По зимнему лугу носился, безумно вокруг глядя, вылезший из землицы черт.
- Эге-ге-е-ей! Бытьё моё земное!
Свистел на весь лес, ухмыляясь в поросшую сединой, будто снежурой, морду, стучал копытцами, и солнце – румяное, как девичьи щеки с мороза – наглаживало черту плешь на башке. Ехидно улыбалось солнце, сытое, дородное.
Наплясался, насвистелся чумазый, и пошел к церквушке недалече.
Заходит: пусто там. Сел в углу, по-тихому нагадил у образов… А солнышко все с плеши не сходит. Сияет плешь у черта.
Глядит в оконце одна баба, да как завопит:
- Ба-а-тюшки! – и руками давай за воздух хвататься. Пар изо рта обрамляет лицо, как иней – стекло.
- Чего орешь? – пискнул черт, озаренный солнцем, и рот скривил набок. – Не хуже курицы тут… Размахалась!
И, выскочив в трухлявое окошко, ускакал в дремучую, черную чащу, где и след его простыл.
Лишь башка сверкнула, точно колобок: золотая.
Баба та так и упала наземь, да померла. Метелью замело ее круглую голову, и по весне – когда таял снег и поплыла куда-то прочь вся земля – выглянул вместо головы бабьей из талого снега куриный клюв. И запел:
- Как во белом гастрономе
Залежался мой жаних,
Его звали, вроде, Толя,
И башкой бывал он лих…!
Спела – смолкла. Когда над оттаявшей птичьей башкой пронесся крест поплывшей черт знает куда церкви, взвыл куриный клюв: вспомнилось бытье земное.