Можно ли предугадать, чем обернется необдуманная фраза? Трагедией, которая через годы аукнется пугающим словом «месть». Правду гласит старинная английская пословица, месть – это блюдо, которое подают холодным. Нечаянная ошибка молодости, которую совершила когда-то юная Франсуаза де Монферрак, через двадцать с лишним лет ложится тенью на ее семью, принеся с собой череду страшных и загадочных событий. Месть свершается, но даже той, кто вершит ее, она не приносит ничего кроме боли, поскольку ничто не может оправдать зло…
Страсть и смерть, выбор между верой и любовью, рассудком и чувством – все это и многое другое читатель встретит на страницах этой книги, действие которой перенесет его в процветающую Францию конца XIX века.
Часть I
Провинциальная история или тайны Сен-Урбен
Глава 2
- Исповедь? Мне скоро пятьдесят, но всю свою жизнь я избегала исповеди. Только не ждите от меня оправданий. Бог всегда был и есть со мной. Он со мной рука об руку, ближе чем у тех, кто почитает величайшим грехом пропустить воскресную службу. У меня свои отношения с Богом, и я ни за что не променяла бы их на то, что вы сами, святой отец, проповедуете столь рьяно. Позвольте мне утаить их даже от вас. В конце концов, что такое исповедь? Простите, но я никогда не понимала ее назначения. Отпущение грехов? Да, но для чего тогда мне нужен посредник? И кто? Человек? Вы – такой же человек из плоти и крови, мужчина, рожденный женщиной, такой же, как я и как самый страшный грешник из тех, кого вы выслушиваете день за днем, принимая на себя всю ту грязь, что они смывают с себя, отдавая ее вам. Вы можете прогнать меня после этих слов, но станете ли вы оттого праведнее? Проявите нетерпимость, и вы сами погрязнете в грехе. Потому я вас не боюсь. Я вообще перестала кого-либо бояться в этой жизни. Страх – величайшая из слабостей, я знаю это, но не собираюсь никого убеждать. Вы думаете, что я столь безгрешна, что даже страх Божий не испепеляет мою душу? Мне скоро пятьдесят, святой отец, а вы, я слышала, с месяц, как служите в нашем приходе. Говорят, вы только окончили семинарию? Как же вы еще молоды. Упаси вас Бог знать, сколько греха можно совершить почти за полвека. Мне странно осознавать, как можете вы облегчать душу, передавая от Бога прощение? Быть может, я глупа или недостаточно религиозна, но помилуйте, кто вы такой, чтобы брать на себя власть и право делать то, что делаете здесь, в этой маленькой коморке? Что держите вы под своей рясой? Сосуд для вмещения человеческих страстей? Наполняете его исповедь за исповедью, пока из него не вылетает пробка, и все содержимое не направляется прямиком к Божьему суду? Увы, не сосуд это вовсе, а порождение первородного греха, и сила ваша и власть – не более чем ваша святая вера. Что же вы? Гоните меня прочь за эти слова! Но если вы действительно сочли их за богохульство, то скажу вам одно, прежде чем вы вытолкаете меня отсюда: чтобы верить и знать на себе Божью благодать вовсе не обязательно носить рясу. По большому счету, я сама себе более страшный и грозный судья, чем все ваше духовенство, но не думайте, что перед вами сидит безбожница. Я повторюсь, Бог всегда был со мной. Знаете, а я иногда усматриваю в том даже парадокс: мне кажется, излишняя праведность может помешать счастью. Только что говорить теперь о том? Жизнь пройдена… Ее не перепишешь, как роман, не поменяешь ни героев, ни обстоятельства. Все так, как есть, и в том, наверное, великий из уроков, что дает нам судьба. Мы сами и режиссеры, и актеры, и зрители одновременно, но в нашей пьесе нет реприз, лишь одна премьера. Вот только не всегда нас ждут овации и аплодисменты. Вы спросите меня, хотела бы я переписать свою жизнь? Я думаю, такое желание возникало даже у вас. Нет, я больше не тешу себя напрасными иллюзиями, давно расставшись с романтическими представлениями. У меня есть все, о чем могла бы мечтать любая женщина: прекрасные дети, доходное дело, которое при умелом руководстве обеспечит еще не одно поколение нашей семьи. Я не убивала и не предавала, мне не за что стыдиться своего отражения в зеркале. Чего тогда ей не хватает, скажете вы? Нельзя начать с конца истории, святой отец. Всегда должно быть начало.
Меня зовут Франсуаза де Монферрак. Я вышла замуж, когда мне только исполнилось восемнадцать. Наша семья не принадлежала к аристократии. Мой дед и отец были мануфактурщиками. Отец мой Гийом Лепре был неплохим дельцом. Это был человек с жесткой хваткой и наметанным взглядом торговца. Он начинал с двух небольших лавок по пошиву платья, а к концу жизни владел десятком магазинов по стране. Естественно, я никогда не вникала в ведение дел. У моего отца, видите ли, было убеждение в том, что стезя женщины – домашний очаг, уют, дом в самом лучшем понимании этого слова. Он был не из тех, для кого существовало исключительно его дело. За свою жизнь я успела увидеть немало. Женщина – существо зачастую подневольное, и неважно, о какой религии идет речь. Всегда проще и легче принижать того, кто зависит от тебя. Но это я узнала намного позже, а времена моего детства и юности были окрашены самыми лучезарными красками. Мою мать звали Лорина, и когда я слышала, как отец звал ее «Лорина, любовь моя», с нежностью и чуть нараспев произнося ее имя, то понимала, что так должна звучать настоящая любовь, хотя в то время я едва ли могла представить себе, что это такое. Мои родители были почти ровесниками, но мать всегда оставалась не по годам хрупкой и изящной, что делало ее совсем юной на фоне отца. Моя семья и мой дом казались мне истинной идиллией без тени преувеличения. Знаете ли, святой отец, для меня это было воплощение сказки на земле, когда волшебная история не заканчивается долгожданной свадьбой. В доме было все, что можно было пожелать для счастья мирского, но главное, там было то, чего многим не купить ни за какие деньги – любовь, уважение и поддержка. Зачем я рассказываю все это? Мое твердое убеждение состоит в том, что все для нас начинается с детства. Дом нашего детства, очаг, взрастивший нас – вот основа нашей души, начало всему тому, что наполнит нашу жизнь. Это словно предвестник всех ожидающих нас событий, все равно, что путь, намеченный наперед, и в нашей воле пройти его таким, каким его задумала наша судьба. Однако бывают и исключения. Я была единственным ребенком в семье. Поначалу это несколько угнетало меня, и я помню времена, когда на Рождество я заказывала себе братика или сестренку, и на утро после Рождественской ночи с завидным усердием заглядывала в каждый из сапожков, что мы вешали над камином, как если бы там мог оказаться мой долгожданный подарок. Подарка этого я так и не получила, и вскоре успокоилась, быстро сообразив, какие привилегии давало мне мое положение единственной дочери. Словом, все удовольствия жизни, которые мог позволить себе наш достаток и которые не осудили бы наши праведные убеждения, были предоставлены мне одной. Вы думаете, я росла избалованным ребенком? Логично было бы предположить, но это не так. Если я и была чем-то избалована, так только любовью. Думается мне, это и сыграло впоследствии роковую роль. Не торопите, святой отец, дайте мне досказать все по порядку, а после, если сочтете возможным, скажите мне свое святое слово.
Как я уже сказала, я вышла замуж восемнадцати лет от роду. В то время мы ненадолго приехали в Париж, где я и познакомилась с Марселем де Монферраком. Произошло это в театре. Дочь торговца и сын аристократа – недурной был бы расчет, но его не было и в помине. О, Sancta Simplicitas! Любовь и только любовь! Ах, сердце замирает до сих пор, стоит вспомнить слова, задевающие теплым дыханием пряди волос у виска: «Франсуаза, любовь моя!» Тогда для меня наступала пора жить во власти новых незнакомых чувств. Я узнавала новое наслаждение жизни, мечтая повзрослеть. Впрочем, не будем отвлекаться на чувственную сторону вопроса. Слышу ваше нетерпение, святой отец, и потому ближе к делу.
Семейство де Монферраков имело вес в обществе. Отец Марселя владел крупнейшей из судостроительных верфей на юге Франции. Вспоминая наше знакомство, я понимаю, что готова переживать это время снова и снова. Для меня Марсель был и остается по сей день (хотя уже много лет, как его нет в живых) единственным мужчиной, исключительным и прекрасным во всем. Возможно, семья его и желала бы для него лучшей партии, но он был непреклонен, покорив мое сердце и сыскав благосклонность родителей. Да что там покорять! Стоило мне один раз увидеть его, как я уже была влюблена. Вы только представьте, мне восемнадцать, а ему двадцать пять. Расцвет мужской юности и очарования, мужественность и сила, готовые вот-вот достигнуть своего апогея. Он был высок, статен, белокур и сероглаз. Смеялся звонко и от души, а когда улыбался, то прелестная ямочка на подбородке становилась еще выразительнее, и, несмотря на все мое благочестивое воспитание, я не могла отвести от него глаз. Когда же он смотрел на меня, я не знала, куда деться от той краски, что заливала мое лицо. Я стояла пунцовая от смущения и от счастья одновременно, уж не знаю, от чего больше. Родителям моим, как водится, он понравился сразу же. Он стал приходить к нам чуть ли не каждый день, привозил цветы и сладости. Наедине нам почти не случалось бывать. Так, пару минут, пока не спускались отец или мать, но знали бы вы, как томилось тогда мое сердце! Я желала и в то же время до смерти боялась остаться с ним вдвоем. Думала, случись такое – и я умру на месте, а если так и не случится, то умру еще скорее. Тогда я не знала, сколько еще продлится наше пребывание в Париже. Я безумно боялась отъезда и потому страшилась спросить, а если слышала, что вот-вот готов зайти о том разговор, то бежала со всех ног в свою комнату, чтобы, как страус, спрятать голову в песок, дабы не знать того, чего я ожидала как приговора. Что у нас были за свидания? Встречи наши и свиданиями-то нельзя было назвать. Обычно мы сидели в гостиной: отец, Марсель и я. Иногда к нам присоединялась мама. Говорили в основном мужчины, разговоры все о делах, вокруг да около, как будто никто из них не решался первым заговорить о главном. Помню, когда в один из таких вечеров отец заявил, что нашему пребыванию в Париже подходит конец, и через неделю мы возвращаемся в Труа. Для меня это явилось новостью, неожиданной, шокирующей ужасной новостью, и тогда глаза мои, в секунду наполнившиеся слезами, обратились к Марселю. Он сидел, не шелохнувшись, как жердь проглотил, но ни словом, ни делом не выказал своего смятения или несогласия. Вот он, тот самый момент, казалось мне тогда, когда все должно решиться! Однако этот вечер не принес никаких изменений. Марсель раскланялся с нами так, как делал всегда, обещал зайти перед отъездом, высказав по этому поводу свое сожаление, и не больше. После, вспоминая, перед моими глазами всплывали как будто не замеченные детали, и я смеялась над тогдашней своей грустью, которую сочла величайшей из трагедий, ведь в тот день удар лишил меня зрения и слуха – я только сидела и ждала, как мне на голову вдруг свалится небывалое счастье!
Мы покинули Париж. Перед отъездом я так и не увидела Марселя. Жизнь моя казалась мне конченой. Домашние относились ко мне чуть ли не как к смертельно больной: потакали малейшим желаниям, дарили подарки, по воскресеньям ездили на пикники или конные прогулки, а еще ни в коем случае не упоминали самое имя Марселя де Монферрака. Так прошло где-то около трех недель. Все как будто начинало становиться на свои места, но каждую ночь, засыпая, я видела перед собой его образ, его горящий взгляд, сияющие серые глаза и слова, что, казалось мне, я слышала не раз: «Франсуаза, любовь моя…» Увы, это был лишь плод моего разыгравшегося воображения.
То был воскресный день. Семья моя всегда была религиозной, и потому каждое воскресенье мы исправно посещали церковь, где слушали от начала и до конца воскресную проповедь. Не знаю, почему, но в тот день мне стало как-то нехорошо. Было ли слишком много народу, стояла ли духота, но, попросив у матери разрешения удалиться, я направилась домой. Вы, вероятно, уже догадываетесь, что за сюрприз ждал меня по возвращении. Странно, прошло столько лет… Казалось бы, все те события, что в бешеной погоне сменяли друг друга, должны были начисто стереть из моей памяти то ощущение при нашей встрече, то неповторимое чувство, которое я едва ли могу передать словами, но оно так и осталось в душе моей неприкосновенным и не тронутым даже временем. Сейчас, оглядываясь назад, я осознаю, что помню то, что можно было и позабыть, детали, мелочи, эмоции, слова, что запомнились так, как детям запоминаются первые выученные наизусть стихи. Иногда я перестаю понимать, что в жизни главное, а что нет. Может, нам и не стоит ломать над этим голову, и сердце наше, зная лучше нас, само оставляет то, что истинно. Знаете, что это было за чувство? Нет, не было ни обиды, ни оскорбленного самолюбия за то, что я вынуждена была пережить. Все любят по-разному, уж теперь-то я знаю это. Так вот я любила так, как любит волчица, защищающая то, что принадлежит ей, то, что выбрала она для себя, готовая пойти на все во имя того кумира, которого она поставила на алтарь своей души. Мне было важно только одно: я видела его перед собой, и мне были неинтересны причины, что заставили его тогда промолчать. «Франсуаза! – бросился он ко мне, впервые назвав меня так. – Простите ли вы мне эту разлуку, которой есть объяснение, но нет оправдания? Простите ли вы мне мою слабость, малодушие? Выберите любое слово и обвиняйте меня, только не гоните прочь. Быть поруганным вами несказанно лучше, чем отвергнутым. Я лишь смотрел на вас, стараясь глазами сказать то, что боялся высказать словами. Почему? Я хотел любоваться вами, вашей прелестной улыбкой, всем тем, что с вами неотступно каждый день, но что доводилось мне ловить лишь украдкой. Хотел продлить прелесть этих мгновений. Казалось ли мне, что и в ваших глазах я видел что-то, говорившее мне, что и я вам небезразличен?» Он смотрел на меня так, как никто и никогда не смотрел. Без лишней скромности скажу, что я была недурна собой, хотя, думается мне, все мы в молодости один краше другого, вот только взгляда такого я не знала никогда до тех пор. Знаете, святой отец, в жизни нашей почти все – наша заслуга или наказание, и только молодость наша – дар. Дар щедрый и безвозмездный, хоть и недолговечный, только есть ли что вечное в этом тленном мире? Он смотрел на меня своими серыми глазами, и мне казалось, что в душе моей пели ангелы. Вам знакомо чувство, когда осуществляется заветное желание? Когда вы в шаге от долгожданного блаженства, и вам так сладостно, что едва ли не страшно: а бывает ли такое наяву? Он стоял передо мной, он взял меня за плечи, и, чтобы не упасть (по крайней мере, так показалось мне тогда), я, пошатнувшись, прикоснулась ладонями к его груди, и мне показалось, что на руках моих запылала кожа. Он склонился надо мной, задав свой вопрос, и я не могла даже подумать о том, что нарушаю сейчас все те устои, что впитывала с воспитанием с самого детства. Наверное, в тот самый момент, ни раньше, но и не позже я поняла, что я буду не я, если позволю себе потерять этого человека. По глупости, по чьим-то наветам, по слабости или чему-то еще.
Впоследствии так и случилось. Я потеряла его совсем по другой причине, по той, о которой тогда не могла и задуматься. Счастливые не думают о смерти, во всяком случае, всерьез. «Да-да, все так, - прошептала я ему, и мне казалось, что голос мой летит откуда-то издалека. – Небезразличны. Вы же сами знаете». Сжав еще сильнее мои плечи (мне же хотелось, чтобы он вовсе раздавил меня), он продолжал: «Однажды я расскажу вам все, чуть позже, но сейчас скажу одно. Я понял, что мне пусто и никчемно без вас, вы взбудоражили мое сердце. Уезжая из Парижа, я сказал своей семье, что не вернусь назад без той, которую полюбил с первого взгляда. Вы верите в любовь с первого взгляда?» «Да!» - выпалила я с таким порывом, какого не ожидала от самой себя. «Вы не считаете это легкомыслием?» Наверное, мой взгляд был лучшим ответом, потому что, не помня как, но я вдруг очутилась в его объятиях, и, не успев разглядеть его впервые так близко, почувствовала его горячие губы на моих губах. Стоит ли говорить, что раньше я не знала ничего подобного? Простите, мне ничуть не стыдно говорить вам о том, даже если браки свершаются на небесах, а на земле, как, возможно, считаете вы, есть лишь засилье греха. Нет, во время греха ангелы не поют, а я слышала их небесные голоса. Знаете, чего мне хотелось тогда больше всего на свете? Чтобы секунды те стали вечностью. Мне кажется, я готова была все отдать за это. Без раздумий я так и сделала бы, если бы того потребовала судьба. Да что говорить вам о том? Вам, кто во имя Бога лишает себя того блаженства, которому нет равных на земле, да и на небе тоже. Я говорю о блаженстве любви. Любить и быть любимым, быть властелином и рабом того, кто принадлежит тебе, кто отдается и забирает себе все твое существо – не убеждайте меня, что не Бог создал все это, поскольку Бог и есть сама любовь, а влюбленные – лишь одно из его воплощений. Нет, ни за что мне вас не понять. Я не вероотступница, но родила двух прекрасных детей от человека, которому подарила всю себя без остатка. Да-да, святой отец, у этой истории оказался неплохой финал, по крайней мере, на одном из этапов. Только я начинаю забегать вперед, а все должно идти по порядку. В тот же день Марсель сделал мне предложение. Собственно, за тем он и приехал, хотя мог бы и не спрашивать меня ни о чем. Я готова была ответить ему «да» на многие года вперед. Тот воскресный день явился для меня великим откровением: первое признание, первые поцелуи и объятия, и я сама, та, которую не знала до того дня. Знаете ли, как будто в один миг в тебе просыпается что-то, какая-то невиданная сила. Вы можете это назвать скрытой страстностью девичьей души. Вероятно, это так, но главное, я поняла тогда, что жизнь моя приобретает смысл, значение, цель, если хотите, и я готова была поклясться перед Богом, что сделаю счастливым того, кто подарил мне все это. Впоследствии я поняла одну вещь. Вы думаете, женщина есть существо бесправное, чья стезя подчиняться, и чье счастье и благополучие не более чем благосклонность судьбы? Под благосклонностью я имею в виду ту самую любовь или привязанность (кому что нравится), которую она способна пробудить в своем спутнике жизни? Наверное, я сама до определенной поры думала так, но сейчас могу с уверенностью утверждать обратное. Вы священник, но от того вы не перестаете быть мужчиной, и это так же верно, как и то, что день сменят ночь. Я догадываюсь, что существуют понятия мужского шовинизма и их приверженцы, но даже эти последние в глубине души не могут не согласиться, что мужчина есть то, что сотворила из него женщина. Все равно, результат ли это победы или поражения, уж из кого что получилось. Вы думаете, вы меняетесь, достигаете каких-то высот, стремитесь к чему-то, перерождаетесь, наконец, сами по себе или по разумению Бога? Сомневаюсь, что Богу есть дело до таких мелочей. Думается мне, есть у него дела и поважнее. Самая великая власть не в деньгах и не в силе. Самая великая власть – это власть слова, взгляда, красоты, шарма, прикосновения и всего того, что составляет сущность отношений между миром мужчины и женщины. Пока существуют эти два полюса, мы все навечно рабы и властелины друг над другом. Женщина, даже если она дурнушка, может стать владетельницей жизни своего избранника, если, конечно, она не глупа и по-женски мудра. Я не собираюсь раскрывать перед вами все премудрости этого мастерства, у меня есть для того более благодарная публика. Не кажется ли мне, или я услышала скептическую ухмылку, святой отец? Что, вы тоже считаете, что женская мудрость есть более или менее приличное название хитрости? Отчасти, это, конечно же, так, что мне от вас таиться, но кто осудит нас за то, что мы сами, порой интуитивно, выбираем себе это оружие, а уж в его действенности вы можете не сомневаться.
Итак, я ответила ему «да», и в момент, когда сделала это, я навсегда распрощалась с малышкой Лепре. Я становилась другой Франсуазой, словно очнувшись после долгого сна и открыв глаза в новом мире. Отныне мир мой существовал вокруг одного единственного человека, Марселя де Монферрака. Жизнь моя стала вращаться вокруг него, как земля вращается вокруг солнца, и это стало моим счастьем. Свадьба наша состоялась в Париже, там мы и остались жить. В то время мой муж готовился возглавить управление судостроительными верфями, чем все время занимался его отец, потому жизнь наша проходила между Парижем и Марселем. Я всегда следовала за ним, не боясь переездов и неудобств быта. Так прошли три года в полном взаимопонимании и согласии, а еще в любви, что за это время нисколько не приуменьшила прелести влечения первых дней и страсти, но только крепла и врастала в нас своими корнями, как набирающее силу дерево. Вы затаили дыхание, святой отец? Я догадываюсь, чего вы ждете. Низвержения, падения и рушения надежд и ожиданий, вы же уже наперед осудили меня за то, что я возлюбила этого человека сильнее Бога и всех святых, живших на этой земле! Хотя в чем-то вы снова правы. Сейчас ожидания ваши оправдаются.
Пришло письмо. Ни подписи, ни обратного адреса. Отвратительное, трусливое письмо, полное гнусных намеков. Исковерканный почерк, явно женский. Якобы уличение во лжи, насмешка над моей наивностью и почти нескрываемая угроза разбить мое семейное счастье. Словом, меня настоятельно убеждали в том, что мой муж обманывает меня, ведя тайную жизнь с женщиной, которая, если верить наговорам, и есть предмет его истинной любви. Конечно, это был гром среди ясного неба, удар, который ничто не предвещало. Вы думаете, он скосил меня? Да, я была молода, импульсивна, ревнива, но продолжала твердо стоять на ногах. Я не поверила. Не стала шпионить, унижать себя и человека, в котором не усомнилась ни на йоту, которого не стала любить меньше. Я даже успокоилась в какой-то момент, сочтя это за шутку низкого пошиба. Знаете ли, чужое счастье многим колит глаза, и потому, думалось мне, у нас было немало завистников. Так продолжалось до тех пор, пока я не получила второе письмо. Лист бумаги, на котором не было ничего кроме адреса, написанного все той же лживой рукой. Несомненно, это был более тонкий ход. Удар по извечному женскому любопытству. Я выждала некоторое время, справляясь с чувствами и сомнениями, и все же не выдержала.
Это был один из мещанских кварталов Парижа, квартал рынков и домов, где сдавались внаем меблированные комнаты. У меня было чувство, что меня здесь ждали. Преодолев брезгливость, поднимаясь по лестнице дурно пахнущего и грязного подъезда, я позвонила и поняла, что дверь не была заперта. Я впервые оказалась в подобном месте. Думаю, это была сама обычная меблированная комната, сдаваемая по случаю. Конечно, ей было придано некоторое очарование, так сказать, слабая попытка создать подобие уюта, потому как за слащавыми безделушками, призванными скрасить мрачность этого сомнительного помещения, проглядывали безвкусица и убожество, пропитавшие насквозь эту обитель лжи и разврата. Незнакомка ждала меня в последней из комнат. Я не желаю даже повторять ее имя. Для меня она так и осталась – она, безликая и бесплотная, точно тень. Однако она была красива. Я не склонна к самолюбованию и потому могу смело признать, что она была красивее меня. Я невысокая брюнетка с довольно правильными, возможно, чересчур мелкими чертами лица, стройная, но слишком хрупкая, оттого, вероятно, моему облику и не достает некоторой значительности. Она была, так сказать, примерно той же масти, но совершеннее, роскошнее. Высокая, статная, яркая. Если я была наброском, то она истинным шедевром. Возможно, оттого я возненавидела ее сразу, как только увидела. Стоит ли мне передавать вам предмет нашего разговора? Это не был даже разговор, но вызов, брошенный мне. Она была остра на язык, что, однако, добавляет ей чести. Убеждена, способность к сарказму есть признак ума, пусть иногда и извращенного. Она бросала мне обвинения со знанием назубок выученной роли. Она чеканила каждое слово, сверлила меня острым, почти змеиным взглядом. В ней говорила оскорбленная женщина, брошенная любовница, и это придавало ей еще больше красноречия. Она почти ликовала, празднуя победу в первом сражении. Да, я почти не сомневаюсь, что она действительно любила моего мужа. По всему, у них была довольно длительная связь. Не знаю, сколько точно длилась она, года три, четыре или даже больше, но связь эта была тайной и прекратившейся тогда, когда Марсель сделал мне предложение. Знаете, в тот день мне пришлось многое обдумать, и многое встало на свои места. Мой муж часто повторял мне, что во мне он сразу почувствовал и нашел то, что так долго искал. Она была его неудачным поиском, и могла ли я винить в чем-то Марселя? Напоследок, когда я уже готова была уйти, она бросила мне в спину: «На какую милость в этой жизни вы надеетесь после того, как лишаете ребенка родного отца?» Я опешила, но, быстро совладав с собой, рассмеялась ей в лицо. Я сказала ей что-то язвительное, не помню, что именно. Я снова не поверила ей. Я как будто попала на дурной бездарный спектакль. Я даже перестала питать к ней ту ненависть, что возникла в первый момент. Мне стало жаль ее. Вопреки существующему мнению я не считаю жалость зазорным чувством, если в ней есть сострадание. Однако это был не тот случай. В тот день я кожей ощутила змеиный укус презрения.
После этого я стала невольно присматриваться к Марселю. Нет, я не опустилась до шпионажа, но глаза мои и уши стали следить за тем, что всегда упускала из виду. Что же вы думаете, святой отец? Я, наконец, уличила своего супруга во лжи? Увы для вас! Я верила ему по самой простой причине. Слепая вера, скажете вы, но я поняла, что прошлое навсегда осталось прошлым.
И все же в скором времени оно вновь заявило о себе. Это случилось накануне дня рождения Марселя. Мы готовились к празднику. К вечеру должны были приехать из Труа мои родители. В доме царила предпраздничная суматоха, и как всегда львиная доля дел оставалась на последний момент. Не знаю, зачем мне тогда понадобился Марсель, но я нигде не могла его найти. Тогда я спросила у дворецкого, не знал ли тот, куда мог удалиться мсье де Монферрак. «Хозяину прислали письмо. Я сам передал его. Должно быть, что-то очень срочное, потому как он тотчас ушел». Что следовало мне подумать? Да и не стала я ничего думать. Я пошла туда, готовая отстаивать свое право на счастье, и я не сочла бы унижением бороться. Дверь снова была не заперта, но не думаю, что оттого, будто здесь ждали кого-то еще. Я прокралась тихо, как мышь, узнав с порога их голоса. Я притаилась в передней и слушала, наслаждаясь окончательным поражением соперницы. Я не видела ее, но слышала этот последний крик отчаяния. Вы знаете, что может быть самым благодатным для женского самолюбия? То, что твой мужчина говорит другой женщине о любви к тебе. Тогда мое сердце было слишком ожесточено вероломством самозванки, чтобы жалеть ее. Впоследствии я стала думать несколько иначе. Какие мы, Господи, судьи друг другу, если у каждого из нас своя правда?.. Она же тем временем переходила все дозволенные рамки. В ее словах звучали угрозы, оскорбления, она почти билась в истерике. Настроение ее менялось каждую секунду: то она готова была испепелить Марселя своей желчью, то в следующий миг бросалась на него с поцелуями, предлагая ему себя со страстью, свойственной самой изощренной из любовниц. Она рыдала, некоторых слов мне было не разобрать. Марсель двинулся к выходу, и тут я услышала, что она пригрозила убить себя и их дитя, если он не вернется к ней. Должно быть, это был ее козырной туз. Я поняла это, потому как Марсель застыл на месте. На мгновения воцарилась тишина. Я могла бы еще долго слушать ее, дожидаясь отвратительного выяснения давно не существующих отношений, как поняла, что настал тот самый момент, когда на сцене должен был появиться еще один персонаж. «Ты хочешь помешать этой женщине совершить задуманное?» - спокойно произнесла я, заходя в комнату. Тогда я получила явственное доказательство своей победы. От блистательной женщины, какой я запомнила ее с нашего знакомства, осталась жалкая тень. Наверное, только сейчас она поняла настоящее положение вещей. Должно быть, совсем недавно надежды ее разрушились окончательно. Она была словно восставшая из могилы покойница.
Оба опешили, увидев меня. Я сказала, что мне известно все. «Самый дешевый шантаж, который только можно придумать», - невозмутимо сказала я. У меня не было никакого плана действий и заготовленных слов, когда я шла туда, но во мне всегда жило неплохое умение разбираться в людях. Послушайте меня и согласитесь со мной, святой отец. Совершая тот или иной поступок, мы почти никогда не действуем наобум, но ожидаем от человека более или менее предсказуемой реакции, и это правильно. Так же действовала и она. По крайней мере, тогда я была в том уверена. Это был ее последний козырь, и она заранее наделила его чудодейственной силой. Что оставалось мне? Сбить ее с толку, спутать ей все карты, заставить выдать себя. «Эта женщина хочет убить себя? – сказала я. – В таком случае нам лучше уйти, дабы не мешать ей в этом. У нас есть более важные дела, нежели наблюдать этот спектакль». Практика почти доказывает теорию. Соперница опешила. Какие-то мгновения она стояла, не в силах произнести ни слова, она была растеряна. Вы же понимаете, почему я сказала тогда эти слова. Они должны были отрезвить, охладить накал страстей. Впоследствии я рассказала об этом Марселю. Я действовала логично и правильно, меня не в чем упрекнуть! Сцена исчерпала себя, святой отец. Мы ушли очень быстро, и в тот же вечер у нас состоялся долгий разговор. Знаете, я немногим ошиблась, назвав все это спектаклем. Она действительно была актрисой, блиставшей одно время в водевилях. У нее действительно был ребенок, девочка трех с половиной лет, рожденная во время связи с Марселем. Он не отказывался от ребенка, но и не признавал его, поскольку в то время рядом с ее матерью всегда крутилось множество мужчин. Девочка вообще была довольно мифическим персонажем, воспитывалась бабушкой где-то в Нормандии в предместьях Гавра. Я поняла в тот вечер, что лучшее, что может существовать между мужчиной и женщиной – это полная откровенность. Нет, это не оружие одного против другого, но залог незыблемого счастья. Я вновь не сомневалась в Марселе. У меня есть способ, святой отец. Закройте уши и не слушайте слова, смотрите в глаза и только в них. В них истина. Это не просто зеркало души, это еще и ее изнанка. Я смотрела в его глаза и понимала, что он действительно нашел то, что искал.
После этого вечера все было так, будто ничего и не произошло. Женская мудрость или попросту уловка? Как хотите. Однако дней через десять случилось то, что отчасти и явилось причиной моего к вам визита. В тот день Марсель долго сидел в библиотеке с давним другом, зашедшим навестить его. Они сидели уже три часа кряду. Они давно не виделись, и я не могла ничего заподозрить. Я приказала приготовить легкий полдник и решила сама отнести его в библиотеку. Подойдя к чуть приоткрытой двери, я уже готова была постучаться и войти, как услышанное остановило меня на полпути. Я поняла, почему так долго они не выходили из библиотеки. Марсель был сам не свой. Таким я не видела его ни до, ни после. Он рыдал, обвиняя во всем одного себя. Он был слишком совестливым, чтобы событие это смогло пройти стороной. Я все поняла с полуслова, я чуть не выронила поднос прямо под дверью. Она исполнила свою угрозу, покончила с собой, святой отец. Ее нашли мертвой в тех самых меблированных комнатах, где мы оставили ее. Она сделала это в тот самый день. Мне кажется, я солгала вам, святой отец, сказав, что никого не убивала, но видит Бог, я не хотела этого. Я произнесла те слова так легко, не задумываясь ни о чем, поскольку для меня тогда это были просто слова.
Не знаю, как, но мы пережили и это. Я была нема, как рыба. Не бередила ему душу, питая ее угрызениями совести. Я была его опорой и поддержкой. Через год жизнь наша круто поменялась. Тогда я была на четвертом месяце беременности. В то время де Монферраки открывали новые верфи в Алжире и Оране. Это требовало присутствия там Марселя. Поначалу он опасался брать меня с собой, но я прекрасно переносила беременность, и потому не могло идти речи о том, чтобы отпустить его одного. Мы обосновались в Оране, городе не столь шумном как Алжир. Там и родился наш первенец, Патрик. Дела процветали. В жизни нашей больше не было потрясений. Я посвятила себя моей семье, и мне было неважно, где жить, только бы рядом были те, кого я люблю. Когда Патрику было чуть больше года, я стала замечать, что с моим мужем стало происходить что-то неладное. Он был молод, но все чаще стал жаловаться на сердце. Не знаю, возможно, сказывались пережитые потрясения или перемена климата, к которой не все способны привыкнуть. Дело наше могло процветать и без нашего присутствия, но Марсель был не из тех, кто может загрузить людей обязанностями, сам лишь собирая сливки. Ему все нужно было держать под своим контролем, неусыпным вниманием. «Еще месяц-другой, любовь моя, и мы поедем домой, - говорил он мне поначалу. – Еще полгода, не больше. Я должен быть уверен, что строительство идет так, как надо», - говорил он мне чуть позже. Словом, мы осели в Алжире не на один год. Через пять лет родилась наша дочь, Изабель. Марсель обожал детей. Неправда, что мужчины всегда желают сыновей. Он обожал детей с одинаковой силой, такой огромной, что она могла поспорить с любовью даже самой неутомимой матери. Я не могла и пожелать лучшего мужа и отца. Любую лишнюю секунду свободного времени он отдавал нам, а, занимаясь делами, повторял, что ему самому ничего не нужно от жизни, что труд этот, отнимающий его у меня и детей, только во имя нашего блага. Знаете, святой отец, с самого момента нашей женитьбы мы вращались в весьма уважаемом обществе, но я не встречала никого, сколько-нибудь похожего на Марселя. Несмотря на свое аристократическое происхождение, воспитание и образ жизни, он всегда был человеком непритязательным. Самому ему, как ни странно, было нужно очень немного, и с годами это стало проявляться все сильнее. Конечно, дело никогда не доходило до аскетизма, но он порой просто забывал о себе, и, конечно, все это не могло пройти бесследно.
Мы уехали из Алжира, оставив процветающие верфи и увозя с собой подорванное здоровье Марселя. Через год, когда мне было тридцать, я стала вдовой и наследницей огромного состояния Марселя де Монферрака, которое я возненавидела, но которому не могла позволить впасть в забвение, поскольку в том была память о моем муже и отце моих детей. Изабель не помнит своего отца, тогда ей было три года. Сейчас – двадцать. Патрик на пять лет старше своей сестры. Хочет осесть в Париже. Сейчас он заканчивает там учебу и под руководством деда Виктора де Монферрака занимается судостроительством. Дед души в нем не чает, а я всегда знала, что сын мой никогда нас не подведет. Люди порой говорят, что сыновья больше привязаны к матерям, а дочери – к отцам. Не знаю, насколько это верно. Уверена, что для Марселя они были равны. Для меня тоже, если говорить только о любви. Они слишком разные, чтобы я могла их сравнивать. Знаете, святой отец, Патрик, если можно так сказать, всегда был идеальным ребенком, идеальным сыном. В нем я могла быть уверена лучше, чем в самой себе. Все в нем правильно, нет, не деланно и не наигранно, но просто правильно. Я с детства чувствовала в нем тот твердый стержень, который никогда не позволит ему свернуть с истинного пути. С Патриком очень просто. Конечно, он не всегда соглашается со мной, но всегда готов понять. Наверное, он с детства усвоил слова, которые я не раз повторяла своим детям: нельзя найти согласия со всеми и во всем, невозможно заставить человека мыслить твоими убеждениями, потому что у каждого своя правда. Сейчас он с нами в Труа, но скоро должен вернуться в Париж. Вообще-то все мы там и живем, а приехали в Труа около трех месяцев тому назад на похороны моего отца. Мы должны были сразу вернуться домой, но Изабель изъявила желание остаться здесь, по крайней мере, на какое-то время. Не знаю, чем ей не нравится Париж. Мне кажется, я вообще не знаю свою дочь. Вернее, всегда думала, что знаю. Она сказала, что ей нравится здесь. Здесь спокойно, жизнь течет размеренно и неспешно, все друг друга знают, все видно, как на ладони. Странные вкусы для юной девушки, не так ли? Да что вы, святой отец, у меня и в мыслях нет осуждать ее за то, равно как и настаивать на своем, хотя, по мне, так нет ничего лучше Парижа. Там давно налаженный быт и круг общения, там мой настоящий дом, наконец. Наше пребывание в Труа я считаю своего рода каникулами, которые рано или поздно должны закончиться. Все было бы не так уж плохо, святой отец, если бы не моя дочь. Она всегда заставляла меня волноваться за нее. Бывают такие дети, которые чуть ли не с рождения вызывают опасения. Она была прелестным ребенком, она и сейчас прелестна, а еще удивительно красива. Она давно уже не ребенок, и оттого волнение мое за нее стало во сто крат сильнее, а с некоторых пор я и вовсе не могу думать ни о чем другом, кроме как о моей дочери. Она с детства была не такой как все. Ей всегда были чужды детские шалости и забавы, им она предпочитала книги. Она никогда не знала той живости характера, которая всегда присуща детям, что-то не по годам серьезное всегда отличало Изабель от ее сверстниц. Поначалу я думала, что явление это временное, и как только жизнь наша войдет в устойчивую колею, оно пройдет, но оно лишь укоренялось в ее существе. Она не перестала быть такой, даже начав учебу (я, знаете ли, считаю, что для женщины образование не менее важно, чем для мужчины). У нее почти не было подруг. Все одна да одна. Так она и взрослела, глотая книги и впитывая в себя знания. Я столько раз заставала ее за письменным столом, когда она писала что-то в альбом или тетрадь, и мне даже стало казаться едва ли возможным увидеть ее в другом месте. Могла ли я бороться с этим? Конечно, словом и убеждением. Иногда я старалась найти случай, чтобы лишний раз вывести ее в свет, и каждый раз отмечала все те знаки внимания, которые оказывали ей. Однако моя дочь оставалась глуха и слепа даже к самым приятным юношам лучших домов Парижа. Я не считаю, что тяга к знаниям может стать помехой чему-то иному. Более того, я уверена, что умная женщина много интереснее мужчине, а в моей дочери есть все, и это не просто слова матери, которая неспособна судить объективно. Поверьте, я умею быть беспристрастной, даже если дело касается моих детей. И вот мне стало думаться, что причина кроется несколько в ином, и впоследствии подозрения мои подтвердились. В Изабель живет не затворница, но скрытый бунтарь! Ей как будто претит все то, что дозволено либо почитаемо людьми, ей все это неинтересно. Она думает, что может обмануть свою мать, но я, молча о многом, многое вижу и понимаю. Я знаю, что ничто так не распаляет фантазию, как нечто тайное, возможно, недозволенное. Это страсть юной души, что еще дремлет внутри, не найдя предмета своего вожделения, и она никогда не найдет его в том, что ей протягивают на ладони. Мы никогда не говорили с Изабель ни о чем подобном, это лишь мои догадки, и я не берусь утверждать наверняка, что они безоговорочны. Мы вообще редко откровенничаем. Я всегда хотела быть ей не матерью, но другом, чего так и не получилось. Моя ли в том вина или неумение, ее ли нежелание, но между нами точно стоит стена из чего-то недосказанного, спрятанного за молчанием или стеснением. Возможно, в этом мое определенное поражение как матери, и сейчас я всего лишь пожинаю плоды собственных ошибок. Возможно, я расскажу вам об этом в другой раз. Как бы то ни было, я перейду к главному.
Когда мы приехали в Труа, я решила ни на неделю не прекращать обучения. Благо, здесь мне дали приличные рекомендации, и я смогла нанять педагогов. Так в нашем доме появился человек. Он весьма недурен собой, молод и ухожен. Он чуть старше моего сына. Его зовут Люсьен Дюваль, он учитель музыки. Вы должны были слышать это имя, святой отец. Я ни за что не призываю вас раскрывать чужих тайн, но прошу помочь. Каюсь, но мне кажется, что я заметила все слишком поздно. Невероятно, но то, чего я сама столь страстно желала, настигло нас в таком неожиданном облике, так исковеркано и глупо. Я заметила, увидев, что Изабель стала меняться на глазах. Я не узнавала ее, когда подходили к концу их уроки. Она выходила из зала, рдея от стыда, пряча глаза, и в движении этом я узнавала первые намеки на кокетство, а уж Изабель, поверьте мне, было невдомек самое это слово! Она вдруг стала упоминать имя учителя, к разговору, к слову, а то и невпопад, и все так неумело и неосторожно, что выдавала себя с потрохами. Я видела, что она с небывалым нетерпением ждет уроков музыки, делая в них невиданные успехи, чего не бывало раньше. Она и сейчас ждет их. Чего боюсь я, спросите вы? Боюсь ли нарушить устои семьи? Вы плохо знаете меня, святой отец. Конечно, что еще можно подумать на первый взгляд. Дочь аристократа и провинциальный учитель. Прямо-таки сюжет для душещипательного женского романа. Противится весь свет, но влюбленные идут наперекор общественному мнению, пренебрегая условностями во имя запретной любви! Знаете ли, святой отец, я бы собственноручно помогла преодолеть подобные препятствия. Возможно, сейчас я проявлю излишнюю прямолинейность, и все же скажу: для меня происхождение не имеет никакого значения. Вероятно, во мне говорят остатки мещанского. Мы достаточно состоятельны, чтобы позволить себе просто быть счастливыми. Для меня в мужчине важны честность, мудрость, порядочность, но главное, его искренне чувство. Поверьте мне, это намного ценнее громкого имени и пустой головы. Вот только это снова не тот случай. Я говорила вам, что знаю способ. Зеркало души. Оно никогда не подводило меня. В его же зеркале я вижу неприглядную изнанку в соблазнительной оправе. Я вижу это в силу своей способности и прожитых лет, дочь же моя, как слепой котенок, идет туда, где чувствует тепло. Что могу я? Я слишком хорошо знаю Изабель, чтобы не бояться за нее. Я говорила вам, что за существо живет под маской ее целомудрия и замкнутости, и боюсь неосторожным словом или действием пробудить его, ибо тогда оно погубит ее. Я чувствую, что любое мое слово или действие, будь они открытым протестом, только отдалят от меня мою дочь, бросая ее в его объятия. Убеждена, что он есть ложь и обман, ничего более, для нее же – он тот, кто, возможно, уже говорил с ней о любви, и мне ли не знать, какую силу имеет первое чувство.
Я говорила вам, святой отец, что у дочери моей нет подруг, нет и старших наставниц, а я уж, как повелось, тоже не сгодилась для этой роли. Сейчас мсье Дюваль примеряет ее на себя, вот только это не тот человек, который способен стать для Изабель мирским духовником. Я прошу о помощи вас, святой отец. Приходите в наш дом, станьте нам другом и советчиком. Отпустите мне мои грехи. Возможно, многое в моей жизни наказание, кто знает, - женщина тяжело вздохнула, уже не в первый раз за время своего долгого рассказа.
- Я отпускаю вам грехи ваши, - раздался из-за зарешеченного окошечка исповедальни молодой голос. – Не считайте что-либо наказанием. Бог слишком милостив, чтобы наказывать нас, пусть даже за ошибки. Он всегда дает нам выбор, и если в жизни нашей что-то не так, значит, когда-то мы ступили на ложную тропу. Или же Он дает нам испытания, но запомните, нам все дается по силам, а пройдя все препятствия, мы должны стать чище и лучше. Я обязательно приду к вам и не заставлю себя ждать. Все же не могу не спросить, искренни ли ваши опасения? Родители всегда желают счастья своим детям, но зачастую видят его сквозь призму своего мировоззрения, а умудренность жизненным опытом не всегда есть залог этого счастья. Не лукавите ли вы передо мной и собой, говоря о причинах ваших страхов? Не ревность ли это матери перед лицом возможной потери? Дети – что птенцы, вырастающие и улетающие из гнезда. Так что же, дочь моя? В чем же истина?
- Я не стала бы лгать вам, святой отец, тем более здесь и сейчас. Приходите и, если ваша проницательность убедит меня в обратном, я заберу назад все свои слова.
- А как же девочка?
- Девочка?
- Дочь той женщины. Вы так больше ничего и не слышали о ней?
- Нет. Кажется, ее должны были определить в сиротский приют, во всяком случае, я так поняла все из того же разговора. Вы считаете меня отчасти виновной в ее несчастной судьбе?
- Главное, как считает Бог и вы сами. Вы правы, какой я судья?
- Я не желала ей зла, равно как и ее матери, но, не кривя перед вами душой, скажу: я рада, что она никогда не появлялась в жизни нашей семьи.
- Но ведь она может быть ребенком мужчины, которого, по вашим же собственным словам, вы любили более жизни? Это есть его продолжение, его черты и суть, воплощенные в иной оболочке. Разве это не так?
- Она есть воплощение греха! – воскликнула женщина, не скрывая страсти в своем голосе.
- Она такое же дитя как ваши дети. Неважно, в браке или вне его рождается ребенок, и в том и в другом случае не производящие его на свет решают, должно ли ему прийти в этот мир, но один Бог. В том существует определенный замысел, разгадать который сможет только сама жизнь. Никто не приходит сюда просто так. У каждого из нас своя собственная миссия. Дитя это точно так же чисто, как и ваши сын и дочь.
- Почему вы вдруг заговорили об этом, святой отец?
- Я понял, что это болезненно для вас, и знайте, пока с душ наших не смыты все до последнего темные пятна, нам не ждать настоящей Божьей милости.
- Как может эта девушка, которую я не видела ни разу в жизни, быть темным пятном на моей душе? – удивилась Франсуаза, и голос ее отчего-то слегка задрожал.
- Вот вы сами и произнесли эти слова. Поразмыслите над этим, а после, если пожелаете, приходите снова. Я исполню вашу просьбу. Ждите меня завтра.
После священник стал тихо читать «Отче наш». Было слышно, как тихо шуршали его одежды за тонкой стенкой деревянной исповедальни, когда он крестился. Франсуаза повторяла вслед за ним слова молитвы, понимая, что едва ли получила сегодня настоящее облегчение.
Через несколько минут мадам де Монферрак покинула исповедальню, и юный святой отец еще долго слышал стук ее каблучков в пустынных стенах храма.