Небо над твердью золотилось первыми лучами рассветного солнца. В этой точке пространства и времени оно казалось особенно прекрасным, а от запаха леса перехватывало дух. Вековые деревья, многие из которых помнили еще ящероподобных гигантов, тихо перешептывались между собой, потревоженные ветром, распространяя вокруг себя дурманящий хвойный аромат с примесью терпкого запаха дуба и легкого флирта ольхи. Сотни едва заметных тропинок змеились по лесу, пересекались, уходили в чащу или взлетали на опушку, заставляя думать о тех, кто проложил их. Были ли они тяжеловесными воинами или легкими разведчиками, лаской прошмыгивающими куда угодно? Или, может быть, это были обычные жители белокаменного дворца, свет которого привлекал все новых и новых гостей с окраин?
Лес просыпался вместе с солнцем. Щебетали первые утренние пташки, занявшие место ночных хищных птиц с огромными желтыми глазами и острыми когтями. Осторожно высовывал нос из своей норы заяц, шевелил ушами, с любопытством оглядывался вокруг. Сновали повсюду лесные мышки, похожие на маленькие пушистые камешки с тонюсенькими лапками и хвостиками. Где-то вдалеке наступил на сухую ветку олень и отпрянул, испуганный получившимся звуком. Лес просыпался, деревья зашумели отчетливее, потому что усилился ветер, и приятный, расслабляющий их запах заполнил все вокруг, вытеснив даже запах различных трав и лесных цветов. Находиться в этом лесу было настоящим блаженством, не было ничего удивительного в том, что Ирий предпочел окружить себя чем-то подобным, и черпать силы из естественной благодати. Лес защитит, полагали ирийцы. Лес не пропустит зла. Он и не пропускал. Положив ладонь на тонкий ствол юной березки, Гавриил говорил лесу, что он любит его. И лес любил его в ответ. В этом было все дело.
Младший принц действительно любил лес. Не обязательно этот, любой лес как явление приносил ему поистине небесное наслаждение. Часами, сутками он мог находиться в лесу. Кружить между деревьев, лаская тонкими пальцами их сухие стволы, обнимая их и тихо нашептывая песни собственного сочинения. Но лес, окружавший Ирий, не зря был прозван жутким. В самом начале их знакомства этот лес выглядел ужасно. Коряги и крючья, черные лесные реки со смертельными водоворотами, переплетенные ветви, искореженные стволы. Этот лес был пропитан ненавистью и злобой, с которой лесорубы пользовались его услугами, он не мог дать защиты Ирию. Он мог только убить, и он хотел убить его, используя всю свою изощренность. Лес насылал зверье и птиц. Волки кружили вокруг него, скалясь и рыча, но опасались подходить ближе, потому что принц скалился и рычал в ответ. Птицы пикировали на него с ветвей, но не долетали до его лица, потому что его птичий клекот пугал их, а пальцы, превращавшиеся в птичьи лапы с острыми когтями, грозили смертью. Лес присматривался, опасался, угрожал. А принц прогуливался по нему, старательно обходя расставленные ловушки, и гладил деревья, ласкал зверей, находя им пищу и воду. Он возвращался раз за разом, и вскоре лес привык к нему. Привык и принял. Расплелись ветви, исчезли коряги и крючья, реки заблестели на солнце, в них плескалась теперь рыба, и многие из них стали безопасны для перехода вброд. Деревья, излеченные любовью и приязнью, сбросили устрашающий облик, потянулись к солнцу, и Ирий вздохнул удивленно однажды утром, когда лес изменился совершенно, превратившись из жуткого в прекрасный.
В этот лес Гавриил пришел через несколько дней после битвы, когда раны его затянулись достаточно, чтобы он смог передвигаться, а кошмары отступили. Он остановился, по обыкновению, у огромного дуба, погладил его ствол, взобрался на нижнюю, самую широкую ветку, обхватил ее руками и неожиданно для самого себя разрыдался. Разрыдался от бессилия и досады, от неспособности своей что-либо изменить, и от того, что безучастным он остаться не мог никак. Принц любил лес. Он не мог позволить сжечь и его тоже. Гавриил лежал на ветке и ждал, что кто-нибудь придет. Кто-нибудь, способный разрешить его трудности, помочь ему советом. Но никто не приходил, потому что те демиурги, чьи решения что-то значили, отправились на совет, который он же сам и устроил. Явились только лесные звери, и принц безучастно наблюдал за тем, как косуля лижет его руку. Глядя в ее глупые нежные глаза, Гавриил думал, как получилось так, что он оказался в таком положении. И, кажется, понемногу приближался к ответу.
По его разумению, все началось задолго до его рождения. Той информации, которой он обладал, было явно недостаточно для того, чтобы знать наверняка, и ему оставалось лишь догадываться, но принц всегда славился своей способностью строить верные предположения, и потому в своих размышлениях он порой уходил очень и очень далеко. Он знал, что отец явился на эту планету не один, что с ним был Люцифер, а это значило, что старший брат должен был помнить то место, откуда они с отцом были родом. Оставалось лишь найти способ заставить его рассказать. Еще он знал, что отца с родной планеты изгнали за его смелые научные идеи. Отец пытался вывести новый вид живых существ, в чем, в принципе, не было ничего криминального. Значит, проблема лежала намного глубже, и до нее следовало докопаться в первую очередь. Оказавшись здесь, отец решил, что это место идеально подходит для его планов, и Гавриил не мог с ним не согласиться. Твердь в своей первозданности была удивительно прекрасна. Может быть, он думал так потому, что не знал других миров, но сердцем Гавриил чувствовал, что ни один мир не станет ему таким же дорогим как тот, что он про себя называл Террой.
Принц был еще совсем юным по меркам небожителей, но уже достаточно взрослым по меркам демиургов, поэтому он знал уже многие вещи, половину из которых все еще не понимал. Так, он знал, что Терра – мир с дуальной системой воспроизводства, а его родная планета, названия которой отец не говорил – нет. То есть, на Терре живут демиурги двух полов, и для воспроизводства требуются разнополые партнеры. Родной же мир отца творил себе потомство совершенно другим способом, что позволяло отцу считать демиургов примитивными и не брать их в расчет. Гавриил до сих пор плохо понимал, как был сотворен он сам. Этим умением обладали далеко не все жители их родной планеты, так что творение жизни нельзя было назвать чем-то настолько же простым, насколько было простым размножение демиургов. Творение, каким его понимал отец, было искусством, было наукой настолько высочайшей, что Гавриил вряд ли мог мечтать о том, что однажды сможет повторить это и создать себе сына. Дочерей в семьях его родственников не было никогда. Но, глядя на строгий дисциплинарный строй королевства, Гавриил начинал сомневаться в примитивности демиургов и подозревать в примитивности собственного отца. Террой правила любовь и ее производные. Иногда губительные и неправильные, но в основе всего всегда лежало это удивительное греющее чувство. Оно толкало демиургов на сумасшедшие поступки, развязывало войны, соединяло враждующие семьи, оно заставляло Терру жить, делало ее особенной, и, глядя на одухотворенные, восторженные лица влюбленных, Гавриил не мог не вспомнить строгое, лишенное подобных эмоций лицо отца. В семьях демиургов отцы бывали строгими, но в их глазах всегда читалась любовь к своим детям. Отец же смотрел на них так, как кузнец смотрит на хороший меч. Когда они ошибались, он смотрел на них так, как кузнец смотрит на плохой. Гавриил всегда обрывал себя на таких мыслях, потому что он не помнил своего детства в силу каких-то странных, беспокоящих отца причин. Возможно, в том времени кроется ответ, возможно, из-за этого взгляд отца так спокоен и тверд. Но как же тогда его братья? Неужели все они испытывают к нему те же чувства? Чувства клинков, соседствующих на спине воина? Неужели это все из-за того, что он сделал, о чем не помнит? И сделал ли он что-то вообще, или это просто домыслы, попытки найти объяснение?
Солнце поднялось высоко над лесом, но здесь, на нижней ветке огромного дуба, оно совсем не мешало. На опушках наверняка было жарко и душно, здесь же в листве путался легкий ветерок, приносящий солнечный запах, а блики солнца приятно грели бледную кожу принца. Пока вопросов было больше, чем ответов, и он пришел в этот лес, чтобы успокоить жаркие мысли, обрести хотя бы слабое подобие решимости. Дуб дарил ему тепло, принц щекой чувствовал, как вибрирует сухая кора, словно дерево тянется к нему всем своим древним существом, чувствуя его смятение и стараясь помочь, успокоить. Гавриил верил, что деревья умеют говорить. Достаточно просто уметь их слушать. И он слушал. Он приходил в этот лес, когда уставал от тьмы. Потому что здесь она отступала. Сворачивалась клубком у самой земли, стелилась черным туманом, но никогда не поднималась даже к нижним веткам. Дуб нашептывал что-то успокаивающее, доброе, от чего по щекам принца разлился нежный румянец, а губы сложились в мечтательную улыбку. Таким его и нашел старший брат, явившийся на слабый энергетический отклик, чтобы вернуть младшего брата домой, потому что отец начинал злиться, и ничем хорошим это закончиться не могло.
Люцифер остановился в десяти шагах от дуба. Ему отчего-то почудилось, что он ни за что не сможет преодолеть эти десять шагов. Не важно, что случится: упадет ли на него дерево, застрянет ли его нога в неожиданно возникшей топи, спикирует ли на него неясыть, набросится ли волк – он не пройдет. Лес не пускал его, он почти чувствовал прикосновение его сильных невидимых рук. Лес разрешал ему любоваться, но не разрешал подходить. Не разрешал нарушать хрупкого согласия, тончайшего единения души его младшего брата с духом леса. И Люцифер стоял, ошеломленный, оглушенный внезапно возникшей тишиной, от которой даже не звенело в ушах, словно все звуки просто исчезли как явление. Он видел дрожание листвы, но не слышал ее шуршания. Он видел движение в лесу, но не слышал хруста веток. А потом взгляд его сфокусировался на нижней ветке векового дуба, и больше уже Люцифер не видел и не слышал ничего. Он смотрел, раскрыв рот во вздохе, на тонкую длинную руку, небрежно переброшенную через ветку, в пальцы которой в поисках ласки тыкалась носом молодая косуля. Смотрел на сгиб локтя второй руки, на котором устроилась какая-то птица, заливавшаяся, судя по раскрытому клюву, счастливой трелью. Гавриил лежал на животе, почти уткнувшись лицом в ветку дуба, так что Люцифер видел лишь часть его лица. Закрытый глаз с пушистыми ресницами, отбрасывающими тень на румяную щеку, уголок улыбающегося рта. Буйные иссиня-черные волосы водопадом ниспадали с ветки дуба, почти касаясь земли. На мгновение Люциферу показалось, что он видел, как по ним пробежала белка. Младший брат лежал, обхватив ветку коленями так, что полы легкой тоги задрались, обнажив ноги, покрытые синяками и ссадинами. Босые ступни медленно раскачивались в воздухе, дразня живность, собравшуюся внизу. Гавриил медленно открыл единственный видимый Люциферу глаз, моргнул, сонно приподнял голову и что-то сказал. Звук появился не сразу, как бы с опозданием, и только по смеющемуся лицу брата первенец понял, что тот повторил свой вопрос уже несколько раз.
- Я спрашиваю, ты зачем?
- Я? – Люцифер с трудом сделал первый шаг. – Я за тобой. Отец искал тебя.
- Папочка? – Гавриил соскочил с ветки и замер в смущении, очевидно, сообразив, в каком виде его застал старший брат. – Он не сказал, зачем я ему понадобился?
- Ему не нравится, что ты здесь после всего, - Люцифер сделал второй шаг, почти ощутимо прорывая невидимую защиту леса. – Он беспокоится за тебя.
- Здесь со мной ничего не может случиться, - успокаивающе произнес Гавриил. – Но я скажу это сам.
- Уверен, он просто соскучился, - третий шаг дался еще сложнее, сердце заколотилось так, словно готовилось остановиться. – Он очень тебя любит, больше всех, ты же знаешь.
- Ладно тебе, - младший брат рассмеялся, и его смех напомнил Люциферу перезвон серебряных колокольчиков, которыми отец развлекал его в далеком детстве. – Он разве знает, что это такое?
- Ты действительно жестокий сын, - четвертый шаг ознаменовался шумом в ушах и струйкой холодного пота по спине. – Как можно не замечать настолько очевидные вещи?
- Очевидные? – Гавриил нахмурился, от чего его лицо стало немного птичьим. – Просвети меня, брат. Потому что я, вероятно, не понимаю его любви.
- Он спрашивает только о тебе. Где ты. Что ты делаешь, - пятый шаг ударил под колени. – Он не думает о нас, совершенно, все время беспокоится только о тебе. Он и в детстве…
- Этого я не помню, - прервал брата принц. – Я не помню, что было в детстве, а ты можешь рассказать мне все, что угодно. Я знаю, как ты к нему относишься.
- Как? – шестой шаг обжег лицо.
- Это ты любишь его, а не он тебя. Неужели не очевидно?
- Нет, я… - седьмой шаг показался самым трудным.
- Не нет, а да, уважаемый старший брат. Носитесь с ним как с писаной торбой, не задаете вопросов, тупо выполняете его приказы, разве это любовь? Разве можно назвать любовью то, что он делает?!
- Что? – восьмой шаг заставил дрожать руки.
- Разве можно верить ему после всего, что он сделал?! – Гавриил почти кричал, он уже не отвечал брату, он высказывал то, что по каким-то причинам не мог сказать раньше, он наверняка не видел Люцифера, не видел никого вокруг. – Разве можно любить его после всего?!
- После чего? – сделав девятый шаг, Люцифер почувствовал прерывистое дыхание брата на своем лице, ему оставалось лишь протянуть руки.
- После этого, задери вас всех дракон!!! – Гавриил рывком стянул с себя тогу и повернулся к брату спиной, подняв волосы так, чтобы они ничего не скрыли.
Люциферу показалось, что его отбросило назад, на все девять шагов, но на деле он совершил десятый. Он совершил этот шаг не задумываясь, не готовясь к нему, как к предыдущим, потому что лес перестал сдерживать его. Потому что из глаз его, цветом напоминавших изумруды, брызнули слезы, губы скривились, а ладони блуждали по голой спине, не в состоянии накрыть собой полностью ни один из множества шрамов.
- Это… это… поэтому у тебя болела спина все это время? – выдавил Люцифер.
- Поэтому, - зло ответил Гавриил. – Поэтому я привык спать на животе. Это его любовь, скажи мне? В этом она проявляется? Если так, то я не хочу такой любви, я не хочу…
- А какой хочешь?
Гавриил задумался, и долгое время слышен был только шум леса и тихий говорок векового дуба, принимавшего участие в тяжелом разговоре. Люцифер гладил спину брата, и каждый шрам отдавался болью в его собственной спине. Он думал, что же должно было совершить это безвинное, хрупкое создание, чтобы так исполосовать его? Он думал, каким же несокрушимым духом должно было обладать это существо, раз никто из братьев не слышал не то что крика, но даже стона из отцовских покоев, когда Гавриил задерживался там. Младший принц прерывисто вздохнул, и Люцифер отстраненно подумал, что это, наверное, произошло потому, что ему, возможно, нравится осторожное прикосновение ладоней к заживающим шрамам. Гавриил медленно повернулся, отпустив волосы, и они, освобожденные, рассыпались по голым плечам, упали на лицо. Первенец осторожно отвел прядь с лица, чтобы утонуть в глубокой сини смотрящих прямо на него глаз. Он обнял младшего брата за плечи, и весь мир вокруг перестал существовать. Он снова стал глухим, снова его взгляд сфокусировался на одном только бледном лице, и лицо это внезапно оказалось настолько близко, что слабый цветочный аромат, который всегда исходил от младшего принца, заполнил все вокруг. Затем к звукам присоединились и цвета. Все заполнила дикая, первозданная темнота. Это произошло потому, что Люцифер закрыл глаза, но сам он совершенно этого не заметил. А потом прямо у него в груди случился взрыв такой силы, что можно было надеяться на зарождение новой Вселенной. Они долго стояли у дуба, и голова Гавриила покоилась на широком плече старшего брата. И Люцифер задумчиво смотрел на небо, отчасти скрытое листвой, не думая, в общем-то, ни о чем.
Воспоминания текут вязкой, немного грязной рекой. Вот он только появился на свет. Видит, как его маленькая ручка обхватывает указательный палец отца. Отец улыбается. Тепло и нежно прижимает к груди. Он слышит, как бьется его сердце, слышит его приглушенный голос, который потом научится любить, под который научится засыпать, который захочет заставить замолчать. Навсегда. Вот он бегает по дворцу, который выглядит как деревянный макет. Потолок просвечивает, повсюду торчат какие-то балки. Полностью закончен только главный зал, вымощенный красивым белым мрамором. Когда солнце встречается с ним, хочется зажмуриться от яркого отсвета. Отец хватает его поперек живота, предотвращая падение в пропасть десятков этажей. Качает, подбрасывает в воздух. От уголков отцовских глаз разбежались едва заметные морщины. Отец улыбается, но глаза у него грустные. Помутневшие от чего-то, чему ребенок еще не знает названия. Вот он набивает синяки на плацу, силясь угнаться за Михаилом. Старший брат скачет через препятствия так, словно их вообще нет. Он же постоянно падает, и потом отец ругает его за разбитые колени и сломанный нос. Вот Рафаил вправляет ему перелом, а Михаил выглядит так, словно отец от него отрекся. «Мне совсем не больно», - слышит он свой голос, и Михаил улыбается, протягивает руку, чтобы ободряюще потрепать по голове, но почему-то останавливается на щеке. В его ладонь приятно уткнуться носом. Она пахнет солнцем и немного древесиной, но больше всего ему запоминается запах крови.
Он что-то упускает, это очевидно. Где кусок между недостроенным домом и плацем? Где все то, что произошло за это время, пока он не повзрослел достаточно, чтобы быть допущенным к военной подготовке? Гавриил опрокидывает еще одну стопку дубовой, закрывает глаза и откидывается на спинку плетеного кресла. Вот он видит отца, сидящим у пруда и бросающим в него камни. Камни падают в воду с глухим всплеском. Со стороны дворца двигается Люцифер. Кажется, он заметил отца с балкона. Он наклоняется к нему и что-то говорит. Что-то успокаивающее. Его узкие юношеские ладони неловко обхватывают широкие отцовские плечи, и тот не сбрасывает их, позволяя прикасаться к себе как к равному. Это потому, что сейчас ему плохо. Гавриил почти чувствует его печаль. Потом отец оборачивается, словно бы он всегда знал, что младший тоже здесь. Улыбается и подмигивает ему. Видимо, они с братом придумали, как решить проблему отца. Память сопротивляется, выкидывает в реальность, показывая незначительные события недавних дней. Как Люцифер смотрит на него через зеркало, думая, что он ничего не видит. Что он не видит, как темнеют его глаза, совсем как у отца, как бледнеют щеки. О чем он думает в этот момент? Когда их взгляды в зеркале пересекаются, Люцифер внезапно отворачивается, словно стыдясь собственных мыслей. Он уходит, не позволяя Гавриилу подойти и задать вопрос. Еще одна стопка дубовой. Михаил сидит за столом, заваленным картами, смотрит на них слепым взглядом. Руки у него дрожат. Еще одна стопка. Глубже, ему нужно глубже, дальше, туда, где отец берет его с собой в небольшое путешествие. «Я покажу тебе наш дом», - говорит он. Что там случилось? Что случилось у них дома?
Еще одна стопка. Пустая бутыль катится по полу к своим сестрам, соединяется с ними с громким звоном, но это не имеет значения. Рука Гавриила соскальзывает с подлокотника кресла, пальцы не достают до пола совсем чуть-чуть, подрагивая в воздухе так, словно все еще пытаются дотянуться, хотя его глаза уже… Глаза Гавриила широко раскрыты и мечутся в глазницах так, словно он видит сон или внезапно захотел увидеть весь мир целиком. Из уголка рта медленно тянется капля тягучей черной крови, потому что кровь – это единственное, что он сейчас видит. Уши его слышат крик. Нос его чует запах огня. Его затылок чувствует удар отца. Потому что он не должен был слышать. Не должен был чувствовать и видеть. Кровь заливает все вокруг, Гавриил мечется в кресле, пытаясь вырваться, ему кажется, что он захлебнется. Высокий мужчина с волосами цвета воронова крыла и яркими синими глазами на бледном лице. Папин папа. Стоит, высоко подняв голову, закованный в цепи. Кто-то стоит перед ним с небольшой коробкой в руках. И когда он открывает эту коробку, из нее вырываются сотни жуков, рвущихся под бледную кожу мужчины. Он выдерживает всего пять минут. Затем его крик разносится над площадью, и его тащат куда-то, потому что он не может идти, и только воет, но глаза его прикованы к тому, кто стоит рядом и держит ребенка за руку. «Беги отсюда», - читает Гавриил по искаженным судорогой губам последнего драконьего генерала. «Беги отсюда, сынок».
Он пришел в себя от хлесткой пощечины. Все пространство перед ним заполнило обеспокоенное лицо Люцифера, и Гавриил не сразу сообразил, где находится, дубовая настойка отступала слишком медленно.
- Я знаю, что мы сделали, - прошептал он хрипло, надтреснуто, словно его устами говорил дуб. – Мы убили дочь короля дракона. Мы убили принцессу. Если есть дочь, есть и отец. Яхве сказал, чтобы я вел его. Мои глаза… Мои глаза… Я привел его обратно на Терру… Я привел его… Ее дыхание, ее дыхание… внутри меня. Перед смертью она отдала мне… Как я позволил так легко себя обмануть…
Люцифер прижал брата к себе, заглушая подступившие к горлу принца рыдания, сжал дрожащие плечи, уставился слепым взглядом в стену. События давно минувшего прошлого вспыхнули перед глазами так ярко, словно это происходило вчера. Его собственная вина отчего-то сдавила сердце тисками.
- Мы были детьми, - словно в оправдание самому себе сказал первенец. – Мы не понимали, что происходит. Не мы убили, а он. Не ты привел, а он заставил тебя. Ты ни в чем не виноват, малыш, совершенно ни в чем не виноват. Но ты должен это забыть. Ты должен забыть об этом, как уже забывал, потому что тебе вредно об этом помнить. Сейчас у нас другие заботы, сейчас это не имеет значения.
- Зачем мы пришли сюда? Мы пришли, чтобы дать этому миру новую жизнь? Или мы пришли за королем?
Люцифер не ответил. Он не знал. Так же, как не знал, что делать теперь, когда его младший брат стоит перед ним в таком опасном состоянии. Что могло бы заставить его забыть о страшном поступке отца, что могло бы заставить его отвлечь от этого свое внимание?
- Не важно, - голос Гавриила прервал его размышления. – Сейчас это действительно не имеет значения. Я вспомнил, и больше этого не забуду. Я не позволю забрать у меня эти воспоминания. Но сейчас… Сейчас я пойду на восток, потому что я должен туда идти. Быть может, там я найду какие-нибудь ответы.
- Хочешь, я пойду с тобой? – Люцифер провел тыльной стороной ладони по щеке брата, неуверенно улыбнулся слабой, извиняющейся улыбкой. – Я мог бы защитить тебя в пути.
- Не мог бы, - Гавриил мягко высвободился из объятий брата и отошел к окну, на ходу накидывая на плечи синий шелковый плащ. – Ты никогда не мог меня защитить.
Он шагнул из окна, на лету высвобождая накопленную энергию, след от которой, во многом благодаря плащу, напоминал крылья, совершил несколько обманных маневров, уходя от следящих за ним невидимых, легко прошел через запертые врата и скрылся в облаках. Люцифер не сомневался, что большую часть пути его младший брат проделает пешком, что, конечно же, очень опасно, зато менее заметно, потому что в общем энергетическом фоне Терры его собственный отклик почти всегда был совершенно незаметен, особенно в лесах. В груди поселилось что-то наподобие пиявки. Первенец чувствовал, как она пульсирует где-то в том месте, где полагается быть сердцу, высасывает что-то необходимое, что-то, без чего он переставал быть самим собой. С этой пиявкой внутри он больше не мог спокойно смотреть в спину младшему брату. В спину, которая, как он теперь знал, была иссечена шрамами, свести которые оказался не в состоянии даже Рафаил.
- Какого… - Гавриил попытался выдернуть локоть из цепких пальцев брата, но у него ничего не вышло. – Ты что здесь… ты здесь зачем?
- Я больше никогда тебя не оставлю, - Люцифер притянул брата себе, заставил взглянуть прямо в глаза. – Слышишь меня? Больше никогда.
Глаза младшего принца расширились, но испуг в них сменился приятным удивлением, и это старшему принцу понравилось.
- Договорились, - Гавриил улыбнулся так, как улыбался в детстве, широко и счастливо. – Больше никогда.
Их руки разъединились лишь на одно мгновение, когда со стороны Асгарда внезапно налетел шквальный ледяной ветер, закружил, завертел в своих сильных невидимых объятьях. Люцифер готов был поклясться, что ветер что-то шепнул младшему принцу на ухо, однако тот ничем не выдал произошедшего, а потому спрашивать его о чем-то было бы как минимум странно. Но он, все же, спросил.
- Есть новости из Асгарда?
- Я расскажу тебе, когда мы поговорим с Идзанами, - пообещал младший брат.
И по беспечному тону его голоса Люцифер понял, что основной информацией северный ветер не располагал, иначе младший принц Небесного Королевства уже приставил бы к его горлу оба клинка.
Небо над Террой золотилось первыми лучами рассветного солнца.