(Записано со слов матери)
Староста, уставил свои бычьи глаза на одноглазого Гришаку Зыкова, щупленького мужика лет сорока семи, и прохрипел, хрустя свежим огурцом:
- Начальник к господину офицеру приезжают. Кумекаешь, дубина? Мяса, говорит, свеженького надо. А где, объясняю, взять-то, всю живность давно скушали. А он своё: достань и баста. Эх-ма, твою через колено! Что делать? Кочан кругом идёт!..
Он хлопнул себя по башке корявой пятерней, хмуро налил в стакан самогонки, выпил, закурил и заскрипел табуреткой.
Гришака сидел напротив и, казалось, спал, смежив свой единственный пепельного цвета глаз. Вчера вечером Зыков заметил, как соседка Маруся Алешкина, курва большевистская, озираясь по сторонам, направилась с ведром в сарай. «Чаго бы это?» - подумал он. Укрываясь в картофельной ботве огородами пробрался к окошечку, прорезанному в стенке сарая. Гришакина глаз округлился. Маруся кормила поросенка! И это в то время, когда фашисты делали шиссен даже за укрывательство курицы.
Всю ночь Гришака ворочался, не спал, думал, как сподручнее донести на Алешкину. Видно, сам Бог привел к нему старосту. Главное теперь в контору, или как они ее там называют, комендатуру тащиться не надо. Занудят: как да почему? Кто и когда? А тут сразу двух зайцев – хлоп! И Алешкиным отомстит, и старосте угодит. А отомстить, у-у как хочется!
Шесть лет назад на день Сталинской Конституции муж Маруси Максим, чтоб ему черви зад разъели, поймал Гришаку за руку с украденным колхозным зерном. Что только не сулил он Максиму! Но тот, вша партейная, и слушать Гришаку не стал. Взял в оборот. И пришлось Зыкову сесть в тюрьму на пять лет. Хорошо хоть политику не пришили, а то и кокнуть могли. И в зэках ему не повезло. Украл кусок хлеба у одного лагерного вора и заплатив за это левым глазом. На волю вернулся злым, стал пить, гонять жену и детей. Жена забрала детей и уехала на Уралмаш к тетке.
С тех пор Зыков ждал случая отомстить Максиму. Максима, понятно нет – в Красной Армии. А вот, кажется, для Марусеньки, мать ее хлоп, да для ее волчат, час настал. За укрывательство поросенка Алешкиных расстреляют. И не посмотрят, что в семье шестеро щенят и больная ведьма старуха. А, главное, если война не туда выгнется, никто не узнает, что донес он, Гришака. Все скажут: староста, милейший Архип Петрович, расстарался.
- А поросеночек трехмесячный не сгодился? – решившись, выдохнул Гришака.
- Что? – икнул староста. – Брось болтать! Или ты, гнида, подсмеиваться вздумал надо мной? – рука старосты медленно двинулась к кобуре.
- Ну, как можно, Архип Петрович, как можно! – возопил Гришака. - Чтоб над вами – да смеяться?! Я жить ещё хочу! Не хотелось говорить… Но приказ, есть приказ, и его должны выполнять все. А вот Маруся Алешкина не выполняет! Стало быть, не признает новой-то власти! Призирает. Большевичка, словом! Сами знаете…
- Сучка она плодовитая, а не большевичка! Настрогал щенят сельсоветчик! Ничего, мы из выродков коммунякиных человеков сделаем! Но причем здесь поросенок, болван? Выкладывай все, как перед Богом, а то…
- Вышел, значит, это я вчера в огород, огурчиков свежих пошукать, - тяжело начал объяснять Гришака. – Смотрю, а она в сарай с ведром. А сама так и зыркает по сторонам. Думаю, зачем это она в сарай с ведром? Подполз к окошку. Сами знаете, какое время сейчас… Что в приказе?.. А она, глиста большевистская…
- Короче! – грохнул староста кулаком по столу.
- Глядь я в окошечко, а она поросеночка кормит! Хо-о-рошая такая, чистенькая хрюшечка-а!
- Что? Как?.. Ну, если врёшь, засекут тебя, тварь болотная, на площадь плетьми!.. Ну, Маруся! Ну, сука-умница! Хоть какая-то от нее польза!
Грузно выматерившись, староста вышел и уже не слышал, как Гришака, брюзжа слюной, шептал:
-Да, зачем бы это я врал? Они меня попомнят. За все заплатят. Я им покажу, как в тюрьму сажать. У-у, быдлоки..
От прилива радостного волнения у него подрагивали руки, и он никак не мог налить из графина в стакан самогонки. Выпив из горлышка, улегся, не разуваясь, на кровать, стал мысленно рисовать сцены расстрела семьи Алешкиных…
Мария подождала, пока поросенок Васька, доел похлебку из небольшой миски, взяла ее и направилась к выходу, но в дверях столкнулась со старшей дочерью.
- Ма-ам! К нам немцы! И староста! – испуганно пролепетала она.
- Марш домой, - прикрикнула Маруся на дочь. Зачерпнула миской навозную жижу и зашвырнула её в угол. Ударила черенком лопаты по белой спине Васьки. Тот хрюкнул, шмыгнул под копну прелой соломы, где давно прорыл себе небольшую нору под стенку. Он уже привык после скудной еды спать там часа два. И это спасало его дважды. Копенка прелой, почерневшей соломы мало, чем привлекала взгляды фашистов, незваных гостей, шаставших в поисках какой-либо живности. Норы из-за соломы не было видно.
Маруся незаметно выскользнула во двор, где уже хозяйничали пучеглазый староста и тощий офицер с двумя солдатами. В эту минуту Алешкина проклинала себя на чем свет стоит. Давно надо было покончить с поросенком.
-Как это понимайт? Такой хороший баба. Ай-ай-ай! – увидев Марусю, зашепелявил офицер. Она в страхе смотрела на него. Плечи ее дергались сами по себе. Офицер подошел вплотную и вкрадчиво спросил:
-Где хрю-хрюйт. Почему, фрау, прятайт хрю-хрюйт? Это есть нехорошо! - Он деликатно улыбнулся и показал рукой, что за это будут вешать. Махнув солдатам плеткой, направился к сараю. У двери остановился и дал пройти старосте и солдатам.
С минуту солдаты приглядывались, прислушивались. Но в сарае кроме кучи соломы и разной утвари ничего не было видно. Солдаты и староста стали смешно хрюкать и цокать, но Васька отдыхал и не откликался. Солдаты, обшарив все углы, подошли к куче соломы. Когда штыки мягко вошли в прелую солому, у Маруси мелко затряслись колени. Чтобы не выдать страх, она заплакала, потом запричитала:
- Да нет у нас, господа хорошие, никакого поросенка! Все отдали. Даже куска хлеба дома нет, дети с голоду пухнуть начинают.
Штыки Ваську не задели, а копаться в прелой соломе солдаты сочли делом не нужным.
Худой офицер, задумчиво улыбаясь, снял фуражку, обтер не спеша батистовым платочком лысоватый лоб, насмешливо уставился на старосту. Тот подскочил к Марусе, - а та продолжала хлюпать носом.
- Циклоп одноглазый Гришака говорит: есть у тебя поросенок! Лучше признайся, Маруся! Обманешь – всех к стенке! А так я похлопочу! Не звери же – люди!
Но видя, что она не обращает на него внимания, староста угодливо нагнулся к тощему офицеру:
- Надо бы в доме пошарить, господин офицер!
- Тавай-тавай! Шарит, шарит, - согласился офицер. Продолжая улыбаться, он махнул солдатам, и все двинули в дом. Там, кроме скудной обстановки, которую перевернули вверх дном, ничего не нашли.
- Это есть хорошай психологический этютс! – задумчиво сказал офицер сам себе, а потом так насмешливо глянул на старосту, что на того напала икота.
... Ночью Алешкина заколола поросенка и закопала под кучей прелой соломы. От усталости и волнения подкашивались ноги. Войдя в дом, прилегла, не раздеваясь, на кровать. Кто-то сильно затарабанил в раму. Вылетело и звякнуло о завалинку с весны надтреснутое стекло. По грубой брани узнала старосту. Страх сковал ее тело. И она несколько минут не могла пошевелиться. Очнувшись, быстро вскочила отбросила крючок и вскрикнула от яркого снопа света, ударившего в лицо.
Староста и до войны-то был приличная сволочь, заведовал фермой, гонял всех, как сидоровых коз. А став старостой,вовсе озверел. Ругался он на Марусю страшно, грозился отправить всех в концлагерь. Уходя, предупредил, чтобы в десять утра всей семьей была у комендатуры. Маруся упала на кровать и проплакала до рассвета под всхлипы и рев столпившихся вокруг кровати детей.
Когда Маруся, наплакавшись, переволновавший и приготовившись к самому наихудшему, подошла к комендатуре с детьми и больной матерью, туда уже согнали почти все село. У крыльца белела широкая лавка, возле нее суетился староста. Лицо его было расквашено. Ровно в десять из комендатуры вышел шепелявый офицер. Затем солдаты вывели Гришаку Зыкова. Толпа заволновалась, женщины опустили глаза, потому что Гришака был совсем голый. Его положили на лавку ягодицами вверх и крепко привязали ремнями. Он не кричал, не сопротивлялся, а чему-то глупо улыбался своим обезображенным лицом. Офицер что-то коротко сказал солдатам, поднялся на крыльцо и обратился к толпе:
- Кто будэт обманывайт, то будэт каждайт!
Вынув батистовый платочек, он вытер губы и махнул рукой. Солдаты стали бить Гришаку электрическими проводами. Сперва он орал благим матом, но скоро затих.