ЯКОРЬ И КРЕСТ АДМИРАЛА
*
РАССКАЗ
*
- Анют, выходит, твой кавалер опять явился – не запылился? – женщина, которой годочки уже на середине девятого десятка засечку оставили, с прищуром почти ослепших глаз изучала лицо своей подруги.
И у одной, и у другой мужья давным-давно на местном погосте о бесчисленных деревенских заботах и хлопотах думать перестали. И их детям в родных гнездышках почему-то тесновато стало – разлетелись туда, куда их крылья судьбы донесли, семьями обзавелись, от своей жизненной круговерти продыху не видят. Вот и остались Анна с Клавдией одни - одинешеньки в хатах, которые им по наследству еще от своих родителей достались. А чтобы языки в их ртах не завяли от молчания и одиночества, они травке на тропинке к своим домам буйствовать поочередно не позволяют.
На это раз Клавдия, опираясь на палку и шаркая подошвами стареньких войлочных сапог, словно это были не сапоги, а лыжи, пожаловала «на чаек» к Анне. Видимо, ее очередь приспела разогнать, как от назойливых мух, одиночество подруги.
А тут еще к середине дня ранней весны солнце щедро расплескало свет и тепло по земле, деревьям. Липкий аромат от светло-зеленых тополиных листочков ноздри щекотал. На тропинке к дому Анны робкие иголки будущей муравы прошили обильно набухшую землю от растаявшего снега. Что ж дома-то сидеть в такую благодать? И так за зиму стены дома своими мрачными взглядами чуть ли не до синяков бока Клавдии натискали. А тут еще деревенские новости, что тебе юркие ручьи, которые ее настигли, долго взаперти души не удержишь.
- С чего это ты, старая сплетница, взяла? – спросила Анна так, будто солнце и в ее душу ярким лучом заглянуло.
- Ишь ты подишь ты! Вроде бы глухая, как к нам власть, а вопрос мой расслышала, словно и годов тебе всего-то восемнадцать.
В их словесной игре добро и веселость, что тебе весенним соком наливались.
- У самой слух, как у пня трухлявого, а тоже, поди, молодишься, - улыбка сделала попытку на лице Анны морщинки расправить, а получилось - еще резче их обозначила. Передохнула. Платок на голове за чем-то поправила. Хотя и знала, о чем подруга спрашивает, но решила покрасоваться перед ней. – Ты там про какого-то кавалера намекала? Нам ли с тобой теперь ими голову засорять? Я уже забыла, где у них что находится, а ты…
- Ой, ой, ты погляди на нее! – перебила ее на полуслове Клавдия. - Будто ни сном, ни духом она не ведает, что ее Сергей Алексев якорь на калитке присобачил.
- Да?! – спросила вроде бы сама невинность.
- Зубы у тебя во рту выросли в два ряда – а - а. Не замечала? – взгляд Клавдии, что тебе шило, в Анну вонзился, как, мол, на ее слова подруга отреагирует.
- Как же ты сослепу это приметила? – ей пауза понадобилась, чтобы дух перевести. Спросила, будто новость о якоре она всю зиму только и ждала с нетерпением. – Так говоришь, якорь на калитке появился?
Одиночество явно из хаты Анны на улицу юркнуло.
- На солнце, как золотой сверкает. – Клавдия это сказала так, будто сама от увиденного якоря удовольствие неописуемое получила, но не удержалась от просьбы-укора. – Ты бы московскими гостинцами меня угостила вместо одного чая.
- Это можно… - и скажи на милость, голос Анны вроде бы вторую молодость приобрел.
- А, кстати, Анют, сколько ему стукнуло?
- Кому?
- Кавалеру твоему?
- А то ты не знаешь. Он на шесть годков постарше нас с тобой будет.
- Выходит, дед аж с гаком девяносто лет?
Анна ответила так, вроде бы гордилась чем-то:
- Нам бы с тобой его энергию и душу вот такую иметь, - она, как смогла, развела руками…
* * *
Жители и гости села увидели прикрепленный на входной калитке в одном из домов на центральной улице морской якорь. Сейчас селянина удивить редко чем можно. Он привык к деревенским «небоскребам», сплошным кирпичным заборам, через которые, наверное, и птица с трудом перелетает; дорогим иномаркам местных «олигархов», да мало ли к чему…
А вот морской якорь во всю калитку - это какое-то и кого-то чудачество. А автором этого «чудачества» оказалось земляк сельчан - Сергей Алексеевич.
Он, после того как оставил военный корабль, уйдя в отставку, поселился в Москве. В столице жили его дочь и сын. У всех были свои семьи, хорошая работа. Что еще надо? Живи себе и радуйся каждому дню.
Но столица так и не стала для него родной. Не смог он в ней «на якорь стать», как сам детям говорил.
А вот село, в котором родился, на старости лет так к себе какой-то неведомой силой манило, что в Москве ему вроде бы и дышать нечем, особенно, начиная с ранней весны до поздней осени. Московская жизнь как была, так и осталась для него чужой и до безумия суетливой.
На восьмидесятилетие его бывшие подчиненные подарили ему морской якорь, правда, не с военного корабля, на котором он долгие годы был командиром, а его копию. Да такой большой, чуть ли не в половину его, Сергея Алексеевича, роста. Ценнее подарка он даже представить себе не мог.
Но…
Он и в зале, и в спальне старался якорю место найти. И везде он казался Сергею Алексеевичу не к месту, лишним каким-то. А точнее самому якорю неуютно было в московской квартире. Якоря-то они к шуму морских волн привыкли, к соленым их поцелуям, к надежному корабельному корпусу, к почти постоянным походам. А в квартире…
Неожиданно для самого себя он принял решение – отвезти якорь туда, где родился. Тем более родительский дом много лет пустовал после смерти матери, отец-то раньше ее умер. И этот дом всегда был для него своеобразным «якорем жизни». Сюда он приезжал на каникулах, когда учился в мореходном училище, после войны – весь в орденах и медалях, скромную свадьбу с будущей супругой в нем играли. Да мало ли что в этом доме ему пришлось пережить, Были и счастливо солнечные дни, но и хлебнуть нужды и горя с избытком пришлось.
Дом находился в нескольких десятках метров от правого берега Быстрой Сосны. В нем и огласил громким детским плачем, который, казалось, напугал спокойные воды реки. Случилось это в 1923 году в семье отца-железнодорожника и матери - овощевода местного колхоза.
Их семья, как и многие сельские семьи в те времена, была многодетной: у среднего Сергея еще четверо братьев имелось. Росли они, как и все деревенские ребятишки: рано взрослели, уже с пяти-шести лет помогали родителям пасти корову, рвали для нее траву, удаляли сорняки на огороде, старшие «нянчились» с младшими братишками.
Но в одну зиму они чуть ли не всей семьей могли отправиться на тот свет.
Сергею исполнилось десять лет, когда наступила лютая зима 1933 года. Он и его братья так опухли от голода, что, когда требовалось выйти из дому по нужде – туалет-то был на улице, ноги даже в валенки отца или матери не втискивались. Почти совсем обессилившие родители не могли спокойно смотреть в глаза сыновей. Им было страшно потерять детей; страшно за самих себя, если они умрут вперед сыновей, то кто будет хоронить их, настигнутых голодной смертью.
Но каким-то чудом дожить до весны их семье удалось без потерь.
А вот многие другие семьи голодный мор не пощадил. Не стало лучшего друга Сергея – его одноклассника Витька. Больше никогда он не увидит Наташку, с которой он на утренниках читал стихи. Из их третьего класса выжило всего семь ребятишек. За зиму из почти двух тысяч жителей села треть умерли. Людей не хоронили поодиночке, для этого некому было копать могилы, настолько все обессилили. На окраине села были глубокие ямы, которые остались еще со времен строительства церкви лет шестьдесят назад. В тех ямах выжигали кирпич и гасили известь. Они-то и стали общей «братской могилой». Покойников свозили раз в день на дровнях и без гробов сваливали в одну кучу. Только поздней весной, когда растаяла земля, ямы с трупами засыпали кое-как грунтом.
Те же, кто уцелел от голода до весны и мог как-то выйти на улицу, порвали в округе всю крапиву, лебеду, щавель. Варили из нарванных трав что-то подобие супа, а если удавалась его забелить молоком – был за столом праздник. Ели также молодые побеги кленов, корни лопухов, цветы акации. Но все лето Сергей и его братья, да и другие сельчане, ходили, точнее, передвигались с трудом от истощения.
Но те ямы с трупами, присыпанными землей, часто стояли перед глазами Сергея, когда он учился в школе, да и позже он того ужаса забыть так и не смог. Потому, наверное, к жизни относился с жадностью, спешил от нее взять все-все-все.
После школы без всяких сомнений он хотел стать моряком. И это не случайно.
На такое решение повлияла толи быль, толи легенда, которую ему рассказывала бабушка Матрена Семеновна. Она была дочкой крепостной, но ее мать являлась кормилицей у барыни. Выходит, Матрена Семеновна - молочная сестра молодому барину, которого обучали грамоте и другим наукам заморские учителя. Невольно обучалась вместе с барчуком и бабушка Сергея. Она-то и услышала тогда ту быль, которую рассказала дочери, а та в свою очередь внуку.
А она такова.
Когда царь Петр I строил российский флот для наступления на Азов, то в окрестностях села на берегу Быстрой Сосны, он создал судостроительную верфь. Сказывают, что и в их село за чем-то наведывался. В этих местах и лес заготавливали, и суда мастерили, на которых потом Азов завоевали. Не мог император без личного присмотра ни одного дела оставить.
Когда обо всем этом ему рассказывала бабушка, то Сергей представлял себя одним из матросов на тех судах. А чуть позже загорелся мечтой - во что бы то ни стало стать моряком. Получив в 1940 году аттестат зрелости, худенький, небольшого (явно не флотского) роста парнишка, с татуировкой на левой руке якоря - отметиной с двенадцатилетнего возраста, направился в Ленинград.
И в городе, который также воздвиг император Петр, с ним произошло сразу несколько странных и значимых событий.
Он почему-то подал заявление на поступление не в морское училище, как собирался, а в индустриальный институт. Успешно сдал экзамены, и на радостях пошел знакомиться с городом, поразившим его архитектурным великолепием. А в этот день впервые в СССР отмечался праздник Военно-Морского флота.
Сергей увидел корабли на рейде, офицеров в парадной форме, рослых красавцев матросов. Его поражало буквально все: нарядные и радостные люди, музыка духовых военных оркестров, не город, а какой-то музей под открытым небом…
И вдруг…
Его глаза наткнулись на объявление на тумбе. В нем говорилось, что военно-морское пограничное училище НКВД СССР объявляет о наборе курсантов. Прочитал адрес того училища, и чуть ли не бегом направился его разыскивать. Нашел. В приемной комиссии предложили написать заявление на поступление и потребовали документы об образовании.
- А у меня их нет, - удивил секретаря приемной комиссии Сергей.
- Как нет? - не понял тот парня.
- Они в индустриальном институте… Я сдал экзамены и зачислен в институт, но понял, что ошибся. Хочу учиться только в вашем училище…
После недолгого раздумья секретарь предложил:
- Тогда забирайте из института документы и после этого приходите к нам.
Но документы Сергею в институте не возвратили, объяснив, что на него уже есть приказ ректора о зачислении в учебное заведение. Сергей опять на всех парусах в училище.
Убитый горем и растерянный объяснил секретарю приемной комиссии училища о своем безвыходном положении. Тот его успокоил:
- Пишите заявление на имя начальника училища, а документы - это наша забота.
Сергей трясущейся от волнения рукой написал заявление на то, чтобы его допустили к сдаче экзаменов в морском училище.
Но это было еще не зачисление его курсантом.
Пришлось повторно сдавать экзамены теперь уже в училище. Как и в институте, Сергей без особого труда получил отличные проходные баллы.
Но сдать экзамены оказалось не самым главным для поступления в училище, предстояло еще преодолеть «сито» мандатной комиссии - учебное заведение было
особое, пограничное да к тому же самого грозного в то время органа страны - НКВД СССР.
На комиссии Сергею начали задавать шаблонно-обязательные вопросы: где родился? кто родители по происхождению? принадлежность к комсомолу?..
Сергей без запинки отвечал. Но когда спросили о членстве в комсомоле, опустил голову:
- Меня в комсомол не приняли…
Последовала мгновенная и жалящая реакция одного из членов мандатной комиссии:
- Почему?!
Парень обреченно выдохнул:
- Я был судим…
Члены комиссии, как по команде, распахнули до предела глаза и метнули в него свои взгляды. Чуть ли ни хором прозвучало:
- Как!?
А случилось вот что…
…Его брат Николай был в селе одним из первых комсомольцев, активистом в проведении коллективизации, а значит, и врагом тех, кто не хотел вступать в местный колхоз. Кулаки и их сторонники угрожали расправой, а иногда и нападали на активистов. Потому брату выдали для самозащиты малокалиберный пистолет. А когда Николай окончил школу и поступил в Харьковское военное пограничное училище, то перед отъездом почему-то пистолет в «компетентные органы» не сдал, а спрятал его в подпол русской печи.
Рассказал о спрятанном оружии Сергею, приехав на следующий год в отпуск, даже дал ему выстрелить из него, когда они решили вдалеке от села подстрелить на Быстрой Сосне дикую утку. Потом Николай уехал продолжать учебу в Харькове, а Сергей достал из тайника пистолет, который был без патронов, и показал его своим друзьям, похвастался одни словом.
У кого-то из ребят настолько язык оказался длинным, что о пистолете узнал участковый милиционер. А год-то был 1938, «врагов народа» разоблачить, кто только тогда не старался, чтобы выслужиться, а уж милиционерам по долгу службы это в обязанности предписывалось, и не важно, кто на «крючок» попался - ребенок или взрослый.
Шум на всю округу поднялся. На парнишку завели уголовное дело. Состоялся показательный суд, который проходил в средней школе, в которой в девятом классе учился Сергей. Может потому, что семья была «благонадежная», да и брат все же в пограничном училище учился, не отправили Сергея в лагерь для заключенных, а за хранение огнестрельного оружия осудили на два года лишения свободы с условным отбыванием наказания. Потому о вступлении в комсомол и речи не могло быть.
Все это без утайки, не отводя глаз от членов мандатной комиссии, и рассказал Сергей.
Вопрос задал солидный мужчина в офицерской форме, как потом оказалось, - начальник училища:
- А вы, юноша, оружие любите?
Вопрос был неожиданный, но Сергей не растерялся, искренне ответил:
- Очень, - и опять глаза в сторону не отвел, - с раннего детства…
Мужчина улыбнулся, пошутил даже:
- Если у этого молодого человека с детства пристрастие к оружию, экзамены сдал отлично, из него хороший офицер получится. Предлагаю зачислить его в училище…
Так неожиданно решилась судьба паренька.
А слова начальника училища оказались пророческими…
Великая Отечественная война застала Сергея в Таллинне, где он проходил морскую практику на парусно-моторной шхуне. В первые дни войны участвовал в поиске и уничтожении эстонских националистических бандитских формирований. Потом матросом в составе отряда морской пехоты оборонял Ленинград на Невском плацдарме, учился вместе с оставшимися в живых курсантами Военно-Морского пограничного училища в Высшем Военно-Морском училище имени Фрунзе, которое находилось в городе Баку. Через два года выпускника того училища направили на Черноморский флот в должности командира боевой минно-торпедной части сторожевого корабля.
Так началась его служба на флоте от лейтенанта до вице-адмирала.
В годы войны он потерял многих, очень многих своих однополчан. И когда Сергей Алексеевич хоронил их, эти похороны ему вновь и вновь напоминали тот голодный год, те ямы доверху набитые скрюченными от мороза трупами односельчан. Ему даже во сне часто снилось Витек и Наташка, после чего он просыпался в холодном поту.
…А первый раз морской якорь появился на калитке дома в его родном селе весной, когда ему исполнилось 80 лет. Для него около пятидесяти лет являлись «вторым домом» военные корабли, а теперь его «жизненным кораблем» стал деревенский дом родителей, доставшийся ему по наследству. Братьев-то никого в живых уже не было. Кто на фронте голову сложил, кого болезни извели.
А какой же это «корабль», пусть и сухопутный, без якоря? Свой якорь на земле у каждого человека должен быть – в этом Сергей Алексеевич убежден мез малейшего сомнения. Иначе без якоря, как и корабль, унесут тебя волны жизни неизвестно куда.
Вот потому он каждую весну «становился на якорь», а поздней осенью, когда снег земельку припудривал, с него «снимался». Пусть он уже в почтенном возрасте, но его крестьянские корни так и остались мощные, глубокие, а трудолюбие - врожденное, наследственное. Он с удовольствием берет в руки лопату, перекапывает ею жирный чернозем, сам выращивает помидоры, огурцы, капусту, тюльпаны и астры – любимые цветы покойной жены, которая покинула его полтора десятка лет назад. По осени, перед отъездом в Москву, Сергей Алексеевич устраивает пир на весь сельский мир - угощает детей доморощенными арбузами. Все это он мог бы купить на рынке в столице, а вот рукам приказать не может, да и не хочет, чтобы те землю детства - богатую, любимую забыли. Она, эта земля, всегда для него была и остается мощным жизненным «якорем»…
В эту весну он «стал на якорь» в тринадцатый раз…
* * *
Анна – его соседка по сельскому дому. Она как-то предложила ему свою помощь.
- Вы, Сергей Алексеевич, мужчина одинокий, давайте я вам постельное белье постираю. Мне это труда не составит.
Измерил ее взглядом пенсионер: соседка женщина работящая, на огороде у нее редко сорняк увидишь. Одета она всегда опрятно, даже во время работы на огороде. Пусть немного располнела – годы, видно, свое берут, но немощной старухой ее он назвать не мог – язык не повернется. На розовощеком лице редкие морщинки прижились. Глаза добрые, чаше всего с улыбкой, когда с ним о чем-то по-соседски разговаривала. Одним словом, как говорят в народе, Сергей Алексеевич «глаз на нее положил».
А когда она предложила ему свои услуги прачки, он ее в краску вогнал:
- Ань, ты лучше замуж за меня выходи. А то я никак в одиночестве ни стирать, ни стряпать так и не научился.
Женщина растерялась, с волнением, в которое вплелись вроде бы и нотки обиды, ответила вопросом:
- Зачем вы так?..
Не отводя от нее взгляда, Сергей Алексеевич недоуменно спросил:
- Как так?..
- Смеетесь надо мной? – она уж собралась, не медля, от него уйти.
Какое-то мгновение он смотрел на нее, не понимая, какова причина ее обиды на него.
- Я серьезно, Ань. Ты ведь одна дни коротаешь, словом не с кем перемолвиться. И я никак не могу к одиночеству привыкнуть после службы на флоте, а особенно - после смерти жены. Потому мое предложение вполне серьезное. Что на это скажешь?
Женщина окончательно растерялась.
Если честно сказать, она не случайно ему предложила белье постирать. Сосед – человек трезвый. Хотя и бывший какой-то большой начальник, но в огороде не хуже любого сельского мужика с земелькой и грядками на ней управляется. В нем заметна выправка и стать военного человека. К ней всегда с уважением и почтением относится. Не чурается совета по какому-либо вопросу спросить, если это женских дел касается. Не откажет в помощи, если в ее доме вдруг мужская сила потребуется. Поймает в реке рыбы, обязательно на уху пригласит или рыбой поделится.
Пусть ей было уже несколько лет за семьдесят, когда он в первый раз на калитке своего дома якорь прикрепил, но она была не прочь, что греха таить, с ним поближе познакомиться. А там, чем черт не шутит?
Теперь Сергей Алексеевич сам инициативу проявил. А если он действительно в отношении ее серьезное намерение имеет? Тогда что думать-гадать?
Ответила, заметно покраснев:
- Почему не попробовать вместе пожить?
- Вот именно! - спешно отреагировал Сергей Алексеевич на ее слова.
Так вот и встретились и объединились два одиночества.
Только в Москве она не согласилась с ним жить – не дело, мол, два дома без присмотра оставлять. Ведь дураки на селе еще не перевелись - и обворовать, и поджечь по пьяной лавочке дома могут. Потому их супружество продолжалось ежегодно только с ранней весны до поздней осени – когда он «становился на якорь», а потом «снимался с якоря». А сам якорь надежно в укромном месте дома до поры до времени оставлял.
* * *
В последний приезд Сергей Алексеевич озадачил Анну:
- Ты помоги, Ань, мне путевых мужиков на селе найти, работящих и смышленых.
Обычно с домашними делами он сам справлялся или что-то они делали вместе. Подумала с тревогой: «Занемог он что ли?» Но спросила, стараясь быть спокойной:
- Зачем они нам нужны?
Он в задумчивости ответил:
- Помнишь, я тебе рассказывал, как зимой 1933 года на селе хоронили покойников, которых голодная смерть настигла?
- У меня по сей день мурашки по телу бегают. Разве можно это забыть?
- Хорошо, что ты это близко к сердцу приняла. Добрая душа у тебя. Потому и легко мне с тобой. Нам бы жить да жить с тобой до бесконечности, если бы не наши годы…
Она его перебила, хотя делала это крайне редко:
- Так у нас с тобой только новая жизнь началась, солнышком подсвеченная, - не забыла ему улыбку подарить.
И он в ответ ей на улыбку не поскупился.
- Так-то оно так, но… – немного помолчав, вернулся к своей первоначальной просьбе. – Так что насчет мужиков?
- Но ты не сказал, зачем они нам. Этот вопрос и они мне зададут, если я их о помощи попрошу, - она начала его взглядом ласкать так, как когда-то еще совсем юной смотрела на своего будущего мужа.
Ах, как же ему хотелось подольше быть вместе с этой женщиной. Но Сергей Алексеевич понимал, что его денечки почти сочтены. Он ей не говорил, и, наверное, до последнего вздоха не скажет, что в столичной клинике у него обнаружили рак крови. Зачем ее расстраивать? Пусть их совместное счастье продлится столько, на сколько у него сил и здоровья хватит, да и у нее тоже.
Ответил, стараясь быть спокойным:
- Я в Москве заказал большой крест из белого мрамора…
Вновь у нее терпения не хватило до конца его дослушать:
- Крест?! Ты что?! Зачем?! – проявилось у нее в полной мере женское любопытство, только с заметной тревогой.
Он постарался успокоить ее с улыбкой любящего человека:
- Пока не себе. Ну и, конечно же, не тебе…
- Тогда кому?!
Он знал, что она будет ему задавать подобные вопросы, потому заранее подготовился на них незамедлительно ответить.
- Я хочу это крест поставить там, где захоронены не по-христиански наши с тобой односельчане, в том числе мой друг Витек...
- Ты имеешь в виду те ямы, куда кучей навалили трупы в том страшном году?
- Да…
Она его не совсем понимала:
- Но на это надо, наверное, разрешение власти?
- Я уже по этому поводу с главой местной администрации переговорил. Он ответил, что если мы установим крест на той «братской могиле», сельчане в ноги нам поклонятся.
- Не нам, а тебе, мой дорогой человек.
Сергей Алексеевич вновь припас для нее улыбку:
- Мы же с тобой единая семья. Так?
- Конечно…
- Вот потому и нам.
…Крест почти в три метра высоты сельские мужики установили там, где когда-то были ямы для обжига кирпича, гашения извести и где захоронено восемьдесят лет назад около шестисот детей и взрослых. На нем была выбито: «Вечная память моим землякам!»
Сергей Алексеевич хотел щедро оплатить мастерам за их работу. Но те ответили так, словно в его грудь словами выстрелили:
- Зачем ты нас, Сергей Алексеевич, обижаешь? Спасибо тебе! Ты святой человек!
- Ну, о моей святости вы, ребята, загнули, - ему действительно было неловко слышать от них такие слова в свой адрес.
* * *
…Наступила зима того же года.
Сельчане смотрели на калитку дома Сергея Алексеевича и замечали, что морской якорь в этот раз с нее не снят.
А может, и не будет его больше никто и никогда снимать…