Люди двигаются слишком медленно.
Бегущий по улице человек отмечал это, в то время как огибал редкие препятствия на своём пути. Всем кажется, будто жизнь слишком длинная, её хватит на их смиренные прогулки из пункта «А» в пункт «Б», потому и передвигаются как улитки. Разве что слизь за собой не оставляют.
Привычный урбан играл красками, но он не замечал ни красивых витрин, пестрящих завораживающими и очаровывающими вещами, ни ярких вывесок, приковывающих внимание прохожих, ни свет в домах, играющих тенями жильцов. Целый мир для него сейчас сузился. Словно всё вокруг него выделили и обернули в целлофан, оставив лишь дорогу под ногами.
Лёгкие заполнялись свинцовой тяжестью, дыхание сбивалось, но это напротив лишь добавляло ему желания ускориться. Мысли, в бушующем вареве под черепной коробкой, бились об стенки, ускоряясь в такт его ногам. Всё быстрее с каждым метром.
Флуоресцентен чёрный мир. Акварель красок свелась до этого цвета. Остальное было фальшивкой, приправленной пафосом и омерзительной помпезностью жизни, как говорится – для горчинки. Людям кажется, что так они могут жить лучше, представить жизнь в таком формате, преобразить её чёрную обложку привлекательными цветами, улучшить её неприметный вид. Разница была лишь в том, что он знал правду. Они – нет.
Пару раз приходилось останавливаться. Попасть под колёса автомобиля или огромного автобуса сегодня не входило в его планы. От этих мыслей он отказался уже давно. Слишком простой выход, элементарный и никому не нужный. Безразличный, словно первый павший солдат, бегущий на пулемётный дзот. В эти редкие моменты, он закрывал глаза и начинал считать. Иногда получалось до десяти, иногда до пятнадцати. Это немного притупляло головную боль. Надо было выпить чего-нибудь, но всё это потом, потом.
В метро он перепрыгнул через турникет под крики местной охраны порядка, а потом столкнулся с особенно медлительным человеком в самом конце эскалатора. У мужчины отлетела в сторону шляпа, упал, обнажив пасть, чёрный кейс. Он выругался. Наверное, если бы не был так медлителен и глуп, кинулся бы на него с кулаками. Но дверцы уходящего состава отделили бегущего от разводящего руки в сторону охранника и мужчины, следящего за тем, как подхваченная внезапным ветром шляпа поднимается в воздух и опускается на рельсы, в тот самый момент, когда состав уходит в чёрную клоаку подземелья.
Ему нравилось метро. Особенно вечерние рейсы. Умиротворяющий стук колёс, болтающийся, точно червяк на крючке, состав, пустые глаза редких людей. Опустившись на потрёпанное и исписанное граффити сидение, он снова закрыл глаза. Ехать до конечной далеко. А там наверх и на другой состав, где уже можно будет перевести дух для второго забега. Снова железная дорога, убаюкивающие звуки и такой приятный носу запах пропитки шпал.
Он вытянул вперёд ноги. Пульсирующие мышцы нуждались в небольшом отдыхе. Заслужили. Он бежал сегодня практически весь день, а всё ради того, что хранилось в его рюкзаке. Очередной артефакт. Добытый таким же нелёгким трудом, как и многие другие. С каждым разом ему казалось, что будет прослеживаться некая последовательность, что он сумеет её распознать, перевести в нужное ему русло, но каждый раз всё выходило как в незапланированной пьесе. Он никогда ни к чему не готовился заранее, не просыпался с мыслью, что вот он, тот самый день, что дважды обведён красным маркером на потрёпанном календаре. Так, пришедшая в самом начале эйфория в дальнейшем сменилась спокойствием, граничащим с безумием. Даже он понимал это.
Узнай о его содержимом хоть кто-нибудь из этих… людей? Он невольно расплылся в улыбке. Раскрыв глаза, он увидел, как со стенки на него смотрят какие-то девицы, предлагающие запредельный отдых, воспевающие всё это слоганом – «живём лишь раз». Улыбка тут же сменилась миной нескрываемого презрения. Люди глупы и наивны. Всегда восхваляют жизнь, считают её высшей ценностью, при этом прожигая её так бесцельно и быстро, как фитиль. Забавно, когда они только успевают. Двигаясь так медленно, им удаётся в какой-то момент взять бумажку под названием жизнь и поднести её к пламени, оставляя после себя лишь разлетающиеся в сторону чёрные останки. Каким же наивным нужно быть, чтобы воспевать то, что заканчивается чёрным ящиком под слоем земли? Рассказывать о прелестях жизни, воспевать её и взирать на неё сквозь затуманенные стёкла розовых очков.
На улице шёл дождь. Небо, в очередной раз огрызнувшееся молниями, выплеснуло всю скопившуюся ненависть тяжёлыми каплями, стеной обрушившихся на пустой перрон. Ветер, выступавший дирижёром этого оркестра, гонял бумажные пакеты, оставленный мусор, пытался вырвать зонты. Те немногие, кто ждал последнюю электричку, спрятались под навесами, в то время как он, прикрыв голову капюшоном, подставлял лицо под слёзы неба. Опустившийся чёрный занавес, лишь иногда освещался яркими вспышками, будто кто-то проверял работу прожекторов. Шторм, заходивший грозовым фронтом на город, обещал задержаться. Последние летние дни были полны сюрпризов. Тем лучше. Люди до сих пор обращают на неожиданные метаморфозы погоды внимание, встречая их архаичным страхом. Каждый из них волей-неволей до сих пор видят в такой погоде страшное знамение. Этот животный страх, панический, пробивающийся сквозь все засовы храбрости, окутывает с головой, заставляя с нетерпением ждать окончания торжества стихии.
В самом дальнем вагоне он был один. Дождь оставлял линии на стекле, которые он так хотел соединить указательным пальцем в одну. Эта привычка закрепилась за ним с детства. Забавно, что из всех привычек той поры эта задержалась до сих пор. Всё же в каждом остаётся что-то от ребёнка, как напоминание о тех временах, когда они были чище, ещё не запятнанные миром и жизнью. Это отпадает, как скорлупа, со временем. Безоговорочно, безвозвратно, но жизненно необходимо, чтобы выйти в реальный мир. Детство – это яйцо. В нём всё привычно и уютно. За стенкой ты ощущаешь себя в безопасности, тепле, строишь картинки того, что ждёт тебя по ту сторону, пока однажды не наступает день, когда ты неловким движением делаешь первое отверстие в собственной цитадели, впуская внутрь новую тлетворную жизнь. И с каждым новым ударом маленького клюва, с каждым падением скорлупы, ты становишься частью эгоистичного и такого прозаичного мира, как и многие другие твои соседи по инкубатору. И редко кому удаётся оставить что-то в напоминании о том первичном состоянии. Как правило, люди пытаются это забыть, поднимая отстранённые вопросы – что было первичным – яйцо или курица.
Сегодня в мире процветает нечто иное. Филантропизм, эвдемонизм и … ложь. Optimi consiliarii mortui, но люди в совершенстве владеют гнилым, омертвевшим языком, благодаря чему произносят десятки лживых фраз. Мир помнит Библию, в которой грешники варятся в котлах, как с них сдирают кожу и плетьми заставляют отработать все те страдания, что они привнесли во время своей жизни. Однако все они пали настолько низко, что теперь им не нужен этот ад. Теперь этим даже не запугать детей. Для них это не более чем страшная сказка, которая, как и любая сказка, вряд ли найдёт воплощение в жизни.
Что до дьявола, то его работа стала до боли однообразной и скучной. Идея о продаже души взамен на что угодно устарела. Он видел эту картину перед глазами – привычный образ властителя ада, с красной кожей, перепончатыми крыльями и рогами, берёт очередного клиента за руку и тяжело вздыхая, отводит в самый конец очереди, параллельно открывая огромную книгу, где ведя пальцем, находит порядковый номер и показывает его с грустным видом.
Рай? Дорожка туда запустела и больше не подметается. На праведников если и был когда-то спрос, то сейчас висит табличка «учёт» и никого нет дома. Бог ушёл. В раю стало слишком скучно, в то время как в аду не протолкнуться. Дьявол устало просит перемирия, понимая, что котлов на всех не хватит, а другие виды мучений уже заняты по горло и мученики не столько страдают за свои грехи, сколько праздно прозябают. Но Бога уже нет. И некому подписать договор о мире. А в очередь тем временем встают очередные клиенты…
Он прижался горячей головой к холодному стеклу и почувствовал минутное наслаждение. Пульсирующий лоб, готовый разорваться надвое, перестал кипеть, будто кто-то выключил конфорку. А за окном тем временем пробегали миниатюры городских окраин с их серыми заводами, толстошеими трубами, отравляющими среду отбросами производства, заборами с привычным посылом в эротическое путешествие, прохудившимися крышами деревянных домов, других путей, оставленных на съедение времени старых вагонов, облюбованных бомжами или ставших полотнами для нового направления художников.
Этот мир ему нравился. Тьма, редко пронзаемая придорожными лампами, вместо людей - непонятные тени, по которым сложно судить – живой там или мёртвый, да и человек ли вообще, и эти картинки пустоты и безжизненности, отдающей холодом, проходившим сквозь стекло и опадавшим где-то на душе. Вот она – та самая правда жизни, а не та радужная гламурная изнанка в городе.
Но Кесарю, как говорится, Кесарево.
За спиной оставался пустынный перрон. На нём сошли он да какая-то пара подростков, поспешившая удалиться в противоположную сторону. Он же бежал вдоль железнодорожных путей, спотыкаясь, падая, но поднимаясь, чтобы продолжить бег. В голове крутились мысли о том, как же забавно это выглядит сейчас со стороны – непроглядная тьма, непрекращающийся дождь и такой же чёрный человек, сливающийся с окружающимся миром подобно хамелеону. Этот угол он знал, как свои пять пальцев. Если бы на него хотели выйти – им бы это не удалось. Он был невидимкой, никому не нужным отщепенцем, без лица и без имени, абсолютно не привлекающий внимания. Это задело бы самолюбие любого, но в его случае это была идеальная маскировка.
Он раздвинул кусты и выбрался на место назначения. Когда-то давно тут стоял целый гаражный кооператив, если так можно было обозвать небольшое место с понатыканными вокруг бетонными прямоугольными близнецами. Но то ли все бывшие хозяева померли, то ли палач, готовый сравнять это место с землёй, забыл о своей работе, но гаражи были на месте. Как согнанные в резервации изгои, они пугали своими нарывами-трещинами в бетонной кладке, прохудившимися крышами и облюбованными ржавчиной дверьми, на которых слабо проглядывались написанные белой краской номера.
173 – его. Ключ поигрывал в мокрых от дождя и волнения руках, так и норовя выскользнуть вниз. Наконец, дверь поддалась, тяжелый замок – последний страж этого места дрогнул и открыл доступ внутрь.
Ничего примечательного внутри не было. Гараж когда-то давно достался от деда. Но внутри ничего не менялось с годами. На стене висели инструменты, огромные шкафы погрузились в вечную тоску и укрылись пледом из пыли. Старенький автомобиль, так и не приведённый в порядок, медленно умирал вместе с двумя спортивными велосипедами. Но его взгляд пал на едва заметный глазу крючок, торчащий в полу, прикрытый досками и прозрачной плёнкой.
Он судорожно повернулся назад, закрывая входную дверь на несколько замков, спрятанных с внутренней стороны. Два засова, ещё один большой замок – если эту дверь и собираются вскрыть снаружи, то только резаком, он прекрасно знал это. Столь же прекрасно он понимал и другое – никто этого делать не будет. Но меры предосторожности работали как часы.
Убедившись, что единственным источником шума остаётся дождь, он осторожно подошёл к тому месту, что накрывала плёнка. Нащупав небольшую ручку, он потянул её на себя…
В нос ударил стойкий запах разложения. Настолько резкий, что если бы на его месте был кто-нибудь другой, обязательно бы закрыл нос. Инстинктивно. К этому смраду он уже давно успел привыкнуть. Несмотря на то, что всё было герметично закрыто и аккуратно разложено по полкам, запах оставался составляющей этого подземного мира, будто каждый раз он открывал дверцу в Преисподнюю.
Преисподнюю, что одновременно с тем была раем перфекциониста. Идеальная чистота, аккуратно разложенные на деревянных шкафчиках банки, плёнка, которая приятно шуршала под ногами, словно он вновь вернулся в детство – в парк через дорогу, где по осени так же хрустели под ногами засохшие опавшие листья.
Он достал из рюкзака ещё одну и внимательно изучил её содержимое. В мутной воде плавала ступня. Единственное, что осталось от бывшего друга. Любил ставить подножки, притом как в прямом, так и в переносном смысле. За это и поплатился.
Было видно, как уже изменился цвет кожи. Размер сорок второй, пришлось постараться, чтобы аккуратно отрезать её. Была мысль оставить проклятый кроссовок, которыми он так хвастался, но не влез бы.
Как долго тот пудрил ему мозги? Лучший друг в недалёком прошлом обернулся паскудной тварью. Пользовался его наивностью, плёл интриги, но попался на какой-то безрассудной глупости, даже как-то не серьёзно. Он прекрасно понимал, какую эйфорию испытывают сыщики, поймав преступника не с поличным на месте преступления, а найдя его среди толпы, подойдя к нему с весомыми уликами. В его же случае друг попался на общей знакомой. Дважды вошёл в одну калитку. Он улыбнулся подобному каламбуру.
Все же мы верим не в людей, а в собственные грёзы. В ожидания, которые расходятся с реальностью. В этом плане все мы адепты извращённого эскапизма, просто боящиеся до последнего признаться себе в этом. А правда, как положено, выходит на передний план, когда от неё уже нет никакого толка.
Дружба. Забавно, когда вот так вот общаешься с человеком, всецело доверяешься ему, а заканчивается всё тем, что ты держишь отрубленную часть его тела в банке. Сколько за это время палок в колёса тот успел ему поставить? Достаточно, чтобы он стал тем, кем он является сейчас. А ведь всё начиналось весьма красиво, доходило едва ль не до оформления некоего братства. Проблема лишь в том, что не было никакой точки соприкосновения, той выдуманной константы, на которую он уповал. Для каждого она была своя и в этом-то он и прогадал.
Он отложил экспонат в сторону и улыбнулся, заприметив то, что не вписывалось в общую картину и выделялось среди банок с отрубленными конечностями. В расписанной шкатулке лежал самый драгоценный сувенир. Нарисованный человечек, держащий над головой сердце. Авторская работа, по заказу. Сделанная задолго до того, как внутри оказалось то же, что и на картинке. Переходила по наследству, использовалась для хранения драгоценностей. Он тоже положил туда нечто, что некогда было бесценнее всего на свете.
-Я люблю тебя! –Я тоже! –Сильно? –Сильнее всего! Заткнитесь. Заткнитесь вы оба. Заткнитесь, поскольку вы даже понятия не имеете на что обрекаете друг друга. Яд, самая большая доза, с каждым лживым словом входит глубже. Она отравила его, но не отравила её. Иммунитет дал о себе знать.
Щёлкнули застёжки. Шкатулка поддалась. Наверное, у каждого в жизни была такая история. Прозаичная донельзя, будто приписанная кем-то свыше. История, по которой было написано немало книг, снято не меньшее количество фильмов. Но все они играли образами, всё это было фарсом, выдумкой. Он пошёл дальше. В руках он бережно сжимал сердце той, которой некогда отдал своё. Она растоптала его. Безбожно вырвала и растоптала каблуками. Теми, что так любила – синие, дорогие, фирменные. Наверное, справедливо, что он однажды просто забрал взамен… её собственное.
Он никогда не был Данко. Его сердце никого не спасло, но его потеря была вполне ощутима. Только вот свет тогда погас не только для тех, кто когда-то шёл рядом, но прежде всего для него самого.
А эти бабочки в животе? До той зимы не испытывал того, что другие обзывают этим ужасным выражением. Его чрево стало званым ужином, уже давно, но для совершенно других личинок. Людей же куколки насекомых заставляли совершать самые непредсказуемые вещи. Да что уж греха таить, той зимой сам был таким. Лишь позже сумел понять всю забавность ситуации – смысл, если личинки, притом самые что ни на есть настоящие, в конечном счете, будут у каждого.
Глупец. Он сам отдавал своё сердце на съедение гарпиям. Каждый раз они оставляли на нём кровоточащие месяцами раны, но он справлялся, штопал, и сердце билось дальше. До последней зимы. То была не гарпия, а совершенно другой зверь. Медуза-Горгона, что воспользовалась своими способностями, превратила его в каменное изваяние и насладилась сладким нектаром из грудной клетки, высосав через трубочку всё то, что ещё поддерживало в нём нечто человеческое.
За что и поплатилась, но позднее.
Он же прошёл via dolorosa и в итоге стал абсолютно пустым. Изваянием, големом, но не тем, кем был раньше. Когда-то давно в нём кипела злоба. Злоба, которая произросла из обиды. Сначала конкретные люди, потом ко всему миру, но это прошло. Хватило нескольких, чтобы он осознал, что злоба, мизантропия – всё это детский сад. Вспыхнуло и прогорело. Оставалась лишь цель и конкретные средства для её достижения. Ничего более.
Многих поддерживает эндорфин. Он же успел и позабыть, где и когда потерял его. Возможно в тот зимний вечер, когда на мощённой мостовой цветы улетели в холодную воду Стикса, а змеиный хвост медузы спрятался за дверцей дорогого автомобиля. Может позже, когда нож аккуратно вырезал ровный треугольник, а её стеклянные глаза с застывшими на щеках слезами пусто смотрели в вечность тёмной пещеры квартиры.
Вся наша жизнь - это лишь делирий, где единицы обретают успокоение в конградной амнезии, забывая то безумие, что творится вокруг. Люди тривиально разделяют всех на больных и здоровых, но все мы больны изначально, каждый по-своему. Одним недугом все заражены одинаково. Вера в лучшее. Вера в капканы, по своей сути.
Люди - лишь мёртвые космонавты в бескрайнем космосе. Перед ними открыты границы, которые сложно и вообразить, но они слишком ленивы, чтобы покинуть скафандр. Так и умирают в нём, не обнаружив и толики того, что может предоставить вселенная.
Он закрыл шкатулку и с соседней полки достал руку. Начальник, у которого в кабинете, кстати, висели картинки с космосом. Лживый ублюдок, чью руку он пожимал ежедневно. -Здравствуйте, как ваша жизнь, как дела? Он тряс отрубленной конечностью, как тогда – в офисном муравейнике. Он работал на них, шёл впереди, тянул компанию, пока начальник развлекался с секретаршей, приписывая все заслуги простого работяги себе. А потом он просто выкинул его, как игрушку, с которой надоело играть из-за того, что она приелась своими одинаковыми движениями. А ведь ему хотелось найти в работе что-то, что помогло бы ему отвлечься, уйти от меланхолии. Но панацея обратилась пандемией.
За это он и поплатился. Продвинул своего сынка, убрав его. Другие бы нашли утешение в алкоголе и забылись, но не он. Руки ему не хватало, и она была весьма кстати. Тогда – на задворках борделя, он говорил, что вернёт его, сумеет восстановить в должности и даже больше – сделать его своим замом. Тогда начальник явно нервничал – наверное, всё же обезглавленная проститутка сыграла свою роль. Без разницы – эпилог для него был одним, и вердикт был вынесен заранее.
Он положил руку в сумку, где уже ждали такого соседства ступни, сердце, а также другие части тела от многих, кто когда-то вздумал играть с ним в театр абсурда. Он никого уже не обвинял в том, что произошло. В конечном счёте, весь парадокс таится в том, что в самом начале он сам выдал каждому из тогдашних незнакомцев маску – начальника, подруги, друга, пассии и так далее. Он сам разукрасил их, добавил к каждой аутентичности, чтобы они были не похожи друг на друга. Но он лелеял гомункулов, выдав маску, что полюбил, совершенно чужим, страшным существам, выращенным в совершенно других пробирках. Но эйфория тех времён помешала ему понять это и разглядеть.
А потом эта призрачная материя разрывается когтями реальности. И всё обретает совершенно другой смысл.
Идеальных людей нет. Все они изначально были созданы такими. Лживыми, двуличными, страшными. Кому-то было нужно создать их именно такими. Выкинуть тысячу пробников, чтобы, наконец, придти к одному знаменателю. Существу, что будет с годами развиваться, но далеко не в лучшую сторону. И сколько будет таких же обманутых, как он сам? Верящих их словам. Словам, троянским конём входящим внутрь, грабившим и разрушающим всё внутреннее «я», каждый раз оставляя лишь пепелище и руины самолюбия, как некое напоминание о себе.
Если только он не создаст того, кто уже будет очищен от их грехов.
Окрылённый неожиданной идеей, он прошёл дальше и наткнулся на стол, на котором до сих пор лежало нерасчлененное до конца тело. Обычно он редко приводил сюда «гостей». Отчим со своей тягой к спиртному был лёгкой жёртвой. Настолько лёгкой, что он решился привести его в свою обитель. Думал, что может быть найдётся повод передумать, недаром говорят, что на одном плече есть тот, кто может остановить дурные мысли. Однако в тот день правое плечо было покинутым и пустым, без следов пребывания там верного защитника. Так, то, что осталось от отчима и лежало тут, разлагаясь гораздо медленнее, чем он мог предположить.
Делая первый надрез, чтобы достать позвоночник, он всё думал о том, до чего же всё взаимосвязано в этой жизни. С самого детства он знал, что его родной отец оставил их с матерью ни с чем, уехав в другую страну с чужой женщиной, уничтожив все мосты и возведя частокол, достучаться до которого стало невозможно. Суды разводили руками, адвокаты забирали последние гроши, и всему этому, казалось, не было конца, пока не появился отчим. Странный мужчина, какой-то там друг семейства. Он помог материально, сумел поставить мать на ноги и вывести из затянувшейся дисфории будней. И он начал его поддерживать. Выгораживал перед матерью, советовал ей держаться именно этого человека, в трудные времена помогал деньгами, считая, что это будет максимально честно, но то ли что-то изменилось в отчиме, то ли всему виной зелёный змий, но тот начал бить мать, а потом и его. Отбирал то, что удавалось заработать на подработках, постоянно кричал, что именно он их поднял со дна. Когда мать слегла, он понял, что пора действовать. Он стал первым в длинном списке жертв.
Свободной рукой он растёр кровь по лицу. Весьма символично, что он отрывал от него позвоночник. Он поддерживал его всегда, а та сволочь его – нет.
Перепачканными в крови руками, он достал другой нож и пошёл в сторону второго тела, подвешенного в большой морозильной камере, укрытым чёрным мешком, позаимствованным у одного знакомого, работавшего в морге.
Подруга. Бывшая, разумеется. Он никогда не испытывал к ней сексуального влечения, только своя связь, безо всей этой животной страсти и прочей ерунды. Познакомились в переходный возраст. Он доверял ей практически все свои тайны, говорил о сокровенном, открывал те дверцы своей душонки, которые были недоступны многим другим. Она же предательски сбросила кожу в тот самый момент, когда была нужна ему больше всего. Подобно змее, которую он пригрел на собственной груди, она ретировалась, оставив лишь прогнившую насквозь натуру, попытавшись скрыться и отстраниться от него. А главное, куда? Он знал, что она спит с отчимом. Он видел это в замочную скважину, знал об этом, ждал откровения, но она лишь улыбалась, и в этой улыбке было даже больше ответов, чем он ждал. Говорят же, что в тишине, окутывающей двоих, некогда близких людей, скрыто даже больше слов, чем они могут сказать друг другу.
Он скинул мешок и безучастно посмотрел на тело. Её кожа пойдёт. Два компонента вновь сойдутся вместе. Как тогда, когда он подглядывал за ними в последний раз. Кожа вновь сольётся со скелетом, разве что на сей раз без какого-либо экстаза.
С безучастным видом, он обволакивал скелет кожей. Никакой обиды, никакой свободы. Он был зажат в клетку собственноручно возведённого мира справедливости. Говорят, что месть – это блюдо, которое нужно подавать холодным. В его же случае месть стала не мотивом и не причиной его поступков, а скорее средством, инструментом, которым он достигал нужного результата. В этом была некая насмешка судьбы. Он не готов был выбрать человека из толпы и сотворить с ним всё то, что совершал с теми, кто в той или иной форме оказался в этом месте. Просто так выпали карты. Никуда не нужно было идти, никого не надо было выслеживать, никому ничего не нужно было доказывать. Все они со временем стали такой же частью его большой игры, как и он сам. И эта игра была не настолько тривиальной, чтобы уместиться в слово «месть».
Ноги – друга, руки – начальника, всё это сшивалось, образуя внешнюю оболочку.
В развёрзнутую грудную клетку легло сердце бывшей пассии, потом лёгкие того паренька из студенческих времён, что не давал продуху. Говорил, что у того кишка-тонка, но сейчас это было весьма спорно. Почки двух верзил с окраины. Он не был готов к их встрече тогда, ровно так же, как и они не были готовы, когда он пришёл за ними спустя год после избиения в тёмном переулке.
Швы выдавали в огромном теле монстра, созданного когда-то Франкенштейном. Соединённые между собой узлами и мышечной тканью, тело отдалённо, но всё же напоминало человека. Не хватало только последнего, самого главного компонента.
Головы.
Он отошёл в сторону, к треснувшему зеркалу. Из памяти напрочь ушла информация, откуда оно вообще здесь и чьё. Обычно, он помнил все детали, ловко закидывая удочку в омут воспоминаний, улов всегда был довольно большим и удачным. Но иногда рыбка не клевала или срывалась, когда вот-вот уже должна была оказаться у него в руках. Это его разозлило. Он словно заговоренный знал каждый свой прошлый шаг, знал, что где лежит и когда здесь появилось. Всё, кроме этого чёртового зеркала.
С той стороны на него смотрело грустное лицо, запачканное в крови, которая уже успела засохнуть, будто образовав ужасную маску жреца из какого-нибудь племени. Образ дополнял нож и руки, покрытые кровью настолько, что казалось, будто он натянул багровые перчатки.
Люди часто боятся историй об экзорцизме, со страхом представляя каково это: не контролировать себя, слышать голоса в голове, совершать необъяснимые вещи. Но дела обстоят совершенно другим образом, когда голос в голове один. И он принадлежит только тебе. Ты уже слышал его – по телефону, искажённый механической безжизненной машиной, когда просил молока в магазине, когда в последний раз просил прощения, столкнувшись с кем-то на лестнице. А потом однажды ты слышишь его у себя в голове. Путаешься, думаешь, что всё это из-за графика, работы, проблем. Однако голос не пропадает ни через день, ни через неделю, ни через месяц. И вскоре ты понимаешь, что он куда опаснее, кровожаднее и хитроумнее, чем все демоны вместе взятые.
Его собственный пандемоний всё это время был в голове. Под черепной коробкой каждый месяц совершали посадку на шабаш тысячи мыслей, устраивая дикие оргии на лысой горе его сознания. Самый большой грех он таил куда ближе, чем все остальные. Держи друзей близко, а врагов ещё ближе. Забавно, когда самый главный антагонист засел у тебя внутри. И если месть была бы самоцелью, то начать он должен был с себя.
Он отошёл от зеркала, направившись к своему детищу. Серые участки кожи, омертвевшие ткани, повсюду кровь. Было видно, сколько бы он не старался, человек вышел монстром. Сколько бы он не старался скрыть все эти внешние пороки, у него вышло страшное существо. Да, он создал монстра, но он хотя бы был честнее, чем тот, кто создал всех других. За ангельским обликом всегда скрывался демон. Его же монстр был монстром лишь внешне, но внутри он уже был отпет от всех грехов.
Оставалось всего ничего. Вдохнуть в него жизнь. И он знал, как это сделать.
Книги. Сколько он перечитал за это время? Не ту чепуху, которую читают люди, а то, что люди считают чепухой, но что таит в себе ответы и истину, от которой они трусливо бегут. И именно из книг он подчеркнул всё то, что поможет ему завершить начатое.
Но надо торопиться. Пав ниц, он начал водить руками по полу, аккуратно размазывая прилипающую к ладоням кровь. Он водил рукой как мелом по асфальту. Крови было достаточно, по крайней мере так ему казалось, пока он не закончил и не отошёл в сторону. В заострённом кончике угадывался хвост, перетекающий в длинное тельце, который заканчивала голова змия. Голова получилась не столь чёткой как хотелось, было видно, что крови всё же не хватило. Но картинка была ясна – уроборос был закончен. Оставалось всего два элемента.
Попытавшись подняться, он не удержался и повалился на пол. По телу пробежал холодок – любая деформация образов и всё пойдёт не так. Отстранившись, он увидел, что всё в порядке. Змей по-прежнему тянулся к хвосту, и он не сумел внести хаос в этот процесс.
Четыре.
Четыре стены. Всё получится, не зря же он выбирал в качестве убежища именно такое место. То, что начато – должно быть закончено. И он готов был пойти на что угодно. Отступать некуда, да и как смел бы он бросить всё, когда остался последний шаг. И он не такой, как все они – он не отвернётся от своего детища и не позволит ему остаться мёртвым.
Подбежав к первой стене, он, не долго думая, достал нож и резким движением начал протыкать подушечки пальцев. Процесс затянул его настолько, что он больше не чувствовал боли. Та отошла на задний план, уступив место образам, которые встали перед его глазами. Солнце. Не такое, как намалёванное неаккуратными детскими ручонками на белом листе. Это солнце было правильным, тем самым, что он запомнил и сейчас выводил кровью, точно под копирку.
Следующая стена – Полумесяц. Левая рука начинала слабеть, крови было всё меньше и меньше. Его качало из стороны в сторону, а по телу проходила дрожь. Сжав зубы, он выставил ладонь перед собой и со всей силы воткнул в неё нож. Сталь впитала новый поток крови, подобно хищнику, наслаждаясь багровым следом.
Не рассчитал, закусив губу. Теперь во рту также оставался солоноватый вкус. Ладонь жгло, будто его клеймили. Когда был закончен знак на другой стене – огонь, он уже едва стоял на ногах. Рвотный позыв не заставил себя долго ждать. Спёртый запах пота смешался с выворачивающим наизнанку запахом гниющего тела. С полки упала банка. Осколки разлетелись в сторону, словно кусочки алмаза, поблёскивая под светом ламп. Чья-то печень. Не вспомнит чья. Да и не важно. Скоро все остальные «сувениры» будут лишь частями тел.
Мир нёсся кувырком перед его глазами. Несколько раз он закрывал глаза, и сознание впитывало тьму, как ласковую мать. Ещё немного и всё будет закончено. Дойдя до стены, он тяжело отдышался. Голова готова была взорваться. Страх, панический страх обнял его сзади, заставив содрогнуться. Четырьмя пальцами правой руки, он загрёб кровь из открытой раны и принялся выводить последний символ, благо, что он был самым простым по исполнению.
Вода. В горле как раз пересохло настолько, что хотелось только водички. Умыться, жадно вылить на себя всё содержимое бутылки. Но он проходил это колесо Сансары без подручных предметов. Как тот, что закончил свою жизнь на кресте.
А может быть всё не так идеально? Он не был до конца подготовлен? Мысли холодным потоком посыпались на него, потому что существо оставалось на своём месте. Он не знал, что именно должно было произойти, но это что-то должно было сработать, однозначно. Страх теперь окутал его полностью. По правую сторону подсели сомнения, слёзно смотрящие на него, как на обречённого неудачника, которого жалеют только потому что он настолько низко пал.
Он закрыл лицо руками. Голова пульсировала, словно он был зажат меж двух колоколов, выбивающих один и тот же монотонный мотив. Люди, чёртовы люди, они всегда будут судит о других лишь по внешности, никогда не посмотрят внутрь. Им будет важно лишь КТО им нагло лжёт и обманывает, КТО вертит ими как заправский марионеточник. Им будет плевать, будь ты хоть свалившийся крылатый хранитель рая, обезображенный падением настолько, что в нём вряд ли угадывалась бы хоть толика той девственной чистоты.
Но даже теперь это всё не важно. Разве только…
Поднявшись, он опёрся рукой об стол и подошёл к столу. Правой рукой он нащупал шершавую поверхность верёвки. Будто собираясь прислушаться к звукам, он прислонился ухом к поверхности стола. Приятный холодок мгновенно прошёл от уха к горящему лбу. Истинное наслаждение, а многим подавай путёвки, машины, распутную жизнь. Погасли несколько лампочек, погрузив всё пространство во тьму. Видимо щиток всё же не выдержал, давно надо было заняться, но всё это не важно. Тьма примет его как родного, обнимет и укроет своей вуалью. В детстве он не понимал, почему гаснут лампы, когда он проходит под ними. Теперь всё встало на свои места. Тьма забирает своих, тьма чувствует своих. А значит он на верном пути.
Он потянул за верёвку. Заточенное лезвие, закреплённое под потолком, стремительно набрало скорость. Не было слышно даже хруста, голова оторвалась легко.
Голова ударилась о подготовленную заранее нишу. Взгляд упёрся в потолок. Свет ламп резал глаза, электрические молнии играли над головой, смешиваясь, образуя красивый салют. Но это было не важно. Важно было то, что всё сработало! Вот-вот должно произойти преобразование и всё пойдёт по намеченному плану. Ему было всё равно, что нарушены все известные науки законы, что он не чувствует продолжения тела после шеи и что вообще происходящее напоминает какой-то фарс.
Он гений! Он гений, раз ещё в состоянии мыслить, анализировать.
Вспышки над головой участились. Несколько раз пришлось даже зажмуриться. Открыв глаза, он уже увидел, как трещины в потолке разошлись в разные стороны змеями. Он попытался двинуться, но понял, насколько это глупая затея, когда всё, что ты есть – это лишь голова. Горе от ума, воистину.
Взорвались лампочки. Разом, словно по хлопку. Сверху начали падать маленькие бетонные кусочки, сыпаться серый порошок с характерным запахом. Было понятно, что потолок прохудился и в любой момент готов был окончательно похоронить под собой всё то, над чем он так долго работал и к чему шёл.
Воцарившаяся вокруг тьма, заняла всё пространств, растекшись, словно пролитая нефть. Паника вновь была тут как тут. Он не чувствовал ничего, рот открывался как у рыбы, выброшенной на сушу, пытаясь захватить свежий воздух. Он не мог ничего сказать, мысли в хаотичном порядке сбивались в голове. Но хуже всего было осознание того, что он ничего не может изменить. Всё кончено!
С характерным треском обрушился потолок. Куски бетона тяжело упали на пол, поднимая стоп пыли, разбивая в полёте банки и укладывая вниз огромные шкафы. А в глаза уже бил яркий дневной свет. Это ж сколько он пробыл внизу, что на смену дождю и вечеру пришла ясная погода.
Глаза слипались. Наверху вовсю резвился ветер. Он мог слышать его томные завывания, шелест листвы, хруст бетонной крошки. А потом исчезли и эти звуки. Будто его голову накрыли колпаком, оградили от внешнего мира, сделали таким же компонентом его собственного мира. Он ничего не видел перед собой. В голову пришла странная мысль о том, что тьма, спасаясь от пробившихся лучей солнца, нашло укромное место внутри него. Небытие поражало своим локальным размахом. Даже оторванный от тела, фактически не существующий, он стал прибежищем тьмы, огромной массы, вечной противоборствующей свету стороны. Такой же сильной, всепоглощающей.
Пресловутый конец был не за горами. Небытие подбиралась всё ближе. Как пума, собиравшаяся к решительному прыжку. Нацелившись на жертву, оно мягко перебирала подушечками больших лап, готовая вытащить заточенные когти.
Эти мысли, как мультик прервало неожиданное ощущение прикосновения. Когда же он понял, что это кто-то касается его закрытых глаз, он расплылся в улыбке, а потом и вовсе залился истерическим смехом.
Получилось! У него получилось!