Ровно в девять утра в палату вместе с Ирой вошли два дюжих молодых человека в синих комбинезонах. Не принимая во внимание его уверения, что он вполне в состоянии сам спуститься к машине, его усадили на кресло-каталку и повезли. Действовали они решительно и неумолимо. Он представил, что если бы он и дальше продолжал упорствовать, то получил бы от них подзатыльник. На заднем дворе клиники ждал автофургон с красным крестом и европейским номером телефона службы спасения - «912» на бортах. Оказавшись на воздухе, он воспользовался паузой, вызванной уточнением каких-то деталей между Ирой и санитарами, и наспех выкурил сигарету. Коляску закатили в фургон, закрепив ее на штатном месте спиной к кабине. Один из санитаров сел за руль, рядом с ним в кабину села Ира. Второй занял свое место в фургоне, оснащенном всем необходимым для оказания экстренной помощи и реанимации, судя по аппаратуре и газовым баллонам, прикрепленным по стенам, и даже бестеневому светильнику под потолком.
Ему показалось, что внутри фургона слишком прохладно, и он сказал об этом санитару. Тот кивнул и подрегулировал кондиционер. Молчаливый и бесстрастный, внушительных размеров, санитар больше походил на конвоира, а он сам себе напоминал арестованного, которого этапируют в автозаке к новому месту заключения. До Бад-Нойштадта предстояло проехать около трехсот километров, и самое лучшее было бы сейчас попытаться вздремнуть, но прошло слишком мало времени после пробуждения, чтоб вновь погрузиться в сон. Фургон был полностью изолирован от окружающего мира, единственное оконце на уровне его головы за спиной, связывало с кабиной. Он видел, что Ира, достав из своей папки какие-то бумаги, изучала их, разложив на «торпеде».
Разглядывая гладкие, металлические стены фургона. он вспомнил, что однажды уже находился в таком замкнутом пространстве. Нет, это был не автозак, конечно. Это была штабная машина, а он был мальчишкой…От нечего делать он стал вспоминать. Когда он вспоминал что-то давно прошедшее, то незаметно для себя выстраивал свои воспоминания, как рассказ от первого лица…
« Полк снялся ночью и был уже на месте, а мы выехали днем, после обеда. Отец взял меня с собою в Барышево, где на берегу Вуоксы каждый год разворачивались летние лагеря. Вместе с нами в командирском «газике» на заднем сиденье, рядом со мной, ехал замполит полка подполковник Бойцов. Я впервые видел его в полевой форме. Гимнастерка как-то по-бабьи сидела на нем, на животе вздымался ремень портупеи и хромовые сапоги предельно туго обхватывали толстые икры. Мне не нравилось его мучнисто-белое, безбровое, одутловатое лицо, с оттопыренной нижней губой, не скрывавшей нижний ряд прокуренных зубов, криво вставленных в розовую десну. Округлое лицо не знало бритвы и загара, и, в общем, было малосимпатичным. Замполит всегда улыбался, но сам никогда ничего смешного не рассказывал. Отцу он никогда не возражал, не спорил с ним, и охотно поддакивал. Словом, было в его поведении что-то подхалимское. Куда шел отец, туда шел и Бойцов, их редко можно было увидеть по раздельности.
Я бы предпочел, чтоб вместо Бойцова с нами ехал начальник штаба - Гурьев. Полная противоположность замполиту - высокий, похожий на отца, стройный, подтянутый офицер лет сорока, умный и хорошо образованный. Глядя на него. нетрудно было предположить, что его ждет блестящая карьера. ( Так и произошло, Гурьев окончил академию генерального штаба, получил генеральское звание и был назначен начальником инженерных войск округа. Бойцов тоже дослужился до генерала.. Спустя много лет до нас дошло известие, что он погиб в Анголе). Оба зама принадлежали к тому поколению, что начинало служить уже после войны, и не имело боевого опыта.
Месяца три назад, в полк поступила новая техника - новый понтонный парк. Бывая в полку, я видел на площадке за складами ГСМ, выстроенные в ряд КРАЗы, у которых вместо обычного кузова сзади возвышались дутые, цвета хаки, металлические коробки громадных понтонов с покатыми боками. Понтоны составляли как бы единое целое с машиной. Много техники, в основном на гусеничном ходу, стояло зачехленной. Еще я знал, что в полк приезжал главный конструктор этой техники, недавно поступившей на вооружение; перед полком была поставлена задача одними из первых испытать новый понтонный парк. Не знаю, насколько эта информация была секретной, но меня с детства воспитали так, что все связанное со службой отца, не подлежало разглашению, а тогда я был уже большой - двенадцать лет, и тем более понимал важность сохранения военной тайны. Воспитанный на книжках Гайдара, где героями часто оказывались дети военных, я старался следовать их примеру и не рассказывал мальчишкам во дворе о том, что мне доводилось увидеть за забором воинской части.
До Барышево было километров сто, и большую часть пути мы ехали по Приозерскому шоссе. Водитель - младший сержант Диль, немец по происхождению, строгий, аккуратный парень не пытался выжать из ГАЗ-69 не свойственную русскому джипу скорость и спокойно относился к тому, что нас часто обгоняли «Волги» и «Москвичи». Летний день выдался солнечным и жарким, и я сожалел, что Диль не получил распоряжения снять тентовый верх с машины. Было бы здорово проехаться «а ля кабриолет», как говорил Диль. Я всегда завидовал американским военным, когда видел их в кино, разъезжавших в открытых джипах.
Прибыв на место, мы разместились в щитовом «финском доме», одним из немногих уцелевших после войны. Повсюду в этой местности можно было наткнуться на каменные фундаменты таких домов, заросшие бурьяном. И на руины, оставшиеся от дотов линии Маннергейма. После ужина в палатке солдатской столовой, я прошел прогуляться на берег реки. У мостков возле кухни солдат, наверное, это был повар, судя по белой куртке, надетой поверх солдатского обмундирования, удил рыбу. Я не увидел в том ничего, кроме бесцельного времяпрепровождения - ну, что здесь можно было поймать, с берега, на самодельную удочку из ольхового прутика? Но подойдя ближе к воде, с изумлением увидел пойманных , плавающих на веревочном кукане, громадных лещей. Уже наполовину уснувшие, они пассивно поднимались к поверхности воды, медленно поворачиваясь набок. Бока у них были широченные и отливали позолотой.
- Видал таких лаптей когда-нибудь? – улыбнулся мне повар.
- Нет. - честно признался я.
- Я их тут три дня кашей прикармливаю. Эх… завтра всю рыбу распугают. Вуоксу перегородят…в этом месте уже не порыбачишь.
- А где будут наводить мост?
- Там, немного повыше.
Я еще послонялся по берегу и пошел домой, ждать отца.
Утром - началось. Десятки КРАЗов, натужно рокоча мощными моторами, подъехали к пологому участку берега, развернулись и задним ходом стали заезжать в реку. Когда задние колеса полностью накрывало водой, на машинах включали роликовые механизмы сброса, и громадная туша понтона , сползая с платформы, тяжело плюхалась в воду. Оказавшись на воде, понтон, состоящий из четырех секций скрепленных меду собой стальными петлями, самостоятельно раскладывался и превращался в горизонтальную, готовую часть моста. На него, не мешкая, запрыгивали солдаты-понтонеры, и баграми подгоняли по два понтона друг к другу, скрепляя их между собой. Одновременно с других КРАЗов аналогичным образом сбрасывали в реку громоздкие, наглухо закрытые катера, с экипажами внутри. Катера подплывали к понтонным секциям и сцеплялись с ними при помощи носовых кронштейнов, похожих на паучьи лапы, а затем, подгоняя секции друг к другу, выстраивали непрерывную металлическую полосу моста. Закончив эту операцию, катера не глушили моторы и, оставаясь сцепленными с понтонами, удерживали мост на течении. Все было проделано быстро и красиво. Вид дикой Вуоксы, ширина которой в этом месте была больше ста метров, внезапно оказался дополненным стройным, лаконичным, но внушительным инженерным сооружением, который нисколько не портил речной пейзаж.
Почувствовав, что самое главное уже закончено, я подошел к группе офицеров, стоявших на сходнях моста и что-то оживленно обсуждавших. Среди них был отец и был Бойцов. По их радостно возбужденным лицам было ясно, что они очень довольны проведенной операцией. Время, показанное при наведении моста, оказалось рекордным. Оно оставляло далеко позади все прежние нормативы. Я это тоже понимал…В пятилетнем возрасте я видел, как батальон отца наводил понтонную переправу через Мульду, в Германии. Это был 1954 год. Отец тоже взял меня с собой на учения. Отличие старого понтонного парка состояло в том, что прежние понтоны не выстраивались в сплошную линию, а служили опорами моста, поверх них надо было еще сооружать настил из толстых, неподъемных досок, окованных железом. Это был тяжеленный труд, занимавший несколько часов. Сейчас чудо-мост был наведен за полчаса.
- Пойдем. – пригласил меня Бойцов пройтись по мосту. Приятно было ступать по рифленой , как вафля, поверхности понтона. Шаги звучали непривычно гулко, особенно от тяжелых сапог Бойцова. По краям моста у тросовых ограждений на своих штатных местах стояли выстроенные в ряд понтонеры в касках и спасательных жилетах. Пенилась вода за кормой катеров, взбиваемая винтами, работавших на холостом ходу моторов. Мы дошли до другого берега и повернули обратно.
- Считай. - сказал Бойцов, делая широкий шаг – Сколько шагов, столько миллионов рублей. Жуть. Читал сказку, как царь велит Ивану-дураку возвести за ночь мост из чистого золота? Вот, вот… наш мост, можно сказать, тоже из чистого золота.
- А папа говорил, что по мосту танки будут переправляться…
- Танки завтра. А сейчас мост разберут, а потом мы на рыбалку махнем. Как ? Годится?
Разборка моста осуществлялась в обратном порядке: понтоны расстыковали, катера оттащили их к берегу. Каждый КРАЗ был оснащен своим подъемным механизмом, понтоны складывали и поднимали на машины, также поднимали и катера.
Как обещал Бойцов, во второй половине дня мы отправились на рыбалку. На легковой амфибии! Счастью моему не было предела. И началось все с веселья - корпус амфибии цельный и не имеет дверей, чтоб забраться вовнутрь надо поставить ногу на специальный уступ в борту и потом уже перемахнуть через борт. Вот этого, как раз и не мог проделать толстый и коротконогий Бойцов. После нескольких безуспешных попыток его пришлось подсаживать на руках двум, проходившим мимо солдатам. В компанию к нам присоединился майор из службы тыла. На него были возложены все организационные вопросы. Он уже несколько лет обеспечивал летние лагеря всем необходимым по своей части, хорошо знал район и местных жителей. Майор сказал, что сначала надо заехать за егерем. Проехав берегом пару километров вверх по течению, мы заехали на какой-то песчаный полуостров, где среди валунов пряталась бревенчатая халупа егеря. Еще выше по течению виднелись пороги на реке. Вышедший из дома мужичок в куртке и картузе очень уважительно поздоровался с нами. Он сел спереди, на свободное место рядом с отцом и показывал дорогу. Через Вуоксу переправлялись, спустившись немного вниз по реке. Ощущения, когда плывешь на амфибии, совсем другие, чем на лодке или на катере. Ты не возвышаешься над водой, а погружен в нее, и текущая мимо вода находится на уровне плеч. Я катался и на больших, грузовых амфибиях на гусеничном ходу, предназначенных для переправы танков или взвода солдат, но там не возникает такого странного ощущения от близости воды. Вскарабкавшись на берег, мы стали продираться по кустам и мелколесью, повинуясь указаниям егеря, и вскоре выехали к неширокой протоке.
Это была необыкновенная рыбалка. Едва поплавок касался воды, как сразу начиналась поклевка. Каждый заброс приносил удачу. Протока кишела рыбой: крупным окунем, плотвой, густерой.. Бешеный клев не прекращался ни на минуту, и за час мы наловили уйму рыбы. Удочек на всех не хватало, и мы с отцом ловили по очереди. Вообще-то, отец не был большим любителем рыбной ловли, но сейчас вместе со всеми был захвачен азартом, вызванным таким невиданным клевом.
- Будет чем завтра проверяющее начальство угостить. – довольно улыбаясь, говорил Бойцов, снимая с крючка очередного пойманного окуня и бросая в общую кучу.- На уху должно хватить. Эх, жаль завтра времени не будет, а то и генерала можно было бы сюда привезти.
Отец согласно кивнул - Да, Кулинич бы точно не отказался, рыбак знатный. Ну, что? Будем сворачиваться?
На сей раз Бойцов оказался ловчее и самостоятельно перелез через борт амфибии. На обратном пути, пока плыли по реке, я думал, чем же еще так понравилась мне сегодняшняя рыбалка, кроме фантастического клева? Тогда я не смог подыскать нужного слова… Комфортом.
На другой день дважды играли тревогу. Мост навели, наверное, еще быстрее, чем вчера. Откуда-то появились танки. Они прошли по мосту на тот берег. Под их тяжестью мост прогибался на воде, как живой. Потом мост разобрали, а после обеда снова прозвучала тревога, и все повторилось. Отец весь день был занят с инспекторами из штаба округа и я увидел его только под вечер на общем построении личного состава полка, принимавшего участие в учениях. Я стоял с краю импровизированного плаца и слушал, что говорит отец, обращаясь к строю солдат. Он поблагодарил полк за показанную выучку, передал благодарность командующего и приказал готовиться к сборам, через три часа полк должен ночным маршем выступить домой. В конце он сделал несколько замечаний, касавшихся быта лагеря. «За палаточным городком шагу не ступить, чтоб не вляпаться в г… Все заминировано. Хотя вы понтонеры, а не саперы.». Шутка имела успех, в строю загоготали. А мне стало стыдно за отца, за эту солдафонскую шутку, ее примитивность унижала всех, и в первую очередь отца. Дома он таким не был. Неужели он и вправду считает, что только такой язык может иметь успех у солдат?
Отец сказал мне, что не сможет взять меня с собой сейчас, и я уеду утром. Я попросил разрешения посмотреть, как будет уезжать полк, и он посадил меня в свой газик. Мы выехали на дорогу, где уже выстраивалась колонна КРАЗов с зажженными фарами. Уже совсем стемнело и небо сгущалось обрывками туч, освещенных тревожной луною, как на картине Врубеля. Силуэты машин с понтонами смотрелись грозно и величественно на фоне чуть светлого горизонта. Мы проехали в голову колонны, где нас встретил Бойцов. С озабоченным лицом, светя себе под ноги фонариком, он подошел к газику и сказал отцу-
- Двоих нет.
- Кто?
- Морекит и Морданов…
Я как раз в это время читал «Двадцать лет спустя», и мне послышалось - Мордаунт, даже вздрогнул от неожиданности.
- Из третьей роты. В самоволку ушли, в деревню, к барышням.
- Вот б… - устало выругался отец. -Передай Трофимцову, что мое терпение лопнуло. Пусть готовит документы в дисцбат. Все могу простить, кроме двух вещей - пьянку и самоход. За ними послали?
- Так точно. Машина ушла.
- Что ж.. будем ждать.
- Люди с ног валятся, товарищ полковник. – попытался возразить Бойцов, что было на него не похоже. – Может, тронемся потихоньку, оставим Трофимцова дожидаться, пусть догоняет потом?
- А рота без него на марше будет? Трофимцов- командир роты, а не только двух рядовых, сбежавших в самоволку. А вы уверены, что с ними ничего не случилось? Пошли купаться и утонули? Нет, будем ждать. До деревни три километра, должны скоро вернуться. Иди спать, сын. – сказал командир полка, обернувшись ко мне и не успев изменить раздраженный тон. - Завтра рано поднимут. Давай.
Засыпая, мне мерещился, покачивающийся на волнах Вуоксы, мертвый солдат в распахнутой на груди гимнастерке, с всаженным в сердце ножом Атоса…
Утром меня разбудил знакомый старшина-сверхсрочник и отвел на кухню, где меня накормили кашей из солдатского котелка. Потом посадили одного в фургон штабной машины, старшина сел в кабину с водителем, и мы поехали. Машину сразу же стало швырять в разные стороны - проселочная дорога была разворочена прошедшими вчера танками, и ухабов на ней прибавилось. Изо всех сил я вцепился в край обитой дерматином боковой лавки, на которой сидел, и желал только одного - чтоб эта тряска когда-нибудь прекратилась. Без преувеличения, это можно было сравнить с родео. В очередной раз налетев на яму, машину тряхнуло так, что меня сорвало с места и я, пролетев по фургону, больно приложился к углу какого-то железного шкафа. Да, обратная дорога оказалась, мягко говоря, не такой комфортной. К тому же солнце стало нагревать железные стены фургона, превращая его в камеру пыток. Через час машина остановилась. Дверь в фургон распахнулась, и стоящий внизу старшина предложил мне выйти подышать свежим воздухом. Я спрыгнул на землю и , осмотревшись, с облегчением увидел, что окаянный отрезок пути здесь заканчивался, и мы выехали на узкое шоссе, вдоль которого по обочинам росли кусты шиповника. Я ожил. Зеленые, очень густые, с красными цветками вперемежку с плотными плодами, похожими на крошечные томаты , они тянулись вдоль дороги сколько хватало глазу. За нами все еще оседала пыль, а впереди, как награда за мои мучения в запертом фургоне, лежала прямая, мощеная дорога, в обрамлении зарослей шиповника, залитая прозрачным светом. Если бы не колючки, я , наверное, бросился б с головой в эти кусты, вдыхая их свежий запах. Хорошо, что я не поехал вместе со всеми - ночью я не увидел бы этой картины, оставшейся в моей памяти так надолго. Никогда позже я не видел такого количества дикорастущего шиповника и никогда больше не испытывал такой радости после преодоления каких-то иных тягот жизни.
Больничный комплекс в Бад-Нойштадте занимал обширную территорию, окруженную хвойным лесом, как опушка. Въезд машин на территорию запрещался и они припарковались на специально отведенной стоянке перед входом. Он категорически отказался, чтоб его везли на каталке. Сопровождавшие его медики свое задание выполнили, доставили до места в целости и сохранности, и теперь не могли нести ответственности за него - так он полагал, когда заявил им, что дальше пойдет пешком. Санитары не возражали. Отделенные друг от друга корпуса различных по своему предназначению клиник отличались и по архитектурному стилю. Общим был больничный парк, совершенно необыкновенный и фантастичный. Весь огромный парк, как шатровым навесом, был укрыт гигантскими стеклянными парусами, натянутыми на выских, мощных мачтах. Вверху мачты были окованы сталью, и туда через мощные блоки тянулись толстые тросы, на которых крепились эти стеклянные полотна, имевшие ячеистую структуру. Клиника сердечно-сосудистой хирургии располагалась в одном здании с клиникой хирургии кисти, тоже известной по всей Европе. В просторном вестибюле, слева при входе, в боксах за стеклянными дверьми, занимались оформлением поступавших плановых больных. Это не был приемный покой, здесь работал не медицинский персонал, а менеджеры. Пожилая, полная женщина, приветливо улыбаясь, приняла из рук Иры сопроводительные документы и , взглянув на направление , приступила к работе на компьютере. Единственный вопрос, который она задала, касался выбора палаты - одно- или двухместной? Он предпочел одноместную, в мыслях попросив Андрея не сердиться на него за дополнительные расходы, причиняемые этим выбором. Снявши голову по волосам не плачут, чего уж тут…
Никаких проблем при регистрации не возникло, и им предложили идти заселяться на третье отделение. Направляясь к лифтам, они пересекли холл - очень светлый благодаря стеклянной крыше и белому паласу, устилавшему пол. Здесь же , на первом этаже, как продолжение холла, находился вместительный ресторан для пациентов и больничная часовня за закрытой дверью. Посреди холла стояла бронзовая скульптура, изображавшая старика, пытавшегося в своих объятиях удержать от взлета крылатого, кудроголового ангела, крепко обхватив его за ноги Может, это были Дедал и Икар? У стены еще одно бронзовое изваяние - лежащая на боку женщина с приподнятой головой, словно ее напугал какой-то звук. Присмотревшись, можно было заметить и выглядывающую из-за угла бронзовую физиономию , похоже это была композиция на тему «Сусанна и старцы». На лифте они поднялись на третий этаж. Отделение показалось ему небольшим, вряд ли больше десяти палат, расположенных по обе стороны широкого и недлинного коридора. В начале коридора за стеклянной перегородкой находился пост медсестры - небольшая комната с офисным столом и стеллажами, доверху заполненными коробками с медикаментами, очевидно, на все случаи жизни.
Палата –люкс, в которую их провела старшая медсестра, находилась в середине коридора, за дверью из непрозрачного, толстого, декоративного стекла. В первой комнате, служившей гостиной, стоял обеденный стол, мягкая мебель, шкаф для посуды, холодильник и вешалка. Вторая комната была более просторной, и казалась практически пустой. Функциональная кровать возле окна во всю стену, занимала лишь небольшую часть площади. Вдоль противоположной стены в один ряд компактно размещались письменный стол, шкаф той же конструкции, как и в ДКД , и на полке - телевизор. Палата сообщалась с туалетной комнатой из трех кабин. Но главным достоинством палаты был выход на общий для этажа балкон - широкий, напоминавший скорее «висячий сад», здесь росли невысокие ели, кустарник и были расставлены пластиковые кресла для отдыха. С балкона открывался чудный вид на лес, примыкавший к белым корпусам больницы. В палате было предусмотрено размещение и второй койки, судя по дополнительным электрическим розеткам и подводу кислорода на специальной полке - доске, шедшей вдоль стены за изголовьем кровати. На прикроватной тумбочке стоял телефонный аппарат.
Сестра попросила никуда не отлучаться в ближайшие полчаса, так как к ним на беседу должен прийти директор клиники, профессор Пемски.
- Скорее всего, он сам будет меня оперировать. - высказал он свое предположение Ире.- - Я все-таки «частный» пациент, а насколько мне известно, это одна из двух привилегий, которые предоставляет частная страховка в Германии: тебя помещают в одноместную палату и ты можешь требовать, чтоб тебя оперировал шеф. Это единственное отличие. Все остальное - медикаменты, обследование, питание… точно такое же, как и по обязательному медицинскому страхованию, никакой разницы.
- А разве в России не так?
- Я тебя умоляю… В России все не так. Все равно за все приходится платить, будь ты хоть трижды застрахован. Как тебе мои апартаменты?
- Не надейся только, что сможешь курить , выходя на балкон. Если заметят, то сразу выпишут, несмотря на заплаченные деньги.
- Так строго?
- Это даже не обсуждается. Поэтому будь умницей.
- Слово «будь» применительно ко мне не должно употребляться.
- Ой,ой,ой… Размечтался. Все будет хорошо, я уверена.
- Да я не об этом, не об исходе. Конечно, все будет хорошо. Может, посидим там, на балконе?
Но они не успели выйти на балкон, в палату вошел врач, и сразу было понятно, что это и есть никто иной, как профессор, руководитель клиники. На вид ему было лет пятьдесят. Среднего роста, каштановые волосы с сильной проседью, зачесанные назад, очень мягкие и правильные черты лица. Ничего грубого, жесткого, подчеркнуто мужественного не было в его облике. От него исходил какой-то редко встречающийся и только у врачей, особый интеллигентный шарм, вызывавший желание слушать, внимать и соглашаться. Твердым был только взгляд.
Для беседы они устроились за столом в «гостиной». Пемски внимательно просмотрел
выписку из ДКД с результатами анализов и обследований, и само заключение.
- Я целиком доверяю профессору Дитцу. - мягко проговорил он, закончив изучение документов. – Еще ни разу он не ошибся при направлении пациентов ко мне на операцию. Со своей стороны мы проведем вам кое-какие дополнительные исследования. В частности посмотрим на УЗИ состояние артерий предплечья. Иногда мы их используем для анастомоза, вместо вен. Иногда используем и внутреннюю грудную артерию, если она не поражена атеросклерозом.
- Извините, профессор, Вам знакома фамилия Колесов? Был такой русский хирург..
Пемски задумался, наморщив лоб, пытаясь что-то вспомнить, но пожал плечами и отрицательно покачал головой. - Нет, не знаю.
- Операция будет проходить в условиях искусственного кровообращения?
- Не обязательно, мы оперируем и на «работающем, сердце. Но это решается во время операции, и сейчас я Вам не могу сказать определенно. - он достал из папки DVD- диск с записью коронарографии, сделанной ему в ДКД, и сказал, как бы извиняясь, - Это я буду смотреть непосредственно перед операцией, чтоб не перепутать с другими.
Пемски все больше нравился ему – никаких понтов, никакого стремления пустить пыль в глаза.. Профессионал высочайшей пробы чувствовался в нем.
- И когда операция?
- Сегодня у нас среда. Мы могли бы успеть к пятнице… Но , зачем пороть горячку? Давайте в понедельник, согласны?
За четыре дня, что оставались до операции, он вполне приспособился к жизни в клинике. С утра заходила дежурная медсестра и приносила уже знакомый ему пенал с разложенными на день таблетками. Обживая палату, он с интересом ознакомился с буклетами клиники и памяткой для пациента, лежавшими на письменном столе. В журнале «Herzchirurgie» - печатном органе клиники, прочитал редакционную статью Пемски о работе возглавляемого им центра. За год в клинике выполнялось около трех тысяч операций на сердце, из них половина - операции на коронарных сосудах. Цифры впечатляли. Совершенно невероятная интенсивность работы - в среднем десять операций в день. Понятно, что сюда входят и имплантации кардиостимуляторов, и установка стентов, но все равно это очень много. В памятке было подробно расписано, буквально по часам, что следует делать в день перед операцией, и в день операции: когда проснуться, когда принять душ, каким шампунем пользоваться и т.д. Понравилась забавная картинка на первом листе памятки - пожилой, лысый, с выраженным брюшком, пациент, перенесший операцию на сердце, пытается настигнуть, в ужасе убегающую от него, голую даму.
Ему выдали пропуск, по которому он мог питаться в ресторане на первом этаже, где был указан номер его стола, он сам мог выбирать блюда из четырех предлагаемых вариантов меню. Столики обслуживали официанты, но дополнительно был еще и «шведский стол», включавший в себя овощи, холодные закуски и десерт. Когда живешь по предписанному распорядку, прием пищи становится важным событием и развлечением, его ждешь, боишься пропустить. Необходимые обследования и осмотр анестезиолога он прошел за один день, и в дальнейшем был совершенно свободен. Он даже успел влюбиться в постовую медсестру на их отделении. Это произошло при странных обстоятельствах… Он принимал душ днем и, когда вышел из туалета, почувствовал, какое-то помрачнение сознания, словно погрузился в краткую спячку, но не упал, а , очнувшись, увидел, что рядом с ним стоит медсестра, и он держит ее за голое предплечье. Как такое могло произойти, как он не заметил ее появления в палате? Она смотрела на него и улыбалась. Она была восхитительна. Тридцатилетняя женщина, крупное, красивое лицо с четко очерченными губами, большие, смеющиеся глаза. Интересная, завлекающая красота. Халат с короткими рукавами позволял видеть точеные, полные руки. Не отпуская ее руки, он сделал попытку познакомиться с ней, совершенно одуревший от внезапно охватившей его страсти, почему-то спросил, не бывала ли она в России? Она продолжала улыбаться, прекрасно сознавая, что стала невольной виновницей его помешательства и деликатно напомнила, что ее ждут ее служебные обязанности. Он взял с нее слово, что она найдет возможность навестить его за время своего дежурства, чтоб познакомиться поближе. В этот же день, когда он выходил после обеда из ресторана, он столкнулся с ней в холле перед лифтами, и совершенно забыв немецкие слова, стал что-то бессвязно лепетать о данном ею обещании. Она опять заулыбалась и заверила его, что обязательно зайдет к нему, как только позволит работа. Но она так и не пришла, более того - в следующее свое дежурство она уже была не так приветлива и всячески избегала встречи с ним , посылая вместо себя в палату какого-то долговязого медбрата. Позже, изучая стенд с фотографиями сотрудников отделения, он увидел, что у его пассии та же фамилия, как и у старшей медсестры. Для кровного родства они были слишком непохожи друг на друга, и это могло означать только одно - она ее невестка. В свете этого обстоятельства ни о каком флирте, естественно, не могло быть и речи. Ему тоже нельзя было ронять свою репутацию и, скрепя сердце, он вынужден был отказаться от новых попыток завести знакомство с очаровательной немецкой медсестрой.
Ну, это он как-нибудь перенесет. Но это подтолкнуло его к написанию письма Лиде. Прошло три месяца, как они расстались. Три месяца с того раннего, зябкого прохладного утра, когда у подъезда дома собрались сотрудники, чтоб его проводить. Тойота, что должна была отвести его в Уланбатр, в аэропорт, уже ждала во дворе. Они выпили шампанского из картонных стаканчиков и стали прощаться. Основная «отвальная» состоялась накануне вечером, все слова были сказаны, все напутствия произнесены, слезинки пролиты.. Сейчас оставалось сфотографироваться всем на память. Он стоял рядом с Лидой, в середине группы, сжимая в ладони ее пальцы, понимая, что это пожатие, сделанное вот так - втайне ото всех, скорее всего последнее их соприкосновение. Они стояли неподвижно, глядя прямо перед собой в объектив фотоаппарата. И ничего другого нельзя было себе позволить. «Учитесь властвовать собою…». Он это умел. Но сейчас, на пороге того, что ему предстояло, он в какой-то степени ощутил себя более независимым от всяческих «табу» и считал себя вправе не сдерживать проявления чувств, в искренности которых сам хотел разобраться. Он давно понял, что скучает по ней. Это было странно. Он отлично понимал, что все связанное с Лидой, не более , чем украшение своего эмоционального состояния, слишком устоявшегося в своем однообразии за последние годы и нуждавшегося в обновлении. Никаких радикальных перемен в его жизнь это не могло привнести, да он и не желал никаких перемен. Это не имело ничего общего с «сединой в бороду и бесом в ребро». Он просто хотел доказать себе, что еще способен платонически влюбляться. И в этом смысле, обреченная на неразделенность чувств, любовь его даже устраивала. По возвращении домой между ними, целиком по его инициативе, завязалась переписка, носившая отвлеченный характер и внешне напоминавшая простой обмен новостями двух бывших сослуживцев. На его письма она отвечала редко, примерно две трети оставались без ответа. Он пытался вызвать ее на откровения, желая получить хоть какие-то доказательства, что он все-таки не совсем безразличен ей, но не добился своего - она по-прежнему старательно избегала всякой интимности в своих ответах, хотя конфиденциальность электронной почты была гарантирована. Для своей переписки они специально создали новые, известные только им двоим, адреса своих почтовых ящиков в Интернете. Иногда она ему снилась, но и сны эти тоже носили совершенно невинный характер и их нельзя было отнести к разряду «эротических». Возможность увидеть ее во сне радовала его, и он хотел бы, чтоб так случалось каждую ночь.
Лида Мазур работала у них операционной медсестрой, и была моложе его на двадцать лет. Их семья давно проживала в Эрдэнэте , она и школу заканчивала здесь. Отец работал на обогатительной фабрике, и рано умер - от тромбоэмболии легочной артерии ( они, как он узнал, с Лидиным отцом были ровесники). Семья вернулась на родину в Запорожье, там она вышла замуж в девятнадцатилетнем возрасте, родила дочку и снова уехала, уже со своей семьей, в Эрдэнэт. Муж тоже работал на комбинате , электросварщиком.
Он скучал и поэтому в первый же вечер сел за письменный стол, подключив ноутбук к сети. Он решил написать ей не письмо в обычном смысле, а что-то вроде рассказа…
«Белый свитер»
«Это случилось два или три года назад. Еще при И.И. Мы отмечали какое-то событие в «розовой» в конце рабочего дня, что-то не очень значительное. Сначала тебя не было вместе с нами, ты пришла позже, свежая, как с мороза, и на тебе был белый свитер, а мы все сидели в халатах. Ты села на свободное место слева от меня. Я тогда еще не понимал, что влюблен в тебя. Мне просто стало уютно оттого, что это именно ты сидишь рядом на расстоянии вытянутой руки и на тебе белый, кашемировый свитер с ниспадающим воротом, за который цеплялись твои стриженные волосы. У тебя было хорошее настроение, ты охотно поддерживала разговор за столом, легко улыбалась. Глядя на тебя , я почему-то представил , как мы вдвоем сидим в каком-нибудь шале на горнолыжном курорте в Австрии или Швейцарии, пьем красное вино, а на тебе надет вот этот белый свитер, а за окном крупными хлопьями валит снег, и мне нравится, что стол не накрыт скатертью и нарочито грубые, темные доски столешницы мягко подчеркивают пушистую белизну рукавов свитера. И.И. рассказывал что-то смешное, произнося тост, и ты опять рассмеялась и вот тут первый раз за вечер взглянула на меня.
Вот дурень! Настрочил про свитер больше, чем Гоголь про «красную свитку». Я купила его в «Большом дэлгуре» за шестьдесят тысяч тугриков. Покупала я его для сестры, но он оказался ей маловат. Мазуру он тоже нравился, а мне не очень. Он вообще о чем думает, когда пишет такое? В Швейцарии на лыжах катаемся… Ага. Как же. Господи, как же мне все это надоело. Любовь-морковь. Сам ведь первый пойдет на попятную. Мужику шестьдесят лет, живот торчит, как при асците. Да он поди и не может уже ничего. Я что-то не замечала, чтоб у него там возбухало, когда прижимал меня в своем кабинете.
Он как-то сказал , что я напоминаю ему человека, от которого скрыли тайну его королевского происхождения и он живет , не подозревая, какая кровь течет в его жилах. Ну, не знаю… Но он напрасно считает, что я должна быть ему благодарна».
В субботу днем в палату вошла старшая медсестра и протянула ему лист, где было перепечатано с компьютера письмо, пришедшее на его имя. Он не ожидал никакой корреспонденции, да и кто ему мог писать на адрес электронной почты клиники?
«Дорогой И. Вам пишет ваш бывший сосед по палате в ДКД. Краткое знакомство, происшедшее между нами, я вспоминаю с большой теплотой. Вы оказались правы - у меня нашли нейроинфекцию, передаваемую насекомыми, и назначили курс антибиотиков. Скоро меня выпишут и обещают, что через месяц я буду трудоспособен.
Я желаю Вам благополучно перенести операцию и , надеюсь, что все у Вас будет хорошо. Сердечный привет от моей жены Лоренции. Ваш Юрген К.». Ну, расстрогал прямо до слез. Вот, в частности, за что он любил немцев - они умеют быть отзывчивыми и благодарными. В России такое невозможно себе представить. Ведь ему самому не пришло в голову пожелать скорейшего выздоровления Юргену, своему случайному знакомому. А ведь приятно, что ни говори.
За день он по нескольку раз выходил в парк, где можно было покурить, сидя на скамейке. Ему нравилось это пространство под стеклянными крышами-парусами. Он даже хотел, чтоб когда-нибудь пошел дождь, и тогда можно было бы посмотреть, как крыши спасают от ливня. Но все время стояла хорошая, солнечная погода. Это был своеобразный мир. Чаще всего здесь можно было встретить пациентов из клиники хирургии кисти. Их отличали повязки, или пластиковые шины, или гипсовые лонгеты на руках. Из повязок торчали катетеры, поставленные для проведения внутрисосудистой терапии. Нередко встречались пациенты, которые прогуливались, передвигая за собой стойку капельницы на колесиках, к которой были подсоединены. Был один, который толкал перед собой тележку с аппаратом искусственного сердца. Некоторых он уже знал в лицо, а с одним успел познакомиться. Высокий, пожилой немец, которому тоже предстояло АКШ. Они встретились, когда хотели пополнить баланс своих телефонов, установленных в палатах. В холле первого этажа стоял аппарат, принимавший деньги, но в тот день автомат оказался неисправен, и они вместе обсуждали, как разрешить эту проблему, и с тех пор здоровались друг с другом при встрече.
На территории парка, ближе к выходу на пригорке, располагался небольшой ресторанчик, фонтан, а напротив кардиохирургической клиники – магазин, торговавший всем необходимым, включая алкоголь. Он покупал там монастырское пиво, чтоб побаловать cебя перед сном, а днем часто - каппучино, которое выпивал тут же на скамейке. Там же он приобрел мягкую игрушку для Верки. Бежевый медведь в ночном колпаке безмятежно дрых под ватным одеялом, периодически издавая громкий храп. Игрушку он установил на доске за кроватью, как талисман.
В субботний день народу в парке заметно прибавлялось за счет тех, кто в выходной приезжали навестить пациентов, часто целыми семьями. Когда после ужина он, как обычно, вышел в парк, то застал там невероятную для Германии картину - на скамейке сидел совершенно осоловевший, пьяный мужик, земля перед ним была уделана рвотными массами, напоминавшими сырую пиццу. Заплетающимся и наглым голосом пьяный пытался что-то объяснить прибывшим уже полицейским. Его взяли под руки и увели. Надо же… Он уже и дома отвык от подобных сцен. Выбрав себе скамейку подальше от оскверненного места, он закурил и погрузился в чтение журнала «Focus». Номер был посвящен открывавшейся через пять дней пекинской олимпиаде. Вид мускулистых атлетов на глянцевых фото вызывал у него обоснованную зависть к этим людям, избравшим в отличии от него правильный жизненный путь. Проходившая мимо , старая и просто одетая женщина, заметив, что он курит, присела рядом с ним на скамейку, достала из портсигара сигарету без фильтра и попросила огонька. Несмотря на сплошную седину и морщины в ее облике просматривалось что-то бодрое и энергичное. Распознав в нем пациента клиники, она поинтересовалась, откуда он и что здесь делает?
- А разве в России не производят таких операций? - искренне удивилась она.
- Делают, но у ваших хирургов больше опыта в выполнении «Koronarbypass». А Вы тоже проходите здесь лечение?
- О, нет. Я жительница Бад-Нойштадта. А здесь просто привыкла гулять, сокращая путь от остановки автобуса до дома.
Ему показалось, что женщина сказала это с каким-то пренебрежительным оттенком.
- Никогда не была в России. Но некоторые русские слова знаю: «спасибо», «работать», «здравствуй». Так?
- Все правильно.
- Вы сказали, что приехали из Петербурга… Красивый город?
- Очень. Я там родился.
- Завидую вам, - произнесла она с легким вздохом. - После операции вернетесь в свой родной город…Вы - счастливый человек. А я не могу вернуться к себе на родину.
Женщина, по-мужски , ловким щелчком стряхнула пепел с сигареты и продолжила
- Мой родной город - Штеттин. На Одере. Теперь это Польша, и для меня, и для таких, как я, путь туда закрыт. Когда ваши войска заняли Померанию, мне было четырнадцать лет. Мы не успели эвакуироваться, сначала Гитлер запрещал, а потом поздно было. Помню ужасные пожары повсюду. Русские солдаты относились к нам очень плохо. Ужасное было время. Мы голодали, кормили нас очень плохо. В шесть утра поднимали и гнали на работу…
« Ну, сейчас начнется.. Сотни изнасилованных советскими солдатами женщин, грабежи, расстрелы…Эта мадам, что не в курсе, кто войну начал? Такое впечатление, что она не подозревает. что это их самолеты превращали в руины наши города, душили голодом блокадный Ленинград.. » И вообще, этот неожиданный экскурс в события шестидесятилетней давности казался ему совершенно излишним сейчас. Сколько можно ворошить прошлое? Кроме того, он увидел в этом какой-то намек на то, что он, как потомок тех русских солдат, не имеет морального права лечиться в немецкой клинике.
Но женщина упорно предавалась воспоминаниям, словно в его лице наконец-то нашла благодарного слушателя, который с пониманием отнесется к ее жалобам на судьбу. Он решил не высказывать ей своего отношения к тому, о чем она говорила , и не вступать с ней в спор. Выслушивая все новые подробности о тяжелом существовании на оккупированных территориях, он при всем своем внутреннем несогласии с ней постепенно понимал, что женщина не ставит перед собой задачу предъявить ему, как русскому, обвинения. Она просто хочет рассказать, поведать о выпавших на ее долю страданиях. В конце концов, она имеет на это право Для изнасилованной девушки слабое утешение, что над ней надругались в отместку за злодеяния соотечественников. Как для матери, потерявшей своего ребенка во время натовских бомбардировок Сербии, не имеет значения, санкционирована ли эта бомбежка Совбезом ООН или нет.
Еще он понял, что главная претензия женщины состоит в том, что она лишена возможности жить на своей родине и сейчас, на склоне лет, это стало для нее особенно нестерпимым. Бавария так и не стала для нее родной землей и она в одиночестве доживает свой век в нелюбимом ею Бад-Нойщтадте. Похоже, что главную вину за допущенную по отношении к изгнанным немцам несправедливость она целиком возлагала на Польшу. Почувствовав, что утомила его рассказами о своих проблемах, но довольная, что смогла выговориться, женщина поднялась со скамейки.
- Когда у вас операция? - неожиданно по-деловому и заинтересованно спросила она.
- Послезавтра, в понедельник.
Она кивнула головой.
- Послезавтра я буду держать за вас большой палец.
«Daumen halten» - так говорят немцы по аналогии с нашим : «Держать кулаки»…
Над дверью палаты, под потолком, был прикреплен лаконичный католический крест из темного дерева. Когда он лежал на койке, взгляд невольно упирался в этот крест. Сам он не одобрял церковной символики в лечебных учреждениях. У себя в больнице он заставил снять иконку, которую простодушные санитарки как-то раз повесили над входом в операционную. Тем более, что художественное исполнение простенького образка сильно отдавало кичем. Он знал, что в немецких клиниках и госпиталях, как правило, существуют собственные капеллы со священником, под которые выделяют специальные помещения, но и здесь никто не вывешивает икон в оперблоке, никто не подвергает сомнению светский характер современной медицины.
Слева от двери, на высоко поднятой полке стоял телевизор, и смотреть его удобнее всего тоже было лежа на кровати и поэтому основной просмотр приходился на поздний вечер, перед тем, как заснуть.
День, предшествующий операции, прошел, как обычно. Некоторое разнообразие в распорядок внесли процедуры, связанные с подготовкой к операции. Старшая сестра отвела его в «бельевую», где уложила на топчан и электрической бритвой сбрила все волосы с тела. Буквально все - с груди, живота, с ног и даже с предплечий на случай, если придется брать для анастомоза лучевую артерию. Как хорошо, что это проделала именно она, а не его пассия, тоже дежурившая в этот день. После бритья он стал похож на общипанную и уже опаленную курицу и с гадливостью осматривал свое голое, слово утратившее пол, тело. Остальную подготовку он взял на себя, категорически отказавшись от услуг медсестры. Он тщательно следовал расписанным по минутам действиям из памятки пациента.
Его операция шла в первую очередь, и должна была начаться в семь утра. Соответственно подъем в пять тридцать. Пемски приезжал на работу в шесть. Пемски он больше не видел, с тех пор как поступил в клинику, но не волновался по этому поводу. Он сам считал плохой приметой навещать пациента накануне операции. И вообще, он не испытывал никакой тревоги и, кажется, сумел убедить в этом Лену, когда разговаривал с ней сегодня по телефону.
Он действительно был совершенно спокоен. Даже удивлялся своему спокойствию. Откуда у него эта уверенность, что все будет хорошо? Когда он прочитал где-то, что Гагарин всю ночь перед полетом крепко и безмятежно спал, то усомнился в умственной полноценности первого космонавта планеты. А теперь сам не желал думать о чем-то плохом. Ведь случиться может абсолютно все. В конце концов, и ятрогению нельзя сбрасывать со счетов. А может как раз из-за того, что он не допускает мысли о ятрогении у немецких хирургов, он так спокоен. Но главное не в этом. Страх - это то, что присуще субъекту, а когда превращаешься в объект, страх исчезает. Когда сознаешь, что сам не можешь ни на что влиять, не можешь принимать решения, не можешь действовать, что все сделают за тебя другие, страх уступает место доверию.
Самое ужасное в хирургии - это причинение вреда своими действиями, своими руками, особенно , когда это приводит к смерти. Хотя и здесь далеко не все так просто, как на первый взгляд. Судить врача все равно, что судить бога. Прав был Пронин, который говорил:: « Судить можно только за кровь», имея в виду переливание несовместимой крови. Да и то, только в том случае, если врач перед гемотрансфузией берет из холодильника первый попавшийся под руку флакон и , не определяя ни группы, ни резуса , не проводя проб на совместимость, переливает кровь пациенту. Да - это преступление. Но так ведь не бывает. А бывает, что врач, капая кровь в стандартную сыворотку, видит на тарелке слабую агглютинацию, когда ее нет, или наоборот, не находит ее, когда она есть, и… ошибается. А потом СМИ, захлебываясь слюной, в очередной раз будут кричать об убийцах в белых халатах. И при этом случаи подлинных ятрогенных осложнений никогда не всплывут наружу. Судить врача могут только врачи, и не потому, что так легче утаить правду от общественности, сохранить тайну внутри своего цеха. Просто есть вопросы, обсуждать которые имеют право только профессионалы, и далеко не всегда они приходят при этом к единому мнению. Вот, недостаточность швов анастомоза - это ятрогения? Формально, вроде бы –да. Как же – «врач плохо шил, вот швы и разошлись». Но ведь любой хирург знает, отчего может произойти это осложнение, какие факторы этому способствуют и , как часто вины хирурга тут нет. И самое парадоксальное, что оперирующий хирург тем не менее всегда будет винить именно себя в том, что случилось. Это тоже - профессия. Хотя, бывают и исключения - не все посыпают голову пеплом и уходят в монастырь… За свою жизнь в хирургии он мог бы вспомнить пять, шесть случаев стопроцентной, явной, ничем не оправданной, ятрогении, повлекшей за собой или смерть или глубокую инвалидность. И самым памятным , пожалуй, был этот…
…Отчитав лекцию, он ушел к себе в «доцентскую». Рабочий день заканчивался, и он уже собирался переодеться, чтоб идти домой, как в дверь постучали - его вызвали в операционную. Он знал, что сейчас там должны были оперировать больную с желчнокаменной болезнью. Плановая операция, о которой докладывали сегодня на утренней конференции. Планировалась лапароскопическая холецистэктомия, оператор – зав. отделением Гриненко. Войдя в операционную, он увидел, что сюда уже сбежались все хирурги отделения… Они стояли вокруг стола, толпой окружив операционную бригаду в обильно забрызганных кровью халатах. «У нас ранение аорты» - собрав остатки хладнокровия, сказал Гриненко отрешенным голосом, отступя на шаг от больной, лежащей на столе. Голосом обвиняемого, не надеющегося на помилование и внутренне согласного с приговором. –«На доступе. Троакаром». Больной уже была сделана лапаротомия, и кто-то из ассистентов давил на брюшной отдел аорты, останавливая кровотечение. Они, оказывается, уже сорок минут пытались самостоятельно справиться…
Он лихорадочно облачился в стерильное и занял место оператора, поставив Гриненко на место первого ассистента напротив себя. В брюшной полости уже не было больших скоплений крови, ее уже вычерпали, и сколько смогли перелили в вену, но вся забрюшинная клетчатка была имбибирована, в корне брыжейки тоже определялась гематома. Из раны брыжейки, через которую прошел троакар, сочилась кровь. Аорты видно не было, до нее еще надо было добраться, обнажить переднюю стенку, где предположительно было ранение. –« Какой объем кровопотери?» - в темпе спросил он анестезиолога, менявшего на капельнице очередной флакон с кровью. –«Не меньше 70% ОЦК» - твердо ответил Марк . «Значит, все - конец. Ее уже не спасти. Но нельзя допустить, чтобы она умерла на столе. Там, за дверью стоят ее родственники, может быть, родители. Ей двадцать три года. Нельзя из операционной вывезти труп. А, может, все-таки чудо?» - мелькало в голове. Он сам не знал, с чего начать в такой ситуации, как обнажить аорту? В каком-то замешательстве начал с ревизии раны брыжейки. Зачем? Что это даст? Так к аорте не подойти. –«Может, с отслойкой левого фланга?» - предложил, стоящий рядом на месте второго ассистента, клинический ординатор Андрей Анварыч - его любимец. Анварыч был сыном его однокурсников. Отец работал главврачом в районной больнице в Псковской области, а мать в Пскове, гинекологом. Сам Андрей работал хирургом в псковской областной больнице. Талантливый, перспективный парень. «По Мэрдоку? Какой он молодец - Анварыч, что вспомнил этот доступ! Золотой ты мой…». Он сделал разрез брюшины кнаружи от нисходящего отдела толстой кишки на всем протяжении и «тупым» путем отслоил кишку от забрюшинной клетчатки, сдвигая ее вправо, пока не показалась брюшная аорта. На передней стенке выше бифуркации была рана, длинной два сантиметра, шедшая в косом направлении. Анварыч сдавливал аорту выше , и кровотечения не было. Выделив общие подвздошные артерии, он подвел под них резиновые держалки, такую же держалку подвел под аорту выше ранения, и теперь Анварыч мог пережимать просвет сосуда, подтягивая за турникет. Зарядив в иглодержатель атравматическую иглу, он уже был готов приступить к ушиванию раны,. и тут Работин, стоявший за спиной и наблюдавший за операцией, заглядывая через плечо, сказал умную вещь - «Ребята, посмотрите заднюю стенку, может, ранение сквозное?». И точно – на задней стенке аорты тоже имелась сантиметровая рана. Спасибо и Работину за подсказку. Все сегодня соображали лучше его… Он наложил два узловых шва на рану задней стенки через просвет сосуда. Потом непрерывным швом ушил рану передней стенки. Ослабив турникеты, включили кровоток. Аорта набухла со слабенькой пульсацией, швы держали герметично, кровь через них не просачивалась. Правда, после ушивания просвет аорты в этом месте оказался несколько суженым, но какое это имело значение. Главное было сделано. Теперь больную можно вывезти из операционной живой, еще живой. –«Заканчивайте» - сказал он Гриненко, предоставив ему зашивать живот. Отойдя от стола, он остановился у головы пациентки, чтоб взглянуть на ее глаза, и по широким зрачкам понял, что ее мозг уже умер, хотя сердце еще будет биться, а аппарат дышать за нее. На столике анестезиолога в беспорядке стояли пустые, использованные флаконы из-под донорской крови, их было так много, что он мысленно посочувствовал Марку, которому, как положено, предстояло переписывать данные со всех этикеток в историю болезни…
«С него –то, как с гуся вода» – думал он о Гриненко. «На недельку нацепит на себя маску возвышенной скорби, «невидимых миру слез»…. и все будут жалеть его. Это же - чистое убийство. И такое могло произойти только с Гриненко, с его напускной бравадой, томной, циничной легкостью, ни на чем не основанной. Папа был известный в районе хирург, но у сына никаких выдающихся способностей не было. Вечно с шуточками, с ироничной ухмылкой… Приятный, невредный.. заботливый муж и отец, постоянно в финансовой нужде, как и все…работяга.. Сволочь! Это с каким усилием надо протыкать брюшную стенку троакаром, чтоб пропороть аорту. Он, что не знает, что аорта лежит в трех сантиметрах от передней брюшной стенки?!. Для того и существует игла Вереша, чтоб безопасно входить в брюшную полость и по игле вводить газ, а уже потом, когда будет наложен пневмоперитонеум, и брюшная стенка поднимется, браться за троакар. Но это не для нас, нам надо быстро, лихо, эффектно. Есть хирурги, которые сразу входят троакаром, но это надо опыт иметь, ответственность и голову на плечах. Кому это надо!?. Двадцать три года, остался двухгодовалый ребенок, приехала из Молдавии на операцию в Санкт-Петербург, к «хорошим специалистам»… И ведь это не первый случай у Гриненко. Вспомни мужика, которому он вслепую пытался завести в брюшную полость катетер для дренирования подпеченочного абсцесса, после своей холецистэктомии. Тоже троакаром! Додумался б… Ранил, подпаявшуюся к послеоперационному рубцу, кишку, Смерть от перитонита. Тоже сошло с рук. Как подумаешь, от чего порой зависит человеческая жизнь… Да разве один Гриненко. К ним в больницу то и дело прибивало всякую хирургическую шваль, как правило из пожилых врачей, с апломбом, с хорошими послужными характеристиками, но которых и близко к операционному столу нельзя было подпускать. Один умудрился пересечь бедренную артерию, приняв ее за большую подкожную вену, оперируя варикозную болезнь. Другой пересек гепатодуоденальную связку с проходящими в ней холедохом, печеночной артерией и воротной веной - а такого еще никому в мире не удавалось восстановить. Есть , что вспомнить. Он сам далеко не свят. Пару раз пересекал холедох, в сложнейших ситуациях, в условиях аномальных вариантов анатомического строения, но, чтоб так - из-за лихости, небрежности, самоуверенности.. Если бы такое случилось с ним, он ушел бы из хирургии. Куда-нибудь в физиотерапевты или в организаторы здравоохранения.
Утром он проснулся без будильника, сам, и первым делом направился в душ. Потом надел операционную рубаху до колен. Через зеркало в ванной зачем-то сфотографировал себя в таком виде, на память, и , сев на кровать, стал ждать. Вскоре за ним пришли, уложили на каталку и повезли. В предоперационной ему сделали иньекцию в вену, и он блаженно уснул, так и не увидев операционного зала.