Рассказ основан на реальных событиях.
1.
Большая любовь бывает в жизни только раз. Ольге казалось, что прожить без любимого хотя бы день она уже не сможет. Скоротечный роман закончился свадьбой. Через пять лет у Ольги росли два замечательных мальчишки-погодка. Муж безбожно пил, устраивал скандалы, но на утро валялся в ногах и обещал завязать. Недели на три-четыре обещаний хватало, потом следовал очередной запой. Так продолжалось года три, до тех пор, пока однажды не нашла бедная женщина своего суженого в овечьем хлеву с петлей на шее.
Деревня в один голос осудила Ольгу. Чего только не наговорили, строя догадки, отчего мужик спился да и повесился. Кто-то усмотрел в ее ребятишках студента-агронома, бывавшего года два к ряду в деревне на практике, да и подарившего девке мальчишек.
От позора, от косых взглядов, от шушуканий у колодца переехала Ольга в другое село, устроилась работать на промышленное предприятие, большую редкость в наших деревнях. Начала подсобной рабочей в столовой: мешки с картошкой на горбу таскала, двухведерные кастрюли, пивные бочки закатывала, как хороший мужик – лишь копеечку заработать, лишь бы не оставить пацанов без хлебушка, без конфетки по выходным. Потом еще и учиться вздумала, заочно. Стало еще тяжелее – пацаны в школу пошли, а ей на сессию, недели на три. Но и это преодолела, стала завпроизводством.
И что-то произошло с Ольгой. Если раньше радовалась она заработанной копеечке, то теперь прельщать ее стало поклонение, подарки, лишние деньги.
Бывали, конечно, моменты, когда она оставалась одна в обставленной новой мебелью квартире, задумывалась, что же с ней происходит, а потом гнала эти мысли. “Вот так вот Вам всем. Думали, так нищенкой и останусь, а у меня все есть. Захочу, так и машину куплю. Вот подрастет старший, ему обязательно, пусть не хуже людей будет".
У старшего, Толика, в классе восьмом всегда уже водились деньги. У матери он на мороженку, кино, на запчасти к велосипеду не клянчил.
– Мам, я заработаю, – уверенно говорил он матери, и она радовалась, что сын понимает, как трудно достаются рубли.
Единственно, чего не делала женщина, так это никогда не спрашивала, где может заработать мальчишка.
В те времена на работу малолеток не брали, а если и привлекали к трудовой деятельности, то классами и, как правило, денег на руки не платили. Но раз в кармане у Толика водились деньги, значит, он все-таки где-то зарабатывал.
2.
Толик был старшим, Валерка годом младше. По характеру оба были полной противоположностью. Толик шустрый, разговорчивый, предприимчивый. Валерка увалень, добрый и простодушный, готовый снять с себя последнюю рубашку.
Толик этим пользовался. Валерка так свято хранил узы братства, что даже матери ни разу брата не продал, хотя про себя и отмечал, что надо бы братца отметилить, как следует за его поступки.
Как ни странно, но Валерка был невысоким, коренастым крепышом, обладавшим недюжинной физической силой. Но он ни разу не влез в драку по собственной воле, чаще приходилось защищать долговязого и хиловатого братца, ввязывающегося в споры и драки без особой на то нужды.
Незаметно братья выросли. Валерка после школы сразу пошел работать, попросился учеником в токарный цех, и дни напролет пропадал у станка. Толик же подался в город. Всеми правдами и неправдами мать устроила его в политехнический институт. И в честь поступления подарила машину – голубую шестерку.
Толик учился. Приезжал домой и вечерами, устроившись на лавочке перед домом, учил Валерку:
–Ты так всю жизнь горбатиться будешь, токарь-слесарь. А жизнь, вот она, проходит. А знаешь, как люди живут? Закончить бы, сразу в кооператоры. Сейчас такую свободу дали – только сумей организовать...
Грянул девяносто первый. Валерка пережил все потрясения не потрясенный – до фени ему было, кто, что делил в России. Предприятие работало, платили неплохую зарплату. А вот Анатолия год потряс. Вместе со свободой хлынула вседозволенность. За короткий срок его приятели, которые в институтах не учились, наживали состояния, покупали машины, квартиры, закатывались в рестораны, щеголяли в длинных кожаных плащах с белыми шарфами на шее, окружали себя бритоголовыми мужиками с рациями и гнули пальцы веером.
Толик крутился. Теперь редко заезжая в деревню на иномарке, он тоже гнул пальцы, разговаривал со всеми как–то снисходительно, растягивая слова и приговаривая: “А все па-а ба-а-ра-а-ба-ну!”
Где и когда он связался с очередной компанией “ достойных” людей, он никогда не рассказывал. Однажды, как бы между прочим, спросил у Валерки:
–У вас, поди, в деревне, тоже ширяются?
Валерка только кивнул в ответ. Дураков хватало. Откуда только они выползли все, недоделанные, недоразвитые, с рожами дегенератов, и мозгами, как у курицы. Сбились в стаи и чувствовали себя авторитетами. Бездействие участкового, вдруг пропавшего из поля зрения деревенских, придавало пацанью уверенности в безнаказанности. Валерка презирал в душе это отребье, но не вмешивался – проходил мимо. Тем более что шпана его побаивалась, не приставала, денег не клянчила, в квартиру не ломилась.
А Толик, месяцами не показывавшийся в родном доме, вдруг зачастил. Приезжал, ставил машину и пропадал на полночи, а то и на ночь. Ольга стала беспокоиться, но взрослый сын отшучивался, что подыскивает себе невесту. С городскими шалавами жизнь не свяжешь, а вот деревенскую девушку взять в жены – это пристойно, хорошей супругой будет.
Муть в глазах брата Валерка заметил первым:
– Пил что ли?
– Ты чо? Мне на работу? Водяра, гадость, мне па-а ба-а-ра-а-ба-ну.
Так, расслабился чуток.
– Не понял?
– Куда тебе, деревне? Не поймешь... Хотя предложить могу, кайфик словишь.
– А по сапатке?
Толик осклабился:
– Ты, Валера, не гони. За меня с тебя душу вытряхнут. Ты, брательник, от жизни отстал, а я в самой стремнине. Я дверь пинаю, а тебя на порог не пустят. Вышибут. Хочешь нормально жить, нужным быть, при бабках и в прикиде, за меня держись. Настал мой черед. Я ведь помню, как ты меня защищал, –Анатолий улыбнулся и похлопал брата по плечу.
Только года через два у Анатолия ни бабок, ни прикида не стало.
Пришел он домой пешком, с автобусной остановки. Паршивенькая куртка, шапочка вязанная и молью побитая, кроссовки драные. Пришибленный, худой и дерганый.
В тот же день мать не нашла денег, оставленных в серванте. А Толик за ужином был неописуемо весел, шутил, смеялся, и уверял, что жизнь в деревне, нужно поднимать. Не получилось с городом, но он и здесь не пропадет, наладит дело, и загремит их деревенька на всю Россию.
3.
Изуродованное человеческое тело нашли на заброшенной стройке. Решили мужики на халяву обзавестись арматурой, заехали, да и напоролись на труп. Поразмыслили, вызвали милицию.
Началось следствие.
Старшему следователю прокуратуры открыла пожилая женщина. Серое лицо, ввалившиеся, блеклые глаза, не выражающие ни удивления, ни испуга, ни ненависти, даже безразличия и того, казалось, в них не было. Глубокие морщины на лице и руках, выбившиеся прядки седых, неприбранных волос, тусклый голос, не проявленный интерес к вошедшему – все говорило о том, что женщине безразлично происходящее.
Следователь работал в районе давно, знал Ольгу лет пятнадцать, знал и о том, как жила эта женщина, и сейчас был просто поражен тем, что увидел: жилище бедного человека.
– Ваш сын Валерий дома?
Ольга кивнула и указала на запертую дверь комнаты.
Следователь прошел к двери. В прихожую вошли еще двое статных молодых людей. С ними Ольга не поздоровалась, окинула взглядом и пошла на кухню.
На Валеркиных запястьях щелкнули наручники. Он глянул на серебристые кольца:
– Кто-то же должен был поставить точку?
4.
Ольга не знала, спит она, или только прикрыла глаза. Тяжелая, уже пережитая явь, ворочалась в липкой темноте комнаты.
Вот Толик кричит. Кричит, как под пытками. Изломанное тело сына на разбросанной кровати. Выкатившиеся из орбит глаза, видны только глазные яблоки с лопнувшими кровеносными сосудами. Искривленный рот, оскал подгнивших зубов, тягучая слюна, как у больной собаки, висит в уголку губ.
В комнате запах тлена, полумрак. Толик запрещает открывать шторы.
Она подходит к нему ближе, садится на краешек кровати, и начинает негнущимися непослушными пальцами развязывать узел на запястье сыновьей руки. Валерка совсем безжалостный, из веревки соорудил путы, и Толика прикрутил к кровати по рукам и ногам.
Веревка ослабла. Пленник выдернул руку. Ольга развязывает другую.
– Мама, спаси... Мамочка... Спаси... Хоть чуть-чуть, капельку...
–У нас нет, Валерка все выбросил.
–Я сбегаю.
– И денег нет.
–Видик. У тебя есть видик. Отдай... Мамочка... Отдай, прошу тебя.
–Вещь ведь...
–Жалко. Для родного сына жалко? Подыхай, Толик? Пока вам волок, пока зелень была, Толик ненаглядный... Суки... Сам возьму. Не лезь... Прибью, падла... Сама воровала, нахапала, теперь жалко....
Было обидно и больно, но она сдавалась.
Ударила Толика только тогда, когда самой стало страшно.
В доме уже не было очень ценных вещей, простенькие скупщики не брали. И тут на глаза сыну попалась ее рука.
Золотое колечко никак не хотело сниматься с пальца. Он сначала облизывал ее палец и крутил кольцо так, что под ним скручивалась кожа. Ольга, улыбаясь одними уголками губ, говорила, что больно, и Анатолий возвращал кольцо на место. Потом он повел ее в ванну. За палец. Быстро. Подергивая на себя, как ведут непослушную овцу. Но ни мыло, ни вода не помогли.
– Мамочка, давай его кусачками? Я обязательно потом куплю тебе новое... Обязательно. Сейчас ты поможешь мне... его возьмут.... раскушенное возьмут...
Она почему-то верила. Верила в то, что он купит, что сейчас возьмут.
Он вытащил ее из ванной комнаты и повел на кухню. Не отпуская, пошарил в ящиках. И тут она увидела, что в руках у Толика оказалась разделочная доска и большой мясной нож. Он положил ее руку на доску, крепко, жестоко сжал. Она заглянула ему в глаза и поняла, что сын сейчас, не задумываясь, отрежет ей палец, чтобы только получить кольцо. Ольга завизжала, схватила что-то в руку и ударила сына. Ударила со всей силы. Вся, вся боль, что накопилась за эти дни, месяцы, годы влилась в этот удар. И Толик обмяк. Выронил нож и тихо сполз вдоль стола на пол.
Она спасала его, как могла. Сердце сына билось, но он не приходил в сознание.
Валерка пришел с работы. Выслушал сбивчивый, тонущий в слезах, рассказ матери.
– Ладно, увезу его в район. Пусть этого гада лечат.
Слепок от стареньких шин “Запорожца” фигурировал в деле, как улика.
5.
Судили Валерку в клубе, специально открытом и прибранном для такого важного общественного дела.
В старый, давно не ремонтированный зал, набилась вся деревня.
Ольга сидела в первом ряду, совершенно одна. Хоть и не хватило односельчанам места, рядом никто ни сел. Процедура длилась долго, опрашивали свидетелей, вызывали и тех, кто покупал у покойника то, что он приносил. Были и пацаны, которых Толик якобы подбивал покупать наркотики, пробовать вместе с ним, или, запугивая, заставлял.
В зале было как бы две разделенные сценой стороны: одна разбирала злодеяние деревенского парня и верила всему, что было сказано из-за свидетельской стойки, рыжей трибуны с оборванным Советским гербом, другая, сидящая в зале, не верила ни единому слову свидетелей и шепотом поносила нынешнюю власть, бездействие законов и отсутствие страха.
На каком-то очередном выступлении Ольга поднялась с места и громко сказала, ни к кому конкретно не обращаясь:
–Это я убила собственного сына. Я была плохой матерью, и это мой грех. Сына я избавила от греха, и вас избавила от грешного сына. Судите меня, а Валеру отпустите...
Валерка встал со стула. Сержант-охранник протянул было руку, чтобы усадить заключенного, но остановился.
В зале висела гулкая тишина. Было слышно, как скрипят половицы под шагами Ольги. Она подошла к Валерию, взяла его скованные руки в свои, посмотрела в глаза:
–Простите меня, дети....
1999 год.