-сан совсем по-особому. Они уже не казались ему голосом далекой от мира обители. Ореол святости померк, и теперь гонг звучал голосом обычных людских страстей. Чума-сан вспомнил рассказ Кэйносина. В его груди вспыхнуло презрение х настоятелю, даже не столько презрение, столько страх. А потом другая мысль пришла ему на ум. О-Сио —такой благоухающий цветок, она так пленительно женственна. И презрение к настоятелю перешло в жа-лость к ней.
Храм Рэнгэдзи.... Теперь Чума-сан видел его истинный облик. После того, что он услышал, печальная действительность предстала перед ним в каждой, даже как будто бы ничего не говорящей мелочи. После того, что Чума-сан услышал, семейный уют, который он впервые ощутил, перебравшись сюда, мгновенно исчез.
Направляясь к себе в мезонин, Чума-сан встретил о-Сио. Даже при слабом свете сумерек ему сейчас же бросились в глаза ее мертвенно бледное лицо и печальные черные глаза. О-Сно тоже удивленно взглянула на него; ее внимание, повидимому, привлек вид Чума-сан,--вид полной подавленности. На они только обменялись взглядами и, молча поклонившись, разошлись. Когда Чума-сан вошел к себе в комнату, уже смеркалось. Но Чума-сан не хотелось зажигать лампу. Он долго в глубокой задумчивости сидел один в темноте.

Прошло уже два часа. На столе Чума-сан лежала тетрадь, куда он день за днем заносил свои школьные наблюдения и соображения. Желтоватый свет лампы уныло освещал полутемное помещение и отбрасывал на стену тень задумчиво склонившегося Чума-сан. Папиросный дым стлался по комнате и делал смутными очертания всего, что в ней находилось.
--Сэгава-сан, вы занимаетесь?--с такими словами в комнату вошла окусама. --Не будете ли вы так добры написать мне письмо? Извините...
В ожидании ответа окусама вынимала приготовленные бумагу и конверт. Чума-сан заметил, что выглядела она не совсем обычно.
--Письмо?--переспросил он.
--Да, я хочу послать сестре в монастырь в Нага-но...--Окусама запнулась.--Я собственно хотела напи-сать сама и начала было писать. Но у нас, женщин, всегда получается одень длинно, а главного так и не напишешь. Вот почему я и пришла к вам с просьбой: «напишите мне покороче! И почему это женские письма всегда так плохи? А сколько бумаги я перепортила... и написать-то надо пустяки, ничего особенного. Только напишите так, чтобы было понятно. 
--Ладно, напишу,--коротко согласился Чума-сан.
Ободренная его ответом, окусама стала рассказывать Чума-сан содержание письма. Она просила написать, что хочет поговорить об одном деле, касающемся ее лично... и чтобы сестра по получении письма непременно приехала. От Канидзава до Иияма ходит лодка, а если сестра не захочет ехать лодкой, она может полпути проехать на рикше, а потом пересесть в сани. Она просила написать, что теперь она твердо решилась и сама уже думает о разводе.
--Я только вас и могу попросить...--сказала окусама, и глаза ее наполнились слезами.--Я не объяснила в чем дело и, поэтому вам все это вероятно, кажется странным.
--Нет,---перебил ее Чума-сан.-- Я тоже кое-что слы-шал,.. от Кадзама-сан.
--А, вот как! Вы слышали от Кэйносина-сан?
--Правда, подробностей я не знаю...
--Очень глупая история, рассказывать даже стыд-но.--Окусама глубоко вздохнула.---Ах, наш настоятель до таких лет дожил, а вот видите, что вытворяет! Это, повидимому, болезнь. Иначе с чего же на него находит такое? Разве не так, Сэгава-сан, а? Если б только не эта болезных! Ведь так настоятель такой мягкий человек... Замечательный человек... нет, я даже теперь ему верю. 
--Отчего на меня все так сильно действует?---всхлипнув, снова заговорила окусама.--Каждый раз, когда случается такая история, у меня все валится из рук. Эта болезнь настоятеля... она началась давно. Прежний настоятель Рэнгэдзи рано умер; когда настоятелем после него был назначен мой муж, ему было всего семнадцать лет. На третий год, как я вышла за него замуж, настоятель уехал учиться в Киото... В молодости он считался очень способным: среди молодежи, которая со всей страны стекается в главный храм нашей секты, таких как он, говорят, можно по пальцам перечесть. Я осталась тогда в Рэнгэдзи с вдовой прежнего настоятеля, которая тогда еще была жива, и с отцом нашего молодого бонзы; мы втроем взяли на себя наблюдение за храмом. Пять лет прожили мы здесь без него. Видно, болезнь настоятели пошла именно с той поры. Женщина, с которой он связался, была старшая дочь содержателя гостиницы в Абара-но-Кодзи, что в Уо-но-Тана. Это всем было известно, даже бонза забеспокоился и отправился в Киото. Как я тогда волновалась, и сказать не могу! Не хотелось и вдову настоятеля беспокоить, боялась, как бы не дошло это до прихожан. Наконец, я послала денег и тем заставила ее порвать с ним. Тут бы настоятелю и угомониться. Но это врожденная болезнь, тут ничем не поможешь. Через три года, на этот раз, когда он учился в школе Синсю, в Токио, он снова заболел.
Придя с просьбой написать ей письмо; окусама в душевной простоте позабыла о деле и стала изливать свои жалобы. Простота эта--в характере женщин; окусама необходимо было, чтобы ее высдушали.
--В то время уже стало ясно,--продолжала окусама,---что нельзя отпускать настоятеля одного... к тому же, в школе ему платали жалование, наблюдение за храмом взял на себя бонза, да и вдова прежнего настоятели хотела повидать Токио. Мы вместе с ней отправились туда, и все втроем поселились в храме Таканава. Оттуда до школы... рукой подать. С тех пор настоятель, ходил туда по улице Нихон-эноки. А на этой улице жила одна молодая вдова, ревностная приверженница секты Синсю, образованная женщина.. Она попросила настоятеля вести с нею беседы о вере, и он стал ходить к ней. Я и сейчас хорошо ее помню—стройная, с белыми нежными руками, мне случалось ее видеть, когда она ходила мимо нашего дома на кладбище. Как-то у нас с надзирателем зашел разговор об этой вдове, и он презрительно фыркнул: «Да она npосто сумасшедшая!» Как он о ней отозвался, разве не ужасно? Подумайте, Сэгава-сан, а в это время он уже был с ней в связи! И скоро она от него забеременела. Тогда он сам струхнул и стал просить у меня прощения: «Я виноват перёд тобой»,—говорит. По природе-то он честный, хороший человек: как что дурное сделает сейчас же покается. Даже жалко на него смотреть. Скажет мне: «Ну, прошу тебя, прости!» — и я не могу его бросить. Тогда вызвала я письмом бонзу из нашего храма, а сама думаю: «Все это оттого, что у меня нет детей. Если бы у меня был ребенок, настоятель, остепенился бы. А что, если я возьму у этой женщины ребенка и воспитаю его как своего?». А иной раз придет в голову и такое: что скажут люди? Жена тут сама около него, а он даже ребенка завёл от другой,—вот что: будут говорить. «Стыд перед всем светом! Что ни говори, это ужасно. Нет, на этот раз я с ним разойдусь!» Вот так, то одно а голову, то другое. Только дело-то в том, что женщина слабое существо, стоит сказать ей ласковое слово, она и позабудет все, что было раньше. Я и раздумала. «Жарко его, ему без меня будет трудно». Скора она родила. 3а месяц до срока. К тому же и молока у ней не было, так что ребенок, и двух месяцев не прожил. Как я тревожилась, пока настоятель не ушел из школы и не вернулся в Иияма! Это случилось равно десять лет назад.. После этого настаятель образумился. Аккуратно три раза в месяц читал проповедь, в дни поминовений у прихожан обязательно отправлялся служить; когда была нужда, ездил по приходу, в любое время готов был даже задержаться на ночь... Прихожане его чтили, на четвертый год осенью отремонтировали крышу храма. И так все шло до последнего времени, и как хорошо мы жили! Но беда, что как только человек почувствует себя в силе, сейчас же все ему приедается. А стоит появиться скуке, как опять возобновляется прежнее. Так уж у него всегда. Ах, мужчины ужасный народ! Уж на что настоятель рассудительный человек, а когда нападает на него эта болезнь—ничего не разбирает. Вы только подумайте, Сэгава-сан: настоятелю уже пятьдесят один год! Пятьдесят один год, а он все еще такой, разве это не ужасно? Правда, теперь у нас в Иияма не найдешь бонзы, который не лип бы к женщинам. Да, но они имеют дело со служанками из чайных домиков или заводят себе содержанок. Но увлечься о-Сио—я прямо слов не нахожу. Никак нельзя было этого от него ожидать! Нет, с ним что-то неладно: без сомнения, он просто сошел с ума. А о-Сио обо всем рассказала мне и говорит: «Мама, не тревожтесь, что бы он ни делал, я на это не пойду». Она девушка стойкая я на нее полагаюсь. Я ей говорю: «держись, о-Сио, отец ведь не безрассудный. Когда он поймёт, каково на сердце у тебя и у меня, он, несомненно образумится. Опомни- тся он или не опомнится, мы с тобой будем по-прежнему дружны». Мы обе горько поплакали. Разве я к нему плохо отношусь? Только бы открыть ему глаза. Для этого я и затеяла этот развод.

Выслушав чистосердечную исповедь окусама, Чума-сан написал письмо так, как она просила, коротко и ясно. Пока он писал, окусама все время шептала имя Будды, лицо ее выражало тревогу о будущем.
--Спокойной ночи!—сказала она на прощанье и ушла.
Оставшись один, Чума-сан, повалившись на цыновку рядом со столом, задумался и незаметно уснул. Последнее время он спал, спал и все никак не мог выспаться, поэтому стоило ему лечь, как он сейчас же засыпал как мертвый. Ему казалось, будто он куда-то проваливается, а когда он просыпался, у него всегда была тяжелая голова. Так было и в этот вечер: очнувшись, он долго не мог понять, где он и что с ним, и когда он, наконец, пришел в себя, было уже поздно. Снегу за окном навалило много; иногда он обрушивался, глухо ударяясь в ставни, и дольше не слышалось ни звука—была тихая ночь... конечно, в такой час все уже в постели.
Внизу, повидимому, тоже все уснули. Вдруг до слуха Чума-сан донесся тихий женский плач. Что это? Неясно слышалось, как будто внизу под лестницей в коридоре кто-то приглушенно рыдает. Потом ему показалось, что кто-то открыл ставни северного коридора и выглянул наружу. «А... это о--Сио... это она плачет»,---подумал он, и сердце у него сжалось от треваги и жалости. Впрочем, Чума-сан слушал в полузабытьи; чтоб прийти в себя, он встал и принялся ходить по комнате, но плач уже прекратился. Чума-сан то настораживался на месте, то прикладывал ухо к стене и прислушивался--ничего. Он уже не мог сказать с уверенностью, действительно ли слышал что-нибудь, или это ему приснилось. Он стоял в растерянности, скрестив руки и уставившись на догоравшую лампу. Ночная тьма сгущалась, усталое сердце изнемогало. Когда он достал из стенного шкафа постель, он уже сам не сознавал, чтоон делает.  Совсем полусонный, он разделся, лег и погрузился в тревожный сон.















         ГЛАВА  18

 Наконец, как и каждый год, повалил сильный снег. И улицы и дома—весь город скрылся под белой пеленой. Накануне за вечер выпало снегу больше четырёх сяку: Иияма сразу приобрёл свой вид северного городка.
Когда выпадало так много снега, убирать его было уже невозможно; его просто сгребали на середину улицы, где получалась настоящая гора с отвесными склонами. Обе стороны этой горы тщательно сглажывали, так что издали она казалась длинной белой стеной. На нее набрасывали новый снег, утаптывали его, на  утоптанное снова набрасывали, стена росла все выше, выше, вышиной с дом, и от стоявших напротив домов уже виднелись только крыши и карнизы. Город, раскопанный из-под снега,--таким, образно говоря, казался Иияма.
Когда Такаянаги Тонисабуро на улице Хоммати повстречался с одним из членов городского управления, повсюду мужчины и женщины с лопатами в руках расчищали дорогу от снега. Обменявшись обычным приветствием: «Вот так навалило!»--член городского управления остановил Такаянаги, который уже намеревался идти дальше, и заговорил с ним.-
--Между прочим,  слышали вы об учителе, о Сегава?
--Нет!—подчёркнуто отвелил Такаянаги.—Я ничего не знаю.
--Говюрят, что этот учитель тйори.. 
--Тйори?--с выражением полного изумления произнес Такаянаги.
--Я просто поражен. Вот так история! --Член управ-ления поморщился.--Правда, это только слух, и откуда он пошел, толком я не знаю. Но есть человек, который ручается, что это правда.
--А кто он, этот поручитель?
--Ну, об этом не будем говорить. Дело в том, что он просил не называть его имени.--Лицо члена управления приняло такое выражение, как будто он выдает чужой секрет.--Я говорю только вам... прошу вас держать в секрете...--несколько раз повторил он.
Такаянаги скривил губы и многозначительно усмехнулся. Проводив взглядом поспешно удалявшегося Такаянаги и пройдя в обратном направлении один квартал, этот любитель слухов повстречался еще с одним знакомым молодым человеком. Чем больше он думал: «Секрет! Секрет!» -- тем трудней ему было удержаться, чтоб не шепнуть кому-нибудь об этом.
--Знаешь, что говорят про этого учителя Сэгава? ---Он показал своему собеседнику четыре пальца. Однако смысл этого жеста до того не дошел. Увидев это, член городского управления, помахивая рукой, со смехом воскликнул.--Неужели ты не понимаешь?
--Право,, не понимаю,--сказал его собеседник с недоумением.
--Ну и бестолковый же ты.... Ведь «эта» называют четвероногими! Понял? Но только: это--секрет. Никому на слова.
Сделав такое предостережение, член городского управления простился и пошел дальше. В это время мимо проходил младший учитель. Увидев его, молодой человек подбежал к нему и после обычного приветствия завел разговор о школе. И как-то незаметно оба заговорили об Чума-сан...
--Это большой секрет..., но так уж и быть, тебе я скажу.--Молодой человек понизил голос.--Говорят, наш учитель Сэгава--тйари.
--Вот-вот, я тоже в одном месте слышал об этом, но как-то не верилось,--сказал учитель, глядя на собеседнинка.---Выходит, это действительно так...
--Я только что кое-кого встретил. И вот этот чело-век, которого я встретил, показал мне четыре пальца и говорит: вот что такое учитель Сэгава. Я ахнул, только не совсем его понял. Оказывается, это значит четвероногое.
--Четвероногое? Значит, «эта» называют четвероногими?
--Именно. Но я поражен. Ну и ловкач! Как ловко он сумел до сих пор скрывать это! Позволять такому нечистому существу преподавать в школе... это никуда не годится.
--Тсс..--вдруг перебил его учитель и оглянулся.
Как раз в этот момент с ними поравнялся Чума-сан. Плотно закутавшись в пальто, он, видно, шел на службу. По его задумчивому виду ясно было, что он о чем-то сосредоточенно размышляет. Чума-сан на мгновение остановился, но, бросив на них пристальный взгляд, быстро зашагал к школе.
Из-за сильного снега учеников в школе пока собралась немного. Время шло, а начать занятий все нельзя было; поэтому учителя,--кто в читальне, кто в учительской, кто у фисгармонии в классе пения, точно празднуя дарованный им природой день отдыха,-- собрались в кружки и беседовали.
Когда младший учитель вошел в учительскую, в углу вокруг большого хибати стояли пять-шесть человек учителей. Он протиснулся туда, и как-то само собой зашел разговор об Чума-сан. Послышались взрывы смеха, это привлекло внимание других, а к ним то и дело подходили посмотреть, что тут происходит. Подошли и Гинноскэ и Бумпэй, и разговор стал общим.
--Что ты на это скажешь, Цутия-кун?--обратился к Гинноскэ младший учитель. --Мы тут насчет Сэгава-кун разделились на две партии. Ты его однокашник. Ну-ка, скажи нам свое мнение.
--На две партии?--заинтересовался Гинноскэ.---
--Дело в том, что Сэгава-кун... ну, одни находят, что он именно тот человек, о котором недавно пошли слухи, а другие говорят---это невероятная нелепость! Вот так и разделились наши мнения.
--Погоди!--спокойно остановил его учитель с жи-денькими усами из четвертого класса младшего отделения.--Две партии--это не совсем точно. Ведь некоторые еще не высказали своего мнения.
--Я утверждаю, что это неправда!--решительно за-явил учитель гимнастики.
--Видишь, Цутия-кун, как обстоит дела. -- Младший учитель обвел взглядом собравшихся.--Почему возник-ло такое предположение, на это есть разные причины, но в общем началось с того, что Сэгава-кун ведет себя весьма подозрительно. Посуди сам: пошли толки, что в школе среди нас есть синхэймин. Естественно, что всякий возмущается, не так ли? Ты первый. То, что ходят такие толки, это одно уже позорит нас, учителей. Стало быть, если бы у Сэгава-кун была бы чистая совесть, он негодовал бы вместе с нами, не так ли? Конечно, он что-нибудь да сказал бы об этом. А мы видим, что он ничего не говорит, отмалчивается, значит он что-то скрывает. Вот так считают многие. К тому же один человек говорит...----начал было он, но сейчас же осекся, -- однако лучше оставим это.
--Что ж он говорит? Раз начал, так продолжай, а то что ж это.. ---вмешался высокий учитель ив первого класса младшего отделения.
--Давай, давай!--с холодной усмешкой сказал Бумпэй. Он стоял за младшим учителем и слушал, покуривая папиросу.
--Нет, шутки в сторону,--вмешался Гинноскэ, и глаза его заблестели. ---- Я знаком с Сэгава-кун с учи-тельской семинарии и хорошо его знаю. Чтоб Сэгава-кун был синхэймин--это невозможно. Я не знаю, кто пустил такой слух, но раз об этом стали говорить, я буду на стороне Сэгава-кун и не отступлюсь. Вы отдаете себе отчет, о чем идет речь? Это не то, что выпить чашку чаю.
--Разумеется,--ответил младший учитель.--Оттого-то мы и ломаем себе голову. Вот послушай, что гово- рит один человек. Когда с Сэгава-кун заводишь разговор об «эта», он непременно переводит его на другое. Да не только переводит разговор, он сейчас же меняется в лице, вот что странно. У него на лице появляется какое-то смущение, растерянность... Ведь это одно наводит на подозрение. Теперь так: если б он вместе с нами сказал: «Вот паршивый «эта» или что-нибудь в этом роде, тогда никто бы ничего и не подумал, а то... 
---Хорошо, а что в Сэгава Чума-сан похоже на «эта»? Ответь-ка мне на этот вопрос.---Гинноскэ пожал плечами.
--Что он в последнее время очень задумчив, это факт,---сказал учитель младшего четвертого класса, теребя свою реденькую бородку.
--Задумчив?---переспросил Гинноскэ.--Задумчи-вость у него в характере. Нельзя же из этого заключать, что он синхэймин. Ведь есть сколько угодно мрачных людей, и они вовсе не «синхэймины»
--У синхэйминов есть свой запах, не так ли? Надо понюхать, тогда узнаешь,--шутя сказал учитель из пер-вого младшего класса я засмеялся.
--Не говори глупостей!--улыбнулся и Гинноскэ.--Я много раз видел сиихэйминов. Они отличаются от нас прежде всего цветом кожи. Оттого синхэйгмина уже по одному виду можно распознать. Потом, поскольку они отверженные, у них в характере надломленность. Немыслимо, чтобы из среды синхэйминов вышел такой энергичный, смелый юноша. А разве сможет синхэймин пробиться к науке? Если принять во внимание все это, то с Сэгава-кун все будет ясно.
--А что же в таком случае ты скажешь об Иноко Рэнтаро?--насмешливо спросил Бумпэй.
--Иноко Рэнтаро? Он...--Гиннаскэ запнулся, - ну,   он исключение.
--Скажи, пожалуйста! В таком случае и Сэгава-кун тоже может быть исключением,--захлопав в ладоши, засмеялся младший учитель.
Остальные тоже не могли удержаться от смеха. В эту минуту дверь учительской открылась, и вошел Чумиа-сан. Говорившие сразу же замолчали. Все взгляды направились на него.
--Как твое здоровье, Сэгава-кун?—много значительно спросил Бумпэй.
Тон у него был очень ехидный. Младший учитель переглянулся со стоявшим рядом учителем первого класса, и оба обменялись улыбкой.
--Благодарю,--спокойно сказал Чума-сан.--Я уже здоров.
--Простудились?--осведомился учитель четвертого класса.
--Да, пустяки, ничего серьезного.—Чума-сан  обратился к Бумпэю.--Вот что, Кацуно-кун, к сожалению сегодня пришли не все ученики, не знаю, как нам быть. Боюсь, что и с проводами Цутия-кун ничего не выйдет. Правда, все уже приготовлено, но школьники что-то не в настроении.
--Как же, такой снег,--улыбнулся Бумпэй.--Делать нечего, отложим.
В это время в учительскую вошел служитель. Гинноскэ, внимание которого было поглощено разговором с Чума-сан, не слышал, что тот сказал. Заметив это, учитель гимнастики слегка хлопнул его по плечу.
--Цутия-кун, тебя вызывает директор.
--Меня?--Гинноскэ только теперь обратил внима-ние, что речь идет о нем.

Директор сидел в приемной. Он был не один --с ним находился уездный инспектор. Когда Гинноскэ вошел, они о чем-та тихо совещались.
---А, Цутия-кун!--Директор приподнялся и подо-двинул Гинноскэ стул. --Я позвал тебя вот зачем. В по-следнее время по городу ходит странный слух... вероятно, до тебя он тоже дошел, но... разве мы можем оставаться спокойными, когда в городе идут такие толки? Если этот слух распространится, то кто знает, к чему это может привести. Присутствующий здесь господин инспектор тоже чрезвычайно обеспокоен и, несмотря на погоду, специально пришел сюда. Мы знаем, что ты знаком с Сэгава-кун еще с учительской семинарии и что ты давно с ним дружишь, поэтому от тебя мы скорей всего сможем все узнать. Так я полагаю.
--Нет, я лично об этом ничего не знаю,--ответил Гинноскэ смеясь.-- Пускай себе болтают, что хотят. Если принимать к сердцу все, что говорят, тогда, пожалуй, и конца этому не будет.
--Ну нет, так рассуждать нельзя,--переглянувшись с инспектором, возразил директор и продолжал, глядя в упор на Гинноскэ.--Ты еще молод, ты не понимаешь, что с общественным мнением надо считаться. Порой оно кажется ребяческим, а шутить с ним нельзя, --- вот что такое общественное мнение.
--- Значит, из-за того, что в голоде ходит сплетня, надо с нею считаться и верить тому, что высосано из пальца?
--Вот то-то и оно! Беда с вами! Разумеется, я-то не верю тому, что говорят. Однако сам посуди: дыма без огня не бывает, не так ли? Всегда есть какая-то причина для подозрений... А ты что думаешь, Цутия-кун?
--Я не могу так думать.
--Ну, тогда нам не о чем говорить. А все же кое-что заставляет задуматься. --Директор понизил голос.--Сэгава-кун в последнее время поглощен какими-то мыслями. Почему он стал мрачным? Раньше он, бывало, захаживал даже ко мне домой, а в последнее время перестал. Прежде мы нередко беседовали, смеялись, мы все знали друг о друге, но теперь, когда он стал избегать людей и один предаваться каким-то раэмышлениям... тем, кто не знает причины такого поведения, кажется, что это неспроста, и вот его начинают подогревать в самых невероятных вещах....
--Нет,---перебил его Гинноскэ,---все это объясняет-ся другой серьезной причиной.
--Другой? Какой же?
--У Сэгава-кун. такой характер: он и хотел бы высказать все, что у него на душе, да никак не может.
--Откуда же ты можешь знать то, чего он не гаво- рит?
--Так ведь я и без слов понимаю его. Я уже давно дружен с Сэгава-кун и более или менее знаю все, что с ним до сих пор случалось, поэтому теперь мне достаточно видеть, как он ведет себя, и я уже сердцем чувствую, что у него на душе. Я знаю, отчего он эадумывается, отчего стал таким мрачным.
Эти слова Гинноскэ сильно заинтересовали его слушателей. Директор и инспектор не проронили ни звука а только дымили папиросами в ожидании того, что он будет говорить дальше. По словам Гинноскэ, мрачность  Чума-сан не имела никакого отношения к тем пересудам, какие велись в городе... Она была вызвана теми терзавшими его душу переживаниями, которые вполне свойственны людям его возраста. Гинноскэ догадался, что Чума-сан полюбил дочь Кэйносина. Но из-за своего скрытного характера Чума-сан не признался в этом ни своему другу, ни даже ей самой. Такой уж он от природы: молчит и скрывает свои чувства. Единственный выход им он находит в том, что всячески помогает ее отцу и брату --- Кэйносину и Сйога. То, о чем он не говорит словами, он по крайней мере выказывает своими стараниями, и в этом его утешение. Вот какие непонятные другим страдания переполняют его душу. Впрочем, Гинноскэ сам совсем недавно догадался об этой тайне Чума-сан, и то совершенно случайно.
--И вот,--продолжает Гинноскэ, приложив руку ко лбу,--когда я в этом убедился, поведение Сэгава-кун стало мне понятно. А раньше я сам, бывало, недоумевал... Конечно, в его поведении было много несуразного.
--А, вот оно что! Может быть, это так и есть,--ска-зал директор и переглянулся с инспектором.

Когда Ганноскэ, выйдя из приемной, вернулся в учительскую, Чума-сан и Бумпэй, в кружке учителей, собравшихся вокруг хибати, горячо о чем-та спорили. Остальные тоже, хотя и молчали, но были увлечены спором; и те, кто стоял, скрестив руки, и те, кто сидел, облокотившись о стол, и те, кто расхаживал по комнате,--все внимательно прислушивались. Одни бросали на Чума-сан испытующие взгляды, в глазах других сквозило недоверие. По тону разговора Ги-нноскэ понял, что Чума-сан и Бумпэй необычайно возбуждены.
--О чем вы тут спорите?--смеясь,спросил Гинноскэ.
Младший учитель, который сидел позади других  и как раз начал делать в своей записной книжке набросок с Чума-сан и Бумпэя, обернувшись к Гинноскэ, сказал.
--А это об Иноко Рэнтаро. Только послушайте, какую бучу они тут затеяли!
Он помусолил острие карандаша и, улыбаясь, снова принялся за свой рисунок.
--Никакой бучи нет,--возразил Бумпэй. -- Я только попытался выяснить, отчего это Сэгава-кун пришло на ум изучать его сочинения.
--Но я не совсем понимаю, что Кацуно-кун хочет этим сказать?--возразил Чума-сан.
Глаза у него так и засверкали.
--Ведь на все всегда есть причина,--не унимаясь, язвительно ответил Бумпэй.
--Причина--пожимая плечами, сказал Чума-сан.
--Ну, скажем так,---серьезным тоном заговорим Бумпэй.--Например... Послушай, я только приведу при-мер. Представь себе, что человек сходит с ума. У нор-мальных людей он, конечно, не вызовет к себе особого сочувствия. И не может вызвать, потому что их самих ничего не угнетает.
--Гм!--Гинноскэ переводил взгляд с Бумпэя на Чума-сан.
--Однако, если человек, который сам глубоко страдает и размышляет, встретил такого по-мешанного, случится только одно: ему, конечно, бросится в глаза страдальческий вид этого одержимого, поглощенного своими мыслями, его изможденное отчаянием тело; ему бросится в глаза мрачное даже при солнечном свете лицо--лицо человека, думающего о смерти. И все потому, что душеввые муки, овладевшие помешанным, знакомы и ему. Вот в этом все дело. Не оттого ли Сэгава-кун задумывается над вопросами человеческой жизни, что и его самого что-то глубоко угнетает.
--Разумеется,--подхватил Гинноскэ.--Если бы это было не так,  он прежде всего не понимал бы его книг. Это я уже давно ему говорил. Правда, Сэгава-кун не может об этом сказать, но я-то прекрасно знаю, в чем дело.
--Отчего же он не может сказать?--многозначи тельно спросил Бумпэй.
 ---Такой уж у него характер.--Гинноскэ продолжал, как будто что-то вспоминая.---Сэгава-кун всегда был такой. Такие, как я, все начисто выкладывают, не умеют держать про себя. А если Сэгава-кун не говорит, так это не потому, что он хочет что-то скрыть, а такой уж у него характер. Ему можно только посочувствовать.., он и родился для страданий, тут уж ничем не поможешь.
Слушатели засмеялись. Младший учитель оторвалси от своего рисунка и стал смотреть на спорящих. Учитель первого класса младшего отделения зашел за спину Чума-сан и, прищурив глаза, сделал вид, что потихоньку его нюхает.
--- Да....--снова заговорил Бумпэй, стряхивая с папиросы пепел.--Я в одном месте достал книги Иноко-сэн-сэя и просмотрел их. Как вы думаете, что собственно он собой представляет?
---То, есть как что представляет?---полусмеясь, переспросил, Гинноскэ.
--Он не философ, не педагог, не богослов.... и в то же время не скажешь, что он просто писатель.
--Он---современный мыслитель,--резко ответил Гинноскэ.
---Мыслитель?—повторил Бумпэй насмешливо.—Ну, а по-моему, он мечтатель, фантазёр..просто безумец.
 Он произнес это так забавно, Что среди слушавших его учителей опять раздался взрыв смеха. Рассмеялся и Гинноскэ. Вспыхнувшее чувство негодования охватило Чума-сан, и кровь бросилась ему в голову. Бледное лицо его вдруг вспыхнуло, даже веки и уши покраснели.
--Да, Кацуно-кун выразился замечательно,—так заговорил Чума-сан.--Действительно, Иноко-сэнсэй и ему подобные—своего рода безумцьl. Разве не так? В век, когда авыставляют напоказ только то, что можно угодить всему свету и польстить самому себе  и, выдавая это за описание своей жизни, раззванивают на всех перекрёстках, кто, как не безумец, напишет исповедь, чтение которой вызывает холодный пот?  Кто лишил Иноко-сэнсэя его профессии, кто заставил его изведать страдания, которые довели его до тяжкого недуга? Нынешнее общество. И ради этого общества, обливаясь слезами, писать книги, говорить речи, в которых изливаются переполняющие его чувства, гореть мыслями так, что ломается перо и устает язык? Мыслим ли такой идиотизм? Жизнь этого человека--это поистине жизнь, описанная в «Исповеди». Да, он терпеливо сносит насмешки, за что его называют мечтателем, фантазерам. «Как бы то ни было тяжело и горько, никогда не жалуйся по-бабьи--ведь ты мужчина! Пусть косятся на тебя, как им угодно, молча, мужественно как волк, умри!»--вот его девиз. Что ж, разве одно это утверждение не выдаёт в нем сумасшедшего?
--Не надо так горячится,-- стал успокаивать его Гинноскэ.
--Я вовсе не горячусь, --отмахнулся Чума-сан.
--Да, но этот самый Иноко Рэнтаро ведь «эта»?-=-с усмешкой сказал Бумпэй.
--Ну,и что же?—огрызнулся Чума-сан.
--Из существа такой низкой расы не может выйти ничего порядочного.
--Существа низкой расы?
--Да, существа презренной породы.Эти люди, способные на всякие извращения, кто они, по-твоему, если не существа низкой расы? А еще втираются в общество и разносят такие идеи—нет, это большая ошибка! Возиться с сырыми кожами и держаться тишком, это больше подходит таким господам.
--Выходит, что Кацуно-кун человек просвещенный, благородный, а Иноко-сэнсэй — дикарь, существо низкой расы? А я до сих пор думал, что и ты и он одинаковые люди.
 —Да перестаньте вы!--полусердито сказал Гинно-скэ.--Разве можно так спорить?
Но Чума-сан и слушать не хотел.
--Очень даже можно! Я говорю серьезно. Вот послушай. Кацуно-кун утверждает, что Иноко-сэнсэй дикарь, низкое существо. И он совершенно прав. А я заблуждался. Да. Ему бы, как считает Кацуно-кун, возиться с сырыми кожами и держаться тишком. Поступай он так, держи язык за зубами, он не нажил 6ы чахотки. А этот безумец, пренебрегая здоровьем, вступил в борьбу с обществом! Люди просвещенные благородные занимаются воспитанием детей, педалогикой и тому подобным, рассчитывая украсить свою грудь почетной медалью. А несчастным ди-карям, существам низкой расы, таким, как Иноко-сэясэй, подобные успехи и во сне не снятся. Они ведь с первых своих шагов готовы к тому, что исчезнут из жизни, как роса в поле. Они вышли на битву жизни, готовые ка смерть. Разве пламень, горящий у них в груди, не говорит об их печали и мужестве?
Дрожа всем телом, Чума-сан засмеялся, обнажая верхний ряд зубов, но смех его был похож на рыдание. Долго сдерживаемое чувство прорвалось. На лбу его выступила испарина, щеки подергивались, от негодования и боли краска исказила его суровое мрачное лицо, и он казался сейчас воплощением мужественности и решимости. Гинноскэ с изумлением смотрел на товарища--он давно не  видел его таким. Казалась, после долгого сна пробудилась юная, сильная душа Чума-сан.
Так как собеседник его молчал, то и Чума-сан прекратил  разговор. Бумпэй, видимо, все еще не мог справиться со своим возбуждением. Он прекрасно понимал, что, намериваясь жестоко отделать Чума-сан, он сам оказался разбитым, и от сознания этого презрение и злоба ещё явственней выражались у него на лице. «Как--этот паршивый «эта»!»--говорил его полный ненависти взгляд. 0н отвел к окну учителя первого класса младшего отделения и шепнул ему.
-- Ну, что ты скажешь а нашем разговоре: разве Секава-кун не выдал себя с головой?
   Младший учитель только что окончил свой рисунок. Все его обступили.










               
                ГЛАВА 19


Слух о том, что адвокат Итимура и Рэнтаро, несмотря на такой снег, приезжают в Иияма, дошел и до Чума-сан. Сторонники Такаянаги всполошились и с новой силой стали готовиться к бою. Посещение избирателей, рассылка выборных листовок, тайная вербовка голосов, велись неустанно. Говорили также, что на помощь сторонникам Такаянаги уже прибыла в Иияма шайка соси. Решающие дни предвыборной борьбы постепенно приближались.
Наступила очередь дежурства Чума-сан и Гинноскэ, в они оба остались в школе на ночь. Впрочем, Гинноскэ, вспомнив, что у него неотложное дело, ушел, и так как до позднего вечера он не вернулся, журналы и ключи остались у Чума-сан. Чума-сан, полный ни на минуту не оставлявшей его тревогой, при всякой возможности, оставшись один, в изнеможении валился на цыновки и предавался своим думам. Зимний день прошел в мучительном беспокойстве. Когда за окном раздался звон ко-локола Рэнгэдзи, возвещавший заход солнца, в сердце Чума-сан возникла новая тревога: что будет с о-Сио? Если решение окусама станет известно о-Сио... а может быть, оно ей уже известно... Как отнесется к этому молодая девушка? Разве она может сидеть сложа руки? Но каково ей будет вернуться домой к мачехе?
-- А то если о-Сио-сан не переживет этого?
Когда ему вдруг пришла в голову эта мысль, его охватило отчаяние. А Гинноскэ все никак не возвращался. Облокотившись на стол у самой лампы, Чума-сан задумался об о-Сио. Долго он, погружённый в свои думы, одиноко смотрел на огонь, и мало-помалу им овладела усталость. Так, сидя за столом, он незаметно уснул.
И тут вошла о-Сио.
«Ведь я в школе? Как же могла о-Сио зайти сю-да?»--удивился Чума-сан. Но его сомнения сейчас же рассеялись: значит, о-Сио хочет о чем-то поговорить, затем она и пришла к нему сюда», --догадался он. Эти нежные глаза... он взглянул в глаза девушки, и они сказали ему все, что она хотела сказать сама. Отчего он добр только к ее отцу и брату, а к ней самой так безучастен? Отчего, хотя они живут под одного кровлей, он не сказал ей ни одного ласкового слова? Отчего он не говорит то, что готовы произнести его губы, отчего замкнулся в своем горе и непонятном ей страхе?
Эти сладостные минуты вдруг прервал приход Бумпэя. Он стал озабоченно звать о-Сио, потом схватил за руку смущённую девушку и силой увлек ее за собой.
--Кацуно-кун, подожди! Разве можно так!--пытал-ся удержать его Чума-сан. Бумпэи оглянулся. Их взоры скрестились словно молнии.
----О. О-Сио-сан, я вам расскажу кое-что интересное.—И Бумпэй, приблизив губы к ее уху, всем своим видом, что шепчет ей страшную тайну Чума-сан.
--Стой, зачем ты ей это говоришь?
Чума-сан бросился к ним.., и проснулся. Это был сон. Он очнулся, и у него отлегло от сердца. Но впечатление от сна еще оставалось, и страх всё ещё не проходил. Он обвел взглядом комнату--здесь не было ни о-Сио, ни Бумпэя. Тут дверь отворилась, и с каким-то северткмм под мышкой вошел Гинноскэ.
--Как поздно! Сэгава-кун, ты еще не спишь? Сегодня мы с тобою поболтаем в постели, -- заговорил он. Стуча ботинками Гинноскэ скинул и повесил на крючок пиджак, снял и положил на стол воротничок, отстегнул подтяжки.
--Ну, вот скоро нам и расставаться,--сказал он.
Комната в восемь цыновок, где столько раз, лежа рядом, друзья проводили в разговорах всю ночь своего дежурства... Она навела Гинноскэ на грустные мысли а предстоящей разлуке. Оставшись в нижнем белье и не переодеваясь в ночное кимоно, он забрался в постель под одеяло.
--Значит, последнюю ночь я провожу в этой комнате с тобой!—сказал он со вздохом.—Это последнее   моё дежурство.
-- Да... Ты уезжаешь, --отозвался Чума-сан. Он тоже уже лежал в постели.
--У меня такое чувство, точно мы с тобой опять в семинарском общежитии. Отчего-то все вспоминается прошлое----то время, когда мы с тобой вместе учились. Что-то стало с нашими прежними товарищами?---- Гинноскэ помолчал немного, а потом заговорил. — Вот что, Сэгава-кун, я давно уже хочу тебе кое-что сказать.
--Мне?
—Послушай, нельзя так замыкаться в себе, как ты это делаешь, нехорошо. Глядя на тебя, только и остается думать, что у тебя какое-то большое горе и ты один его в себе носишь, один мучаешься. Это видно без слов. Но я за тебя тревожусь. Если у тебя есть горе, почему ты не поделишься со мной? Разве я, твой друг, не помог бы тебе?
--Отчего ты такой?—участливым тоном продолжал Гинноскэ.----Ты, вероятно, думаешь, что раз я начинаю-щий ученый, раз я постоянно с готовой ухожу в свои занятия, то такой человек, как я, не поймет тебя? Но я вовсе не такой черствый. Я не бессердечный человек, способный с усмешкой поглядывать со стороны, как другой страдает от ран.
--Странные вещи ты говоришь! Никто и не думает называть тебя бессердечным,--сказал Чума-сан, повернувшись ничком.
—В таком случае, расскажи мне.
--Что рассказать?
--Я не думаю, чтобы тебе нужно было таиться от меня. Оттого, что ты ничем со мной не делишься, ты только усиливаешь свои страдания. Видишь ли, я одно время только и знал, что занятия, вот и смотрел на вещи слишком аналитически. Но теперь я смотрю глубже. Я прекрасно понимаю твое душевное состояние. Понимаю, почему ты перебрался в Рэнгэдзи, почему ты всё уединяешься в своем горе, мне теперь все ясно.
Чума-сан ничего не ответил. Гинноскэ продолжал.
---По мнению нашего директора, все это не стоит ни полушки. Обо всем он твердит одно: «Эта болезнь современной  молодежи. Но, подумай, ведь был же и он когда-то молодым! Сами провели свою молодость посвистывая, а на нас напускают всякие строгости... Верно? Я им так и сказал. Сегодня директор и уездный инспектор позвали меня и спрашивают: «Отчего Сэгава-хун такой задумчивый?» Я им и сказал: «Это вы сами должны понимать. В молодости с каждым так бывает».
--Вот как? Тебя об этом спрашивал инспектор?
--Видишь ли, твоя постоянная задумчивость вызвала всякие толки. Говорят невесть что... и твое поведение ложно истолковывается.
--Ложно истолковывается?
--Дошло до того, что пустили слух, будто ты «эта»... Есть ведь любители нести всякую чепуху.
Чума-сан засмеялся.
--Допустим, что я «эта», ну, и что с того? 
Наступило длительное молчание. Слабый свет прикрученной лампы рисовал на потолке расплывчатый круг. Уставившись в этот круг, Гинноскэ замечтался и, так как Чума-сан лежал тихо и не шевелясь, Гинноскэ решил, что  его товарищ уже заснул.
--Сэгавя-кун, ты спишь?--окликнул он его.
--Нет... еще не сплю,—отозвался Чума-сан. Затаив дыхание, он дрожал в своей постели.
--Что-то не спится сегодня. — Гинноскэ выпростал руки из-под одеяла.—Давай еще намного поболтаем. Когда я думаю о горестях молодости, я всегда вспоминаю тебя и мне хочется плакать. Любовь и слава.., вот что одушевляет пылкую молодежь и что ее убивает. Я тебя понимаю. При твоем характере так и должно быть. Я втайне сочувствую и той, которую ты любишь. Оттого я так с тобой сегодня и говорю. По-моему, ты слишком мудришь. Насчет этого-то я и хочу тебя предостеречь. Поверь, я прав. Перестань страдать в одиночестве. Ведь  у тебя есть друг, посоветуйся же с ним, и тебе легче будет решить, что делать. Если бы ты сам спросил у меня: «Цутия, что, если я поступлю так-то?», я бы сделал тебя все, что в моих силах.
--Ах, это только ты со мной говоришь так! Спасибо за твою сердечность.—Чума-сан глубоко вздохнул.— Говоря откровенно, все обстоит именно так, как ты думаешь.   Именно так. Однако...
--Нy?
--Но ты не можешь знать всего...вот почему ты так  говоришь. Дело в том, что...она умерла.
Снова наступило молчание. Немного погодя Гинноскэ попробовал опять заговорить с Чумиа-сан, но ответа уже не получил.

 Проводы Гинноскэ состоялись на другой день. Они продолжались с утра до двух часов. На обед вместо обычных блюд были поданы суси. Учителя и ученики один за другим вставали и говорили прощальные речи. Состоялся даже импровизи- рованный концерт. Простодушные мальчики и девочки то грустили, то смеялись, и их юным сердцам казалось, что этот день они никогда не забудут. Среди общей суеты и веселья один Чума-сан не мог найти себе места. Что он видел, что он слышал, это почти не осталось у него в памяти. Запомнились только шум-ный смех учителей и учеников, звуки аплодисментов, поднимавшихся после каждого выступления, да еще многозначительные взгляды, которыми его украдкой награждали даже среди этого оживления. Ему казалось, что за ним беспрестанно следят, и тревога, волнение, страх подавляли всякий интерес к тому, что его окружало. Чума-сан утратил даже ощущение собственного тела, а мозг его сверлила одна мысль, -- завет отца. Когда его слух уловил перешептывания учителей: «увидишь, Цутия-кун сделает отличную карьеру...»--Чума-сан сразу же подумал о том, какая мрачная будущность ждет его самого, и невольно позавидовал судьбе друга,--ведь он не был рожден »эта».
Проводы кончились. Чума-сан сейчас же ушел из школы и поспешил домой в Рэнгэдзи. Стоя во дворе у входа в монастырские помещения, он заметил, как в комнаты настоятеля то входила, то выходила монахиня в белой одежде. Вспомнив о письме, которое он написал позавчера вечером по просьбе окусама, он предположил, что это, наверно, ее сестра. Навстречу ему из кухни выбежала служанка Кэсадзи и подала визитную карточку. На ней стояло: Иноко Рэнтаро. Кэсадзи на словах добавила, что гость приходил еще утром, сказал, что остановился в гостинице «Огия» на улице Ками-мати, и просил передать поклон; во дворе его поджидал какой-то полный господин, одетый по-европейски.
--Наверное, Итимура-сан,--пробормотал Чума-сан. Судя по рассказам это был именно он.
«Не пойти ли к нему сейчас же?--подумал он сразу же, но осёкся:--- А вдруг его заметят? Если бы не это, он,  конечно же, пошёл бы. Он полетел бы к нему птицей. Нет, подожди,--удерживал себя Чума-сан.-- Ведь могут подумать, что у него с учителем какие-то очень близкие отношения, что тогда? Разве не считается подозрительным уже одно то, что он зачитывается его книгами? Тем более неосмотрительно заходить к нему... а вдруг... нет, подожди, подожди! подожди до вечера! Когда стемнеет, тогда проберешься к нему незаметно...»-- так убеждал себя Чума-сан.
«Да, но что с о-Сио?»--вдруг кольнула его новая тревожная мысль. Чума-сан поднялся к себе в мезонин. И вдруг ему вспомнилось, как хорошо было здесь все, когда он только перебрался. Посмотришь--- все осталось, как к было: и старенькое хибати, и простое какэмоно, и стол и полка для книг. Как непрочна в сравнении с вещами человеческая жизнь! Перед глазами Чума-сан встала картина ихгнания из пансиона на Такадзйо-мати несчастного Охината. Он вспомнил, как тогда возвращался из Рэнгэдзи, а навстречу ему, освещая в сумерках фонарями  дорогу, из дома выносили носилки. Вспомнил, как рядом шел слуга. Вспомнил хозяйку пансиона, стоявшую в дверях, ее слова «будьте здоровы!», и жильцов, шумев-ших и бранившихся. В ушах его прозвучал их крик: «Что, получил!»!»--и он почувствовал, как ледяные мурашки побежали у него от затылка по спине. Теперь все это не казалось ему чужим горем. Это его собственная судьба! Но за что «эта» так унижают, так презирают? Отчего они не могут быть наравне со всеми людьми? Отчего именно «эта» не имеют права на существование в этом обществе? Как безжалостны, как жестоки люди! Чума-сан взволнованно шагал по комнате. Его мысли прервал шум раздвигаемых перегородок. Вошла окусама.

Она была совсем расстроена.
--Я больше всего опасалась, что дойдет до этого!--сказала она и, присев против Чума-сан, раосказала ему события вчерашнего вечера. Оказалось, что о-Сио, сказав, что она идет на почту, ушла из храма и не вернулась. Оставленное на комоде письмо было адресовано окусама. Оно было как самый чистосердечный разговор. Кое-где даже буквы расплылись от слез. О-Сио писала, что во всех неприятностях виновата она одна, что она и не знает, как вымолить прощение у  своих приемных родителей. Она слышала, что окасума решила развестись... пожалуйста, пусть она  оставит эту мысль. О-Сио никогда в жизни не забудет милостей, которые ей оказывали с тринадцати лет до этого дня. Как ей хотелось бы всегда быть при окусама, звать ее матерью и слышать, как ее называют дочерью. Но такова уж ее судьба... простите... «Матушке от о-Сио»--- так кончилось письмо.
---Да...—сказала окусама, вытирая глаза рукавом. --Молода она, как бы чего не сотворила... вчера я всю ночь не могла заснуть. Сегодня рано утром послала узнать, не вернулась ли она к отцу,—вероятно так.-- Она помолчала и добавила.—Сестра из  Нагано приехала. И вот что она застала? Сказать не могу, как она поражена!—Окусама зарыдала от жалости к несчастной девушке.
Бедняжка, каково ей было покинуть дом, с которым она сроднилась, оставить своих приемных родителей и по снегу, в холод, бежать! Слушая окусама, Чума-сан представлял себе горе и страдания о-Сио, решившейся на побег из храма.
--Да... теперь настоятель, наверно, опомнился на этот-то раз,—пробормотала окусама и, повторяя про себя: «Наму амидабу», вышла.
Некоторое время Чума-сан неподвижно стоял, прислонившсь к стене. Жалость и сострадание рисовали ему живую картину всего, чего не видели его глаза. Он видел перед собой о-Сио: вот она торопливо вышла за ворота храма, поминутно оглядываясь назад. Вот ее опустившийся отец, который только и способен днем спать, пить да удить рыбу, куча плачущих и ссорящихся детей, мачеха... Если о-Сио вернется к ним в дом, что с ней станет? И вдруг снова, как накануне, у него мелькнуло в голове: »А что, если о-Сио-сан этого не переживет?»--И сердце у него сжалось.
Внезапно Чума-сан отошел от стены. Надев шляпу, он спустился с лестницы, прошел коридор и с озабоченным видом вышел за ворота Рэнгэдзи.
«Куда же я собственно собрался идти?-- спросил себя Чума-сан, когда он заметил, что прошел уже несколько кварталов.
Весь во власти отчаяния и страха, он  точно в полусне бесцельно брел по занесенной снегом улице. Вокруг кучками копошились люди, убиравшие снег, который так и не таял до самой весны. На крышах снег лежал толстым слоем, и каждый раз, когда его сбрасывали, он падал на дорогу со страшным шумом. Сколько раз при этом шуме Чумиа-сан вздрагивал от страха. И не только это. Стоило ему заметить, что пять-шесть человек, собравшись в кучку, о чем-то говорят, как ему уже чудилось, что речь идет о нем.
На углу одной из улиц ему бросилось в глаза объявление на стене. На широком листе европейской бумаги было что-то жирно написано тушью и отмечено двойными кружками красными чернилами. Перед объявлением стояло несколько человек, с любопытством читавших его. Чума-сан невольно тоже остановился. В объявлении говорилось, что сегодня состоится митинг, на котором выступнт с речью адвокат Итимура; упоминалось также имя Рэнтеро и тема его речи. Место собрания—храм Хофу-кудзи в Ками-мати, начало—в шесть часов вечера. Значит, собрание было назначено после обычного времени ужина.
Гlрочитав объявление, Чумиа-сан снова зашагал в пренем направлении. Говорят, кто трусит, тот в темноте черта видит. Теперь Чума-сан изведал это среди бела дня: страшные лица, глумливые голоса-- существа, выражающие всю человеческую злобу, окружали его со всех сторон; злые вороны с противным, презрительным карканьем, будто нарочно, кружили над его головой. «Ах, даже птицы и ждут не дождутся, чтоб он упал на снег!»---тоскливо  думал Чума-сан, охваченный безнадежностью, и всё торопливее шагал вперед по улице Сакана-мати.
Незаметно он вышел к реке. Это место называлось «Нижняя переправа»; отсюда открывался широкий вид на долину реки. Хотя место называлось переправой, оно сообщалось с Симо-Такаи понтонным мостом. По дороге нитью, темневшей на снегу, тянулись вереницы путников. Проежали тяжело груженные сани. Простирающаяся долина реки казалась белым морем, и тростник и ивы--все скрылось под снегом. Не только Кося, Кадзахара, Наканодзава и другие горы, тянущиеся в сторону Этиro, но даже деревушки и рощи на противоположном берегу были погребены в снегу, и оттуда лишь слабо доносилась перекличка петухов. Среди снежной долины грустно текла Тикума.
Вот какой вид расстилался перед взорам Чума-сан. Иногда его глаза выхватывали какие-то предметы, обычно нисколько не привлекавшие его внимания, и они представали перед ним ярко, в мельчайших деталях, иногда же очертания отдельных предметов расплывались, все сдвигалось с места и сливалось в одно целое. «Что со мной будет? Куда идти, что делать? Зачем я родился на свет?»--роились в его мозгу мучительные вопросы, и он не видел никакого выхода. Долго стаял он над рекой, уставившись в воды Тикума.

Не расставаясь с мрачными мыслями о своей жизни, Чума-сан спустился к понтонному мосту. Минутами ему казалось, что кто-то гонится за ним... Он знал, что этого, конечно, не может быть... И все же не мог отделаться от этого ощущения. Сколько раз Чума-сан оборачивался назад! Временами на него находило какое-то странное головокружение, и он едва не падал в снег. Глупости, глупости, держись крепче!—бранил и подбодрял он себя. С трудом пробираясь по высоким сугробам, покрывавшим песчаный берег, Чума-сан, наконец, вышел к мосту. Отсюда открывалась еще более широкая картина обоих берегов. И все, что видели его глаза,—стаи низко круживших голодных ворон, копошащийся возле своей лодки рыбак, бредущие домой в деревню крестьяне с бутылями керосина,---все напоминало о тяготах зимнего су-ществования. Мутные темнозеленые воды реки, казалось насмешливо ворча и только что не говоря: «утопись!», быстро, как стрела, неслись вниз, к морю.
Чем больше Чума-сан задумывался, тем мрачнее становилось у него на душе. Оказаться выброшенным из общества, что ни говори, ужасно. Изгнание—позор на всю жизнь! Если все это случится, как ему дальше жить? Что есть, что пить? Он еще молод. У него есть надежды, у него есть желания, у него есть честолюбие. О нет, только б его не выбросили, только б попрежнему считали за человека! Только б жить, как другие... В памяти его встали все унижения, которым подвергались его сородичи, все несправедливые обычаи, вся история «эта», униженных, отверженных, которых до сих пор ставят ниже, чем даже нищих «банта». Он припоминал все те случаи унижений, которые  видел сам или о которых слышал, представлял себе душевное состояние людей, которые либо были изгнаны, либо сами скрывались, вспомнил отца, дядю, учителя, богача из Симо-Такаи, потом задумался о судьбе болшинства красивых девушек «эта», которых тайком продают в публичные дома.
И горькое сожаление охватило Усимацу. Зачем он учился, стремился к правде, к свободе? Если бы он не знал, что он такой же человек, как и все, он мог бы существовать, спокойно принимая людское презревие. Отчего он появился на свет в образе человека? Если бы он был животным, он мог бы прожить свою жизнь, рыская горам и долам и не ведая никаких страдаввй.
Радостные и печальные воспоминания прошлого одно за другим всплывали в душе Чума-сан. Вспомнились nepвые годы жизни  в Иияма. Вспомнилось пребывание в учительской семинарии.  Вспомнилось далекое прошлое, когда он жил на родине. Все казалось таким недавним, точно случилось только вчера, даже то, что совершенно забылось, чего за много лет он ни разу не вспоминал. И все что усиливало его жалость к самому себе. Когда, наконец, эти воспоминания перемешались и, рассеиваясь, как дым, исчезли, Чума-сан пришел к мысли, что у него впереди только два пути. Только два: либо изгнание, либо смерть. Но жить изгнанным из общества? Нет, он скорее предпочитал второе.
Короткий зимний день кончался, незаметно стало смеркатся. С тихой грустью в душе, как будто он больше никогда уже этого всего не увидит, Чума-сан смотрел вдаль: на западе, немного к югу, плыла груда снежных облаков, и ему казалось, что он видит холмы своей дорогой родины. Облака были темнооранжевые, и только края их отливали золотистым блеском. Над ними полосами тянулась  серая дымка. Да, закат! Пустынные берега, заволоклись сумеречными тенями. И Чума-сан брел по самому краю покачивающегося понтонного моста, думая о страшной возможности скорой смерти.
В Рэнгэдзи ударили в колокол, и этот звук навеял на  Чкма-сан беспредельную печаль. Воды Тикума потемнели, и плывущие по небу облака из оранжевых превратились в серо-лиловые, солнце скрылось далеко за горами. Тянувшиеся высоко в небе полосы серой дымки на мгновение озарились бледнокрасным светом и сразу же исчезли из виду,







               
                ГЛАВА 20


«Расскажу о себе по крайней мере учителю!»-- вдруг озарила мысль Чума-сан; он еще стоял на мосту
--Это будет нашим последним прощанием!--вос-кликнул он, опять полный жалости к самому себе.
Когда с этой мыслью он пошел обратно, на вечернем небе висел молодой месяц. Однако Чума-сан не собирался прямо в гостиницу к Рэнтаро. Он помнил, что сейчас начинается митинг. «Да, придется ждать, пока митинг кончится»,--решил он.
В харчевню неподалеку от Верхней переправы разборчивые люди не заходили. Но когда Чума-сан проходил мимо, его привлек запах чего-то вкусного, который вместе с пробивавшимся из-под навеса дымом очага разливался вокруг. Он заглянул внутрь: огонь в очаге ярко горел. Чума-сан невольно остановился. Он уже сильно проголодался, а возвращаться в Рэнгэдзи ему не хотелось, и он юркнул под навес. У очага сидело несколько лодочников, да еще закусывал какой-то мужчина, видимо возчик саней. Чума-сан надо было дождаться окончания митинга, поэтому  пришлось спросить водки, хотя пить ему и не хотелось. Для приличия он заказал одну бутылочку и лапши погорячей; ему тут же подали. Дрожа от возбуждения, жадно вдыхая запах лапши, Чума-сан молча ел, прислушиваясь к разговорам.
Нищета, -- Чума-сан видел ее теперь лицом к лицу. Он чувствовал, что впервые слова и вздохи, срывающиеся с уст лодочников, возчика, всех этих чернорабочих, находят глубокий отклик у него в душе. Ведь и сам Чума-сан ничем не отличался от людей, которые жили сегодняшним днем и не знали, что с ними будет завтра. Огонь в очаге ярко пылал: люди ели, пили, смеялись. Чума-сан тоже уныло смеялся вместе со всеми.
Ждать пришлась нестерпимо долго. Время тянулось медленно. Возчик саней вышел, вместо него вошел кто-то другой. Не слушая, Чума-сан невольно слышал, о чем говорили в харчевне. Вошедший рассказывал, что сторонники Такаянаги развили бешеную деятельность и что один только соси, наверно, загребут немалую толику денег. Они сняли целую гостиницу, приспособили ее под свой штаб, к их услугам повар, водки они пьют сколько хотят. Там постоянно околачивается народ, приходят, уходят,-- сутолока необычайная.
Чума-сан представил себе, какое действие окажет на горожан сегодняшний митинг. Интересно, раздается ли сейчас в стенах Хофукудзи мужественный голос учителя? Когда, прикинув, Чума-сан решил, что митинг, пожалуй, скоро кончится, он расплатился, оставил немного чаевых н вышел.
Луна выплыла из-за туч. Человеку, сидевшему до сих пор при желтоватом свете лампы и вдруг вышедшему наружу, все вокруг казалось каким-то необыкновенным. Бледная, призрачная луна... Лунный свет заливал крыши н заснеженные улицы. От навесов протянулись черные нити. Вечерний туман, как дым, окутывал город, и все казалось далеким, глубоким, унылым. Голубоватый мрак--вот как можно было назвать эту лунную ночь. Невыразимый страх охватил душу Чума-сан.
Иногда сзади него слышались чьи-то шаги. Чума-сан замедлял шаг, и ему казалось, что и тот идет тише: он шел быстрее, и тот тоже ускорял шаг. Чума-сан все хотелось оглянуться, посмотреть, но он никак не мог этого сделать. «А, меня преследуют!»--подумал он, и ему показалось, что кто-то незаметно подкравшись сзади, готов его схватить. Только когда на углу какой-то улицы шаги вдруг стихли, Чума-сан пришел в себя и облегченно вздохнул.
Впереди то же, опять. О, неверный свет луны! Как смутно видны очертания вещей в ее сиянии! Как глубоко скрыта окраска предметов в тени! Заметив в призрачном вечернем полумраке чью-то приближающуюся к нему фигуру, он весь сжался от ожидания близкой опасности. Но неизвестный прохожий, мельком взглянув на него, прошёл мимо.
Вечерний воздух был сравнительно мягок, не то что в ночи, когда все звенит от стужи. Небо подернулось дымкой, на нем чуть-чуть белела гряда низко нависших облаков, звезды скрылись, и только одна из них по-прежнему сияла. В домах двери уже были заперты. Кое-где из окон пробивался свет. Поминутно вздрагивая, даже от ночных звуков, Чума-сан шел по затихшим улицам.
Митинг как раз кончился. Ступая по снегу, участники один за другим расходились по домам. Проходя мимо, Чума-сан прислушивался к их оживленным разговорам, стараясь понять, что происходило на митинге. Все возмущались, негодовали, не было человека, который бы мне ругал Такаянаги. Одни говорили: гнать такого человека из Иияма; другие восклицали: голосовать за  адвоката Итимура! Третьи высказывали свое возмущение и раз-очарование во всех политических деятелях на свете.
Некоторые останавливались и при лунном свете кучками продолжали разговор. В одной такой кучке говорили, что речь Рэнтаро была не так уж блестяща, но в ней была удивительно притягательная сила, и его слова доходили до сердца слушателей. Несколько наемников Такаянаги, человек шесть-семь, все время пытались ему мешать, но в конце концов и они притихли, точно замерли. Все обращали внимание на то, что речь Рэнтаро была полна глубоких мыслей и сильных чувств. Временами она звучала даже болезненно. В заключение, желая наглядно показать, как недобросовестный политический деятель вводит в заблуждение общество и позорит человеческое достоинство, Рэнтаро со всей страстностью напал на самое уязвимое место Такаянаги. Тайну Такаянаги— его связь с Рокудзаэмоном, всю правду о его браке, совершенном из низких побуждений, он раскрыл до конца.
В другой группе говорили, что Рэнтаро во время своем речи несколько раз кашлял кровью. Когда после речи он сошел с трибуны, платок в его руке был весь красный.
 Как бы то ни было, повидимому речь Рэнтаро глубоко взволновала горожан. В сердце Чума-сан, пораженного смелым и мужественным поведением учителя, почему-то закралось смутное беспокойство. Но ведь уже пора было учителю вернуться в гостиницу. «Пойду к нему»,--решил Чума-сан и, машинально передвигая ноги, зашагал по улице. Остановившись перед «Огия», под висевшим над входом фонарем, он заглянул внутрь: в гостиницу входили и выходили, видно, там что-то случилось. Мужчина лет пятидесяти, вероятно хозяин, торопливо надел сандалии и, взяв фонарь, собрался куда-то идти.
Чума-сан остановил его и спросил про Рэнтаро. То, что он услышал из уст хозяина, потрясло его: только что у ворот Хофукудзи на учителя было произведено нападение. Правда ли, ложь ли... но если допустить, что это действительно так, то, разумеется, это месть Такаянаги. Чума-сан и верил и не верил. Не имея времени раздумывать, весь дрожа от волнения, он поспешил вслед за хозяином гостинницы к Хофукудзи.
Когда Чума-сан прибежал, уже было поздно. Не только Чума-сан, даже адвокат опоздал. Оказалось, Рэнтаро сказал, что он пойдет вперед, оделся и вышел, а адвокат остался и заканчивал свои дела. Рана—от сильного удара не то камнем, не то чем-то другим. Изможденный болезнью, вдобавок усталый, Рэнтаро не мог оказать никакого сопротивления. Кровь полилась на снег.
До освидетельствования тело Рэнтаро оставалось лежать, прикрытое пальто. Чума-сан опустился на карточки и приблизил губы к уху учителя.
—Учитель, это я, Сэгава!—произнес он, все еще надеясь, что его услышат.
Но как он ни звал, тот уже ничего не слышал. Голубоватый свет луны пронизывал эту картину леденящей мыслью о смерти. Люди, залитые холодным светом, поеживаясь от ночного воздуха, нетерпеливо ждали прихода полицейского и врача. Одни сидели на корточках, другие группами прохаживались и разговаривали. Адвокат стоял, мрачно опустив голову, скрестив руки на груди, и не говорил ни слова.
Наконец, пришел чиновник, пришел полицейскии, пришел врач, и сейчас же началось освидетель ствование тела. На освещенном фонарем мертвом лице учителя скулы выступили, нос заостримся, плотно сжатые губы стали совершенно белыми. На его мужественное, величавое лицо легла темная тень страдания, и это заставляло с болью рисовать себе картину его печальной кончины. Обо всем позаботился достойный хозяин «Огия»; освиде-тельствование кончилось, чиновники ушли, оставалось только отнести тело в гостиницу. Адвокат и Чума-сан подняли тело Рэнтаро, чтобы положить на носилки; адвокат за ноги, а Чума-сан засунул обе руки глубоко подмышки учителю. Ах, тело Рэнтаро уже остыло! Как сжала боль разлуки сердце Чума-сан, как он прикладывал свою щеку к бледной щеке учителя, как тщетно звал: «Учитель, учитель!» Подошел хозяин гостиницы и сложил груди свесившиеся руки Рэнтаро. Когда его так ложили на носилки, прикрыли сверху пальто и понесли к гостинице, луна уже зашла. Дорогу освещали фонарём. Чума-сан брел позади по хрустящему снегу, думая о жизни учителя. Многое вспомнилось ему. Он вспомнил, как они вместе ужинали в гостинице в Нэцу, с каким презрением говорил тогда Рэнтаро о Такаянаги, как возмущался: «Более унизительное отношение к синхэйминам и представить трудно!». Вспомнил, как по дороге на вок-зал в Уэда, когда они переходили мост, Рэнтаро сказал: «Я не могу допустить, чтобы победа на выборах досталась этому типу. Я приложу все усилия, чтобы выборы прошли н пользу Итимура-кун». Он тогда еще сказал: «Пусть считают нас презренными, низкими существами, но ведь и нашим унижениям есть предел». И еще: «Если бы я не слышал про историю о женитьбе Такаянаги—другое дело, но слышать, знать и смолчать—для синхэймина это слишком большое малодушие». Вспомнилось ему, как жена просила Рэнтаро вернуться вместе с ней в Токио, как тот сердился, подбодрял ее и все же отослал домой, точно насильно отрывая от себя. Он сопоставлял все это, передумывал: несомненно, учитель приехал в Иияма, затаив вполне определенное решение.
Если б Чума-сан знал об этом раньше, он давно признался бы ему, что он тоже синхэймин. И может быть, тогда его чувство дошло бы учителю до сердца...
Запоздалое раскаяние ни к чему не вело. Чума-сан охватывало то чувство горького стыда, то отчаяния. Рэнтаро, который всего несколько часов назад выходил из «Огия», разговаривая с адвокатом, теперь в те же ворота возвращался на носилках! «Немедленно... жене в Токио...»--Чума-сан взял это на себя и отправился на почту дать телеграмму. Была уже глубокая ночь. На улицах не было ни души. Дать телеграмму надо непременно. Если на почте спят, он постучит, разбудит, но даст. А каково будет ей получить эту телеграмму! Представляя себе это, он терялся, в каких же выражениях написать. Чума-сан вышел на темный пустынный перекресток. Издалека доносился лай собак. Чума-сан уже не мог совладать с собой. Слезы невыносимого горя разом злынули из его глаз. И он шагал, не сдерживая громких рыданий.

Однако слезы смягчили застывшую душу Чума-сан. Дав телеграмму, он поспешил обратно. Всю дорогу его не покидала мысль о силе духа Рэнтаро. Невольно он сравнивал его с собой. Да, жизнь учителя была жизнью настоящего мужчины. Жизнью настоящего «эта». Хотя он открыто заявил о своем происхождении люди его принимали, позволяли ему все. «Я не стыжусь того, что я «эта»--какая прекрасная мысль? Разве можно сравнить с жизнью Рэнтаро его собственную теперешнюю жизнь...
Только теперь Чума-сан все понял. Стараясь скрыть свое происхождение, он сам унизил ту природу, с которой родился. Оттого-то он и не мог ни на минуту забыть о себе. В сущности до сих пор его жизнь была фальшивой жизнью. Он сам себя обманывал. О чем думать, о чем тревожиться? Разве не лучше мужественно открыться всем: «Я—«эта!». Вот чему учила Чума-сан смерть Рэнтаро.
Когда он с красным, распухшим от слез лицом вернулся в «Огия», в задней комнате сидело много народа: шел разговар о том, что будет дальше. Тело Рэнтаро, прикрытое дорожным коричневым одеялом, лежало в нише, головой к северу, лицо было покрыто белым платком. Хозяин гостиницы позаботился о том, чтобы, по обычаю, перед телом поставили низенький столик с новыми глиняными сосудами. Грустно было смотреть, как среди ночи в воздухе, наполненном дымом курений, трепещет пламя свечей.
Вернулся адвокат, ходивший в полицейский участок, и стал рассказывать Чума-сан о Рэнтаро. Рассказал, что с того времени, как они расстались на вокзале в Уэда, Рэнтаро побывал в Комора, Ивамурада, Сига, Нодзава, Усуда и других местах и всюду во всех подробностях изучал жизнь местного общества; потом он отправился в Нагано. До приезда в Иияма он чувствовал себя превосходно.
--Для меня тоже это было полной неожидан ностью,—сказал адвокат и, словно припоминая, продолжал.--Пока мы шли вместе отсюда в Хофукудзи, я и предположить не мог, что он решится на такую вещь. Перед всяким его выступлением у нас обычно заходил разговор о содержании его речи; бывало, он мне даже за едой рассказывал: собираюсь, мол, говорить так-то, сказать то-то. И вот только сегодня такого разговора не было.— Он вздохнул.----Да, плохой я друг! Вы первый, да и всякий так обо мне подумает. Пусть думают, ничего не поделаешь. Я действительно плохой друг. Если бы только я, вопреки всему, что говорил Иноко-кун, отправил его вместе с женой в Токио, ничего бы не случилось. Как ты знаешь,  Иноко-кун был слаб  здоровьем, поэтому, когда он предложил поехать со мной в Синано, я его удерживал всеми силами. Но Иноко-кун заявил: «Я еду по своим собственным соображениям, так что, пожалуйста, меня удерживай. Пусть думают, что я еду  ради тебя, пусть думают, что ты помогаешь мне, но, как бы там ни было, ты работаешь сам по себе, а я работаю сам по себе». Ну, думаю, раз так, при его настойчивости насильно его не удержишь, — не хотелось пренебречь его искренним расположением. Вот так мы и отправились----вдвоем. А как я теперь его жене на глаза покажусь? «Не беспокойтесь! Иноко-кун на моем попечении» — и все такое... Как же мне теперь быть?
Совсем поникнкув от горя, тучный адвокат так и застыл в своем неудобном европейском костюме в почтительной позе возле тела. В этот час постояльцы в гостинице все уже спали, и тишина темной зимней ночи усугубляла печаль. Даже те, кто обычно морщился при одном упоминании об «зта», жалели Рэнтаро: его трагическая кончина вызывала у всех глубокое сочувствие.
--Полиция этого дела не оставит! Увидите, навер-ное уже взялись за Такаянаги!---переговаривались люди, собравшиеся провести ночь возле тела.
Чем дольше Чума-сан смотрел, чем больше он слушал, тем ярче ему казалась, что покойный учитель взял его за руку и ведет за собой куда-то в новый мир. Признание... он не решался открыться даже учителю, который был такой же «эта»... Как же он откроет свое происхождение всему обществу?—до сих пор такая мысль ему и в голову не приходила. И вдруг Чума-сан обрел в себе новое мужество. Такой, каким он был до сегодняшнего дня,---этот Чума-сан уже умер. Он отказался от любви, отказался от имени... О, все радости этой жизни, к которым, забывая о сне и пище, так стремится молодежь, что значат они, если ты «зта»? «Эта»...
«Учитель «эта»... и этим сказано все», —так думал Чума-сан, и горячие слезы не переставая струились по его щекам. Поистине это были слезы сердца, слезь горькой жалости к самому себе.
«Да, завтра пойду в школу и открою все. Расскажу и учителям и ученикам. Я сделаю это, но так, чтобы не стать предметом насмешек. По возможности так, чтобы не причинить неприятностей другим».
Решив это, Чума-сан стал представлять себе все в подробностях, даже слова, которые он скажет ученикам, фразы, которые он напишет в заявлении об уходе, и все прочее. Так в раздумье он вместе с другими просидел у тела Рэнтаро всю ночь. Запели петухи. Чума-сан знал, что для него приблизилась новая заря.




                ГЛАВА  21


Перед тем как идти в школу, Чума-сан ранним утром зашел в Рэнгэдзи. Там у всех, начиная с Сйо-дурака и кончая служкой, только и разговору было, что слухи о смерти Рэнтаро и аресте Такаянаги. Когда же стало известно, что человек, вчера утром приходивший к Чума-сан, и был тот самый Рентаро, все были окончательно потрясены. Окусама рассказала Чума-сан что ее сестра уехала домой в Нагано, настоятель сам просил прощения, и поэтому разговоры о разводе... ну, как бы на время оставлены
--Наму амидабу,---твердила окусама, перебирая четки.
Было первое декабря. В Рэнгэдзи обычно завтракали рано, и Кэсадзи принесла завтрак и в комнату Чума-сан. Завтракать так же рано, как это делали другие обитатели храма, ему в последнее время не приходилось; поэтому по утрам ему обычно подавали уже остывший рис и перестоявшийся суп; в этот же день от риса шел пар, суп издавал аппетитный запах свежесваренного мисо. В миске были и квашеные бобы. Чума-сан ел, а мысль о том, что он готов предстать пред всеми презренным «эта», не оставляла его, и слезы--неприметно для него самого— капали из его глаз.
Позавтракав, Чума-сан сел за стол и написал заявление о6 уходе. Тут он вспомнил свой завет жизни. Вспомнил слова отца. «Что бы тебе ни пришлось пережить, с какими бы людьми ни случилось иметь дело, ни в коем случае не открывай, кто ты. Помни, что если ты в гневе или отчаянии забудешь эта предостережение,--ты точас же будешь выброшен из общества». Так учил его отец. «Скрывай!» -- Сколько мук он снес, чтобы выполнить этот завет. «Нe забывай!»---Сколько сомнений и страха он испытывал  каждый раз, когда напоминал себе об этом. Чума-сан представил себе: будь отец жив, как бы он рассердился и огорчился! Он, наверное, решил бы, что Чума-сан сошел с ума. И все же, кто бы что ни говорил,--теперь он нарушит этот завет.
--Отец, не осуждай меня!—шептал он, точно прося прощения.
Сверкнули лучи зимнего утреннего солнца. Чума-сан встал и подошел к окну. Из раздвинутых сйодзи сквозь обнаженные ветви гинкго виднелись покрытые снежной пеленой улицы. Дощатые крыши, навесы— все, что попадало в поле зрения, было белым-бело, а над домами вился голубок дым,—всюду готовили утреннюю еду. Когда лучи солнца залили здание школы, с которой Чума-сан предстояло скоро расстаться, у него сжалась сердце; вдыхая прохладный, чистый утренний воздух, он задумчиво смотрел на эту картину, как вдруг ему вспомнилась «Исповедь» Рэнтаро, и он с новой силой ощутил слова, которыми она начиналась.
--Я—«эта»!,---сказал он несколко раз у окна, точно признаваясь всему городу.
—Я—«эта»! Повторив эти слова еще раз, Чума-сан стал собираться в цнхолу.

Нарушить завет... какое это мучительное и в то же время смелое решение! С такой мыслью Чума-сан вышел за ворота Рэнгэдзи. На первом же перекрестке он встретил пять-шесть мужчин, которых вел полицейский. Они шли со связанными руками, бледные, понурые, стыдясь людских глаз. Один из них, в черном хаори с гербами и белых таби, особенно старался скрыть свое лицо. По элегантному костюму в нём сейчас же можно было узнать Такаянаги  То-сисабуро. Его спутники, судя по подозрительному виду, были нанятые им громилы. Кое-кто из них иногда останавливался и оглядывался назад, точно прощаясь с тем, что они оставляли позади, и каждый раз полицейский их одергивал.
—А, забрали-таки их! -- сказал какой-то прохожий остановившийся рядом с Чума-сан посмотреть на ар- естатов.
--И поделом! --заметил другой.
Скоро Такаянаги я его спутники повернули за угол и скрылись за снежным валом.
Ученики и ученицы спешили в школу. У детей из пригорода голова была повязана либо куском фланели, либо шалью; они с криком бежали по снегу. Городские дети шли стайками, поминутно то спереди, то сзади к ним кто-нибудь присоединялся. При мысли, что сегодня он идет вот так вместе с беззаботными учениками по привычной дороге в последнии раз, все, что попадалось Чума-сан на глаза, вызывало в душе у него горестно-нежные чувства. Даже болтовня девочек, обычно так надоедавшая ему, в это утро была ему мила. И при виде их выцветших коричневых хакама у него тоскливо сжималась сердце.
На школьной спортивной площадке снегу навалило с гору. Спортивные козлы, турник---все было погребено под снегом; поэтому ученики проводили перемены только в здании школы. И вестибюль, и коридоры, и большой гимнастический зал были заполнены веселыми голосами. Чума-сан в последний раз наблюдал за учениками до начала уроков. Когда он прохаживался взад и вперед, со всех сторон только и слышалось: «Сэгава-сэнсэй!», «Сэгава-сэнсэй!». Ученики обступали его, и это было ему приятно. Они прыгали, скакали, шумели, и когда он думал, что это в последний раз, их возня особенно трогала его. Две-три учительницы, стоявшие в коридоре, посматривая на него, переглядывались и хихикали, но Чума-сан не об-ращал на них внимания. В это утро и Сэнта, ученик третьего класса, пришел рано и грустно стоял в углу гимнастического зала. Он с завистыо смотрел на других учеников, с ним попрежнему никто не играл.
Чума-сан подошел к Сэнта, обнял его сзади, нимало не заботясь о том, что их увидят и посмеются, и излил на него всю, наконец-то прорвавшуюся, глубокую жалость. Ведь этот несчастный мальчик родился под одной с ним звездой. Ему вспомнилась, как не так давно он вместе с ним проиграл партию в теннис. Вспомнилось, что это как раз в день рождения императора, после чая по случаю ухода Кэйносина. Вдруг с противоположной стороны коридора послышалось стройное детское пение, вероятно учениц первого класса младшего отделения. При звуках песни по щеке Чума-сан скатилась слеза. Звонок раздался очень скоро. Стуча сандалиями, уче-ники врассыпную побежали в гимнастический зал. Учителя и учительницы собирали свои группы. Раздался сигнальный свисток. Ученики и учителя в определенном порядке начали расходится то классам. Ученики старшего, четвертого, класса, идя в ногу с Чума-сан впереди, зашагали по длинному коридору.

 В приемной, сидя друг против друга, поджидали членов городского управления директор и уездный инспектор. Они условились собраться здесь, чтобы посоветоваться относительно Чума-сан. Инспектор пришел раньше условленного срока. Директору дело представлялось так, будто он вовсе не по злобе хочет удалить чуждый элемент. 0н сам может уже считаться педагогом старой шкалы, а такие, как Гинноскэ и Чума-сан,--люди нового поколения. Ему хотелось бы считать, что теперь все еще его время, но на деле все на свете изменилось. Если он и боится чего-нибудь, то только нового века. Да, он не хочет стариться, не хочет дряхлеть, он хочет навсегда сохранить своё по-ложение и почет, он не желает снимать шляпу перед мальчишками. Поэтому у него и есть стремление удалить молодых, передовых учителей.
И не только это. Чума-сан и Гинноскэ не идут навстречу его желаниям, как это делает хотя бы Бумпэй. На учительском совете каждый раз происходят столкновения. Они во всем помеха. Эти желторотые птенцы больше пользуются привязанностью учеников, чем сам директор; уже одно это может вызвать досаду. Он удаляет их вовсе не из злобы, это необходимость для сохранения единства в шкале. Так директор заботился о самозащите.
—Вероятно, члены городского управления сейчас придут,--сказал инспектор, посмотрев на свои часы.-- Кстати, повидимому, и с Сэгава-кун кое-что получается.
Это кое-что заставило директора улыбнуться.
 —Нужно только,—продолжал инспектор,—чтобы это исходило не от нас. Пусть об этом заговорят город-ские власти.
—Именно. Я тоже так думаю,---с выражением пол- ного одобрения согласился директор.
—Подумай: Сэгава-кун уйдет, Цутия-кун уйдет.. тогда ты тут полный хозяин! На место Сэгава-кун можно назначить моего племянника, а на другую вакансию я пришлю тебе подходящего человека. Вот так и укрепим нашу партию, не так ли? Если все пойдет, как мы думаем, твое положение упрочится надолго. Да и я недаром похлопатал.
Вошел служитель. 3а ним показались трое членов городского управления.
 --Прошу!-- вежливо приветствовал их директор, поднимаясь им навстречу.
--3апоздали, извините!—оживлённо заговорил член городского управления в золотых очках.--Слыхали  историю с Такаянаги... Сразу же изменилась обстановка на выборах.

В этот день в школу прибыли двадцать учеников учительской семинарии из Нагано, чтобы ознакомиться с учебной работой. Чума-сан вошел в свой класс. Только что кончился урок морали (что-то подобное в русских школах имеет преподование закона божьего) и начался второй урок, арифметики: ученики сосредоточенно решали задачи. Когда, открыв дверь, в класс вошли практиканты, учеников на минуту отвлек шум шагов, но скоро все снова затихло. Слышался только скрип грифеля по доске. Чума-сан расхаживал между партами и с грустной думой о скорой разлуке следил за учениками. Время от времени он бросал взгляд нa практикантов: в форменных костюмах, они выстроились вдоль стены и с критическим видом свысока наблюдали за занятиями. Перед мысленным взором Чума-сан за-мелькало многое-многое из счастливых дней его учения. Вспомнилось, как в то время он сам, вместе с однокурсниками, под руководством преподавателей ходил по школам, как они повсюду мучили учителей своей придирчивой, хотя и беззлобной критикой. И Чума-сан когда-то тоже носил такую же форму, как эти практиканты.
--Решили? Кто решил, поднимите, пожалуйста, руку.
В ответ на вопрос Чума-сан все дружно подняли руки--от старосты класса в последнем ряду до ученика, считавшегося почти безнадежным. Даже Сйого, не слишком спсобный в арифметике, и тот храбро поднял руку.
—Кадзама-сан!—вызвал его Чума-сан.
Сйого сейчас же встал с места и подошел к доске. Лучи зимнего солнца, проникая в окно, как-то грустно освещали так знакомый Чума-сан класс. Все, что обычно не вызывало в нем никаких чувств, от высокого потолка до белых стен, представилось теперь ему в новом свете. Он смотрел сзади на Сйого, который, стоя перед висевшей на передней стене доской, выводил мелом решение задачи. Что за цветущий милый подросток! В наори, с подобранными к плечам узкими рукавами, слегка наклонив голову набок и приподняв левое плечо, он каждый раз ста-рался писать цифру повыше и напрягаясь всем телом, тянулся рукой к самому верху доски. Сйого был прилежный ученик, и в рисовании, в чистописании, в сочинениях он шел хорошо, но по природоведению и арифметике он всегда отставал и занимал то пятнадцатое, то шестнадцатое место. Удивительно, в этот день он справился с задачей прекрасно.
—У кого такой же самый ответ, поднимите, пожалуйста, руки!
Ученики последнего ряда все до одного подняли руки. Сйого, слегка покраснев, вернулся на свое место. Практиканты обменялись добродушными улыбками. Повторяя вызовы, задавая вопросы и объясняя, Чума-сан провел урок арифметики. В этот день ученики вели себя удивительно чинно; с самого первого урока, когда и практикантов еще не было, никто не шалил. Начиная с учеников, которые, как правило, всегда любили подремать, и кончая «техниками», которые обычно потихоньку устраивали под столом беспроволочный телефон, все вели себя вполне пристойно. Чума-сан смотрел на учеников, смотрел на класс, и мысль о том, что он сегодня стоит здесь в последний раз, не оставляла его. И благодаря этому он вел урок с особым подъемов.

--Разумеется, Итимура-сан пройдет на выборах! —самоуверенно говорил в приемной седой член городского управления.---Общественное мнение--это страшная вещь! Теперь, когда с Такаянаги дело приняло такой оборот, никто его и знать не захочет. Даже те, кого он сумел кое-как обработать,--и те сейчас на стороне Итимура.
 —И все благодаря смерти этого Иноко... Итимура-сан должен быть ему благодарен,--с ударением произ-нес член городского управлении в золотых очках.
--Выходит, и с синхэйминами шутки плохи,--  засмеялся уездный инспектор, выпятив грудь.
--Конечно,--подхватил седой член управления.--Решиться на такой поступок не так-то просто. Но такой человек, как Иноко, личность особая.
--Совершенно верно... Тот не то, что этот,--сказал член управления с оспинами на лице, повидимому из купцов, и все усмехнулись.
По одному его выражению: «тот не то, что этот» — все прекрасно поняли, кого он имел в виду.
—Сейчас посоветуемся относительно «этого», о котором вы сейчас упомянули,—сказал член управления в золотых очках, покуривая папиросу.-- Мы хотим просить господина инспектора, пока в городе не поднялось слишком много разговоров, помочь нам перевести его куда-нибудь или предложить оставить службу. Мы просили бы вас это обдумать.
--Да...— Инспектор приложил руку ко лбу.
-- Право, жалко Сэгава-сэнсэй, но другого выхода нет,—вздохнул седой член управления.
--Как вы знаете, при наших нравах таких вещей не терпят. Представьте себе, что до отцов и братьев учеников дойдет такой слух об учителе, --- они тут же заявят, что не станут посылать детей в школу. Это ясно. Уже теперь кое-кто из членов городского управления выражает недовольство. Мне уже пришлось услышать, что члены управления, ведающие народным образованием, не соответствуют своему назначению.
—Мы первые почувствовали себя неважно, когда услышали об этом, --вставил рябой член управления.
 --Да, для школы это в высшей степени досадная истории,--снова заговорил директор.---Вы, наверно, слыхали, что Сэгава-кун прекрасно работал... я всецело полагался на него, он был моей правой рукой. У него есть педагогические способности, человек он добросовестный, к тому же ученики относятся к нему прекрасно... Среди учительской молодежи не много найдется таких, как он. Лишится такого человека из-за того, что у него низкое происхождение... нет, это не годится. Я просил бы вас, господа, помочь нам и, если возможно, оставить его в школе.
--Да,--перебил директора член управлениям в золотых очках.—Вы правы. Теперь, когда мы знаем мнение господина директора, нам должно быть стыдно за то, что мы пришли сюда для такого разговора. В самом деле, с точки зрения науки нет различий. Так-то оно так, но надо же считаться с здешними предрассудками. Еще редки люди с такими прекрасными взглядами...
--Да, мы еще до этого не доросли,--заметил рябой член управления.
--Если бы еще он был таким, как Иноко, ему бы простили,—вставил седой член управления.--Вот доказательство: тому и в гостинице давали останавливаться, для выступления предоставляли помещение храма, а когда он выступал, люди шли слушать его. Его сила в том, что он это скрывал. Он с самого начала заявил, кто он, и --- как ни странно-- ему все стали сочувствовать. А вот если стараться скрывать, как это делает Сэгава-сэнсэй или жена Такаинаги-кун, тогда только начинаются толки да пе-ресуды.
--Именно...--согласился инспектор,
--А что, если попросить перевести его в другую школу?--спросил член управления в золотых очках, обводя взглядом присутствующих.
—Перевести?—многозначительно повторил инспектор.—Перевести при таких условиях не так-то легко. Раз об этом станет известно, ни одна школа не согласится... Придётся его уволить.
--Ну что ж, действуйте так, как вы найдете нужным,—сказал седой член управления, потирая руки.--Уже нашлись члены городского управления, которые вопят: «Безобразие! Сейчас же вон его...»-- так что, пожалуйста, уладьте уж как-нибудь это дело.

«Как бы то ни было, после того, как доведу до конца занятия»,—думал Чума-сан и, с трудам подавляя бушевавшее в его груди волнение, вел третий урок-- чистописание. Как дрожала у него кисть, когда, подойдя сзади к ученикаи и водя их рукой, он показывал, как писать иероглифы. Сидевшие рядом ученики вытягивали шеи и, видя это, смеялись, широко открывая перепачканные тушью рты.
Когда звонок служителя возвестил окончание третьего урока, инспектор и члены управления уже ушли. Практиканты из семинарии еще оставались, они хотели присутствовать на послеполуденных уроках. Поручив другому учителю следить за учениками, Чума-сан остался в учительской, чтобы привести в порядок свои дела. Что надо было сдать—сдал, что надо было выяснить—выяснил. Чем больше он думал о том, чтобы не вызвать на себя нападок, тем больше росло его смятение.
В углу учительской собрались свободные от уроков учителя; стоило только людям сойтись, как тут же начинались разговоры о происшествии у ворот Хофукудзи. Высказывались различные предположения о мотивах, по которым Рэнтаро выступил с риском для жизни. Одни говорили, что причиной была его чрезмерное честолюбие, другие, что это результат его трудной жизни, третьи--что это следствие его ненормальности. В общем, десять человек на десять ладов порицали и осуждали Рэнтаро. Если даже кто-нибудь иногда и говорил доброе слово о Рэнтаро, то только объясняя его поведение чахоткой. Не желая слушать, Чума-сан все же слышал эти разговоры и думал: не бывает на свете так, чтобы тебя правильно  поняли! И с глубокой горечью вспоминал он слова учителя: «Умри молча, мужественно, как волк».
После большой перемены должны были быть уроки географии и родного языка. На пятом уроке Чума-сан вошел в класс, неся с собой, кроме учебников по языку, недавно полученные им  от учеников исправленные упражнения по чистописанию и тетради с сочинениями. Рисунки тоже. При виде тетрадок всегда любопытные ученики широко раскрыли глаза, а один даже воскликнул: «О, сочинения уже исправленыl». Чума-сан положил все к себе на стол и, как обычно, приступил к учебнику, но, объяснив только половину обычного урока, закрыл книгу и сказал, что сегодня он на этом закончит, так как хочет кое-что рассказать. Он обвел взглядом учеников. «Будете рассказывать?»—сейчас же подхватили более щустрые ученики, уже готовые его слушать.
--Расскажите, расскажите!--прокатились от угла до угла класса требовательные голоса.
Глаза у Чума-сан заблестели. Ему трудно было удержать невольно выступившие слезы. Он стал раздавать ученикам упражнения в чистописании, рисунки, тетрадки с сочинениями. Некоторые из них имели отметки красными кружочками, на некоторых было написано «отлично›, «хорошо», были и непросмотренные. Чума-сан начал с извинения, сказал, что собирался просмотреть все, но теперь у него уже нет на это времени, что они занимаются с ним сегодня в последний раз и что он здесь затем, чтобы с ними проститься.
--Вы, вероятно, знаете,----сказал Чума-сан очень простым, понятным для детей языком,--что людей, которые живут в нашей горной местности, в общем, можно разделить на пять групп: старинное дворян-ство, городское купечество, крестьяне, духовенство, и, кроме того, есть еще «эта». Вы знаете, что «эта» и теперь живут особыми селениями на городских окраинах, они плетут сандалии, которые вы все носите, изготовляют кожаную обувь, барабаны, сямисены, некоторые из них занимаются земледельческим трудом. Вы знаете, что «эта» непременно раз в год со связкой риса приходят справляться о здоровье к вашим отцам к вашим дедушкам. И вы видели, что, когда «эта» приходит к вам в дом, они кланяются в прихожей, прикладывая руки к земляному полу, а чай и еду им дают в особых чашках, и ни в коем случае они не делают и шага за порог дома. С другой стороны, и вы также, если вам случится по делу зайти в поселок «эта», по древнему обычаю, не возьмете у них и спички, чтобы закурить; если даже у них есть чай, вам ни в коем случае его не предложат. Вот каким презренным сословием считаются «эта». Если бы такой «эта» пришел к вам в класс и стал преподавать вам родной язык или географию, что бы вы тогда подумали? Что подумали бы ваши отцы и матери? А я один из этих презренных «эта».
Руки и ноги у Чума-сан задрожали. Словно теряя силы, он прислонимся к столу. Ученики не то от удивления, не то просто заинтересованные, подняв головы, с открытыми ртами уставились на него.
--Вам уже пятнадцать-шестнадцать лет; это не та-кой возраст, когда совсем не знают жизни. Пожалуйста, запомните получше мои слова,--с грустной мыслью о скорой разлуке продолжал Чума-сан.--В будущем, когда лет через пять-десять вам вдруг придут на память школьные годы... вспомните, что в четвертом классе старшего отделения вы занимались с учителем Сэгава... что до тех пор, пока этот учитель не открыл своего происхождения, он в день Нового года пил праздничную наливку так же, как и вы; в день рождения императора пел гимн так же, как и вы. И всегда желал вам счастья и жизненных успехов. Теперь, когда я сделал такое признание, вам, наверно, покажется, что мое присутствие оскверняет вас. Но знайте, хоть я и низкого происхождения, все же я учил вас каждый день, стараясь, чтобы у вас были хорошие взгляды н мысли. Хотя бы ради этих моих стараний, простите мне то, что было до сих пор.
С этими словами Чума-сан приложвл руки к столу, за которым сидели ученики, и склонил голову, прося прощения.
--Когда вы придете домой, расскажите обо мне ва-шим отцам и .матерям... Я очень виноват, что до сих пор скрывал. Расскажите, как я повинился перед вами и признался... да, я—«эта», я---тйори, я-нечистый.
Вероятно думая, что он еще недостаточно повинился, Чума-сан отступил немного назад и с возгласом: «Простите!»--опустился на колени. Пораженный, один ученик в заднем ряду вскочил со своего места. 3а ним вскочил другой; вытягивая шеи, они смотрели на Чума-сан, а за ними поднялся весь класс. Одни влезали на скамьи, некоторые с криком выбежали в коридор. В этот момент раздался звонок. Во всех классах открылись двери. И ученики других классов и учителя толпой хлынули в класс Чума-сан.

С декабря Гинноскэ был уже на положении гостя. В этот день он по личным делам зашел в школу в половине второго и, находясь в учительской, вдруг услыхал, что случилось с Чума-сан. Не помня себя от волнения, Гинноскэ выбежал из учительской. В вестибюле, в длинном коридоре повсюду ученицы в лиловых платках на плечах, вместо того чтобы расходиться по домам, обсуждали происшествие с Чума-сан. В гимнастическом зале тоже толпились ученики, и все были поглощены разговором об Чума-сан. Пробираясь среди сновавших во всех направлениях учеников, Гинноскэ направился к старшему, четвертому классу. В коридоре, возле входа, окружив Чума-сан, с оторопелым видом стояли директор, несколько учитилей среди них Бумпэй, а вокруг толпились ученики  старшего отделения и даже практиканты из учительской семинарии. Чума-сан в полуобморочном состоянии стоял на коленях, прильнув своей опозоренной головой к пыльному полу. При виде этого тягостного зрелища глубокая жалость поднялась в груди Гинноскэ. Он подошел к Чума-сан, помог ему подняться, стряхнул с платья пыль, Чума-сан в полузабытьи твердил: «Цутия-кун, прости!». Слезы градом катились по его лицу.
--Понимаю, понимаю! Я прекрасно тебя понимаю,--сказал Гинноскэ.--Ты и заявление принес. Предоставь все мне и иди сейчас же домой... Ступай, ступай!

Ученики Чума-сан не расходились. Они собрались в классе и стали совещатся, как помочь издавна любимому учителю. Это было собрание неопытных, совершенно не понимающих сложности жизни детей, но, как и следовало ожидать, они своей чистой детской душой остро чувствовали мучительное состояние Чума-сан и теперь ломали голову, каким спасобом удержать его.
--Нельзя молча смотреть! Пойдем все вместе и бу-дем просить директора!—предложил шестнадца- тилетний староста класса.
Раздались возгласы одобрения.
—Да, пойдем!—поддержал его другой ученик, ви-димо, сын крестьянина.
Решение было принято. Оставив дежурного для обычной уборки, мальчики вышли из класса. Среди них был Сйого. Директор сидел у себя в кабинете и разговаривал с Бумпэем. Когда к нему явились в полном составе ученики старшего, четвертого класса, он сразу догадался, что они хотят ему сказать.
 --Вам что-нибудь нужно?---спросил, однако, директор как ни в чем не бывало.
Староста класса подошел к столу. Директор и Бумпэй смотрели на него пристальным взглядом. По сравнению с Сйога, это был очень развитой мальчик, он говорил ясно и четко.
--Мы пришли х вам с просьбой, —начал он и рас- сказал о чувствах всего класса.—Пожалуйста, оставьте нам этого учителя. Пусть он «эта»—все равно. Ведь теперь среди ученихов есть сихгхэймихьг. Почему же нельзя, чтоб и учитель был синхэймины? Об этом горячо просят вас все ученики. Пожалуйста?-- сказал он и склонил голову.
—Господин директор, мы все просим!—в один голос сказали все ученики и тоже склонили головы.
Директор встал. Обведя всех взглядом, он сказал.
--Я прекрасно понимаю то, что вы говорите. Если вы так горячо хотите, чтобы он остался, постараюсь сделать все, что возможно. Однако для всего есть определенный порядок. Когда хотят  обратиться с просьбой  полагается поступать по правилам: послать представителя  или подать прощение. А вваливаться кучей, как вы, и кричать: «Оставьте его!»--это просто безобразное поведение.
Староста класса хотел было что-то сказать в свое оправдание, но не решился и только глядел на директора полными слез главами.
--Послушайте! --- Директор взял со стола бумагу и, развернув ее, показал им.--Сэгава-сэнсэй подал заявление об уходе. Это заявление нужно представить инспектору, нужно также показать члену городского управления по отделу образования. Как бы я ни хотел спасти Сэгава--сэнсэй, но если я буду стараться один, а члены улравления не станут мною считаться, ничего не получится, не так ли?
Немного мягче он продолжал.
--Я один не могу ничего добиться, подумайте об этом хорошенько. Потерять такого хорошего преподавателя не только вам, но и мнe очень жаль. Я прекрасно понимаю то, что вы сказали. Во всяком случае сегодня идите по домом и не забывайте о занятиях. Вам лучше в такие дела не вмешиваться. Разумеется, со стороны школы не будет сделано ничего плохого, а для вас самое главное--учиться.
Бумпэй слушал, скрестив руки. Глядя вслед растерянно выходившим ученикам, он холодно усмехнулся. Директор закрыл дверь.








                ГЛАВА  22
 

--Разрешите узнать, не приходил ли сюда Сэгава-кун?--с этими словами на квартиру к Кэйносину зашел Гиннескэ. Подружески заботливый Гинноскэ, обеспокоенный случившимся, отправился разы- скивать Чума-сан. О-Сио выбежала к нему.
--Сэгава-сан? Он только что ушел.
-- Только что? -- Гиннескэ взглянул на о-Сио. -- А куда он пошел,--вы не знаете?
 --Хорошенько не знаю...--О-Сио запнулась.--Я слышала, что из Токио приехала супруга Иноко-сан. Вероятно, туда.... Должно быть, он пошел в гостиницу к Итимура-сан. Сэгава-сан что-то такое говорил.
--Итимура-сан? Ну, это хорошо!--Гинноскэ пере-вел дух.--А я ужасно беспокоился, зашел узнать в Рэн-гэдзи, а там сказали, что Сэгава-кун еще не вернулся из школы. Пошел в гостиницу к Итимура-сан, оказалось, и там его нет. Ну, думаю, не у вас ли он, случаем, и вот пришел.
Гинноскэ задумался.
--Значит, он был у вас...
--Повидимому, вы разминулись.--О-Сио слегка по-краснела.--Не зайдете ли? Хоть у нас так убого....
Гинноскэ вошел за о-Сио в комнату и подсел к очагу. На покрасневших припухших щеках о-Сио еще не высохли следы слез. По одному выражению ее лица Гинноскэ понял, о чем говорил Чума-сан, прощаясь с ней. Судя по тому, как он вел себя в школе, как на коленях признавался в своем происхождении.., наверняка его друг затеял что-то отчаянное. Что творится у него на душе? Несчастный! Гинноскэ хотелось хоть чем-нибудь помочь Чума-сан, об этом он и собирался поговорить с о-Сио. Но сперва он, стал расспрашивать, девушку о ней самой. Оказавшись в таком бедственном и печальном положении, о-Сио сразу же почувствовала, что Гинноскэ можно до-вериться. К тому же она хорошо знала, что Генноскэ с Чума-сан--задушевные друзья. Она с теплым чувством думала, что вот он-то поймет, каково ей теперь, и с участием ее выслушает. Когда же Гинноскэ спросил, отчего она вернулась к отцу, сердце ее переполнилось. Все, что произошло, пока она не решилась бежать из храма... она не могла об этом вспомнить без слез... О-Сио даже не знала, с чего начать. Чувствительная, как все девушки, смущенная всей убогостью обстановки, этими закопченными сте-нами, она рассказывала, то подкладывая хворост в огонь, то поправляя кимоно. По словам о-Сио, она решилась уйти из храма после того, как выплакала все свои слезы. Ведь отец ей твердо сказал: «Пусть даже настоятель и не ведет себя, как положено отцу, но ты всегда должна помнить, что тебя в храме воспитали. Раз ты стала дочерью Рэнгэдзи, ты ни в коем случае не должна возвращаться домой, как 6ы трудно тебе ни приходилось». Поэтому о-Сио, покинув храм, долго блуждала впотьмах, не зная, куда ей идти. Бредя вот так, словно в страшном сне, она вдруг наткнулась на человека, распростёртого на снегу. Присмотрелась--и увидела, что этот пьяный ее отец. Одна испугалась, не замерз ли он? Остановила как раз проходившего мимо Отосаку, и они вместе кое-как дотащили его домой. Натолкнись о-Сио на него немного позже, отец бы замерз. С тех пор он слег. По словам врача, состояние отца тяжелое. Надежды на его выздоровление почти нет.
Этого мало. Несчастья поджидали девушку и под этой кровлей: ни мачехи, ни сводных братьев и сестер она здесь не застала. Оказалось, что накануне произошла жестокая супружеская ссора, мачеха корила о-Сио, ругала отца за пьянство и со слезами кричала, что дальше так жить нельзя. Взяв с собой трех младших детей, она в отсутствие отца ушла, повидимому, к своим родным в Симо-Такаи. Она увела с собой из родных детей Сусуму, о-Саку и Томэкити, а дома оставила о-Суэ. Раз она оставила сравнительно тихую о-Суэ, а взяла с собой беспокойную о-Саку, значит она все же думала о том, что будет после ее ухода. Соседка рассказала, что мачеха ушла с млад-шим ребенком за спиной, ведя за руку о-Соку. Сусуму вел какой-то незнакомый мужчина, все время огляды-ваясь назад.
Помогает им в беде один Отосаку: каждый день приходит с женой, приносит им все необходимое, ухаживает за старым хозяином. О-Суэ он даже взял на свое попечение и увел к себе домой. Так из рассказа о-Сио встала картина семьи Кэйносина, распавшейся из-за нищеты.
--Выходит, теперь вас трое: отец, ты и Сйого-сан?--сочувственно заметил Гинноскэ.
--Да.---О-Сио со слезами на глазах поправила свесившуюся с виска прядь волос. Они заговорили об Чума-сан. Чувствуя, как сердечно относится Гинноскэ к товарищу, о-Сио не могла ничего от него утаить. Она рассказала, как испугал ее вид Чума-сан, когда он пришел к дней. Он был бледен, а во взгляде его было столько горя, и видно было, что он даже на в силах высказать все, что его переполняет. Волнение душило его, и слова прощания были отрывисты. Низко склонившись перед ней, он мужественно признался в своем происхождении и сказал, что если она будет так добра и не забудет его, то пусть думает о нем, как о преступнике перед обществом.
--У него был такой вид, что сердце сжималось от жалости,--добавила о-Сио.--Но только я решилась его расспросить обо всем, как Сэгава-кун надел шляпу и ушел... а я так потом плакала.
--Вот как,—вздохнул Гинноскэ.—Да, я себе так все и представлял. Как вы были поражены, я думаю! Ну, когда услышали о происхождении Сэгава-сан?
—Нет,--твердо сказала о-Сио.
--0!--У Гинноскэ глаза сделались совсем круглыми.--Я уже знала... Кацуно-сан где-то об этом уже слышал и рассказал мне.
Ее слова поразили Гинноскэ. Чего ради Бумпэй сообщил об этом а-Сио?
 --Ну и болтун этот человек! Прямо сладу с ним нет,--проворчал он про себя. Потом, как будто что-то вспомнив, спросил.--А что, разве Кацуно-кун часто бы-вал у вас в Рэнгэдзи?
--Да, матушка в Рэнгэдзи любит поговорить. Она уверяет, что с мужчинами разговаривать как-то проще, поэтому Кацуно-кун и бывал часто у нас.
--И он вам рассказывал такие вещи?— попробовал выяснить Гинноскэ.
—0, он удивительные вещи рассказывал,— замялась О-Сио.
—Удивительные вещи?
—Что у него такие-то и такие-то родственники, что он скоро сделает карьеру..
--Карьеру сделает?---Гинноскэ насмешливо улыб-нулся.--Вот что..
—А потом еще...—начала здумчиво о-Сио,—о Сэгава-сан. Он отзывался о нем ужасао нехорошо. Вот тогда я и узнала об этом.
--А, вот как, вот каким образом вы это услышал---Гинноскэ пристально посмотрел на о-Сио. Потом совсем  другим тоном сказал.-- Глупости болтает этот человек.
--Я тоже так думала. Уж слишком ужасные вещи он говорил. Ведь это же не просто злословие! Поэтому-то мне и было так горько, так горько...
--Значит, вы тоже жалеете Сэгава-кун?
--А как же иначе? Пусть он и синхэймин или еще что, но разве серьезный человек не лучше человека, который только болтает языком?—невольно вырвалось у о-Сио, но она тут же, как обычно, потупилась и, опу-стив глаза, стала смотреть на свои нежные девичьи руки.
Гинноскэ вздохнул.
—Отчего все на свете бывает не так, как мы хотим. Когда я думаю о Сэгава-кун, мне, право, хочется плакать. Вы подумайте! Ведь только из-за того, что он не такого, как мы с вами, происхождения, он должен отказаться от своей профессии, лишиться заслуженной репутации... Ну разве это не верх жестокости?
–Но ведь Сэгава-сан мог не знать, какого происхождения его отец и мать,---сказала о-Сио с заблестевшими глазами.
--Да, конечно... он этого не знал. Когда я слушаю вас, у меня появляется какая-то уверенность. Я думал, что... Что когда вы узнаете  о его происхождении, вы вряд ли будете к нему относиться, как к прежнему Сэ-гава-кун.
--Почему?
--Да ведь обычно так бывает.
 --У других, может быть, а у меня не так.
 --Правда? Вы действительно так думаете?
--Но что же теперь делать? Мне хочется:серыезно с вами посоветоваться.
--Поэтому я и спрашиваю вас об этом.
—0 чем «об этом»?—переспросила о-Сио и посмо- трела на него так, как будто проникла в его мысли. Она вся зарделась.

Из задней комнаты послышался глухой кашель. О-Сио насторожилась и озабоченно прислушалась, потом, извинившись, вышла. Гинноскэ остался один и, глядя на плмяа очага, задумался об о-Сио, которая, несмотря на юность, даже в таких тяжелых обстоятельствах не сгибалась  не падала духом. Женщины севера Синано, закалённые работой в суровом климате, все отличаются твердым, деятельнынм характером. Их умение переносить стра-дания можно назвать врожденным. Такой была и о-Сио. При всей её нежности, в этой девушке была какая-то стойкость. Размышляя об этом, Гинноскэ всё вспоминал, как ей была открыта правда о товарище. Скоро о-Сио снова вышла к нему.
--Ну, как отец с глубоким сочувствием спросил Гинноскэ.
--Особых перемен нет,--поникнув, сказала о-Сио--сегодня он ничего не хочет есть, съел только немножко каши... с утра все спит. Отчего он так много скит?
---Да... это должно тревожить!
—Он вряд ли долго выдержит!---вздохнула о-Сио.---Сэгава-сан так много делал для него хорошего. Но док-тор говорит, что мало надежды.
Сказав это, она по привычке поправила прядь волос на висках. При мысли о судьбе о-Сио Гинноскэ стало грустно.
 —Как по-разному складывается жизнь у людей! --сказал он.---Есть люди, которые вырастают в родной семье и живут весь век, не зная горестей. А есть такие, которым, как вам, с детских лет приходится трудно, которых все время треплют жизненные бури, но которые при этом закаляют свой характер. Вот и вы как будто родились, чтобы страдать, бороться и родились при этом женщиной! Такие люди такими и останутся; я думаю, что если у них есть неведомые другим печальные дни, зато есть и неведомые другим радостные дни.
--Радостные дни?—повторила о-Сио, грустно улы-баясь.—Не знаю, будут ли у меня они.
—Конечно, будут,--уверенно сказал Гинноскэ.
—О, если вспомнить, какой была до сих пор моя жизнь, не похоже, что такие дни настанут. Поду-майте... ведь если бы я не жила в Рэнгэдзи, моей та-мошней матушке и в голову бы не пришли мысли о разводе. И до того, как уйти, оставить ее, если 6ы вы знали, как я...
---Я все понимаю. Понимаю и сочувствую.
--Я теперь все равно что мертвая. И только потому, что знаю, как ко мне относятся другие, я и нахожу в этом силу... и вот живу...
--И Сэгава-кун страдает, и вы страдаете. Наверно оттого, что вам самой пришлось так тяжело, вы плачете и  Сэгава-кун. И вот... мне хотелось бы, чтобы вы ему помогли. Вот о чем я хотел с вами поговорить...
--Вы говорите--помогла б?--Глаза у о-Сио вдруг загорелись.—Если это в моих силах, я сделаю все, что угодно.
—Разумеется, это в ваших силах.
—В моих силах?
Некоторое время оба молчали.
—Расскажу вам все, как есть,--горячо заговорил Гинноскэ.—Эта было в ночь одного из наших дежурств в школе. Я пытался выведать, что у Сэгава-кун на душе. Я ему сказал тогда: «Что, если бы ты не переживал все один, а поделился бы с другом? Может быть, ты думаешь, что такой сухой человек, как я, не поймет тебя? Нет, я не такой черствый человек. По-моему, ты слишком мудришь. Раз у тебя есть друг, разве он не поможет тебе?». Так я сказал. И вот Сэгава-кун в первый раз заговорил о вас... «Да, ты правильно догадался. Это действительно так. Но считай, что она умерла»,--вот что он сказал. Сэгава-кун думал о своем происхождении и решил, что это не-сбыточная мечта, что теперь ему нельзя никого любить. Может ли быть любовь печальнее этой? Оттого-то Сэгава-кун и пришел к вам и признался в своем происхождении, которое до сих пор скрывал. Вот в этом все дело... если вы поняли, что у него на душе, можете вы ему помочь?
 —Я и не знаю, что сказать.---О-Сио покраснела до ушей.--Я хочу это сделать.
--Всей своей жизнью?—спросил Гинноскэ, при-стально глядя на девушку.
--Да,—выдохнула о-Сио.
Гинноскэ был поражен ее ответом. И любовь, и печаль, и решимость — все было в этой вздохе.


— Как бы там ни было, передам Чума-сан этот разговор и попытаюсь спасти его. Пойду в гостиницу к адвокату Итимура, посмотрю, что там делается, и потом вернусь к вам рассказать.
Условившись об этом с о-Сио, Гинноскэ собрался было уже уходить, но она остановила его.
--У меня к вам просьба. Если у вас есть «Исповедь», не могли ли бы вы мне дать ее? Хотя я вряд ли смогу понять ее...
--«Исповедь»?
--Да, сочинение Иноко-сан.
--А, вот что! Так и вы слыхали об этой книге?
-Ведь Сэгава-сан постоянно читал ее.
 --Хорошо. Вероятно, у Сэгава-сан она есть, я узнаю... А если нет, я где-нибудь поищу и непременно вам доставлю.
Гинноскэ быстро направился в гостиницу к адвокату. В «Огия» вокруг тела Рэнтаро собралось много людей. Благодаря заботам участливого хозяина, перед тем, как отвезти тело для сожжения, состоялась заупокойная служба. Службу совершал старый бонза из храма Хофукудзи. Из Токио прибыла жена, теперь вдова Рэнтаро, присутствовали и адвокат и Чума-сан. Вероятно, оттого, что смерть человека в пути вызывала особую жалость, один за другим приходили на панихиду и обитатели «Огия». Даже путники, не имевшие никакого отношения к Рэнтаро, все, кто только услышал о его внезапной смерти, собрались в коридоре и прислушивались к печальным звукам деревянного гонга.
Когда кончилось возжигание курений и бонза сделал перерыв в чтении сутр, Чума-сан познакомил Гинноскэ с вдовой, и они обменялись несколькими словами. Явился корреспондент газеты Нагайо и теперь записывал все, что разузнавал, в блокнот.
 --Вы супруга покойного?--профессиональным то-ном обратился корреспондент к женщине.
--Да,--ответила вдова.
--Поистине прискорбное событие. Мне давно уже знакомо имя Инако--сэнсэй, и я относился к нему с глубоким уважением.
--Да...
Эти слова послужили началом к воспоминаниям. Все присутствующие были поглощены разговором о Рэнтаро. Вдова вспоминала, как она вместе с мужем приехала в Синано; какой удивительный сон она видела в ночь перед расставанием с  ним; как она забеспокоилась о муже; как она сказала ему об этом, а он сурово выбранил ее. Когда теперь все это сопоставляешь, похоже, что уже тогда покойный понимал, на что идет... «В Синано прекрасная осень, эта поездка будет интересной, я непременно привезу тебе подарок, поезжай домой и жди»,----все это оказалось его последними прощальными словами.
И вот теперь такое неожиданное несчастые... сколько хлопот оно причинило всем!--горько сетовала вдова.
В этом сказывалось все ее больше женское горе, и ее простые слова вызывали в других глубокое сочувствие. Адвокат отозвал Гинноскэ в сторону. Разговор касался Чума-сан. Итимура считал, что Чума-сан было бы тяжело оставаться в Иияма. С другой стороны, вдове желательно было бы на обратном пути мужская помощь, ведь она хочет везти в Токио прах Рэнтаро, поэтому не мог ли бы Чума-сан поехать с ней? Если бы только выборы не были так скоро, адвокат, разумеется, сопровождал бы ее сам, но вдова упорно это отклоняет. Она говорят: «Приложите все старания, чтобы победить на выборах, этим вы утешите дух мужа». Ее желание понятно. Поэтому ему особенно хочется прибегнуть к помощи Чума-сан... Все расходы он берет на себя... непременно. Вот как обстоит дело.
 --Я уже говорил об этом с Сэгава-сан,--сказал адвокат, глядя на Гинноскэ,--вот со школой как?
--Со школой?--повторил Гинноскэ.--Откровенно говоря, там хотят его уволить. Это уже предрешено, так что там, конечно, не будет препятствий. По словам директора, и уездный инспектор тоже так настроен. Со школой я как-нибудь улажу. Думаю, что для Сэгава-кун самое лучшее как можно скорее уехать из Иияма.
Пока они разговаривали, внесли греб. Снова началось чтение сутр. Все стали подходить к гробу, чтобы проститься с покойным. Когда пришло время везти гроб к месту сожжения, было уже темно. При виде того, как выносят гроб и ставят его на сани, вдова так зарыдала, что чуть не упала без чувств.

Дождавшись момента, когда гроб охватило пламя, все сопровождавшие его вернулись в гостиницу. Чумиа-сан, адвокат и Гинноскэ стали беседовать, усевшись в задней комнате вокруг хибати. Дотоле безжалостная судьба теперь как будто чуть-чуть улыбнулась Чума-сан. Оказалось, что выгнанный из больницы, выгнанный из пансиона Охината---позор этого изгнания и послужил для него толчком к крайнему решению,--собирался теперь заняться земледелием в Америке, в Техасе, и вот Итимура, рассказав об его планах Чума-сан, неожиданно вдохнул  в него надежду.
Охината давно уже просил адвоката найти ему помощника--образованного надежного молодого человека; Чума-сан сам такого же происхождения, так что, узнав о нем, Охината, наверное, обрадуется. Ад- вокат готов его порекомендовать. Как он смотрит на то, чтобы поехать в Техас? При желании он там сможет заниматься наукой. Это предложение Гинноскэ горячо одобрил.
---Вот видишь,--сказал он своему другу,--один бог бросает, а другой помогает.
---Мы условились, что послезавтра утром Охината ко мне зайдет. Вышло очень удачно. Во всякой случае вы с ним переговорите.
Предложение адвоката влило мужество в обессиленное сердце Чума-сан, вызвало в нем желание снова взяться за работу. Но это не все. Чума-сан узнал от Гинноскэ об о-Сио... Как глубоко взволновали Чума-сан ее слезы, ее решимость! Болезнь отца, уход мачехи и другие беды, свалив-шиеся на голову этой милой девушки,--- се это застав-ляло его еще больше дорожить чувством а-Сио. Он в отчаянии, в полной безысходности, открывает свое происхождение, прощается, а она тайком льет из-за этого горыкие слезы. Значит, есть человек, который, выслушав хотя и позорную, но чистосердечную исповедь души, отдает ему, презренному «эта», свою жизнь.
--Вот видишь, какая это крепкая девушка, ---добав- вил Гинноскэ.
На следующий день Гинноскэ взялся уладить дела друга. Он сходил в школу и в Рэнгэдзи, побывал и у о-Сио. Собрал все вещи Чума-сан в Рэнгэдзи, отобрал из них самое нужное, оставил на хранение в храме лишнее,--словом, подумал об всем. Кроме того, Гинноскэ рассказал об о-Сио и вдове Рэнтаро и адвокату. Женащина всегда сочувствует женщине. А печальная судьба о-Сио особенно тронула сердце вдовы. Дальше больше---она заявила, что хотела бы взять ее с собой в Токио--жить вместе, а когда судьба Чума-сан определится, выдать ее за него замуж--вроде как свою младшую сестру. Им поможет адвокат. Оставив все на попечение Гинноскэ и адвоката, Чума-сан решил как можно скорее уехать из Иияма.
 






           ГЛАВА  23


Наступил день отъезда. С самого рассвета шел мокрый снег, навевавший печаль на готовившихся к поездке обитателей «Огия». Рано утром перед гостиницей остановились сани. Из саней вышел господин в дорогом драповом пальто и велел возчику саней доложить о себе адвокату. Адвокат вышел ему навстречу со словами: «А, Охината!». Охината явился точно, как было условлено, для чего еще до рассвета выехал из Симо-Такаи. Несмотря на приглашение «войдите», он все же не вошел, а остался в прихожей и здесь же советовался с адвокатом по юридическому вопросу. Окончив дела, Охината высказал соболезнование по случаю смерти Рэнтаро и поспешно собрался уходить. Но адвокат задержал его и рассказал ему про Чума-сан.
---Прошу вас, войдите... здесь и вдова Иноко--кун и Сэгава-кун, о котором я вам сейчас говорил. Вам нужно непременно познакомиться с ним. Ведь тут разговаривать неудобно,--уговаривал его адвокат. Но Охината только горько улыбался.
Как его ни уговаривали, он ни за что не хотел войти. Он в скором времени будет в Токио и навестит жену Иноко-кун там. Тогда он увидится и с Чума-сан. Раз уж дела касается человека такого склада, это устраивает обоих. Подробности же по приезде в Токио. Он был непоколебим.
--- Вы сегодня так торопитесь?
--Я вовсе не тороплюсь, на...
При этих словах адвокат заметил на лице у Охината выражение затаенного страдания.
--Тогда сделайте так,--сказал он, подумав.--У Верхней переправы есть ресторанчик. Мы все условились встретиться там сегодня утром, чтобы проводить уезжающих. Должно быть, там будет и близкий друг Чума-сан. Может быть, тогда Охината пойдет вперед и подождет их там? Очень хочется все же познакомить его с Чума-сан.
Так снова и снова убеждал его Итимура.
---Ну, хорошо, я буду там вас ждать,--согласился, наконец, Охината и, так и не зайдя в комнаты ушел.
--Охината, повидимому, кое-что вс помнил,-- сказал про себя адвокат и, войдя в комнату, где вдова и Чума-сан занимались сборами в дорогу, смеясь рассказал им о своем госте.
Пришел и Сйо-дурак из Рэнгэдзи. Он сказал, что его послала окусама передать прощальные подарки. Отдельно он вручил Чума-сан пару соломеных сандалий и покрышки на носки для защиты от снега --- свою собственную работу.
--Примите от меня маленький модарок,---сказал он.
Чума-сан вспомнил дни, прожитые в Рэнгэдзи, и ему стало как-то грустно расставаться даже с Сйота. Вспоминаешь о том, что прошло, и видишь, как изменилась жизнь у всех обитателей Рэнгэдзи! И у настоятеля, и у окусама, и у о-Сио, и у него самого. Единственный, у кого ничего не изменилось,—это Сйота, которого все почему-то зовут дураком. Вот о чем думал Чума-сан, навсегда прощаясь с этим звонарем, не имеющим ни семьи, ни близких, до конца своих дней остающимся похожем ка ребенка.
Пришел и Сйого. «Дайте, я понесу ваши вещи»,— попросил он. Уже была приготовлена кладь для одних саней. Туда поставили гладкий деревянный ящичек с прахом Рэнтаро, завернутый в белое полотно и покрытый сверху черным, чтобы он по возможности не бросался в глаза. На сани положили еще разные вещи, оставшиеся от Рэнтаро, а также багаж Чума-сан. Избегая встреч с кем бы то ни было, вдова и Чума-сан решили до Верхней переправы пройти пешком и нанять еще пару саней у ресторанчика на противоположном берегу. Провожаемые возгласами: «Всего хорошего!»—все вышли из гостиницы.
Мокрый снег сыпали сыпал. На возчиках были круглые шляпы из ивовых прутьев, синие полотняные штаны и стеганые перчатки. Один из них впрягся в сани, другой подталкивал сзади. «Хо! хо!»— подбадривающе покрикивали они. Чума-сан вместе с остальными тихо шел следом за прахом учителя и под скрип скользящих по снегу саней думал о своей жизни. Сомнения, страх--о, эти страдания, о которых он не мог забыть ни днем, ни ночью, наконец-то они покинули его! Теперь он свободен, как птица. Как радостно вдыхал он холодный утренний воздух. Ему казалось, что, сбросив с себя тяжесть, он словно воскрес. Как моряк, прибывший после долгого плавания домой.
Чума-сан  готов был целовать родную землю. Нет, охватившее его чувство было еще радостней. И еще печальней. Он шел по снегу, похрустывающему под каждым его шагом, и весь этот мир казался ему теперь его миром.
На перекрестке, где надо было свернуть, чтобы выйти к Верхней переправе, навстречу им показалась о-Сио. Оставив больного отца на попечение жены Отосаку, о-Сио с сопровождающим ее Отосаку поджидали их здесь, чтобы проводить до переправы. Чума-сан и о-Сио... их встреча глубоко тронула даже тех, кто смотрел со стороны. Просто, сняв шляпу, молча поклонился ей Чума-сан. Подняв ясные и все же влажные от слез глаза, пристально смотрела на него о-Сио. Никакие слова не могли бы выразить те чувства, которые наполняли в эту минуту их сердца. Одно то, что они еще живут на этом свете, казалось им проявлением непостижимой силы судьбы. А тут еще им, столько пережившим, сейчас, в минуты прощания перед долгой-долгой разлукой, дана возможность с любовью посмотреть друг на друга.
Чума-сан познакомил о-Сио с вдовой и адвокатом. Как все женщины, они сразу же разговорились и дальше уже шли вместе. Отосаку же стал рассказывать адвокату и Чума-сан о Кэйносине. Преданный своему прежнему хо-зяину, он говорил о семье Кэйносина с грубоватой крестьянской искренностью; адвокат и Чума-сан внимательно его слушали. Отосаку сказал, что если с больным что-ни-будь случится, он все возьмет на себя, а зато просит помочь о-Сио и Сйого. Что ж, детей у него нет, разрешение хозяин дал, так что о-Суэ он оставит у себя и воспитает в память о хозяине.
По длинному понтонному мосту у Верхней переправы перешли на тот берег и скоро добрались до ресторанчика. Там с раннего утра ждал Гинноскэ. Вышел навстречу и тот богач из Симо-Такаи— Охиката. Адвокат познакомил его с Чума-сан. Внешность у Охината была довольно невзрачная, заурядная, он был похож на захолустного лекаря китайской медицины; никак не верилось, что этот человек намерен перебраться в Америку и начать там новое дело. Но, беседуя с ним, Чума-сан скоро почувствовал, что это человек с твердым, сдержанным характером, в котором таилось, видимо, многое. Охината рассказал Чума-сан о японском поселке в Техасе, о людях, уехавших из Кита-Саку далеко за океан и живущах ныне там. Рассказал, что среди них есть юноша из зажиточной семьи, окончивший среднюю школу в Токио в квартале Адзабу; он тоже присоединился к этим переселенцам.
--Ах, вот как,--засмеялся Охината, когда Чума-сан напомнил ему о происшествии в пансионе в Токадзйо-мати.--Вы тоже там жили. Да, мне солоно пришлось. Вот этот случай и заставил меня затеять нынешнее дело. Теперь я говорю об этом со смехом... Но тогда... тогда было очень невесело.
Среди сидевших в ресторанчике раздался взрыв смеха. Охината заметил, что предался воспоминаниям в неподходящем месте, и, с горечью засмеявшись, сел с Чума-сан за столик.
 --Хозяйка, дайте-ка то, а чем я вас просим!--рас-порядился Гинноскэ.
И вот в этом ресторанчике на берегу реки осушили прощальные чарки. И те, кто уезжал, и те, кто провожал. Все обещали всегда помнить друг о друге. Гинноскэ взял на себя роль хозяина: он пришел сюда с раннего утра, все приготовил, и вся обстановка с её непринужденной простотой создавала атмосферу особой теплоты.
--Я всем тебе обязан,---сказал Чума-сан, не в силах сдержать свое волнение.
--Это взаимно,--засмеялся Гинноскэ.--Но не ду-мал я, что мне придется тебя так провожать. Я, которому устраивали проводы, отстал от тебя... Человеческая жизнь поистине непостижимая вещь.
--Мы с тобой встретимся в Токио!
Чума-сан не сводил глав со своего друга.
--Да, и я скоро уеду. Ну, выпей чашечку.--Гинно-скэ оглянулся. --О-Сио-сан, пожалуйста, не нальете ли вы нам?
О-Сов взяла бутылочку и стала наливать. Ее белые нежные руки дрожали, выдавая, что радость и печаль переполняют ее сердце.
--И вы выпейте с нами.--Гинноскэ взял из рук сму-щенной о-Сио бутылочку и, протягивая ей чашечку, на-стойчиво сказал.--Давайте, и вам налью.
---Нет, благодарю вас,--сказала а-Сио, отстраняя чашечку.
--Так не годится,--смеясь, вмешался Охината. --В таких случаях полагается выпить. Хоть для вида, один глоток.
--Хоть для формы...--поддержал его адвокат.
--Тогда, пожалуйста, совсем немножко.
О-Сио поднесла чашечку к губам и покраснела.


Постепенно у ресторанчика собрались ученики четвертого класса старшего отделения. Услышав о том, что Чума-сан сегодня уезжает, они пришли проводить его. Их привело сюда чистое сердце и привязаннасть к нему. Чума-сан то ходил среди краснощеких мальчиков, прощаясь то с тем, то с другим, то останавливался и рассказывал им о своих планах на будущее, то под мокрым снегом выходил на берег и под голыми ивами поджидал переходивших через мост учеников. Раздался удар колокола Рэнгэдзи. 3а ним, разрывая тишину зимнего дня, над водами Тикума разнесся второй удар. Звук колокола набегал волнами, ширился, удалялся, и когда он зами-рал, в облачной дали снова раздавался удар—третий, четвертый, пятый. А, это Сйо-дурак звонит, поднявшись на колокольню! Для Чума-сан удары колокола звучали как прощание перед долгой разлукой, как весть о заре новой жизни. Взволнованный глубокими торжественными звуками, Чума-сан невольно склонил голову.
--Шестой... седьмой...
Этот голос без слов, передаваясь из груди в грудь, вселял в провожавших и в уезжающих одни и те же мысли.
Сообщили, что сани готовы. Чума-сан говорил с Гинноскэ о своих опасениях по поводу дяди и тетки. Ах, как они, наверно, беспокоятся.
--А если слухи о случившемся дойдут до Химэкодзава, какие осложнения это вызовет! Возможно, что им нельзя будет оставаться в Нэцу. Как быть тогда?--сказал он.
--Тогда и видно будет.--Гинноскэ на минуту заду-мался.--Попроси позаботиться об этом Охината-сан. Если твой дядя не сможет оставаться в Нэцу, пусть он переберется в Симо-Такаи. Ничего другого пока сделать нельзя, как ни беспокойся! Э... ничего, как-нибудь уладится.
---- Значит, так и скажи ему.
--Хорошо.
Заручившись согласием Гинноскэ и пообещав о-Сио по приезде в Токио купить и прислать ей «Исповедь», Чумиа-сан и вдова стали прощаться. Адвокат, Охината, Отосаку, Гинноскэ и гурьба учеников--все окружили сани. О-Сио, бледная, уцепившись за руку Сйого, стояла поодаль, провожая Чума-сан взглядом.
--Трогай!--подняв кверху руку, крикнул один на учеников.
--Учитель, я вас провожу вот до туда!-- ухватившись за заднюю перекладину саней, попросил другой.
В ту минуту, когда сани уже трогались, примчался младший учитель и потребовал, чтобы ученики шли в школу. И вдова и Чума-сан обернулись, чтобы узнать, в чем дело. Передний возчик, везший сани с прахом Рэнтаро, а за ним и остальные двое ослабили мускулы и недоуменно остановились.
--Не лучше ли было бы разрешить им проводить Сэгава-кун?--сказал Гинноскэ, подойдя к учителю.--- Ты подумай. Ученики из любви к своему наставнику пришли его проводить. Разве эти детские чувства не прекрасны? Их надо бы похвалить. А школа их останавливает! Ты поступаешь нехорошо. Брать на себя такое поручение не делает тебе чести.
--Но нельзя рассуждать и так, как ты.--Учитель почесал себе затылок.--К тому же я вовсе не говорю, что они поступают плохо.
--В таком случае, почему же в школе говорят, что это плохо?--сказал Гинноскэ, пожимая плечами. 
«Уходить с уроков, не подав просьбы, самовольно--это не дело. Если хочешь идти провожать, иди пожалуйста, но только получи на это разрешение», --так сказал директор.
-- Можно подать просьбу и потом.
--Потом? Это уже не будет просьба. Директор очень сердит. Кацуно-кун, как водится, тоже говорит: «Ученики этого класса ужасно хитрые. Если такие вещи будут повторяться, это заденет престиж школы; учеников, которые не желают соблюдать правила, нужно исключать из школы хотя бы на время..»
--Лучше бы не относиться ко всему так формально. О чем бы ни шла речь, и директор и Кацуно-кун сейчас же: «Правила, правила!». Пропустить два урока, так что же? Что в этом страшного? Им бы самим следовало отпустить учеников. Самим следовало бы предложить им отправиться сюда... И им самим нужно было бы вместе с учениками прийти проводить Сэгава-сан, ведь все-таки вместе работали.. они и сами не пришли и ученикам запрещают. Наказывать детей за то, что они без разрешения пришли проводить своего учителя, несправедливо!
Гинноскэ не знал всех подробностей. Накануне директор созвал учеников в зал и произнес речь о причине ухода Чума-сан. Он всячески порицал Чума-сан, жестоко осуждал его  обычное поведение. Он заявил, что нынешняя реформа (директор нарочно употребил слово «реформа») благотворно скажется на будущности школы,--всего этого Гинноскэ не знал. Да, учителя ненавидят друг друга. Зависть как к сослуживцу и презрение как к человеку--эти страшные чувства, сжигающие мир, до последней минуты пребывания в этом городе преследовали Чума-сан. увидев, что Гинноскэ очень горячится, Чума-сан сошел С саней.
---Послушай, Цутия-кун! Ну, что он может сделать, ведь он только исполняет поручение,---успокоительно сказал Чума-сан.
--Нет, все это слишком непонятно!--отмахнулся Гинноскэ.--Подумай, как обстояло со мной. Мои прово-ды продолжались больше чем полдня. Если ради меня можно было прервать уроки, то ради Сэгава-кун это можно сделать с большим основанием.
Гинноскэ обратился к ученикам.
--Идите, идите: я отвечаю. Если у вас будут неприятности, я потом поговорю с директором.
---Идем, идем!--закричали некоторые ученики, размахивая руками.
--Послушай, я, право, не знаю, как быть,--остано-вил его Чума-сан.--Я благодарен ученикам за то, что они пришли меня проводить, но если это причинит им неприятности, мне же будет хуже. Достаточно, если мы простимся здесь; они специально пришли сюда, и этого мне довольно. Пожалуйста, отошли их обратно в школу.
Чума-сан повторил это же ученикам, которые с грустью смотрели на своего уезжающего учителя, и приготовился опять сесть в сани.
-- Всего хорошего! --сказал он и кинул последний взгляд на о-Сио.
За голыми ветвями печальных прибрежных ив простирался Иияма. Тянущиеся вдоль берега ряды крыш, возвышавшиеся кое-где здания храмов и остатки древних развалин--все было покрыто белой  пеленой снега. Видневшееся в ясную погоду белое здание начальной школы и колокольня Рэнгэдзи теперь были скрыты завесой падающего снега. Чума-сан несколько раз оглянулся, глубока вздохнул, и горячие слезы невольно покатились у него по щекам. Сани заскользили по снегу.