Начало: "Колосья по серпом... исход источников 1" http://www.proza.ru/2014/09/25/740
Предыдущая часть: "Колосья по серпом... исход источников 24" http://www.proza.ru/2014/11/06/1192
ХХV
Это было страшное и тяжелое время.
Вся необъятная империя немела и коченела от ужасающего политического мороза, который вот уже двадцать шесть лет висел и космато ворочался над ее просторами. Каждый, кто пытался дышать на полную грудь, отмораживал легкие.
Говорить – позволялась только ложь, любить - только православие и императора, ненавидеть – только вольнодумцев (которых никто не видел, так их было мало). Литература держалась на каком-то десятке смельчаков, которых гнали и распинали все, начиная от всероссийского квартального и кончая квартальным обычным. Да и смельчаки говорили чаще всего приглушенным голосом, ведь на каждого относительно честного было по двадцать цепных псов, способных на все. Большинство не выдерживало и, сказав смелое слово, сразу начинало дрыгать ножкой и извиняться, ужасаться своих бывших убеждений. "Мертвые души" назвали "трижды ложью, клеветой на российскую действительность и порицанием основ".
Великие завоевания человечества империя объявила чушью, правду – злостным подкопом, инакомыслящих – преступниками, что не хотят величия отчизны.
Бог был похож на будочника, а будочники - на разбойников.
Шпицрутены и полосатые будки стали символам.
Счастливых не было.
Все приносилось в жертву идолу государственной мощи.
И потому Алесь, который до этого жил в другом мире, особенно больно воспринял гимназические обстоятельства. Тесно, душно, убого по мысли, ограниченные учителя.
В здании длинные, очень мрачные коридоры со сводчатым потолком. Полы коридоров и ступеньки лестниц выложены чугунными плитами с рисунком. Плиты отполированные до блеска посредине, а у стен черные, с тяжелым, как чугунная головная боль, оттенком.
Дребезжит колокольчик. Выйдешь в коридор, а за единственным окном не Днепр, а казенные городские стены, все покрашенные в одинаковый "иерусалимский", а по-простому, по-малярному, - желтый цвет.
Весь город напоминает казарму или больницу. И от этой казарменно-больничной деятельности хоть ты волком вой. Он хотел было попросить родителей взять его отсюда, отправить в другое место или за границу. Туда пускали неохотно, но Вежа мог добиться разрешения.
Сначала этому помешала гордость.
А потом он даже обрадовался, что не сбежал. Потому, что Мстислав привел к нему друзей: Петрака Ясюкевича, Всеслава Гриму и Матея Бискуповича, сына того пана Януша, с которым Загорские ездили на Кроеровы "похороны". Матей похожий на отца как две капли воды. Ясюкевич красивый, как девочка: большеглазый, с волосами как золотая паутина. А Грима просто телепень, но самый умный из всей компании. Это было видно хотя бы по тому, что голова у него была огромная и вся шишковатая, "ум лез наверх".
С месяц они присматривались к Алесю, а потом Грима зашел к нему и сказал, что они складывают одно общество, что это общество ставит своей целью воспитание полезных людей и что они предлагают Алесю стать их товарищем, если он того захочет.
Алесь согласился, и они торжественно приняли его пятым членом в "Братство чертополоха и шиповника". Члены его читали запрещенное и спорили до пены на губах. И все равно это было интересно, ведь Грима доставал откуда-то такие книги, сам вид которых дышал запрещённостью и опасностью. Доставал чаще всего на одну ночь, поэтому читали вслух и спорили вплоть до позднего зимнего рассвета. Это было удобно делать в квартире Загорских или в небольшой комнатке Гримы, где он жил один.
Читали польские подметные письма и переписанные от руки стихи Мицкевича, читали раннего Пушкина и "Письмо к Гоголю", читали, почти не понимая, Фурье (восхищала в нем смелость, а не мысли) и книги "Современника".
Однажды попала в руки каллиграфически переписанная рукопись "Тараса" - его также поняли как запрещенную вещь и за одну ночь переписали, хохоча до рези в животе, чтобы у каждого было па экземпляру.
Но это было сначала. Вопрос, поставленный перед каждым, требовал ответа. Юношам, почти детям, немедля надо было знать, кто они такие. И тогда столы завалились книгами по географии и истории. Алесь искал все, что только было возможно, по истории. На рождественские каникулы он разорил часть дедовой библиотеки.
За месяц до этого русский флот ураганной бомбардировкой послал страшный огонь на турецкий порт Синоп. Небо, корабли, самое море пылали безудержно и одержимо. Началась настоящая война, которая должна была привести империю на грань краха. Но хлопцам почти не было до нее дела, ведь они открывали себя, плакали над судьбой Ветра, Орясины и Мурашки, слушали о подвигах князя Вячки, Михала Кричевского и князя Давида из Городка, сжимали кулаки, переживая битву на Крутогорских полях или сечу на Иваньских гривах.
…Перед глазами подростков, словно неизвестный, вставал их родной край Бесконечные моховые болота, пущи, заброшенные древние городки на болотных островах, где и поныне висят на ветвях трехсотлетних дубов колокола. Тот мрачный, лесной, тоскливый, но самый родной мир, где они родились: Волхово болото, на девяностоверстовой глади которого горят болотные огни, а по берегам находят останки кораблей и окаменелые бревна бесконечных дорог, всосанных на трёхсаженную глубину, Припять и седоусый Неман, и богатые поднепровские города.
Они видели безграничные паводки, какие иногда несут на своей воде деревянные часовни, осенние леса, что пылают, как сретенская свеча, и чистые источники, в которых плавают лубяные ковши.
И обидно делалось за опустошение, забытые могилы и убитых людей, за угнетение, за свист шпицрутенов на Лукишках, за надоедливые полосатые шлагбаумы, что закрывали все дороги и, казалось, даже путь к счастью.
Они не знали еще, что слава человечества не в прошлом и что биться надо не за прошлое, но их порыв был честный и чистый.
Пятьдесят третий год опять принес неурожай. Плохая была озимь, плохие были и яровые, ведь во время жнивья лили дожди и прорастала в поле несжатая рожь. Люди голодали и ели хлеб, похожий на торф. Более-менее чистый хлеб давали только совсем маленьким детям. Царь не мог не знать этого – все слышали о донесении генерал-губернатора могилевского, витебского и смоленского Игнатьева. Тот писал про страшные вещи, про нищенство одних и несомненную роскошь других.
Царь знал это, но не хотел ничем помочь земле, жители которой дошли до последней степени нищеты и унижения.
И хлопцы поняли, что это не отец, а отчим. Отчима можно ненавидеть, и они теперь ненавидели его всей силой ненависти, которую только могли поместить их детские души.
Алесь сделал и первый вывод из этой ненависти, когда они с Мстиславом ехали домой на рождественские каникулы в присланном Вежей возке.
Снежное поле курило. Белые змеи ползли по сугробам к кибитке и пересекали следы полозьев. Призрачно качалась в зеленоватом свете месяца черная полынь у дорог. Ямщик пел что-то себе под нос.
Юношам было немного прохладно, и они плотнее зажимались под медвежий полог. Неясный свет месяца падал в окошко возка.
- Знаешь, Мстислав, - сказал вдруг Алесь, - сердце не выдерживает, когда смотришь на все, что кругом. Так жаль этих бедных людей, эту сироту-землю.
- Сказал еще. Кому не жаль. А что делать?
- Остаётся одно, - сказал Алесь глухо.
- Что?
- Оружие.
Мстислав шевельнулся под пологом.
- Ума палата думала аж две минуты. Кто его возьмет? Ты? Я? Грима?.. Пять гимназистов. Ты же знаешь: и у нас, и в шестом, и в седьмом классе больше не нашлось ни одного.
- Может, и есть, и молчат.
- Так будут молчать и тогда.
- Вощила начал с тремя друзьями, - сказал Алесь. - А потом вокруг них стала армия.
- Ну и закончил, как начал.
- Но четыре годя тряс государство.
- Тогда народ был смелый.
- А теперь? Теперь ему еще хуже. Лучше смерть, чем такая жизнь. Все понимают… И это адское, оскорбительное рабство!..
Мстислав смотрел через окошко, пурга ползла на следы полозьев.
- Нет, - сказал он наконец. - Ты знаешь, я не трус. Но сколько нас. Мы только начали понимать себя. Даже если мы найдем еще сотню-другую людей, это закончится казнями и гонениями. Наша маленькая мысль просто не выдержит, погаснет, мы погибнем, а с нами первые ростки. И тогда нам конец.
Дети серьезно говорили о восстании и оружии, и это было бы даже смешно, если бы не их расширенные глаза, лихорадочный румянец щек и прерывистые голоса.
- Нет, - повторил Мстислав. - Мы потеряем все, приобретенное с таким трудом.
- Ты меня не понял, - сказал Алесь, - я не говорю про бунт сепаратистов, я говорю про бунт недовольных, кто бы они ни были. Поляки… русские… литовцы… люди Инфляндии.
- Тем более, - сказал Мстислав. - Остальным что?! У них много останется, когда расстреляют даже тысячи. А у нас не останется ничего, даже когда расстреляют сто человек. Мы маленький огонек, который чуть начал гореть.
- Найдутся еще.
- Через сто лет? - иронично спросил Мстислав. - Это ты важно придумал.
- Пусть, - упрямо сказал Алесь. - А оружие брать все равно придется. К тому времени найдем людей… Пойми, надо… В рабстве гибнет дух.
Возок ехал теперь совсем по чистому полю, оставляя за собой одинокий извилистый след. И все ползли, ползли на этот след белые змеи.
…Дед был все тот самый. Встретил обоих с легкой иронией и плохо скрытой нежностью в старческих глазах. За ужином говорили о незначительном: о заячьей охоте, о том, что Кроер еще раз повторил свои похороны, на этот раз куда более виртуозно, и опять многие попали в его ловушку; о том, что в Москве сгорел Большой театр.
- Это он от стыда, - заметил Вежа. - Ведь каждый день пели "Жизнь за царя".
А после ужина Мстислав, видимо, решил немного испытать старика на радикализм.
- Достал бы ты, Алесь, то, что у тебя в кармане, и почитал бы пану Даниле.
Алесь побелел. В кармане у него лежал список "Поэм на малороссийской речи". Поэмы назывались "Кавказ" и "Сон". Фамилии автора не было, но её шепотом передавали друг другу: Шев-чен-ко.
Алесь посмотрел на друга с таким укором, что тот смутился. Но дед сделал вид, что ничего не понимает.
- Одну давай, - сказал он.
И тогда Алесь начал читать. Дед слушал сурово, а когда внук закончил, долго молчал.
- Берегитесь, хлопцы, - сказал он наконец звонким от волнения голосом. - Я не буду запрещать: вижу, чего вы там нахватались, знаю, что поздно, вы не послушаете. Но берегитесь. Уважением вашим ко мне прошу. Мне будет… обидно, если с вами что-либо случится.
Хлопцы, угнетенные страшной силой этого "берегитесь", молчали, будто впервые самим сердцем почувствовали опасность. И тогда старик, жалея их, вдруг грустно улыбнулся:
- А propos de 1 стихов… Я бы этого хохла не в Сибирь, а министром просвещения вместо дурака Уварова сделал бы. Ничего, хлопцы. Все ничего.
И прикрыл большими ладонями руки юношей.
1 Кстати, насчет… (франц.)
Продолжение "Колосья по серпом... исход источников 26" http://www.proza.ru/2014/11/10/1804