Бемуары

Увертюра

Был родственник у меня  — дядя Ваня. Гармонист, говорят, виртуозный. Незаменимое дело на свадьбе. Но ко всему и пройдоха. Чужой невесте — на ушко, кивая на жениха:
—Зачем тебе этот?
Красавец, рост под два метра. Жених, по сравнению с ним, действительно выглядел замухрышкой.
И та ушла. Прямо со свадьбы. Как выяснилось позже, зря, потому что через год, молодой муж исчез. Бесследно, как Бендер с торжеств мадам Грицацуевой. Бедна оказалась невеста, — только попка да сиськи. Дядьку это впечатляло, но только на первых порах.  Кто-то его обнаружил потом в соседнем городке. Там он снова искал лучшей доли. Ходил, присматривался.  Знал туго, шельма, что и к чему. Зашел в трактир, подпоил, кого надо. По ходу — вопрос:
—А есть у вас?
Те:
—А как же!
—Точно богатая?
—Дочка попа!
Он — к батюшке.
Представился: так, мол, и так. Люблю! И скромно прибавил, блеснув красным словцом:
—Купец третьей гильдии. Заводик свечной — в Нижнем Новгороде.
В кармане у него в тот момент не было не только ключей от квартиры, где лежат деньги, но даже яблока. Даже такой скромной мелочью он  отличался от Великого комбинатора, сюжет о котором еще только складывался в умах будущих гениев советского юмора. А дальше, дальше — целая история. Богатые конторы, внезапно доходящие до чьей-то ручки, исчезающие вагоны, целые поезда. Дальше — Александр Иванович Корейко.  В  финале, будучи уже раз в который под следствием в знаменитой нижегородской конторе на улице  Воробьева, он горько посетовал моему отцу, своему племяннику:
—Стар я, неловок уже, Леня. Пора мне, как видно, забросить  дела и писать бемуары.
Он так и сказал — бемуары в соответствии со своим одним классом в ЦПШ и дальнейшим пинком в подворотню. В отличие от него, я закончил филфак, однако, включаясь в воспоминания, не вижу смысла  ничего менять в этом слове. Пусть будет, как есть, — бемуары! То есть вроде бы и о себе, но кто его знает. Правда и вымысел всегда живут рядом.

Под сенью Гиппократа

Уже в шестом классе я взял в руки скальпель. Первыми моими пациентами стали лягушки и тритоны, которых я вылавливал в местном пруду.  Столяр больницы, где отец был главным, сколотил мне для этого специальный операционный  столик. Благодаря консультациям отца, инструменту и соответствующим препаратам, все  шло по науке и даже почти без жертв. Однако дальше рассечения кожи на брюшке животного я из осторожности, как правило, не заходил. Отойдя от эфира, зашитые кетгутом жабы сползали со стола и тихо исчезали в траве нашего сада. К десятому классу я поднялся чуть выше и был приглашен уже на настоящую операцию. Зрелище  впечатляло: нож, кровь, пульсирующие мышцы. И отец с дрелью, своим  ноу-хау. Коллеги балдели от ужаса и черной зависти: они по старинке подпиливали кости ножовкой. Попахивало жареным, зато срез был ровным, и переломанная кость срасталась быстро и качественно.  Я выступал здесь в роли кинооператора, увековечивал историю рода. Непосредственно в профессию меня выпихнула средняя школа.
Закончил я ее достаточно прилично, без троек. Только химичка после моих «пяти» на экзаменах в аттестат все же поставила «4».
—Ты, Саша, пойми меня правильно, — пояснила она. — Ты в институт поступать будешь медицинский, там химия. А вдруг не потянешь? Что обо мне люди скажут? И Марья Васильевна Вострилова, преподававшая литературу и русский, тоже воздержалась от отличной оценки. С высот своего понимания жизни она пожурила:
—Не хмурься. Все равно же это — не твое.
Темна вода во облацех, — писал А.П.Чехов. Поэтому с пророками туго. Уже через год я стал в химии докой и походя решал самые сложные задачи, а через несколько лет, перешагнув медицинский, поступил на филфак. Язык и литература стали моими постоянными спутниками. Что тут сказать? Гребаные ностердамусы!
Итак, медицина. Мать посоветовала ехать в Ленинград.
—Там все-таки посолидней, сынок, — сказала она, собирая меня в дорогу.
И хотя мы жили в Москве (куда уж солидней), она сказала именно так. Питер был колыбелью ее молодости.
Чужой абсолютно, далекий город, оказался старым знакомым. Набережные, проспекты, дворцы, — я видел это уже, много раз. Пускай на картинах, в фильмах, на фотографиях, но воображение делало свое. Недвижные призраки оживали. Все было теперь наяву,  потрясало и превращало реальность в какой-то чарующий сюр. Хотелось себя ущипнуть: да правда ли это? Я был восхищен, раздавлен окружавшим величием! Слегка покоробили впечатление только огромные буквы на фронтоне одного из дворцов:
СЛАВА КПСС!
Было в них что-то от того самого вездесущего Васи, специалиста по автографам. Красивые пейзажи, названия, — ну, как тут не обозначить себя? Впрочем, это мелкое наблюдение ничего не говорило о моих политических взглядах: я до них тогда еще не дорос. Просто срабатывала интеллигентская природа. Пределом моего тогдашнего вольнодумства была драка с сыном секретаря райкома, бывшим моим одноклассником. Предметом физической дискуссии стала девочка, которая в результате не предпочла ни одну из сторон.
Из Москвы я мчался на «Красной стреле». Поезд был полон честолюбивых юнцов, готовых к любому подвигу.  В тамбуре травили анекдоты и окуривали себя табачным фимиамом и комплиментами будущие моряки, спортсмены, ученые. Сосед мой справа, Сашка, щеголь из Новокузнецка, поступал в цирковое, готовился стать клоуном. Мне только семнадцать, я смутно представлял себе суть отдельных профессий, но от цирка, искусства вообще, был так далек, что, слушая его цветастые дифирамбы Никулину, Енгибарову, Карандашу, Олегу Попову, только кивал, как китайский болванчик, даже и не пытаясь вникнуть во что-то.  Да и  зачем оно  мне, вроде бы уже решенному эскулапу?
Цель  в Питере — Санитарно-гигиенический институт имени кого, уж не помню. Кажется, Луначарского.  Хотя причем здесь Луначарский? Я долго плутал по городу, пересаживался с автобусов на трамваи, потом — на метро. Корпуса института располагались в парковой зоне. Всюду что-то росло: цветы, кустарник, долговязые клены. Здесь было уютно и тихо, и я уже представлял, как скоро осяду где-нибудь поблизости в приятном научном кругу.
У дверей приемной комиссии  десятки таких же, как я. Все страждут, на что-то надеются. Обычно общительный и даже где-то наглый я вдруг засмущался и ощутил предательскую неуверенность в своих силах. На фоне золотых медалей и почти круглых пятерок окружавшего меня женского большинства мой аттестат с его четырьмя с половиной  смотрелся  жалкой справкой ликбеза. Я то и дело ощупывал свой нос, боясь, что кто-то заметит сходство этого органа с розовым пятачком, ткнувшимся по наивности в праздничный торт. Как все вокруг были умны, воспитаны, недостижимы для меня по эрудиции и интеллекту! Ну, ничего, ничего, успокаивал я себя, все решит бой. Я долго готовился, рассчитывал блеснуть! И даже не обратил внимания на предстоящую медицинскую комиссию. Я был молод, самоуверен и нагл. Уже настраивался на первый экзамен. И, тем не менее, череда всевозможных докторов привела меня, наконец, к окулисту. Зрение — единица. Вижу насквозь даже через чугунные стены! Но тут на свет явилась таблица Рабкина.
Ох, не любил я эту подлую книжицу! Я уже пытался недавно сдать на права и чувствовал, что споткнусь. Ну, скажем, елка, трава, светофор: я четко вижу — зелёное! А вот кружки, треугольнички, прочая цветастая геометрия на страничках — это беда!
—Нет, молодой человек, это не треугольник и там был не круг. Цветоанамалия типа АБ, — констатировала тетя в белом халате.
Сначала я подумал: и что? Это же не курсы начинающих трактористов. Действительность показала, что и здесь я еще слишком наивен.
—Возвращайтесь домой, молодой человек, — сказала дама в белом, возвращая мне паспорт,  —  мы вас не примем. Следующий!
Я вышел в коридор, потом на улицу. Сел на лавочку, подальше от всех, закурил. Это был шок. Я чувствовал себя, как собака, у которой вырвали кость из-под носа. Хотелось кого-нибудь укусить!
Ну, что было делать? Дамоклов меч завис над моей медицинской карьерой. Куда теперь, в цирк? Может быть, именно в те минуты я впервые открыл для себя, что в мире, кроме медицины, существует что-то еще.
Солнце еще только ползло в апогей, чтобы оттуда согреть светлый путь настоящим счастливчикам, а я уже катил восвояси. Уже не восторгом, а с грустью смотрел на дивный город. Прощался с великолепием, которое завораживало, которого мне не хватало. Ну, просто не хватало и все!
Потом, в то же лето, был Горький. Город молодости моего отца. Меня все же уговорили попробовать еще. О Рабкине там никто и не вспомнил. Да и зачем, действительно, медику вся эта цветовая эквилибристика? Я же не Репины шел, не лез в Поли Сезанны! У меня вообще создалось  впечатление, что это был чисто питерский выпендреж, маленькая пакость для дикой оравы, слишком большой даже для того, чтобы стать абитурой. Приемной комиссии в Нижнем было достаточно  обычной справки, которую родители, доктора, понятно, мне дали.  Все было хорошо. Кроме литературы, точнее — русского.  Я, будущий русист, грамотный в целом, не прошел по конкурсу, получив за сочинение тройку. Сломался на своем будущем коньке — знаках препинания. Где-то чего-то недосолил, переборщил, быть может. Но это, уж действительно, нет худа без добра. Еще неизвестно, что нас поднимет. Планку, в итоге, я все-таки взял. Но это был уже другой год и другой город.
Самара, Куйбышев,  середины 70-х — не Питер и даже не Горький. Ничего особенного там я для себя не открыл. Очутился просто по случаю: там было много наших родственников. Москва – полна неожиданностей, как и Ленинград, а все же хотели спасти меня от армии!
Город был большим, местами красивым, но выглядел, в среднем, до умиления затрапезно. Целые кварталы в центре сплошь состояли из частных домиков, помои там выливали прямо на улицу, и рядом с трамваем кое-где еще можно было встретить свинью или лошадь. И, тем не менее, азы Большой науки я начал постигать именно здесь, фактически за печкой, потому что в общежитии мне места на первых порах не нашлось.
И вот она — трогательная идиллия, почти пастораль первых дней и месяцев учебы. На маленьком столике, покрытым свежим номером газеты «Правда», — поллитровая бутылка молока и булочка, на коленях — учебник, на койке — тетради с конспектами, а в башке — миловидная девушка Надя из соседней группы. За занавесочкой, отделяющей от прочих комнат мой закуток — шаркающие шаги и кряхтенье престарелой квартирной хозяйки и досада, что Надю сюда, та скорее всего никогда  не допустит.
Жить дома, под крылышком папы-мамы, уютно, но не всем дано. Большинство из тех, кто вгрызается в эту жизнь под разными флагами, отданы на волю стихии. Она их несет по волнам. Кто-то утонет, так и доплыв до заветного берега. Но те, кто останется, выйдут на сушу бойцами. Некоторые станут даже героями. Их имена и деяния увековечит история. Лестно подумать, что ты окажешься среди них. Это греет и придает оптимизм даже в самой унылой обстановке.
Вечерами мы встречаемся с Надей на набережной и говорим друг другу приятные вещи. Ранний закат хищно прячет во мраке красоты противоположного берега. Потом, позже, — нас друг от друга. Я засыпаю на первой странице учебника «Анатомия». Мне снится Ливадия. Там я впервые попробовал вино, какой-то портвейн из подвалов Массандры.