"По легенде считается, что Раху и Кету – это две половины тела демона, который выпил напиток бессмертия, но после был разрублен на две части" Веды
Поездка начиналась в половине первого ночи. Одна машина сменяла другую. В салоне все равно еще было пусто. Только три человека.
- "Я Тутанхамон" - пошутил молодой гид как-то слишком серьезно. А это - Рамзес". Водитель согласно покачал головой: у него две жены.
Большая медведица в пустыне светила ярко. Ковш ее был по-другому повернут. Действительно, ковш, только если бы он опирался на руку - ногу, или даже, на собственный хвост. Главное в том, что здесь он действительно был ковшом, никакой не медведицей, и висел так низко, что, кажется, протяни руку и черпай звезды.
- "А я Хатшепсут" - оветила она по-английски, хотя и Тутанхамон, и Рамзес, говорили на ее языке. Их доброжелательность была назойливой в этот час. Впрочем, они здесь не при чем. Это она сама устроила себе марафон. Служители отеля удивлялись - зачем ей такая скорость? Она же, боясь, что сюда никогда не вернется, торопилась найти то, ради чего приехала, и искала в песках, обломках камней и людях. Однако не стоило, ох как не стоило пробовать угощение бедуинов! Ясно: больна, без сомнения. Не только бедуинской, никакой пищи внутри уже двое суток не было. Даже местную воду организм отторгал, сердце требовало: "Домой", но оставалась последняя поездка. Кто же знал, что подъем в гору к монаху окажется таким трудным.
На то, что она Хатшепсут, гид и водитель как - то особенно обрадовались, но разговор прервался, в машину садились люди. Было холодно. От ночи, пустыни, болезни и слабости, она сжалась, закрыла глаза и обособилась внутри себя, поэтому вышла потом, ни с кем не простившись.
- "Хатшепсут! Хатшепсут!" - кричал, звал мужской голос, но люди, входящие в автобус, не понимали, кого зовет в темноте египтянин. Да и она не сразу вспомнила, что это она. Впрочем, имя, как имя. Наверное, у них самое обычное. Но голос Тутанхамона все также звал и, отозвавшись, она могла получить свой, забытый в салоне, свитер.
В автобусе все равно бы свитер не пригодился. Здесь наоборот было слишком душно. По дороге сонная соседка настойчиво отторгала пространство, склонялась, давила телом, ей не хватало места, и, зажатая между ней и стеклом, она перестала от себя что - либо требовать, отталкивать , понимая, что не может вырваться из этого безвоздушного пространства по самой глупой, простой причине. Мотор шумел тише и тише, картинка гасла, было лишь непонятно все равно ли это внутри. То-ли отсутствие свежего воздуха сделало дело или сработала программа саморазрушения, которую она так старательно вынашивала в себе все эти годы, только сердце отказалось трудиться над бессмысленной работой и остановилось где - то в промежуточной точке пустыни от отеля Серенети Макади до горы христианского монаха Антония.
Когда умерла так нелепо - наконец, поняла: ей не следовало ничего бояться. Не о чем тосковать и винить. Если увидеть все сверху - изначально она свободна. И только детей, своих не рожденных, когда-то убитых детей, было ужасно жаль, как саму себя, или всех людей и животных вместе. Почему и зачем она так распорядилась своим богатством, оставив жизнь только одному хорошему человеку?
Осознание стало болью, и тогда она выиграла у жизни джек - пот.
Когда вышла из комы этого снова никто не заметил: автобус продолжал ход, люди спали, но откуда - то стал поступать свежий холодный воздух. Тогда не раз и не два она сбросила с себя соседку, тяжеловесное чужое мясо. Внутри ничего не болело, словно омыли мертвой водой. Не расплескать бы это спокойствие мертвых среди живых, когда так легко и без страха различается добро от зла, ложь от истины. Она осознала, что теперь ни годы, не месяцы, часы - вот что ей отныне осталось и только они имеют значение, а значит, не о чем больше тревожиться как только о самом важном. На беспокойства и сомнения уже не осталось времени. Кто бы дал ей прощение, если бы она сама не осудила себя сейчас, как преступницу. А ведь она такая и есть. И все они, те, что вокруг. И ее стошнило от болот и пустынь: от человеческих связей, желаний, пустых разговоров, ритуалов, помыслов, праздников, войн... пищи, чем ублажают свое нутро эвридэй; и от своей кожаной сумки и обуви (словно ее собственную кожу дикари натянули на большущий барабан); от храмов, построенных из костей и от кремлевских башен, городов, построенных на костях; от инквизиций, костров; вселенской неблагодарности, безграничной жадности самцов и самок, что не умеют, в отличие от животных хранить верность даже друг другу; от того, что слово "люблю" имеет у них обратное значение; и от того, что жизнь ее бездарно окончена, если только она не сделает какой - то безумно смешной рывок к ее первоначальной, когда - то, безгрешности. Ведь те, кем она дорожила, ее никогда не любили. Приходится это принять. Но те, кого она любила больше себя - будут любить ее вечно.
Возненавидев причины, она отказалась от связи. Соревнования и соперничества, что так старательно душила в себе и раньше, но, разглядев каждую дрянь в микроскопе совести, - вот что она увидела в долю секунды, единицу времени, осознав, что она - это бесконечно-огромный город. Город Каир. Требуется много времени, чтобы навести в ней порядок. И если бы не спасительный Нил, что на самом деле женского рода, то, по справедливости, в ней всему давно пора уже сдохнуть, если так много хлама, что уже не замечаешь, как он смердит.
Сольется под сердце холодок, если даже великий демон делится с людьми откровением.
Склони голову, почти и его на дорогах. Да не останется от тебя на путях пустыни ни капли дерьма и грязи, что несут сюда все с этой ли, или обратной стороны шара. Помолись на песчинку и узришь океан.
Тогда он заговорит парадоксами, совместит несовместные вещи. Пойми загадки символов. Что есть, к примеру, змея и птица? Кроме того, что об этом узнала, рассмотрев повнимательней двойную корону фараона Хатшепсут? Было в том для нее что - то большее, как завет о мудрости и свободе.
Она смотрела на бескрайние хребты скал, и казалось, что вздымаясь, они кружат в пустыне, словно тело великого змея Кету, который так долго ждал, то-ли потому, что снова вознамерился погубить ее здесь, то-ли как усталый старик жаловался на современных людей, что не ценят его древнюю, изнемогшую без воды, красоту, смертельно тоскующего тела о своей голове, что осталась далеко в небе. Или он захотел, чтобы там, на другой стороне планеты, пусть хоть иногда ей вспоминается его мощное карее тело, оставшись навсегда в душе испепеляющим солнцем, жарким загорелым пришельцем в страну снега, который он так давно, может быть, никогда и не видел.
Его печаль и память стала ей почему - то понятна, и она молча просила прощения для людей даже у змей в тюрьме бедуинов, животном цирке для иностранцев, что позволил сделать из себя этот наивный народ, обрекая себя на будущее страдание, отвергая себя от священства природы.
Змея смотрела на нее остановившимся взглядом: мол, попадись они мне теперь. Без ящика. А ей самой было плохо от того, что она молчит, потому, что если и скажет - обыватели и проходимцы пустыни будут над ней смеяться; и от того как добродушный экскурсовод корчит рожи, мотая головой перед коброй за стеклом, близко и страшно для нее приближая свое лицо, снова и снова тревожа, приводя в ужас самого грозного ребенка земли из ее утробы.
Что хотят, чего ждут взамен эти попрошайки, думалось ей, если в них не осталось ни жалости, ни трепета даже перед громадой пустыни, и, слагая ладони в сварупу перед священным ликом Природы, она внутренне отвергла их, как нищее больное детство, неоконченный поиск людей и себя.