Иммигранта К., бог весть, почему застрявшего на чужбине, взяли в русскую газету, куда он изредка приносил свои рассказы, похожие на сны.
Для начала ему поручили написать о Приморском клубе здоровья. К. позвонил по телефону владельцу клуба господину Эструпу и попросил аудиенции. Выслушав К., господин Эструп неожиданно предложил корреспонденту принять участие в утреннем забеге здоровяков к морю, который как раз состоится завтра.
- Мне думается, что крепкий, мускулистый репортаж с праздника живой жизни будет намного полезней, нежели мертвое интервью, - сказал господин Эструп.
К. не мог с ним не согласиться и принял это приглашение на казнь, как он пошутил, уходя из редакции.
Придя в пансионат госпожи Кнауб, он поднялся на чердак и, открыв ключом дверь своей комнаты, вошел в низкое помещение, точно в рубку корабля, продуваемую всеми ветрами. Ему нездоровилось. Последнее время, не имея постоянной, оплачиваемой работы, он жил впроголодь. Ударили холода, и он совсем ослабел.
Не сняв пальто, он прилег на постель.
- Ничего, это я просто устал, - сказал он. – Надо восстановить силы…
Но как? Можно выпить кипятка, но не хотелось встречаться с госпожой Кнауб – ее крикливый голос все время доносился снизу из кухни. Он задолжал ей за угол. Врать, унижаться, раболепствовать не хотелось. Бог с ним, с кипятком.
К. напряг силы и поднялся, присел к столу. Работа всегда спасала его. Когда он писал рассказ, ему не было никакого дела до нищеты. Но беда в том, что работать он мог лишь тогда, когда испытывал вдохновение. А сейчас в груди было пусто, холодно, и болела голова. Настряпать-то легко, и даже очень, чего он никогда себе не позволит. Решил лечь.
Лег в свитере, поверх одеяла положил пальто, но согреться не мог. И так знобило, и этак. Он понял, что болен. Это осложняло дело. Материал о забеге здоровяков он должен представить завтра. Что же, он выдержит. Иного выхода у него нет.
Он откинулся на подушку. В маленькое треугольное оконце сочился лунный свет и вырывал из темноты часть дощатой стены, репродукцию «Возвращение блудного сына». К. смотрел на затылок, на голые грязные пятки блудного сына, пытаясь представить его лицо, но это ему не удавалось... Снаружи завывал ветер, и чердак скрипел, словно шлюп, затираемый льдами в какой-то стране мрака, в бездне, куда вливаются все моря. А снизу доносились звуки застолья: звенели бокалы, громко смеялась госпожа Кнауб. Долетавшие голоса вызывали ощущение одиночества. К. сомкнул горячие тяжелые веки, под ними из темноты всплыло лицо его матери...
Три года он не видел ее. С тех пор, как покинул родину в поисках счастья. Тоска по матери сдавила ему сердце. Нет, виной его неудач была не разруха смутного времени. Он всегда жил в себе, по иным законам, и, чтобы сохранить душу, воздвигал по кирпичику непроницаемую стену между собой и обществом. Сохранить этот барьер – вот, что было главной его заботой. Он чувствовал, знал, что рожден для настоящего дела, хотел стать писателем. И фантасмагории, которые рождались на бумаге в «дворницких» и в сторожках, где он работал, - становились для него реальней, чем весь родной городишко с унылым и однообразным бытом.
- Фантазер! – бросила ему в лицо, та единственная, которую он до безумия полюбил.
Ей хотелось обыкновенного мужа, а он, глупец, предъявлял ей требования, которые она не могла выполнить. Искал в ней нечто высшее! И, в конце концов, она вышла замуж за лавочника в малиновом пиджаке, твердо знающего чего он хочет. После этой неудачи, жить в городке стало невыносимо. И он искал ходы-выходы. Мечтал о тихом пристанище в какой-то ослепительной стране покоя, в теплом климате которой так легко жить неудачникам. И в эту мечту он вкладывал столько любви, столько заботы, что ее уже не оставалось для матери. А потом он уехал...
И вот обманут. Обманут!
С запоздалой болью в сердце он вспомнил, как он улетал из России, как в гневе оглядывался на родину, обманувшую его надежды, и как в безудержном своем эгоизме не замечал мать, стоящую в толпе провожающих за стеклом «накопителя». Как он мог бросить мать? В том страшном для беспомощной старости мире! Жертва, которую он принес ради своей сомнительной мечты, была чудовищна, чтобы стать оправданием его бессмысленной, бесцельной участи...
Он отбросил одеяло, встал с постели и, заламывая руки, заходил из угла в угол.
- Но завтра... – бормотал он. – Завтра я поднимусь, мама! И намертво вцеплюсь в жизнь! Я буду писать все, что можно продать... Плевать мне на совесть! Покажите мне того, у кого была бы чистая совесть, кто совершенно точно знает задачи своего времени и выполняет их! Нет таких. Нет… И я вернусь, мама. И построю дом. О,нет, не из хрусталя для всего человечества, -он нервно засмеялся. - А только для тебя, мама. Только для тебя одной...
К. сел на постель.
– Господи всемогущий, дай мне сил, – впервые взмолился он, сотрясаясь от озноба.
В пять тридцать он едва поднялся с постели. В чужом спортивном одеянии спустился в кухню. Включил электричество. Сполоснул холодной водой лицо. Пока закипал чайник, побрился. Глядя в зеркало над раковиной, сотворил улыбку, деланную, американскую, но зеркало отразило жалкую ухмылку осужденного на казнь, вдруг заметившего в толпе, возле эшафота, свою мать. «Так вот, какое лицо у блудного сына..." - подумал он мимоходом.
С кружкой кипятка он поднимался по лестнице на чердак, когда его окликнула госпожа Кнауб.
- Вам письмо, - сказала она, зевнув. – Вот, вчера принесли. А вы никак работу нашли?
- Да, да... – растерянно взял письмо К.
Поднявшись на чердак, он разорвал конверт. На листке в клетку незнакомым почерком было написано несколько слов: «...дело в том, что ваша мама умерла...».
Вскоре он бежал в толпе мужчин и женщин. Забегом руководил господин Эструп, сыпавший шутками-прибаутками. К. не понимал ни слова, но сдавленно смеялся вместе со всеми. Бег по заснеженному парку в предрассветной мгле, хруст наледи под ногами, чужая речь, письмо из России, - все это временами казалось продолжением кошмарного сна: "Куда? Зачем?..»
- Легче! Легче! – то и дело подбегал к нему господин Эструп, чернобородый великан в спортивном костюме. - Дайте телу свободу. Распустите себя! - и бежал дальше, болтая руками и подбадривая других..
- Господи, дай мне рухнуть! – просил небо К., совершенно обессиленный.
Наконец сосны стали редеть. Сквозь деревья показалась серая пустыня – море! К. подумал, что только у моря он и был счастлив. И всегда хотелось слиться с ним. С его мерцанием… С его горечью...
Люди остановились на обрывистом берегу и встали в круг на заснеженной поляне.
Солнце, воздух и вода –
Наши братья и сестра! - радостно скандировали люди, взявшись за руки.
Затем началась разминка. К. добросовестно ломал свое тело, приседал, поднимался, хватая ртом холодный воздух. Затем начались упражнение в паре. Он сцепился локтями с соседом; багровея от натуги, взваливал крепыша на свою спину, взлетал кверху сам, постыдно дрыгая ногами на мускулистой спине партнера. И не было этой голгофе конца.
Потом в полуобмороке он по примеру остальных обнимал сосну, «беря природную энергию». Напрасно старалось дерево.
И снова команда!
На обустроенный пляж с кабинками для переодевания сбежали гуськом. На припае чернели фигурки рыбаков. Неподалеку от прибрежной полосы вспучивалась темная дымящаяся прорубь.
Люди, мужчины и женщины, стали раздеваться. С радостными возгласами бросались в прорубь. Выбирались на лед, энергично растирая свои покрасневшие тела руками. А К. угрюмо стоял на берегу, коченея от ветра. Так мне и надо, думал он, так мне и надо...
- Нельзя стоять! Вы замерзнете! - всплеснула руками какая-то крепко сбитая, грудастая блондинка. - Надо в воду. Раз и все. Это такая прелесть Ну, же, раз и все!..
«Моржи» поддержали ее радостными возгласами.
- О, русские смелые ребята! - подбежал к ним голый, обросший черной шерстью господин Эструп. - Как там поется? За родину? За Сталина? Так, Иван? Ха-ха-ха…
К. в растерянности оглянулся. Над лесом уже тлела в морозной дымке заря, и вдруг он понял, что проиграл. Улыбаясь мертвой, застывшей улыбкой, он сел на скамью и под одобрительные реплики окруживших его «моржей» стал развязывать обледенелые шнурки на кроссовках. Кто-то помог ему снять свитер, затем через голову с него стащили байковую рубашку, подаренную ему матерью. Взвизгнув, белокурая, захлопала в ладоши, когда он остался в одних «тропических» трусах. Защищаясь от глаз и смешков, К., оступаясь, пошел к проруби. И раскинув руки, точно распятый, сиганул в море, в ледяную бездну, сразу ушел под лед, по-лягушачьи отталкиваясь ногами: как можно дальше, как можно дальше...