ГУБКИ АЛЫЕ
рассказ
(из серии “Записки Старого адвоката”)
Есть три Хариты и Горы – три милые девы, а Эрос
Стрелы пустив, распалил страсть мою к женщинам трём.
Точно пустил в цель стрелы три из лука он, будто желая
Ранить жестоко, но я сердце имею одно.
Мелеагр, Любовь к трём девам
(пер. Е.В. Свиясова)
Адвокат Алексей Александрович – блестящий рассказчик, а актёр – так прямо от Бога, и каждый раз, оказавшись в центре зрительского внимания, он видит восторг внимающей ему публики, и старый адвокат преображается, становится выше ростом, вдохновением сияющие, и такие ещё молодые, глаза распахивают настежь творческую душу – начинается непревзойдённое представление в театре одного актёра: технически безупречное, прочувствованное и полное живой, искромётной импровизации, – как бы зримым становится поднимающийся занавес, а за ним – место действия на подмостках сцены, и все события не просто проходят, перед взорами почитателей таланта блистательного адвоката-актёра, в виде призрачных, обманчивых теней, нет, эти события ярки, полнокровны, жизненно верны и художественно достоверны, и сердце моё замирает в восторге от сопричастности к разворачивающемуся действу, и уже тают окружающие нас посторонние предметы, и восхитительная сила подлинного искусства околдовывает душу, и я становлюсь зрителем, свидетелем, едва ли не участником театрального представления и совершенно ясно вижу, как молодой, очень, по-южному, красивый и, по-западному, элегантный адвокат поднимается по лестнице нашего суда, здороваясь по пути с Алевтиной Петровной, продающей в фойе с лотка юридическую литературу и разноцветную “жёлтую” прессу; с Юрой – сержантом милиции, охраняющим здание суда и скучающим за странным деревянным сооружением в виде нелепой конторки и пытающимся развлечься разглядыванием журнальчика с фотографиями полуголых девиц – журнальчика, одолженного на полчасика у Алевтины Петровны; с судебным приставом-исполнителем – женщиной в возрасте “под тридцать”, что соответствует паспортным тридцати девяти годам, – очаровательнейшей крашеной блондинкой и, заметьте себе, незамужней (в седьмой уже раз); с царственно прекрасной Галиной Леонидовной – секретарём суда по гражданским делам, с женщиной, о возрасте которой ни спрашивать, ни думать никому и в голову не придёт, ибо у таких женщин возраста вообще не бывает, – шествующей из канцелярии в кабинет председателя и покачивающей, но весьма в меру, роскошными бёдрами и сводящей с ума истцов, ответчиков, свидетелей, подсудимых, находящихся на подписке о невыезде и потому прибывших в суд самостоятельно и самостоятельно же надеющихся здание суда покинуть, а так же и находящихся до суда под стражей, привозимых в специальном транспорте – автозаке, выводимых конвоем, но тоже, в глубине преступных своих душ надеющихся на чудо и возможность покинуть суд тоже свободно, своим ходом, просто зевак мужеска полу, явившихся на процессы и заполонивших коридоры правосудия; с архивариусом – существом возраста неопределённого, а пола – более-менее женского; с важного вида дородным бородатым молодым человеком в свитере и разношенных чёрных джинсах, с молодым человеком, очень похожим на философа, служащего в ЖЭКе дворником и вот-вот готовым дать-таки, наконец, окончательный ответ на основной вопрос философии, да и вообще о смысле бытия, а равно и сознания, и ответ такой, что уж больше никому, ни новоявленным гегелям с аристотелями, ни преподавателям философии – скромным ли кандидатам наук, убелённым ли сединами или, того лучше, украшенным блистающими лысинами стареньким профессорам, страдающим стенокардией, рассеянным склерозом и остальным перечнем болезней из самого толстенного медицинского справочника, – словом, никому больше не придёт в голову ни задаться таким вопросом самому себе, ни тиранить, терзая, аки разъярённый лев, окровавленную дрожащую лань на экзаменах этим, пусть и основным и весьма важным, но таким тёмным вопросом, несчастных студентов, – с бородатым философом-дворником, тем не менее таковым не являющимся, а исполняющим обязанности, весьма туманные, зыбкие и неопределённые, помощника судьи и только что от председателя узнавшего, что места судьи – не помощника, срок исполнения обязанностей которого истекает ровно через месяц, а судьи настоящего, федерального – нет и в ближайшие годы не предвидится – новости, повергшей бородача важного обличья в то самое философическое состояние о бренности земного бытия, которое и вызвало похожесть на дворника, воспылавшего к мудрости любовью страстной, но, увы, не успокоившей его мыслию о необходимости смириться с несовершенством этого грешного мира, в котором на всех не припасено должности судьи; с жизнерадостного вида толстяком, известным под прозвищным именем-отчеством Гаргантюа Пантагрюэльевича, являющимся судьей Иваном Георгиевичем Грищенко, обладающим душой нежной, чувствительной до женственности, характером лёгким и язвительным, способностями поэтическими, но всегда предупреждающим, по старой, еще адвокатской, привычке, наперёд, что его природную, “казачье-хохлячью”, фамилию можно перевирать, как угодно, кроме первой буквы, которую, впрочем, тоже можно заменять на любую другую, исключая только стоящую с ней рядом в алфавите, но имеющей порядковый номер на единицу больший, короче говоря, исключая букву “Д”, и бросившим, завидевши молодого адвоката, – “я вас приветствую, коллега”, – а также осведомившемся, по ходу, – “как ваше драгоценнейшее здоровье, сэр”, – и, услышав про “вашими молитвами, сударь”, вполне этим ответом удовлетворившемся, но, прежде чем растаять в полумраке коридора второго этажа, успевшим бросить “заходи” и уж потом растворившимся, но не полностью, а оставившим на память о себе голос, довольно чисто пропевший про то, что “на земле весь род людской... ” ну, и далее про Тельца златого и непонятно было, осуждает ли владелец голоса за это пристрастие к кумиру из драгоценного металла весь означенный род людской или к нему, этому несчастному роду принадлежа, оправдывает, а вместе с тем эту страсть и разделяет, и было похоже, что второе – вернее всего, потому что очень уж голос невидимого певца был исполнен чувственности и свидетельствовал о привязанности к мирским соблазнам: дорогим картинам, женщинам, вину.., – словом, красивый элегантный адвокат, Сергей Лаврентьевич Чадский, поднимается по лестнице и успевает исполнить целый непременный ритуал, к юриспруденции отношения нимало не имеющий, к выполнению его профессионального долга не касающийся, но, вместе с тем, по-своему значительный, важный и приятный, совершаемый с улыбкой на красивом утончённом лице мужчины южнорусского типа, но ритуал, выполняемый без каких-нибудь глубоких чувств в душе, исключая встречи с роскошной голубоглазой брюнеткой Галиной Леонидовной, вызывающей у Сергея Лаврентьевича, впрочем, не у него одного, очень сильные движения и волнения не только, и даже не столько, душевного, а больше физиологического характера, но виной всему элегантность и подтянутость сияющей красотой и здоровьем женщины в самом расцвете молодости, благоухающей тонко и обольстительно французскими духами и свежестью чистого тела, блистающей белизной прохладной атласной кожи, упругой походкой несущей свою особу в кабинет председателя суда – по его вызову – на деловую встречу и соблазняющей, вольно или невольно, всех встречающихся по пути мужчин и успешно делающей вид, как и положено столь триумфально победоносным красавицам, незамечающей ни восхищённых глаз, смотрящих, огненно, ей вслед, ни вожделенных взглядов, раздевающих, мысленно, судейское сокровище донага, – словом, встречает блистательную Галину Леонидовну, которая опережает адвоката, и дальше они шествуют уже вместе: Галина Леонидовна впереди, Сергей Лаврентьевич, как и положено мужчине и джентельмену, за ней, приотстав на несколько ступенек, пожалуй, отстав несколько больше, чем следовало бы джентельмену, но как раз настолько, сколько следует покорённому женской прелестью мужчине, да ещё и южного, хотя и в меру, типа, – ровно настолько, чтобы перед глазами умопомрачительно мелькали изящные икры, так что и взгляда не отвести, а если и отвести, то лишь затем только, чтобы, скользнув выше, упереться им в обтянутый туго чёрной юбкой породистый круп, – и так они и поднимаются вверх до площадки третьего этажа, где Сергей Лаврентьевич, демонстрируя быстроту и галантную ловкость, а заодно и ловкую галантность, распахивает перед судиадой – нимфой суда – дверь, и Галина Леонидовна, благодарно осветив лицо жемчужнозубой улыбкой, входит в предбанник председательского кабинета, а за ней – и Сергей Лаврентьевич.
Увидев вошедших, Анна, секретарь председателя суда – остроносенькая сероглазая блондинка, еще довольно худенькая, но уже обещающая располнеть, не очень сильно, но всё же, немного развинченная, а ещё блёкловатенькая из-за бесцветных тонких волос, из-за чего и известная под прозвищем Аня Сельское Хозяйство, данным ей бесцеремонной и самовлюблённой адвокатессой Белолось, урождённой Черноконь, быстро встаёт и, сообщив Галине Леонидовне, что “Егор Иванович уже ждёт”, здоровается с Сергеем Лаврентьевичем и, уходя вместе с Галиной Леонидовной в кабинет шефа, бросает ревнивый взгляд на маленькую, худенькую черноглазую брюнеточку Зою – секретаря заместителя председателя суда, – больше известную по прозвищу Пани Зося.
Сергей Лаврентьевич поворачивается направо и приветствует Пани Зосю так: закрывает лицо ладонями рук, как бы защищаясь от лучезарности красивенькой Зои, как бы боясь ослепнуть от созерцания столь блистающей красоты. Зося довольно хихикает, а Сергей Лаврентьевич говорит просто:
– Здравствуйте, Зосенька. Как поживаете?
– Здравствуйте,Сергей Лаврентьевич. Ничего себе поживаю. Именно – поживаю. По вашему меткому выражению. Поживаю, а не живу.
Сергей Лаврентьевич вздыхает, разводит руками и тем самым как бы говорит, что поживает Зося, а не живёт, не по его вине, да и вообще, что говорить, если “это раньше были времена, а теперь так – одни мгновенья”. А Зося бесшабашно встряхивает хорошенькой головкой и как бы отвечает, что хоть и поживает, всего лишь, но поживает, всё же, неплохо. Хорошо поживает. Хотя, конечно, могло бы быть и лучше. Много лучше.
В общении с Зосей, как-то уж сам собой, привился совершенно немыслимый с другими секретарями стиль – лёгкий, прозрачный и не вполне, временами, приличный, хотя и без особых вольностей, – и нарушать его нет смысла, а потому Сергей Лаврентьевич продолжает:
– Очень, очень рад, что хорошо поживаете. Осмелюсь полюбопытствовать: а с кем?
Судите сами, станете ли вы вести такие вот разговорчики ещё с кем-нибудь в стенах суда и уж, упаси Боже, с Галиной Леонидовной? А Зося очаровательно, но немного загадочно улыбается и говорит:
– А вы, Сергей Лаврентьевич, я вижу, из отпуска? Где отдыхали? Канары? Багамы? Гавайи? Балеары? Коста-Брава? Коста дель Соль?
Анталья?
И на этом географические познания Зоси исчерпываются. Но взгляд её лучист, чёрные глаза блестят выразительно, воскрешая в памяти и чёрную смородину в росе, и жирный блеск маслин.
– Что вы, Зося, что вы? Мы намного скромнее. По нынешним временам. Патриотичнее. Так что никаких костей – хоть браво, хоть соль, а хоть бы и сахар с перцем. Нет, Зося, не хотим мы никаких заграничных костей. Главное – подальше от городской культуры, так что солнце, воздух и вода – наши бедные друзья. Иными словами – друзья бедных. Да и что нам требуется? Отдых от всего-всего: походы в горы, купание в море, с одновременной ловлей крабов, загорание под солнышком на золотом песочке под шелест пальм, шум прибоя и весёлые песни танцующих мулаток…
Зося улыбается ещё шире, ещё пленительнее и с глубоким при¬дыханием отвечает:
– Ах, как это романтично! Как поэтично! Вы настоящий художник слова, то есть кудесник художественного слова, словом, у вас так хорошо получается рассказывать про отпуск. Вы, видимо, время зря не теряете. И потом, где это вы отдыхали, если слушали мулаток под пальмами? Но каков виртуоз эпитета и метафоры!
Сергей Лаврентьевич, заслужив комплимент столь легко и не совсем заслуженно, отвечает Зосе про то, что она – “само очарование”, а красивенькая секретарь смотрит на адвоката оценивающе и одобрительно: светло-серый, почти белый, по сезону, костюм, нежно-серый, со светлой синевой, галстук и белоснежный, туго накрахмаленный, воротник рубашки эффектно подчёркивают утончённость бронзовеющего загаром лица, светящегося белозубой улыбкой под щегольскими усами и сияющими серыми, теми самыми, что в гневе темнеют свинцовым отливом ненастного, громообильного неба, а сейчас такими ласковыми и весёлыми глазами. Зося, в ответ на “вы – само очарование”, произносит:
– А вы хорошо загорели. Вам очень идёт, Сергей Лаврентьевич. И загар, и костюм, и галстук к нему.
А потом надувает капризно пухленькие алые губки и добавляет:
– Ну, почему некоторые мужчины умеют одеваться: костюмы там, галстуки к ним?.. А другие...
Про “других” Сергей Лаврентьевич пропускает мимо ушей, проявляя, тем самым, невнимательность, какую ни одна женщина себе не позволит, а потому говорит:
– И знаете, что мне открылось, милая Зося, в тиши и неге июльского утра?
– Что?
– Что вы, Зосенька, прекрасная девушка. И потому я, вот прямо сейчас, не сходя с этого места, намерен сделать предложение и на вас жениться, причём не далее, как сегодняшним днём. Или вечером.
– Сегодня я не могу, – быстро отвечает, ахнув, Зося.
А Сергей Лаврентьевич не отступает:
– Зося, вы жаждете крови? Или соглашайтесь, или у вас нет другого выхода.
Зося ещё раз, растерянно, ахает, а Сергей Лаврентьевич только теперь замечает то, что женщина заметила бы в первую очередь.
– Ба! Зося! Да у вас обручальное колечко? Вы вышли замуж?! О, что я наделал! Где были мои глаза? И ум? И всё остальное. Почему это случилось? Кто виноват? Что делать?
Говорит это всё Сергей Лаврентьевич несколько аффектированно, как бы подражая манере актёров – первых любовников провинциальных театров, а Зося картинно разводит руками и, тоже театрально, вздыхает. Сергей Лаврентьевич тоже не бросает этот тон, но тут же меняет амплуа и драматическим, задушенным, шепотом сценического злодея вопрошает:
– Кто он? Имя! Я жажду узнать всё! И кровью...
Но дальше не продолжает, а Зося, в ответ, совсем не театрально, а просто и грустно вздыхает и голосом девочки, обиженной несправедливо, говорит:
– Да что уж теперь...
И выглядит при этом совершенной Дездемоной из второй сцены четвёртого акта. А Сергей Лаврентьевич овладевает ролью Отелло, благо и загар, хоть отчасти, сближает его с обликом одураченного мавра, придвигается ближе к столу закручинившейся Зоей и совсем уже зловеще свистит:
– Я знаю его?
– Конечно.
– Я его...
– Нельзя.
– Отчего же?
– Психов нельзя. Они ж невменяемые. Психи эти. И мой тоже.
– Кто он?!!
– Я не могу...
– Имя!
– Мне стыдно сказать...
– Зося...
– Вы меня пугаете.
– Зося!
– Ах, вы несносны. Совенко...
– Кто?! Калибр?! Не может быть! Зося! Вы! Такая девушка! И Калибр?! Нет, я отказываюсь верить. Зося, скажите, вы меня разыграли? Ну, признайтесь. Пошутили?
Зося горько вздыхает, но от мужа не отрекается.
– Нет. К сожалению, это – правда. И я больше не Снегирёва, а…
– Мадам Калибр. Миссис Калибр. Фрау Калибр. Была пани Зося, а стала... пани Калибр. Нет, это неслыханно. Но как это могло случиться? Как?! Не постигаю, Зося, не пос-ти-га-ю.
И Сергей Лаврентьевич, всё так же театрально, как бы не имея сил стоять на подгибающихся ногах, как бы наповал сражённый, валится на стул. А Зося, и тоже театрально, но вовсе не играя, а переживая драму своей жизни, сообщает:
– Вот так и случилось. А что мне оставалось делать? Мне уже девятнадцать. И уже давно. Так что скоро будет двадцать. Ещё чуть-чуть и всё: готово дело – старая дева. Кому бы я стала нужна – старая дева?
– Зося, Зося. Ваша ситуация уже описана в литературе. Но та девушка, и тоже Зося, отказала комбинатору, пусть не Бендеру, пусть Корейко, но тоже комбинатору, а вы, Зося... Зося! Что вы говорите? Зося. Вам никогда и ни за что не грозила участь старой девы. Вы – и старая дева? Это немыслимо!
– Дева, согласна, – это мне не грозило. Какая уж там дева. Но старая! Молодость – ведь это же не навсегда. А старая – кому я нужна? Хоть дева, хоть недева. Пришлось поспешить.
– Людей...
– ...насмешить. А потом, ведь Калибр – больше не мальчик на побегушках в прокуратуре. Его ведь, всё же, утвердили в должности... А это, сами понимаете, по нынешним-то временам...
– Но ведь его же, слава Богу, заслали в Тьмутаракань...
– ...и даже дальше...
– ...и поделом ему. Но вы! И вы поедете с ним в эту растреклятую...
– ...Тьмутаракань? Тьму? Да ещё и ...таракань?
– Да?
Зося обидчиво смотрит на Сергея Лаврентьевича и ещё больше надувает губки.
– Я что, по вашему, совсем конченая дура? Думаете, муж идиот, так и жена идиотка? Почему вы так говорите? Не думала я, что вы такого обо мне мнения. Не знала я, что вы такой жестокий. Нехороший. Вот вам!
И Зося показывает Сергею Лаврентьевичу розовый, свежий, аппетитный язык.
Ну, скажите на милость, кто ещё из секретарей судебного заседания станет показывать адвокату язычок? Очень, правду сказать, симпатичнейший и апетитнейший язычок? Только Зося.
– Но ведь он же едет в эту...
– Вот далась вам эта разнесчастная Тьмутаракань. Он не едет. Он уже уехал. А я осталась. На правах соломенной вдовы.
Сергей Лаврентьевич только и делает, что разводит руками, а Зося продолжает:
– Да. Уехал. Один. Без меня. Это было моим категорическим условием. И вот он там, а я – здесь, с вами разговариваю.
– Но ведь он ваш муж, а вы ему...
– ...декабристская жена? Так сейчас не декабрь. Да и в декабре ему не видать меня. И вообще. Никогда. Не ви-дать. Так-то вот. И дались вам эти декабристы.
– Но как же так, Зося? Ведь так повелось: мужей – в Сибирь, жёны – за ними.
– Так то в Сибирь. Сибирь! Там климат здоровый. Зимы настоящие. А моего, увы, не в Сибирь заслали, а всего-то-навсего...
Неожиданно Зося расцветает улыбкой и, с блаженным видом потягиваясь, мечтает вслух:
– А хорошо бы в Сибирь. Емy там самое место. Нужно будет в судебный департамент наведаться, порасспросить-разведать, узнать, а нельзя ли, действительно, в Сибирь моего заслать. Нет, правда. Я – замуж, а муж – за Урал, в Сибирь, в морозы, в места как можно более отдалённые. Чтобы не только я к нему, а и он ко мне ни в жизнь бы не выбрался. А? Каково? Правда, здорово?!
Сергей Лаврентьевич тоже улыбается и говорит:
– А, Зося! После этого вашего чудовищного поступка с замужеством, да ещё с кем? С Калибром!, вас может оправдать только одно.
– Что же именно? Я на всё согласна, только бы вы изменили своё мнение обо мне на хорошее. Так что же это?
– Единственный способ. И самый верный.
– Ну?
– Наставить Калибру рога. Причём немедленно.
– Что, прямо сейчас?
И она в притворном ужасе расширяет глаза.
– Да! Именно.
– Невозможно. У нас на одиннадцать назначено уголовное дело. Стражное. А доставка уже есть, и явка стопроцентная. А отложить нельзя – уже три раза откладывали. Потерпевших же и свидетелей – прорва. Если сейчас сорвём – больше нам их не собрать.
– Вздор! Я войду в дело. И заявлю ходатайство об отложении. О приостановлении! Об отводе председательствующему! Народным заседателям! Всему составу суда!!! Зося, вы меня знаете.
Зося кокетливо улыбается.
– Знаю. Но всё равно невозможно. И потом, с рогами вы уже тоже опоздали.
– Что? И здесь опоздал? Зося, вы рубите под корень.
– Увы. Прямо и не знаю, как и быть.
Сергей Лаврентьевич потирает, как бы в раздумье, аккуратно выбритый подбородок, вскрикивает:
– Эврика! Нашёл!
– Правда?
– Истинно говорю.
– Ну. Ну. Что же это?
– Вы утверждаете, что рога у Калибра уже есть?
– Утверждаю.
– И это правда?
Подтверждающий кивок легкомысленной красивенькой головки.
– В таком случае выход такой: если у Калибра рога уже есть, их нужно увеличить. Максимально разветвить. Раскустить. Раскудрить через... ну, вы знаете. Короче говоря, увеличить до прямо-таки до невозможных пределов. Будет трудно, но я трудностей не боюсь. Соглашайтесь, Зося, или вы не оставите мне выбора. Я человек южный. Горячий.
– Ой, не надо. А то вас посадят. И было бы за что, ну, то есть, кого, а то так, за какого-то Калибра. Ведь посадят же. И будет очень жаль.
– Оправдают. В этой ситуации меня любой мужчина поймёт, а женщина – пожалеет.
– Всё равно не стоит. Лучше я сама вас пожалею. К тому же, учитывая его ум и замашки, я могу стать вдовой, причём в ближайшее же время, и без вашей помощи.
– Да, верно. К тому же я погорячился, ничего-то я, конечно, и не думал, к тому же адвокат не только по профессии, но и по складу души. Защитник. И уж и Калибра мне хочется защитить. В конце концов, ведь то, что он, уж вы меня, Зося, простите за прямоту, законченный...
– ...болван...
– ...не его вина, вернее, не только вина, сколько беда...
– ...и не только его.
– Верно. И всё это заставляет взглянуть на Калибра с жалостью.
– Только не я. Я здесь ни при чём и жалеть его вовсе не собираюсь. И если с ним, что случится, то по его же глупости...
– То это обесмыслит все его затраты на получение своей должности. И эти средства пропадут даром.
– Это его проблемы, – возражает Зося и передергивает соблазнительными полуобнажёнными плечиками, – мне же это ничего не стоило.
– Но это лишило бы вас доходов на будущее время. Калибр – это вам не Ляпкин-Тяпкин. Борзых щенков он не признаёт.
Зося неопределенно морщит красивенькую мордашку.
– Да, это верно. Ой, время!
Это “ой, время!” следует после того, как Зося бросает взгляд на циферблат золотых часиков и замечает, что уже половина двенадцатого. Сергей Лаврентьевич тоже спохватывается, что за разговором время пролетело незаметно, а результат ещё не достигнут. И он усиливает нажим:
– И правда. Время. И не будем его терять даром на пустые разговоры. К делу! Разветвить рога Калибра – это моя обязанность и ваш, Зося, долг перед человечеством. И вы не сможете отказаться.
Зося, зардевшись и заулыбавшись, говорит – тихо, но решительно:
– Я и не думаю отказываться. Но при одном категоричном условии.
– Зосечка, миленькая, согласен на всё.
– Всё не надо. Но одно условие есть.
– Какое?
– Я соглашусь разветвлять рога Калибра до чёрт знает каких пределов, но только если вы мне объясните, откуда у моего непутёвого уродца такая кличка – Калибр.
Сергей Лаврентьевич заразительно смеётся:
– А вы разве не знаете?
– Нет.
– Правда?
– Клянусь.
– Зося, птичка-синичка ты моя сизокрылая, надеюсь, я не открою Америки, если заявлю, что твой дубина-муженёк – глуп...
– ...как сибирский валенок?
– Да.
– Ну-у, это по отношению к нему ещё очень мягко сказано. Слабо сказано. Он не просто глуп. Он потрясающе, фантастически, вселенски глуп.
– Вот тебе и ответ.
– Не понимаю.
Сергей Лаврентьевич, артистически вздохнув, переходит на квазименторский тон:
– Известна ли моей лапочке народная присказка про глупцов, что они, дескать, с пулей в голове.
– Ну, это-то мне известно, не такая уж я и дурочка.
– А твой остолоп не то, что с пулей – со снарядом в голове. Согласна с этим утверждением?
– Пожалуй. Да, да, согласна.
– Причём со снарядом преогромнейшего калибра. Вот отсюда и прозвище – Калибр.
От звонкого Зойкиного смеха с карниза над окном посыпалась пыль и весело заиграла в солнечных лучах.
– Это конгениально! – подражая Великому Комбинатору кричала развеселившаяся не в меру секретарь заместителя председателя суда.
А молодой адвокат ковал железо, как и положено, не отходя от кассы:
– Так мы договорились? В семь вечера для тебя не слишком рано?
– Нет, у нас сегодня мало дел, а после обеда председатель и мой шеф отбывают на совещание в краевой суд, так что я освобожусь рано. Я даже и в шесть уже буду готова. И даже ещё раньше.
– И это правильно. Нельзя больше терять ни мгновения.
А Зося снова радостно смеётся. И в это время из кабинета председателя величественно выплывает Галина Леонидовна и, уплывая, бросает Сергею Лаврентьевичу один из своих загадочных, обольщающих взглядов. Вслед за ней появляется, бледная от волнения и скрываемой ревности, Анна, обычно спокойная до амёбообразности и смотрит на Сергея Лаврентьевича ревнивыми глазами, а на Зоею – с плохо скрываемой злобой. Зося в ответ улыбается победительницей, а Сергей Лаврентьевич думает: “Пожалуй, ею тоже надо бы заняться”.
Однако узнать, относится ли это к простоватой Анне (“сельское хозяйство”) или к роскошной Галине Леонидовне, – с достоверностью неизвестно, но предположение, что, скорее всего, и к той, и к другой, представляется предпочтительным. Особенно тем, кто хорошо знает Сергея Лаврентьевича.
Анна закусывает губку, и, чтобы смягчить возникшую было, по её вине, неловкость, спрашивает:
– Вы к нам, Сергей Лаврентьевич?
– Именно, Анечка, к вам. Как у нас с явочкой?
– Ещё не проверяла. Но мы сегодня начнём при любой явке. Так что вы, пожалуйста, не уходите. Нам без вас никак нельзя.
И не совсем ясно, кому именно без Сергея Лаврентьевича “никак нельзя”, хотя догадка, что нельзя без молодого красивого адвоката мечтатательной и тихой (а в тихом омуте...) Анне, давно и бесповоротно отдавшей, в мечтах, своё сердце смуглому брюнету, – такая догадка не лишена оснований. А он, и после общения с Зосей это выглядит немного двусмысленно, отвечает:
– Тогда пойдёмте, коли уж вы без меня не сможете.
Анечка успокаивается, не может скрыть радостной улыбки и победительницей смотрит на Зосю, которая отвечает не менее широкой улыбкой, значение которой понятно только ей и её новому кавалеру, а Сергей Лаврентьевич идёт в зал, и в этот миг повзрослевшим и сильно растолстевшим Гименеем в предбанник влетает Иван Георгиевич, и, в один момент оценив оценив сущность происходящего, трубным, совершенно не поставленным, голосом поёт:
– Подставляй-ка губки алые, ближе к молодцу...
Что-то с дикцией не в порядке у бородатого Гименея суда, и вместо “садись” слышится другой глагол повелительного наклонения, более похожий на “ложись”, да и “губки алые” у Ивана Георгиевича, а иначе это был бы не он – не по годам шаловливый и не совсем пристойный, – звучат как-то иначе… фривольнее… Но таков уж Иван Георгиевич – судейский Гаргантюа Пантагрюэльевич. Оставим его в его епархии и дадим в этом месте
ЗАНАВЕС