Папочка

 

      «Сердце отца является шедевром природы".
      (Антуан Франсуа Прево)               
               
   
               
                -1-


       Крутосекущая черта, от которой берут начало первые отчётливые образы: зима, горка, санки, снежная пыль в лицо…
       Кубарем скатываюсь в сугроб. Чья-то сильная рука вытаскивает меня из сугроба. Это он – папочка.
       Воспоминания – подарок, данный нам свыше.
       Собираю их, как черепки разбившейся драгоценной вазы.
       Год, если не ошибаюсь, 1972-й.      
       Мне скоро двенадцать.
       Я - неутомимый заводчик всевозможных шалостей, которому претят любые усидчивые занятия. Одно из немногих исключений - просмотр футбольных и хоккейных репортажей по маленькому чёрно-белому «Рекорду». 
       Вопрос, озабочивающий меня больше всего:
       «Пап, за кого ты болеешь?»
       Поглядывая в мою сторону надглазьем приподнятых очков, папочка отвечает:
       «За того,  кто лучше играет».
       Вот так! В этом – весь он. Роняет шуточку с серьёзнейшим видом. А мне очень хочется знать – точно, ясно, конкретно, фактически.
       Я, допустим, никогда не скрывал, что команда…
       Стук в дверь. Кто-то пришёл.
       К папочке часто приходят разные люди: за советом и помощью.
       Папочка - бескорыстный решатель чужих проблем.
       Папочка чуток к другим; он - альтруист в высшем смысле; в нем безвылазно живёт Дон-Кихот. Нет, даже не Дон-Кихот, а "супердонкихот": тянет он груз работы своей и чужой, безо всякой пропорции, не считаясь со временем, плюя на здоровье. 
               
               
               
               
                -2-


       Бросаю в прошлое долгие взоры…
       Папочка стар – пятьдесят уж минуло лет! – без сединки в ровном расчёсе черных, как уголь, волос, моет руки; рукомойник бренчит: брынь-брынь-брынь.
       Вот он – крепкий, крутой, большелобый - за кухонным столом обедает,  размышляя о чём-то ведомом только ему.
       В синих глазах – смесь иронии и насмешки. Никто, кроме меня, не знает ни цвета папочкиных глаз, ни чудесного их выраженья…
       Быстро проглатывая еду, папочка, хлопотливо звеня  ключами в кармане пиджака, пружинно-чётким шагом устремляется в школу: директорствовать.
       Директорство для него – та самая ноша, которая, как говорится, не в тягость.
       Её он несёт с удовольствием вот уже целых пятнадцать лет.
       Думаю: «Папочка… Ты велик, как Зевс…»
       Кстати.
       Верит ли он в Бога – не знаю.
       Зато знаю точно: Бог живёт в душе у него.
       Бог настоящий. Бог подлинный.
       Бог строгий.
       Бог добрый и справедливый.

         
               
               
               
                -3-

               
       Городок наш маленький, приграничный.
       Мы занимаем двухкомнатную квартиру в деревянном доме довоенной постройки. 
       Зима…
       Год 1972-й, конец февраля…
       Снега, как Вселенные в вечной смене, кружатся над серыми кубами зданий.
       Толпы учащихся, выбегая из школы, дробятся вдоль улиц, растворяясь в метели.
       Пыхтят дымком трубы. 
       Напрягая моторы, ползут по выскольженным колеям грузовики.
       Фонари бросают на дорогу жёлтые световые овалы. 
       Хлопает дверь, входит папочка с сеткой («авоськой»), полной серых бумажных кульков. В одном из них – конфеты. Любит он баловать меня конфетами.
       Близоруко щурясь (вокруг глаз его собирается паутинная сетка морщин и морщинок), папочка протирает носовым платком запотевшие стёкла очков и, водружая их на свой классический нос, сообщает новость:
       «Мороз…»   
       За тонкой стеной грохочет: это сосед рубит дрова на веранде.
       (Случается, он рубит их ночью, будя всех жильцов…)
       Сердито поленьями трескает печь; красное пламя играет на старых цветастых обоях, рассыпаясь то темным углам златом и жаром; вьюга плачет над домом;  за окном - перегоны мельчайших снежинок; папочка в пегом своём пальтеце и кроличьей шапке возле дома широкой фанерной лопатой расчищает дорожку в снежных намётах. Озлившийся ветер швыряет в папочку с крыши серебристые клубья.
       Мне страшно за папочку: февральская злая метель может его замести, поглотив, как злополучную Атлантиду…
       Выхожу в коридор, открываю дверь. Волна ледяного холода обдаёт меня от темени и до пят.
       Папочка, густо облепленный белыми мошками, курит, опершись одной рукой на лопату.
       Увидев меня, говорит, словно оправдываясь: 
       «Курение, знаешь, дурная привычка…»




                -4-


       Весна. Снега промякли. Повсюду сыреют рыжеватые плеши.
       Не смолкает весёлый «чирик» воробьёв.
       Я пускаю бумажные кораблики в журчащие водотоки. Хожу по двору и ломаю ногой ледянистые ракушки луж.
       Дни рябенькие: то снежок, то дождик, то солнце, то тень.
       Март… 
       В марте свежи и легки все восприятия.
       Исчерпана самая длинная четверть. Каникулы пролетают мгновенно.
       Приходит апрель.
       В апреле – васильковое небо и алые с золотом зори. Воздух ощутимо теплеет. Апрель – преддверие мая.
       О, бархатный май с сияющими в изумрудной траве одуванчиками, пушистыми перьями цветов на деревьях, рваными звуками пионерского горна и вечерами, переполненными зарницами, люблю я особенно. В этом месяце мой день рождения и самый главный из праздников – День Победы.
       На старых фронтовых фотографиях с пометкой: «1945 год» молодой и красивый папочка изображён в погонах лейтенанта. Он служил в 211-й штурмовой авиационной дивизии (3-я воздушная армия).
       Утром 9 мая папочка прикрепляет к пиджаку орденские планки и на митинге в городском сквере произносит короткую речь.
       Война…
       Всё, связанное с ней, меня трогает живо.
       Книги о войне я перечитываю по нескольку раз, а некоторые знаю почти наизусть…
       Иногда приезжает В.Л., папочкин друг.
       Уединившись на кухне, они говорят какие-то непонятности.
       Нет-нет, я не подслушиваю.
       Просто дверь на кухню закрыта неплотно.
       Мечтаю: когда вырасту, научусь понимать любое сказанное папочкой слово.               
               
          

               
               
                -5-


       Помнятся папочкины летние субботне-воскресные досуги.
       Вот он у дома в саду, под сенью орехового куста, с приятелем в шахматы режется.  На лице его, бронзовом от загара, плещется скрытый азарт. 
       Игра идёт с переменным успехом, прекращаясь после пары-тройки контровых - «решающих», «последних», «самых последних» - партий и непременного обещания проигравшей стороны реваншироваться в следующий раз.
       Перед сном папочка садится в обтянутое тёмно-зелёной тканью разлапое кресло и решает кроссворд в «Огоньке».
       А то, вперившись в газетный развёртыш «Известий», читает заметки от корки до корки…
       Чаще всё-таки остатки вечера проводит он с книгой.
       «Пап, что ты читаешь?»
       «Беллетристику».
       Я не спрашиваю, что такое «беллетристика», но папочкин тон указывает на некую отрицательность термина (во всяком случае, для меня).
       Папочка – завзятый книголюб.
       Большая комната (зал) пышнеет уходящими к потолку охристыми полками и полочками, закупоренными цветастыми переплётами. Тут всегда стоит запах старой бумаги и пыли…
       Становясь на скрипящий, давным-давно раскачавшийся стул, папочка проводит сортировку томов, и как хороший хозяин, знакомый со своим огородом, корешок нужной книги находит на ощупь…
       Папочка мой – филолог.
       Он с отличием окончил филологический факультет.
       Он наизусть знает много разных стихотворений.
       К печатному слову папочка относится с большим пиететом.
       «Запомни, - любит он повторять, - слово, как и каждый знак препинания, случайно не возникает…»
       Тексты своих выступлений, отчёты в роно и планы уроков предаёт он бумаге с помощью пишущей машинки «Москва».               

               
               
               
               
                -6-


       Вижу, как сейчас: папочка в своём директорском кабинете рвёт на мелкие части какие-то служебные бумаженции и, отправляя клочки в ведро для мусора, говорит лаконически: «Муть!»
       Поднимается и со встряхом плечей  ухает шагом туда и сюда, ладонью пригладив смоляные пряди (он не седеет совершенно).
       «Кто мог придумать подобную глупость?»
       У папочки избыток авторитета - поэтому он им не пользуется. Он из числа тех немногих, кто, совершенно не боясь за последствия, называет вещи своими именами…
       Главный девиз папочки – простота. И гармония меры во всём.
       Его коробит от сплетен, шумих, болтовни, бестолковщины…
       Не терпит он словесные курцгалопы, путанность мыслей и чувств.
       «Выражайся яснее…»
       «Напрягай посильнее мышцы ума…»
       Ещё не выносит бахвальства:
       «Пустого места ничем не заткнёшь. Не хвались, едучи на рать, а хвались едучи…» 
       И приводит в пример Сократа: «Я знаю, что ничего не знаю», - опуская вторую часть изречения («но другие не знают и этого»).
       В одежде папочка - консерватор.
       Летом, зимами, осенями, вёснами носит он неизменный костюм, рубашку и галстук, поверх пиджачной пары надевая, по необходимости, пальто или плащ.
       По утрам и вечерам, игнорируя чай, пьёт горячую воду, подсластив её сахаром. Привычка эта ещё с войны прочно вошла в обиход его жизни.
       «Вода, сынок, – великий напиток, основа всего сущего, одним словом, аш два о».
       «А что такое аш два о?»
       «Это такая химическая формула". 



               
      
                -7-

         
       Помню, роняет (без всякого повода):
       «Дай-ка дневник».
       Приношу, отдаю с замиранием сердца. 
       «Что это? – водит пальцем он по пустынным графам. – Почему не заполнено?»
       «Не задавали…»
       «Что-что? По истории тоже?»
       «Угу».
       Гнева папочки я боюсь, хотя гнев его вовсе не страшный. Чувствую внутренне, как начинает копошиться в папочке презлой  муравейничек слов.
       «Что изучаете?»
       «Восстание Спартака».
       «Отлично. Слушай вопрос. Откуда был родом Спартак? Подсказка: из этой страны происходили также певец Орфей и бог войны Арес…»
       Папочка мой - дока в истории;  я перед ним – как муха в сметане, бери и дави. Экзаменует меня он недолго. Его резолюция сурова и беспощадна.
       «На прошлом уроке…» - тщусь я подать робкую реплику.
       На лоб отметнувши очки, крепкой ладонью разрезает папочка воздух, ударив словами, словно царь-пушкой:
       «Всё это, знаешь, мура… Иллюзия твоих мозговых полушарий…»
       Бывает, разозлится он на меня и скажет:
       «Так нельзя. Тебе что, пять лет? Ты, дорогой, порешь чушь, как младенец…»
       Слова папочки полновесны и убедительны, потому что всякое суждение одевает он в непробиваемый панцирь логики.
       Папочка – учёнейший культуртрегер. Надо всем его естеством доминирует интеллект.
       Он старается побудить меня к размышлениям о трансцендентальных предметах.
       Изъясняя, почему так, а не этак, следует поступать, папочка, резонируя эрудицией, присовокупляет к своим наставлениям различные полезные сентенции, например:
       «Если ты что-нибудь делаешь, делай это хорошо…»
       «Мы учимся не для школы, а для жизни…»
       «Умный тот, кто может обойтись без совета…»
       «Праздность рождает порок…»
       Или вообще отвешивает цитату:
       «Науки юношей питают…»
       Я представляю папочку в белоснежной тоге, украшенной роскошной пурпурной полосой. Он витийствует перед толпой римских граждан. Выслушав его, они разом кричат: «Да здравствует император!..»
       А что: он, пожалуй, вполне мог быть императором.

               
               


                -8-

         
       Прошлое, вечное, как мир, давно забытое, вдруг просыпается во мне священными своими обрывками...         
       Никогда не забуду картину: папочка лежит на диване, совсем без очков, посеревший и похудевший, с фосфорическим блеском точно стиснутых глаз, весь в глубоких морщинах; меркнущий в сумерках истаивающего дня, кажется он старее, чем следует.
       У папочки обострение язвы желудка.
       Сердце моё сжимает тоскливый ужас. Слёзы медленно ползут по щекам.
       Мне жалко папочку.
       Мне хочется его обнять, прижаться к нему крепко-крепко, но я не решаюсь.
       Не любит папочка всякие охи и вздохи, сантименты его раздражают.    
       Впрочем, ещё более  раздражает его собственная болезнь.
       «Пап, как ты себя чувствуешь?»
       Он машет рукой… Страшного, мол, нет ничего…
       Но я-то ведь вижу, как он страдает, как действительно больно ему.
       «Тебе развиваться надо… Больше читать…»
       «Я читаю…»
       «Ты читаешь не то и не так… Чтение должно быть не развлечением, а трудом…»
       Август. На дворе пасмурно, сыро, ветрено. Год 1972-й.
       Врачи отправляют папочку в Ессентуки на лечение.
       Он проживёт на Земле ещё целых пятнадцать лет.