Рояль был старым уже тогда, когда появился в нашей семье. Бока его были матовыми и не блестели полировкой, педали ходили туго, левая педаль не работала вообще, а на пюпитре (о чудо!) были две круглые, поворачивающиеся подставки, покрытые фетровой тканью. Как говорила мама, на эти подставки когда-то ставили подсвечники. Это казалось неправдоподобным: в век электричества, и вдруг подсвечники… Воображение услужливо рисовало отблеск и колыхание пламени свечей, тени на стенах, женщины в длинных платьях с открытыми плечами…
Рояль был очень старым. Как оказалось позже, значительно старше, чем мы могли предположить.
Жили мы впятером в одной комнате в коммунальной квартире. Мама, папа, старший брат, я и бабушка. Папа с мамой спали на кровати, отгороженной шкафом, бабушка на диване, а мы с братом на раскладушках.
Дом был ведомственный, на первом этаже размещалась организация, в которой работал мой папа. Она называлась «Союзмаркштрест», я не знала, как расшифровывалось это слово, но точно знала, что папа был не геодезистом, не топографом, а именно маркшейдером, и очень гордилась своим знанием.
Когда мне исполнилось 6 лет, организация разрослась, ее перевели в другое здание, а первый этаж решили переделать под квартиры сотрудников. Мы ходили смотреть, как перестраивают нашу будущую квартиру, и вдруг однажды в эту, еще недостроенную квартиру, привезли рояль.
Вообще-то рояль был не концертный, а кабинетный, но мне он все равно казался огромным.
Позже мама рассказала, что купила рояль у двух стариков, потерявших в войну сына. Зашла по каким-то делам к ним домой. Они жили в Нахичевани (когда-то это был отдельный город и только в 1928 году его объединили с Ростовом), в собственном доме, состоящем из двух комнат. В одной комнате, собственно и жили, а в другой комнате не было никакой мебели, кроме рояля и портрета молодого человека в военной форме на стене. Старики рассказали маме, что молодой человек на портрете – их сын, учился в консерватории в Москве, подавал большие надежды и погиб на войне.
Узнав, что мама тоже когда-то играла на фортепиано, старики предложили: «Хочешь, забирай инструмент. Он старинный, нам недолго уже осталось, пусть попадет в хорошие руки». Продали они рояль за сущие копейки, за которые в те годы купить пианино, нечего было и думать.
Поставила мама рояль в недостроенную квартиру, после этого комнату отгородили стеной от кухни, и вынести рояль из квартиры через дверь оказалось уже просто невозможным.
Впрочем, наверное, рассказ о рояле начинать надо с моей бабушки.
К своему стыду, я не знаю, в каком году родилась бабушка, но, судя по тому, что моя мама была в семье четвертым ребенком, и родилась в 1905 году, бабушка родилась примерно в 1876-1880 годах, в Санкт- Петербурге, в довольно обеспеченной семье, училась и закончила Смольный институт благородных девиц.
Всматриваюсь в бабушкину фотографию тех лет. Темные волнистые волосы, которые, как она ни старалась, так и не удалось пригладить зачесаны назад, но завитки все равно выбиваются из-за ушей. Высокий красивый лоб, брови, которые иногда называют «соболиными», даже на фотографии видно, как они шелковисты, глаза… Фотография черно белая, но я то знаю, что глаза – карие, смотрят они с фотографии с ожиданием и надеждой. Губы сжаты, и все-таки в них угадывается улыбка. Вот, сейчас, через минуту – напускная строгость пройдет и девушка улыбнется. Платье у ворота собрано пышными кружевными воланами, на тонкой шее нитка жемчужных бус. Знать бы, о чем она думала, когда фотографировалась, и какой представлялась ей будущая жизнь.
Бабушка была музыкальна, хорошо играла на фортепиано, пела. В семье сохранилась легенда, что в бабушку был влюблен Римский – Корсаков. Уж не знаю, где и как они встретились, но помню сама, что бабушка, уже старенькая, стоит перед радиоприемником и плачет, а оттуда звучат романсы Римского – Корсакова. Я пытаюсь что-то сказать, успокоить бабушку, а мама тихонько меня уводит: «Не мешай, пусть повспоминает…»
Тем не менее, Римский – Корсаков не был «героем бабушкиного романа». Влюбилась она вопреки воле своих родителей в обыкновенного мещанина из Новочеркасска.
Окончание Смольного института в то время само по себе было и капиталом, и приданным. Родители бабушки мечтали о «хорошем зяте» со связями и положением в обществе, а не каком-то молодом хозяине магазинчика в далеком Новочеркасске. Но бабушка оказалась настойчивой. Воспитанная в строгих традициях, на свидания с молодым человеком она ради приличия ходила с младшим братом, который, донельзя польщенный доверием, сидя за обеденным столом, за которым восседала вся семья, громким трагическим шепотом произносил: «Шура, ты не думай, я никому не скажу, с кем ты сегодня встречалась…»
Родители в конце концов уступили, и бабушка уехала к молодому мужу. Жалела ли она когда-нибудь об этом? Кто знает…
Жизнь в Новочеркасске разительно отличалась от того, к чему ее готовили в Смольном институте.
Все хозяйство легло на бабушкины плечи, о горничных пришлось забыть, один за другим пошли дети.
Единственной отрадой оставалась музыка. Пианино дедушка выписал не какое-нибудь, а из самого Питера. И четырех дочек начали обучать музыке. Сыновей дедушка учить музыке не разрешил – не мужское занятие, а девчонки - что же, пусть перебирают пальчиками…
Размеренная спокойная жизнь закончилась в 1917 году. Власть в городе менялась чуть не каждую ночь: красные, белые, а то и просто бандиты. Хотя один бог знает, чем порой первые или вторые отличались от третьих. Бабушка и не различала их. Помогала всем раненым, которые стучались в двери дома, перевязывала, кормила и мечтала только о том, чтобы сохранить детей живыми. Младшей дочке было тогда всего 6 лет, старшей - 16.
А сыновья придумали, как защитить дом от тех, кто пытался проникнуть в него, не постучавшись. Собственно, способ был стар как мир, но его предложил будущий заслуженный изобретатель СССР. По периметру забора шла веревка, и если кто-то ее задевал, пытаясь перелезть через забор, в комнате мальчишек на перевернутый верх дном медный тазик падала пудовая гиря. Так уж получилось, что первым испытал на себе это изобретение дедушка, задержавшийся как-то вечером в городе до поздней ночи. Попытался открыть калитку, толкнул ее, и через пару минут увидел двух сыновей, мчавшихся ему наперерез, в трусах, но с топорами в руках.
Жизнь бабушки сложилась тяжело. В конце двадцатых годов дедушку по чьему-то доносу арестовали. Потом решением суда его оправдали, но до суда он не дожил, умер в тюрьме от «грудной жабы» - так в те времена называли стенокардию.
Смотрю на фотографию 1927 года. Бабушка посередине, и с двух сторон к ней приникли две девочки: моя мама и самая младшая, Нина. Как же они похожи… Какой одинаковый у всех овал лица, брови, глаза… И какие разные выражения глаз. Нина смотрит весело, с улыбкой, ей 16 лет, и ее еще не коснулись жизненные тревоги. Мама моя – как будто вглядывается в будущее, и наверняка думает о чем-то своем, что и словами то сформулировать сложно, и можно только догадываться о тех вопросах, которые она задает этому миру.
А у бабушки глаза усталые и печальные. На нее легла забота о детях, она бьется из последних сил, стараясь не только прокормить всех, но дать им надежду и опору в жизни. И уголки рта опустились вниз. Нет, уже не кажется, что эта женщина вот-вот улыбнется, скорее наоборот: кажется, что она разучилась улыбаться. И, все-таки, как бы ни было тяжело, надо находить в себе силы и продолжать жить.
А вскоре реквизировали и дом. Кто на него так сильно «позарился» было непонятно, уж слишком простенький домик – не хоромы какие-нибудь. Сохранилась фотография бабушки, на которой она стоит в дверях небольшого одноэтажного кирпичного дома. Три ступеньки у входа, 6 окон, выходящих на улицу, рядом на каком-то камешке примостилась моя мама. Последние дни в доме, в котором бабушка вырастила детей, похоронила мужа и старшую дочь, была хозяйкой… Наверное, сказать, что «это было нелегко» - то же самое, что ничего не сказать. Поймет только тот, кто пережил такие времена.
Старшие дети к этому времени уже разъехались кто в Ростов, кто в Петроград. Нина в конце концов тоже поселилась в Питере в коммуналке вместе со старшими братьями, а бабушка до конца своих дней так и кочевала от одного ребенка к другому, не имея собственной крыши над головой.
Но пока у бабушки сохранялся рассудок, да и потом, в минуты просветления, она часто просила включить радио, слушала звучащие из него мелодии, и, если это была классика, почти безошибочно угадывала автора.
Из детей, наверное, больше всех была склонна к музыке моя мама. Во всяком случае, остальные сестры во взрослом возрасте никогда не садились за инструмент.
Папа уже в глубокой старости (он пережил маму на 15 лет), рассказывал, что в Новочеркасске мама подрабатывала, выступая тапером перед киносеансами. Сама мама об этом не упоминала, но, возможно, так и было. Кроме решения финансовых вопросов, ей, наверное, просто было приятно выходить на авансцену, играть, раскланиваться перед аплодирующими молодыми людьми…. Мама была артистической натурой, хоть жизнь и не позволила ей как-то проявить эти черты характера. Она очень хотела танцевать. Тайком от отца ходила на какие-то занятия, но первое же публичное выступление оказалось и последним. Дедушка мой был суров: «Приличная девушка из приличной семьи, не должна поднимать ноги, иначе на ней никто не женится».
Маме пришлось оставить занятия танцами и поступить в землеустроительный техникум. Смеясь, мама рассказывала, что в техникум поступила «по блату». Надо было сдавать экзамен по химии, о которой она не имела ни малейшего представления, но молодой преподаватель, который был в нее влюблен, уговорил: «Женечка, ну только одну главку какую-нибудь выучи…». Мама полистала учебник, нашла самую маленькую главу «Сера и фосфор», выучила ее, и это, по-моему, так и осталось вершиной ее химических знаний.
Я очень люблю мамину фотографию на общей выпускной фотографии техникума. Выпуск землемеров 1930 года. Уже не та девочка, что прижималась к своей маме на предыдущей фотографии. Молодая, красивая девушка в темном платье с белым отложным воротничком. Глаза – глубокие-глубокие, может, так кажется из-за наложенных при ретушировании теней, но какая разница… красиво очерченные губы, наверняка подкрашенные помадой, сжаты почти как на фотографии бабушки после выпуска из Института Благородных девиц. И многое в ней от бабушки, и в то же время много своенравного, дерзкого, ей кажется, что она все знает о той жизни, которая ее ждет…
Ох, если бы…
После окончания техникума маму направили на работу в Среднюю Азию (как ни странно, в 30-ых годах тоже было распределение), где она и познакомилась с моим папой, вышла за него замуж, родила и похоронила там первую девочку, названную в честь старшей сестры, Лилей.
Потом жизнь пошла своим чередом, вернулись вместе с папой в Ростов, родился мой старший брат.
Чтобы не ездить в постоянные экспедиции, мама, с легкой руки младшей сестры, получившей экономическое образование, устроилась работать в Госбанк, в котором и проработала до самой пенсии. Естественно, с перерывом на войну.
Войну папа мой встретил где-то в районе Бреста, по немецким тылам прошел пешком чуть не до самой Москвы, только там сумел перейти линию фронта и был направлен опять-таки в Среднюю Азию, строить аэродромы для тяжелых бомбардировщиков.
Мама с бабушкой и семилетним сыном оставалась в Ростове, голодала, ходила по деревням, меняя одежду на продукты. Потом она вспоминала, как брат мой просил: «Мамочка, ну укради где-нибудь корочку хлеба»…
Казачьи хутора под Ростовом и тогда были зажиточными, кое-где мужики на хуторах пожимали плечами: «Зачем нам твои тряпки, вот если натурой расплатишься…», - спасибо, если выходила хозяйка и, сунув в руку какие-нибудь продукты, спешила вывести женщину со двора.
Вернулся папа в Ростов только в 1946 году. Дом, в котором они с мамой жили до войны, немцы, уходя из Ростова, взорвали, пришлось снимать какой-то сарайчик на окраине города. В сарайчике не было не только общепризнанных «удобств», под которыми подразумевались вода и туалет, но даже и печки. Как они пережили в нем зимы, как мой брат учился в школе, мама и сама потом рассказать не могла. Поэтому, когда папе дали комнату в ведомственном доме, это показалось счастьем.
Вскоре появилась на свет и я.
Бабушка по-прежнему переезжала от одного сына или дочери к другому. У всех были свои семьи, и, увы, не везде она чувствовала себя желанной. Чаще и дольше всего она жила вместе с нами, так как, несмотря на тесноту и всякие бытовые неудобства, очень хорошо ладила с моим папой, он был ее любимым зятем.
Тем не менее, бабушка всегда радовалась, когда уезжала пожить к младшей дочери Нине уже в Ленинград, и однажды прямо с поезда пришла от нее открытка: «Подъезжаю к родному городу. Вижу родные сосны и ели и от радости плачу».
Вот фотография нашей семьи, очевидно сделанная моим братом, в 1955 году.
Впереди на стульях сидим мы с бабушкой. Я, наверное, после утренника в садике – в пачке снежинки, с большим бантом на голове, ручки сложила, одну ножку подогнула, а глаза шкодливые-шкодливые. Бабушка в закрытом фланелевом платье (ей тогда уже было все время холодно), руки сложены на коленях так же, как у меня (или у меня - как у нее). Сзади, облокотившись на спинки стульев, стоят мама и папа. Им по 48, но с высоты моего сегодняшнего возраста, они кажутся такими молодыми… И небольшая комната в коммуналке, в которой видны и краешек кровати, и кусочек шкафа, и матерчатый абажур на потолке, кажется заполненной, простите мне этот пафос, любовью и покоем.
Умерла бабушка, когда мне было 6 лет, все в той же нашей комнате, не дожив несколько месяцев до появления у нас новой «роскошной» по тем временам квартиры вместе с роялем.
А мама, глядя на стоящий в недостроенной квартире инструмент, часто вздыхала: «Не видит мамочка, какой у нас рояль появился».
Рояль стал любимой маминой «игрушкой». Никаких музыкальных данных у меня не было, но мама мечтала о том, чтобы «учить девочку музыке». Она не только нашла для меня частного преподавателя, возила меня к ней чуть не через весь город, но и сама стала заниматься у этого же педагога. Конечно, у мамы не было времени по два часа в день готовиться к занятиям, как это требовалось от меня (впоследствии я благополучно свела это время к 20 минутам в тот день, когда надо было идти на урок). Но она прекрасно читала ноты «с листа», и час, который она проводила с преподавателем за роялем, был для нее не только отдыхом, но и окошком куда-то в молодость.
Потом я все-таки поступила в музыкальную школу, и мамины занятия с преподавателем прервались. Но за рояль она садилась при каждой свободной минуте, покупала пластинки, ноты. Толстый сборник «Вальсы Шопена» все время лежал у нас на пюпитре рояля. Вальсы мама играла особенно часто.
Из меня, конечно же, музыканта не вышло. Хотя, когда я уже окончила музыкальную школу и сдала последний экзамен по специальности, мне вдруг стало жалко, что период моего непосредственного общения с музыкой заканчивается, и больше никто не будет заставлять меня заниматься. Экзамен был в середине мая, а учебный год в музыкальной школе продолжался до конца июня. В сущности, можно было уже и не заниматься, но я неожиданно начала сама разбирать какие-то новые произведения, пачками приносить их педагогу, и в конце концов услышала: «Слушай, да ты, оказывается, эти семь лет учебы вообще ничего не делала. Я думала: ну, не получается у девочки, но она старается, а ты просто бездельничала»…
Вот с такой оценкой я и окончила музыкальную школу.
А рояль жил у нас в доме своей собственной и нашей жизнью. Он был безмолвным свидетелем всего, что происходило, радостных и горестных минут.
Мы тянулись к нему и не имели от него тайн.
И когда надо было привлечь внимание мальчика, я, конечно, садилась за инструмент. Вот фотография, на которой мой будущий муж облокотился на крышку рояля, а я, делая вид, что ничего особенного, подумаешь, играю что-то быстрое и бравурное, всячески демонстрируя свой профиль. Как же давно я не видела у мужа такой буйной шевелюры… И я даже знаю, что именно я играла в момент, когда щелкнул затвор фотоаппарата. По правде говоря, тогда оставалось уже всего несколько пьес, которые «сидели у меня в пальцах», и я могла играть их, не открывая нот. Впрочем, будущий муж не судил меня слишком строго.
А эта фотография сделана в 1975 году. Выгоревшая, вытертая, мне она дорога тем, что это последняя мамина фотография. Я на несколько дней приехала в Ростов из Минска. Мама стоит, положив руку мне на плечо. Стройная, изящная, до последних дней она сохранила хорошую фигуру. За нашими спинами в левом нижнем углу выглядывает рояль, и пусть на этой выгоревшей фотографии различить его могу только я, но я то знаю, что мы стоим рядом с ним..
И в тот ужасно холодный февральский день, когда мы проводили маму в последний путь, я вернулась с кладбища и потянулась к нему, как будто он мог помочь.
Потом я вышла замуж, родились дочки, папе стало трудно оставаться в Ростове одному, и он переехал в Минск. Конечно же, вместе с роялем. Рояль, кстати, из ростовской квартиры пришлось выносить через окно. Благо, это был первый этаж, а потолки в квартире были выше 3 метров. Иначе, боюсь, рояль пришлось бы просто оставить новым жильцам.
Мы долго искали вариант обмена. Нам нужна была квартира, в которой были бы комнаты для моего папы, для мамы мужа, для наших двух дочек и для рояля. Когда перевозили рояль, мы с мужем были на работе, а соседи нам потом сказали: «Мы не будем повторять слова, которые произносили грузчики, затаскивая рояль в обыкновенном панельном доме на 7-ой этаж.
Как это ни грустно, но дочки музыкой заниматься не стали. И меня долго мучила совесть, что вот, дескать, мама что-то мне дала, а я не сумела передать дальше.
Старшая дочка и не пыталась никогда присесть к инструменту, не было у нее склонностей. А у младшей был период, когда она прибегала из школы, отбрасывала в сторону портфель, и, как я когда-то к книжкам, бросалась к роялю. Но она натура увлекающаяся, как неожиданно начался этот период, так же быстро и закончился. С музыкальными данными, у нее, как и у меня, было далеко не блестяще. Поэтому, когда в школе (она училась в школе с хоровым и музыкальным уклоном), ей предложили выбрать учиться играть на скрипке или на цимбалах, мы выбрали цимбалы. Фортепьяно было вторым инструментом, и, после окончания музыкальной школы, дочка забросила и одно и другое.
Рояль стоял в квартире, вроде бы как близкий друг семьи, как что-то, к чему мы все привыкли, и без чего не могли представить свою жизнь. И вместе с тем, со временем он стал просто предметом мебели, с него вытирали пыль, но практически не присаживались за него, чтобы сыграть. Время от времени я доставала ноты, а потом откладывала – маминого стремления играть у меня не было.
Как это ни покажется странным, рояль старел. От частых переездов он был расстроен, дека рассохлась. Но даже не это было главным. Просто, он, как часто и мы, болел от недостатка внимания, от того, что к нему не подходили за главным: за музыкой. Создавалось впечатление, что он как соловей, хотел петь, хотел, чтобы на нем играли…
Мы пригласили настройщика. Настройщик посмотрел на рояль и схватился за голову: «Боже, откуда у вас этот инструмент?» Оказалось, что рояль датировался где-то концом девятнадцатого, либо самым началом двадцатого века. Во всяком случае, австрийская фирма, производившая такие рояли, перестала существовать еще до начала Первой мировой войны.
Как он попал в Ростов, сейчас, конечно, ответить невозможно. Но в жизни бывает много странных совпадений, которые невозможно заранее предугадать и в которые трудно поверить. Одно из таких удивительных совпадений то, что в октябре 1917 года Смольный институт благородных девиц переехал в Новочеркасск. И там же был последний российский выпуск Смольного в 1919 году.
Мне почему-то кажется маловероятным, что кто-то в купеческом городе, каким в начале двадцатого века был Ростов, мог выписывать и покупать изысканный австрийский рояль. Скорее, это было бы все-таки пианино. Но такое вполне могли сделать жители Москвы или Питера. А после октября 1917, и позже, когда многие аристократические семьи потянулись на юг России, кто-то мог захватить с собой не только семью, но и все имущество. Возможно, именно так рояль попал в Ростов, ну а уж как сложилась дальнейшая судьба его хозяев – можно только гадать.
Увы, отреставрировать рояль мы не могли, таких средств у нас не было. Но хотелось, чтобы его жизнь продолжалась. И мы очень обрадовались, когда Пружанский музей-усадьба «Пружанскi палацык» предложил купить его у нас. Как и в тот момент, когда рояль покупала мама, цена была чисто символической.
Сохранилась картина Наполеона Орды «Усадьба Швыковских. Пружаны». Именно благодаря работам этого выдающегося художника земли белорусской, остались для потомков изображения замков, дворцов, храмов и часовен, усадеб известных и менее известных людей, существовавших в Беларуси в 60-70-ых годах XIX века. Две трети объектов, изображенных на рисунках Орды, сегодня уже не существует. Но усадьбе Швыковских в этом плане повезло. Построенная в 1854-1875 годах по проекту известного в то время итальянского архитектора Франциско Мария Ланцы, это единственная восстановленная усадьба такого типа в Беларуси.
В музее часто проводятся музыкально-литературные вечера, и наш старый рояль там на месте. Кроме нашей семьи, он соприкоснулся еще с судьбами многих других людей, о которых я ничего не знаю. Но мне он дорог тем, что был современником моей бабушки, и его клавиш касались руки моей мамы.
На первой фотографии - старый австрийский рояль, на последней - "Усадьба Швыковских. Пружаны", фотография начала ХХ века, остальное - по тексту.